Текст книги "Трагедия господина Морна"

Автор книги: Владимир Набоков

Владимир Набоков
Трагедия господина Морна

АКТ I

Сцена I

Комната. Шторы опущены. Пылает камин. В кресле у огня, закутанный в пятнистый плед, дремлет Тременс. Он тяжело просыпается.

ТРЕМЕНС:

 
Сон, лихорадка{1}, сон; глухие смены
двух часовых, стоящих у ворот
моей бессильной жизни…
На стенах
цветочные узоры образуют
насмешливые лица; не огнем,
а холодом змеиным на меня
шипит камин горящий… Сердце, сердце,
заполыхай! Изыди, змий озноба!..
Бессилен я… Но, сердце, как хотел бы
я передать мой трепетный недуг
столице этой стройной и беспечной,
чтоб площадь Королевская потела,
пылала бы, как вот мое чело;
чтоб холодели улицы босые,
чтоб сотрясались в воздухе свистящем
высокие дома, сады, статуи
на перекрестках, пристани, суда
на судорожной влаге!..
 

(Зовет.)

 
Элла!.. Элла!..
 

Входит Элла, нарядно причесанная, но в халатике.

ТРЕМЕНС:

 
Портвейна дай, и склянку, ту, направо,
с зеленым ярлыком…
Так что же, едешь
плясать?
 

ЭЛЛА:

(открывает графин)

 
Да.
 

ТРЕМЕНС:

 
Твой Клиян там будет?
 

ЭЛЛА:

 
Будет.
 

ТРЕМЕНС:

 
Любовь?
 

ЭЛЛА:

(садится на ручку кресла)

 
Не знаю… Странно это все…
Совсем не так, как в песнях… Этой ночью
мне чудилось: я – новый, белый мостик,
сосновый, кажется, в слезах смолы, —
легко так перекинутый над бездной…
И вот я жду. Но – не шагов пугливых,
нет, – жаждал мостик сладко поддаваться,
мучительно хрустеть – под грубым громом
слепых копыт… Ждала – и вот, внезапно,
увидела: ко мне, ко мне, – пылая,
рыдая, – мчится облик Минотавра,
с широкой грудью и с лицом Клияна!
Блаженно поддалась я, – и проснулась…
 

ТРЕМЕНС:

 
Я понял, Элла… Что же, мне приятно:
то кровь моя воскликнула в тебе, —
кровь жадная…
 

ЭЛЛА:

(готовит лекарство)

 
Кап… кап… пять, шесть… кап… семь… Довольно?
 

ТРЕМЕНС:

 
Да. Одевайся, поезжай… уж время…
Стой, – помешай в камине…
 

ЭЛЛА:

 
Угли, угли,
румяные сердечки… Чур – гореть!
 

(Смотрится в зеркало.)

 
Я хорошо причесана? А платье
надену газовое, золотое.
Так я пойду…
 

(Пошла, остановилась.)

 
…Ах, мне Клиян намедни
стихи принес; он так смешно поет
свои стихи! Чуть раздувая ноздри,
прикрыв глаза, – вот так, смотри, ладонью
поглаживая воздух, как собачку…
 

(Смеясь, уходит.)

ТРЕМЕНС:

 
Кровь жадная… А мать ее была
доверчивая, нежная такая;
да, нежная и цепкая, как цветень,
летящий по ветру – ко мне на грудь…
Прочь, солнечный пушок!.. Спасибо, смерть,
что от меня взяла ты эту нежность:
свободен я, свободен и безумен…
Еще не раз, услужливая смерть,
столкуемся… О, я тебя пошлю
вон в эту ночь, в те огненные окна
над темными сугробами – в дома,
где пляшет, вьется жизнь… Но надо ждать…
Еще не время… надо ждать.
 

Задремал было. Стук в дверь.

ТРЕМЕНС:

(встрепенувшись)

 
Войдите!..
 

СЛУГА:

 
Там, сударь, человек какой-то – темный,
оборванный – вас хочет видеть…
 

ТРЕМЕНС:

 
Имя?
 

СЛУГА:

 
Не говорит.
 

ТРЕМЕНС:

 
Впусти.
 

Слуга вышел. В открытую дверь вошел человек, остановился на пороге.

ТРЕМЕНС:

 
Что вам угодно?
 

ЧЕЛОВЕК:

(медленно усмехнувшись)

 
…и на плечах все тот же пестрый плед.
 

ТРЕМЕНС:

(всматривается)

 
Позвольте… Муть в глазах… но – узнаю,
но узнаю… Да, точно… Ты, ты? Ганус?
 

ГАНУС:

 
Не ожидал? Мой друг, мой вождь, мой Тременс,
не ожидал?..
 

ТРЕМЕНС:

 
Четыре года, Ганус!..
 

ГАНУС:

 
Четыре года? Каменные глыбы —
не годы! Камни, каторга, тоска —
и вот – неописуемое бегство!..
Скажи мне, что – жена моя – Мидия…
 

ТРЕМЕНС:

 
Жива, жива… Да, узнаю я друга —
все тот же Ганус, легкий, как огонь,
все та же страстность в речи и в движеньях…
Так ты бежал? А что же… остальные?
 

ГАНУС:

 
Я вырвался – они еще томятся…
Я, знаешь ли, к тебе, как ветер, – сразу,
еще не побывал я дома… Значит,
ты говоришь, Мидия…
 

ТРЕМЕНС:

 
Слушай, Ганус,
мне нужно объяснить тебе… Ведь странно,
что главный вождь мятежников… Нет, нет,
не прерывай! Ведь это, правда, странно,
что смею я на воле быть, когда
я знаю, что страдают в черной ссылке
мои друзья? Ведь я живу, как прежде;
меня молва не именует; я
все тот же вождь извилистый и тайный…
Но, право же, я сделал все, чтоб с вами
гореть в аду: когда вас всех схватили,
я, неподкупный, написал донос
на Тременса… Прошло два дня; на третий
мне был ответ. Какой? А вот послушай:
был, помню, вечер ветреный и тусклый.
Свет зажигать мне было лень. Смеркалось.
Я тут сидел и зыблился в ознобе,
как отраженье в проруби. Из школы
еще не возвращалась Элла. Вдруг – стучат,
и входит человек: лица не видно
в потемках, голос – глуховатый, тоже
как бы подернут темнотой… Ты, Ганус,
не слушаешь!..
 

ГАНУС:

 
Мой друг, мой добрый друг,
ты мне потом расскажешь. Я взволнован,
я не слежу. Мне хочется забыть,
забыть все это: дым бесед мятежных,
ночные подворотни… Посоветуй,
что делать мне: идти ль сейчас к Мидии,
иль подождать? Ах, не сердись! не надо!..
Ты – продолжай…
 

ТРЕМЕНС:

 
Пойми же, Ганус, должен
я объяснить! Есть вещи поважнее
земной любви…
 

ГАНУС:

 
…так этот незнакомец… —
рассказывай…
 

ТРЕМЕНС:

 
…был очень странен. Тихо
он подошел: «Король письмо прочел
и за него благодарит», – сказал он,
перчатку сняв, и, кажется, улыбка
скользнула по туманному лицу.
«Да… – продолжал посланец, театрально
перчаткою похлопывая, – вы —
крамольник умный, а король карает
одних глупцов; отсюда вывод, вызов:
гуляй, магнит, и собирай, магнит,
рассеянные иглы душ мятежных,
а соберешь – подчистим, и опять —
гуляй, блистай, притягивай…» Ты, Ганус,
не слушаешь…
 

ГАНУС:

 
Напротив, друг, напротив…
Что было дальше?
 

ТРЕМЕНС:

 
Ничего. Он вышел,
спокойно поклонившись… Долго я
глядел на дверь. С тех пор бешусь я в страстном
бездействии… С тех пор я жду; упорно
жду промаха от напряженной власти,
чтоб ринуться… Четыре года жду.
Мне снятся сны громадные… Послушай,
срок близится! Послушай, сталь живая,
пристанешь ли опять ко мне?..
 

ГАНУС:

 
Не знаю…
Не думаю… Я, видишь ли… Но, Тременс,
ты не сказал мне про мою Мидию!
Что делает она?..
 

ТРЕМЕНС:

 
Она? Блудит.
 

ГАНУС:

 
Как смеешь, Тременс! Я отвык, признаться,
от твоего кощунственного слога, —
и я не допущу…
 

В дверях незаметно появилась Элла.

ТРЕМЕНС:

 
…В другое время
ты рассмеялся бы… Мой твердый, ясный,
свободный мой помощник – нежен стал,
как девушка стареющая…
 

ГАНУС:

 
Тременс,
прости меня, что шутки я не понял,
но ты не знаешь, ты не знаешь… Очень
измучился я… Ветер в камышах
шептал мне про измену. Я молился.
Я подкупал ползучее сомненье
воспоминаньем вынужденным, – самым
крылатым, самым сокровенным, – цвет свой
теряющим при перелете в слово, —
и вдруг теперь…
 

ЭЛЛА:

(подходя)

 
Конечно, он шутил!
 

ТРЕМЕНС:

 
Подслушала?
 

ЭЛЛА:

 
Нет. Я давно уж знаю —
ты любишь непонятные словечки,
загадки, вот и все…
 

ТРЕМЕНС:

(к Ганусу)

 
Ты дочь мою
узнал?
 

ГАНУС:

 
Как, неужели это – Элла?
Та девочка, что с книгою всегда
плашмя лежала вот на этой шкуре,
пока мы тут миры испепеляли?..
 

ЭЛЛА:

 
И вы пылали громче всех, и так
накурите, бывало, что не люди,
а будто привиденья плещут в сизых
волнах… Но как же это вы вернулись?
 

ГАНУС:

 
Двух часовых поленом оглушил
и проплутал полгода… А теперь,
добравшись, наконец, – беглец не смеет
войти в свой дом…
 

ЭЛЛА:

 
Я там бываю часто.
 

ГАНУС:

 
Как хорошо…
 

ЭЛЛА:

 
Да, очень я дружна
с женою вашей. Мы в гостиной темной
о вашей горькой доле не однажды
с ней говорили… Правда, иногда
мне было трудно: ведь никто не знает,
что мой отец…
 

ГАНУС:

 
Я понимаю…
 

ЭЛЛА:

 
Часто,
вся в тихом блеске, плакала она,
как, знаете, Мидия плачет, – молча
и не мигая… Летом мы гуляли
по городским окраинам – там, где вы
гуляли с ней… На днях она гадала,
на месяц глядя сквозь бокал вина…
Я больше вам скажу: как раз сегодня
я на вечер к ней еду, – будут танцы,
поэты…
 

(Указывает на Тременса.)

 
Задремал, смотрите…
 

ГАНУС:

 
Вечер —
но без меня…
 

ЭЛЛА:

 
Без вас?
 

ГАНУС:

 
Я – вне закона:
поймают – крышка… Слушайте, записку
я напишу – вы ей передадите,
а я внизу ответа подожду…
 

ЭЛЛА:

(закружившись)

 
Придумала! Придумала! Вот славно!
Я, видите ли, в школе театральной
учусь: тут краски у меня, помады
семи цветов… Лицо вам так размажу,
что сам Господь в день Страшного Суда
вас не узнает! Что, хотите?
 

ГАНУС:

 
Да…
Пожалуй, только…
 

ЭЛЛА:

 
Просто я скажу,
что вы актер, знакомый мой, и грима
не стерли – так он был хорош… Довольно!
Не рассуждать! Сюда садитесь, к свету.
Так, хорошо. Вы будете Отелло —
курчавый, старый, темнолицый Мавр.
Я вам еще отцовский дам сюртук
и черные перчатки…
 

ГАНУС:

 
Как занятно:
Отелло – в сюртуке!..
 

ЭЛЛА:

 
Сидите смирно.
 

ТРЕМЕНС:

(морщась, просыпается)

 
Ох… Кажется, заснул я… Что вы оба,
с ума сошли?
 

ЭЛЛА:

 
Иначе он не может
к жене явиться. Там ведь гости.
 

ТРЕМЕНС:

 
Странно:
приснилось мне, что душит короля
громадный негр…
 

ЭЛЛА:

 
Я думаю, в твой сон
наш разговор случайный просочился,
смешался с мыслями твоими…
 

ТРЕМЕНС:

 
Ганус,
как полагаешь, скоро ль?.. скоро ль?..
 

ГАНУС:

 
Что?..
 

ЭЛЛА:

 
Не двигайте губами – пусть король
повременит…
 

ТРЕМЕНС:

 
Король, король, король!
Им все полно: людские души, воздух,
и ходит слух, что в тучах на рассвете
играет герб его, а не заря.
Меж тем – никто в лицо его не знает.
Он на монетах – в маске. Говорят,
среди толпы, неузнанный и зоркий,
гуляет он по городу, по рынкам.
 

ЭЛЛА:

 
Я видела, как ездит он в сенат
в сопровожденьи всадников. Карета
вся синим лаком лоснится. На дверце
корона, а в окошке занавеска
опущена…
 

ТРЕМЕНС:

 
…и, думаю, внутри
нет никого. Пешком король наш ходит…
А синий блеск и кони вороные
для виду. Он обманщик, наш король!
Его бы…
 

ГАНУС:

 
Стойте, Элла, вы мне в глаз
попали краской… Можно говорить?
 

ЭЛЛА:

 
Да, можете. Я поищу парик…
 

ГАНУС:

 
Скажи мне, Тременс, непонятно мне:
чего ты хочешь? По стране скитаясь,
заметил я, что за четыре года
блистательного мира – после войн
и мятежей – страна окрепла дивно.
И это все свершил один король.
Чего ж ты хочешь? Новых потрясений?
Но почему? Власть короля, живая
и стройная, меня теперь волнует,
как музыка… Мне странно самому, —
но понял я, что бунтовать – преступно.
 

ТРЕМЕНС:

(медленно встает)

 
Ты как сказал? Ослышался я? Ганус,
ты… каешься, жалеешь и как будто
благодаришь за наказанье!
 

ГАНУС:

 
Нет.
Скорбей сердечных, слез моей Мидии
я королю вовеки не прощу.
Но посуди: пока мы выкликали
великие слова – о притесненьях,
о нищете и горестях народных,
за нас уже сам действовал король…
 

ТРЕМЕНС:

(тяжело зашагал по комнате, барабаня на ходу по мебели)

 
Постой, постой! Ужель ты правда думал,
что вот с таким упорством я работал
на благо выдуманного народа?
Чтоб всякая навозная душа,
какой-нибудь пьянчуга-золотарь,
корявый конюх мог бы наводить
на ноготки себе зеркальный лоск
и пятый палец отгибать жеманно,
когда он стряхивает сопли? Нет,
ошибся ты!..
 

ЭЛЛА:

 
Чуть голову направо…
каракуль натяну вам…
Папа,
садись, прошу я… Ведь в глазах рябит.
 

ТРЕМЕНС:

 
Ошибся ты! Бунты бывали, Ганус…
Уже не раз на площадях времен
сходились – низколобая преступность,
посредственность и пошлость… Их слова
я повторял, но разумел другое, —
и мнилось мне, что сквозь слова тупые
ты чувствуешь мой истинный огонь,
и твой огонь ответствует. А ныне
он сузился, огонь твой, он ушел,
в страсть к женщине… Мне очень жаль тебя.
 

ГАНУС:

 
Чего ж ты хочешь? Элла, не мешайте
мне говорить…
 

ТРЕМЕНС:

 
Ты видел при луне
в ночь ветреную тени от развалин?
Вот красота предельная, – и к ней
веду я мир.
 

ЭЛЛА:

 
Не возражайте… Смирно!..
Сожмите губы. Черточку одну
высокомерья… Так. Кармином ноздри
снутри – нет, не чихайте! Страсть – в ноздрях.
Они теперь у вас, как у арабских
коней. Вот так. Прошу молчать. К тому же
отец мой совершенно прав.
 

ТРЕМЕНС:

 
Ты скажешь:
король – высокий чародей. Согласен.
Набухли солнцем житницы тугие,
доступно всем наук великолепье,
труд облегчен игрою сил сокрытых,
и воздух чист в поющих мастерских —
согласен я. Но отчего мы вечно
хотим расти, хотим взбираться в гору,
от единицы к тысяче, когда
наклонный путь – к нулю от единицы —
быстрей и слаще? Жизнь сама пример —
она несется опрометью к праху,
все истребляет на пути своем:
сперва перегрызает пуповину,
потом плоды и птиц рвет на клочки,
и сердце бьет снутри копытом жадным,
пока нам грудь не выбьет… А поэт,
что мысль свою на звуки разбивает?
А девушка, что молит об ударе
мужской любви? Все, Ганус, разрушенье.
И чем быстрей оно, тем слаще, слаще…
 

ЭЛЛА:

 
Теперь сюртук, перчатки – и готово!
Отелло, право, я довольна вами…
 

(Декламирует.)

 
«Но все же я тебя боюсь. Как смерть,
бываешь страшен ты, когда глазами
вращаешь так. Зачем бы мне бояться, —
не знаю я: вины своей не знаю,
и все же чувствую, что я боюсь{2}…»
А сапоги потерты, да уж ладно…
 

ГАНУС:

 
Спасибо, Дездемона…
 

(Смотрится в зеркало.)

 
Вот каков я!
Давно, давно… Мидия… маскарад…
огни, духи… скорее, ах, скорее!
Поторопитесь, Элла!
 

ЭЛЛА:

 
Едем, едем…
 

ТРЕМЕНС:

 
Так ты решил мне изменить, мой друг?
 

ГАНУС:

 
Не надо, Тременс! Как-нибудь потом
поговорим… Сейчас мне трудно спорить…
Быть может, ты и прав. Прощай же, милый..
Ты понимаешь…
 

ЭЛЛА:

 
Я вернусь не поздно…
 

ТРЕМЕНС:

 
Иди, иди. Клиян давно клянет
тебя, себя и остальное. Ганус,
не забывай…
 

ГАНУС:

 
Скорей, скорее, Элла…
Уходят вместе.
 

ТРЕМЕНС:

 
Так мы одни с тобою, змий озноба?
Ушли они – мой выскользнувший раб
и бедная кружащаяся Элла…
Да, утомленный и простейшей страстью
охваченный, свое призванье Ганус
как будто позабыл… Но почему-то
сдается мне, что скрыта в нем та искра,
та запятая алая заразы,
которая по всей моей стране
распространит пожар и холод чудной,
мучительной болезни: мятежи
смертельные; глухое разрушенье;
блаженство; пустота; небытие.
 

Занавес

Сцена II

Вечер у Мидии. Гостиная; налево проход в залу. Освещенная ниша направо у высокого окна. Несколько гостей.

ПЕРВЫЙ ГОСТЬ:

 
Морн говорит, – хоть сам он не поэт, —
«Должно быть так: в мельканьи дел дневных,
нежданно, при случайном сочетаньи
луча и тени, чувствуешь в себе
божественное счастие зачатья:
схватило и прошло; но знает муза,
что в тихий час, в ночном уединеньи,
забьется стих и с языка слетит
огнем и лепетом…»
 

КЛИЯН:

 
Мне не случалось
так чувствовать… Я сам творю иначе:
с упорством, с отвращеньем, мокрой тряпкой
обвязываю голову… Быть может,
поэтому и гений я…
 

Оба проходят.

ИНОСТРАНЕЦ:

 
Кто этот —
похожий на коня?{3}
 

ВТОРОЙ ГОСТЬ:

 
Поэт Клиян.
 

ИНОСТРАНЕЦ:

 
Искусный?
 

ВТОРОЙ ГОСТЬ:

 
Тсс… Он слушает…
 

ИНОСТРАНЕЦ:

 
А тот —
серебряный, со светлыми глазами, —
что говорит в дверях с хозяйкой дома?
 

ВТОРОЙ ГОСТЬ:

 
Не знаете? Вы рядом с ним сидели
за ужином – беспечный Дандилио,
седой любитель старины.
 

МИДИЯ:

(к старику)

 
Так как же?
Ведь это – грех: Морн, Морн и только Морн.
И кровь поет…
 

ДАНДИЛИО:

 
Нет на земле греха.
Люби, гори – все нужно, все прекрасно…
Часы огня, часы любви из жизни
выхватывай, как под водою раб
хватает раковины – слепо, жадно:
нет времени расклеить створки, выбрать
больную, с опухолью драгоценной…
Блеснуло, подвернулось, так хватай
горстями, что попало, как попало, —
чтоб в самый миг, как лопается сердце,
пятою судорожно оттолкнуться
и вывалить, шатаясь и дыша,
сокровища на солнечную сушу
к ногам Творца – он разберет, он знает…
Пускай пусты разломанные створки,
зато гудёт все море в перламутре.
А кто искал лишь жемчуг, отстраняя
за раковиной раковину, тот
придет к Творцу, к Хозяину, с пустыми
руками – и окажется в раю
глухонемым…
 

ИНОСТРАНЕЦ:

(подходя)

 
Мне в детстве часто снился
ваш голос…
 

ДАНДИЛИО:

 
Право, никогда не помню,
кому я снился. Но улыбку вашу
я помню. Все хотелось мне спросить вас,
учтивый путешественник: откуда
приехали?
 

ИНОСТРАНЕЦ:

 
Приехал я из Века
Двадцатого, из северной страны,
зовущейся…
 

(Шепчет.)

МИДИЯ:

 
Как? Я такой не знаю…
 

ДАНДИЛИО:

 
Да что ты! В детских сказках, ты не помнишь?
Виденья… бомбы… церкви… золотые
царевичи… Бунтовщики в плащах…
метели…
 

МИДИЯ:

 
Но я думала, она
не существует?
 

ИНОСТРАНЕЦ:

 
Может быть. Я в грезу
вошел, а вы уверены, что я
из грезы вышел… Так и быть, поверю
в столицу вашу. Завтра – сновиденьем
я назову ее…
 

МИДИЯ:

 
Она прекрасна…
 

(Отходит.)

ИНОСТРАНЕЦ:

 
Я нахожу в ней призрачное сходство
с моим далеким городом родным, —
то сходство, что бывает между правдой
и вымыслом возвышенным…
 

ВТОРОЙ ГОСТЬ:

 
Она,
поверьте мне, прекрасней всех столиц.
 

Слуги разносят кофе и вино.

ИНОСТРАНЕЦ:

(с чашкой кофе в руке)

 
Я поражен ее простором, чистым,
необычайным воздухом ее:
в нем музыка особенно звучит;
дома, мосты и каменные арки,
все очертанья зодческие – в нем
безмерны, легкие, как переход
счастливейшего вздоха в тишину
высокую… Еще я поражен
всегда веселой поступью прохожих;
отсутствием калек; певучим звуком
шагов, копыт; полетами полозьев
по белым площадям… И, говорят,
один король все это сделал…
 

ВТОРОЙ ГОСТЬ:

 
Да,
один король. Ушло и не вернется
былое лихолетье. Наш король —
гигант в бауте{4}, в огненном плаще —
престол взял приступом, – и в тот же год
последняя рассыпалась волна
мятежная. Был заговор раскрыт:
отброшены участники его —
и, между прочим, муж Мидии, только
не следует об этом говорить —
на прииски далекие, откуда
их никогда не вызовет закон;
участники, я говорю, но главный
мятежник, безымянный вождь, остался
ненайденным… С тех пор в стране покой.
Уродство, скука, кровь – все испарилось.
Ввысь тянутся прозрачные науки,
но, красоту и в прошлом признавая,
король сберег поэзию, волненье
былых веков – коней, и паруса,
и музыку старинную, живую, —
хоть вместе с тем по воздуху блуждают
сквозные, электрические птицы…
 

ДАНДИЛИО:

 
В былые дни летучие машины
иначе строились: взмахнет, бывало,
под гром блестящего винта, под взрывы
бензина, чайным запахом пахнёт
в пустое небо… Но позвольте, где же
наш собеседник?..
 

ВТОРОЙ ГОСТЬ:

 
Я и не заметил,
как скрылся он…
 

МИДИЯ:

(подходит)

 
Сейчас начнутся танцы…
 

Входит Элла и за нею Ганус.

МИДИЯ:

 
А вот и Элла!..
 

ПЕРВЫЙ ГОСТЬ:

(Второму)

 
Кто же этот черный?
Страшилище какое!
 

ВТОРОЙ ГОСТЬ:

 
В сюртуке,
подумайте!..
 

МИДИЯ:

 
Озарена… воздушна…
Как твой отец?
 

ЭЛЛА:

 
Все то же: лихорадка.
Вот – помнишь, говорила? – трагик наш..
Я упросила грим оставить… Это
Отелло…
 

МИДИЯ:

 
Очень хорошо!.. Клиян,
идите же… Скажите скрипачам,
чтоб начали…
 

Гости проходят в залу.

МИДИЯ:

 
Что ж Морн не едет?
Не понимаю… Дандилио!
 

ДАНДИЛИО:

 
Надо
любить и ожиданье. Ожиданье —
полет в ночи. И сразу – свет, паденье
в счастливый свет, – но нет уже полета…
А, музыка! Позвольте же вам руку
калачиком подать.
 

Элла и Клиян проходят.

ЭЛЛА:

 
Ты недоволен?
 

КЛИЯН:

 
Кто спутник твой? Кто этот чернорожий
твой спутник?
 

ЭЛЛА:

 
Безопасный лицедей,
Клиян. Ревнуешь?
 

КЛИЯН:

 
Нет. Нет. Нет. Я знаю,
ты мне верна, моя невеста… Боже!
Войти в тебя, войти бы, как в чехол
тугой и жгучий, заглянуть в твою
кровь, кости проломить, узнать, постичь,
ощупать, сжать между ладоней сущность
твою!{5}.. Послушай, приходи ко мне!
Ждать долго до весны, до нашей свадьбы!..
 

ЭЛЛА:

 
Клиян, не надо… ты мне обещал…
 

КЛИЯН:

 
О, приходи! Дай мне в тебя прорваться!
Не я молю – голодный гений мой,
тобой томясь, коробится во прахе,
хрустит крылами, молит… О, пойми,
не я молю, не я молю! То – руки
ломает муза… ветер в олимпийских
садах… Зарей и кровью налились
глаза Пегаса… Элла, ты придешь?
 

ЭЛЛА:

 
Не спрашивай, не спрашивай. Мне страшно,
мне сладостно… Я, знаешь, белый мостик,
я – только легкий мостик над потоком…
 

КЛИЯН:

 
Так завтра – ровно в десять – твой отец
ложится рано. В десять. Да?
Проходят гости.
 

ИНОСТРАНЕЦ:

 
А кто же,
по-вашему, счастливей всех в столице?
 

ДАНДИЛИО:

(нюхая табак)

 
Конечно – я… Я выработал счастье,
установил его – как положенье
научное…
 

ПЕРВЫЙ ГОСТЬ:

 
А я внесу поправку.
В столице нашей всякий так ответит:
«Конечно – я!»
 

ВТОРОЙ ГОСТЬ:

 
Нет. Есть один несчастный:
тот темный, неизвестный нам, крамольник,
который не был пойман. Где-нибудь
теперь живет и знает, что виновен…
Вон этот бедный негр несчастен тоже.
Всех удивить хотел он видом страшным, —
да вот никто его не замечает.
Сидит в углу Отелло мешковатый,
угрюмо пьет…
 

ПЕРВЫЙ ГОСТЬ:

 
…и смотрит исподлобья.
 

ДАНДИЛИО:

 
А что Мидия думает?
 

ВТОРОЙ ГОСТЬ:

 
Позвольте,
опять пропал наш иностранец! Словно
меж нас пройдя, скользнул он за портьеру…
 

МИДИЯ:

 
Я думаю, счастливей всех король…
А, Морн!
 

Со смехом входит Господин Морн, за ним Эдмин.

МОРН:

(на ходу)

 
Великолепные блаженны!{6}..
 

ГОЛОСА:

 
Морн! Морн!
 

МОРН:

 
Мидия! Здравствуйте, Мидия,
сияющая женщина! Дай руку,
Клиян, громоголосый сумасшедший,
багряная душа! А, Дандилио,
веселый одуванчик… Звуков, звуков,
мне нужно райских звуков!..
 

ГОЛОСА:

 
Морн приехал, Морн!
 

МОРН:

 
Великолепные блаженны! Снег
какой, Мидия… Снег какой! Холодный,
как поцелуи призрака, горячий,
как слезы на ресницах… Звуков, звуков!
А это кто? Посол с Востока, что ли?
 

МИДИЯ:

 
Актер, приятель Эллы.
 

ПЕРВЫЙ ГОСТЬ:

 
Мы без вас
решить старались: кто всего счастливей
в столице нашей; думали – король;
но вы вошли: вам первенство, пожалуй…
 

МОРН:

 
Что счастие? Волненье крыльев звездных.
Что счастие? Снежинка на губе{7}…
Что счастие?..
 

МИДИЯ:

(тихо)

 
Послушай, отчего
так поздно ты приехал? Скоро гости
разъедутся: выходит так, как будто
нарочно мой возлюбленный приехал
к разъезду…
 

МОРН:

(тихо)

 
Счастие мое, прости мне:
дела… Я очень занят…
 

ГОЛОСА:

 
Танцы, танцы!
 

МОРН:

 
Позвольте, Элла, пригласить вас…
 

Гости проходят в залу. Остались: Дандилио и Ганус.

ДАНДИЛИО:

 
Вижу,
Отелло заскучал по Дездемоне.
О, демон в этом имени{8}…
 

ГАНУС:

(глядя вслед Морну)

 
Какой
горячий господин…
 

ДАНДИЛИО:

 
Что делать, Ганус.
 

ГАНУС:

 
Вы как сказали?
 

ДАНДИЛИО:

 
Говорю, давно ли
покинули Венецию?{9}
 

ГАНУС:

 
Оставьте
меня, прошу…
 

Дандилио проходит в залу. Ганус поник у стола.

ЭЛЛА:

(быстро входит)

 
Здесь никого нет?..
 

ГАНУС:

 
Элла,
мне тяжело…
 

ЭЛЛА:

 
Что, милый?..
 

ГАНУС:

 
Я чего-то
не понимаю. Этот душный грим
мне словно сердце сводит…
 

ЭЛЛА:

 
Бедный мавр…
 

ГАНУС:

 
Вы давеча мне говорили… Был я
так счастлив… Вы ведь говорили правду?
 

ЭЛЛА:

 
Ну, улыбнитесь… Слышите, из залы
смычки сверкают!
 

ГАНУС:

 
Скоро ли конец?
Тяжелый, пестрый сон…
 

ЭЛЛА:

 
Да, скоро, скоро…
 

Ганус проходит в залу.

ЭЛЛА:

(одна)

 
Как это странно… Сердце вдруг пропело:
всю жизнь отдать, чтоб этот человек
был счастлив… И какой-то легкий ветер
прошел, и вот я чувствую себя
способною на самый тихий подвиг.
Мой бедный мавр! И, глупая, зачем
я привела его с собою? Прежде
не замечала – только вот теперь,
ревнуя за него, я поняла,
что тайным звоном связаны Мидия
и быстрый Морн… Все это странно…
 

ДАНДИЛИО:

(выходит, ища кого-то)

 
Ты
не видела? Тут этот иностранец
не проходил?
 

ЭЛЛА:

 
Не видела…
 

ДАНДИЛИО:

 
Чудак!
Скользнул, как тень… Мы только что вели
беседу с ним…
 

Элла и Дандилио проходят.

ЭДМИН:

(подводит Мидию к стулу)

 
Сегодня вам, Мидия,
не пляшется.
 

МИДИЯ:

 
А вы, как и всегда,
таинственно безмолвны, – не хотите
мне рассказать, чем занят Морн весь день?
 

ЭДМИН:

 
Не все ль равно? Делец ли он, ученый,
художник, воин, просто человек
восторженный – не все ли вам равно?
 

МИДИЯ:

 
Да сами вы чем заняты? Оставьте —
охота пожимать плечами!.. Скучно
мне с вами говорить, Эдмин…
 

ЭДМИН:

 
Я знаю..
 

МИДИЯ:

 
Скажите мне, когда здесь Морн, один
вы сторожите под окном, а после
уходите с ним вместе… Дружба дружбой,
но это ведь…
 

ЭДМИН:

 
Так нравится мне…
 

МИДИЯ:

 
Разве
нет женщины – неведомой, – с которой
вы ночи коротали бы приятней,
чем с призраком чужого счастья, – в час,
когда здесь Морн?.. Вот глупый – побледнел…
 

МОРН:

(входит, вытирая лоб)

 
Что счастие? Клиян пронесся мимо
и от меня, как ветер, Эллу взял…
 

(К Эдмину.)

 
Друг, прояснись! Сощурился тоскливо,
как будто собираешься чихнуть…
Поди, танцуй…
 

Эдмин выходит.

МОРН:

 
…О, как же ты похожа
на счастие, моя Мидия! Нет,
не двигайся, не нарушай сиянья…
Мне холодно от счастья. Мы – на гребне
прилива музыкального… Постой,
не говори. Вот этот миг – вершина
двух вечностей…
 

МИДИЯ:

 
Всего-то прокатилось
два месяца с того живого дня,
когда ко мне таинственный Эдмин
тебя привел. В тот день сквозным ударом
глубоких глаз ты покорил меня.
В них желтым светом пристальная сила
вокруг зрачка лучится… Иногда
мне кажется, ты можешь, проходя
по улицам, внушать прохожим – ровным
дыханьем глаз – что хочешь: счастье, мудрость,
сердечный жар… Вот я скажу, – не смейся:
к твоим глазам душа моя прилипла,
как в детстве прилипаешь языком
к туманному металлу, если в шутку
лизнешь его, когда мороз пылает…
Теперь скажи, чем занят ты весь день?
 

МОРН:

 
А у тебя глаза, – нет, покажи, —
какие-то атласные, слегка
раскосые… О, милая… Мне можно
поцеловать лучи твоих ключиц?
 

МИДИЯ:

 
Стой, осторожно, – этот черный трагик
за нами наблюдает… Скоро гости
уйдут… Ты потерпи…
 

МОРН:

(смеется)

 
Да мне нетрудно:
ты за ночь надоешь мне…
 

МИДИЯ:

 
Не шути,
я не люблю…
 

Музыка смолкла. Из залы идут гости.

ДАНДИЛИО:

(к Иностранцу)

 
Куда вы исчезали?
 

ИНОСТРАНЕЦ:

 
Я просыпался. Ветер разбудил.
Оконницу шарахнуло. С трудом
заснул опять…
 

ДАНДИЛИО:

 
С трудом вам здесь поверят.
 

МОРН:

 
А, Дандилио… Не успел я с вами
поговорить… Что нового собрали?
Какие гайки ржавые, какие
жемчужные запястья?
 

ДАНДИЛИО:

 
Плохо дело:
на днях я огненного попугая —
громадного и сонного, с багряным
пером в хвосте – нашел в одной лавчонке,
где вспоминает он туннель дымящий
тропической реки… Купил бы, право,
да кошка у меня – не уживутся
загадочные эти божества…
Я каждый день хожу им любоваться:
он попугай святой, не говорящий.
 

ПЕРВЫЙ ГОСТЬ:

(ко Второму)

 
Пора домой. Взгляни-ка на Мидию:
мне кажется, ее улыбка – скрытый
зевок.
 

ВТОРОЙ ГОСТЬ:

 
Нет, подожди, несут еще
вина. Попьем.
 

ПЕРВЫЙ ГОСТЬ:

 
А стало скучновато…
 

МОРН:

(открывая бутылку)

 
Так! Вылетай, космическая пробка,
в лепные небеса! Взрывайся, пена,
как хаос бьющий, прущий… тпру… меж пальцев
Творца.
 

ГОСТИ:

 
За короля! За короля!
 

ДАНДИЛИО:

 
Вы что же, Морн? Не пьете?
 

МОРН:

 
Нет, конечно.
Жизнь отдают за короля; а пить —
зачем же пить?
 

ИНОСТРАНЕЦ:

 
За этот край счастливый!
 

КЛИЯН:

 
За Млечный Путь!
 

ДАНДИЛИО:

 
От этого вина
и в голове польются звезды…
 

ЭЛЛА:

 
Залпом
за огненного попугая!
 

КЛИЯН:

 
Элла,
за наше «завтра»!
 

МОРН:

 
За хозяйку дома!
 

ГАНУС:

 
Хочу спросить… Неясно мне… Что, выпить
за прежнего хозяина нельзя?
 

МИДИЯ:

(роняет бокал)

 
Так. Всё на платье.
 

Пауза.

ПЕРВЫЙ ГОСТЬ:

 
Солью…
 

ДАНДИЛИО:

 
Есть поверье:
слезами счастья! Всякое пятно
мгновенно сходит…
 

МИДИЯ:

(к Элле, тихо)

 
Слушай, твой актер
пьян, вероятно…
 

(И трет платье.)

МОРН:

 
Я читал в одном
трактате редкостном – вот, Дандилио,
вы книгочий, – что, сотворяя мир,
Бог пошутил некстати…
 

ДАНДИЛИО:

 
В той же книге,
я помню, было сказано, что дому
приятен гость и нужен, как дыханье,
но ежели вошедший воздух снова
не выйдет – посинеешь и умрешь.
Поэтому, Мидия…
 

МИДИЯ:

 
Как? так рано?
 

ДАНДИЛИО:

 
Пора, пора. Ждет кошка…
 

МИДИЯ:

 
Заходите…
 

ПЕРВЫЙ ГОСТЬ:

 
И мне пора, прелестная Мидия.
 

МИДИЯ:

 
Нехорошо! Остались бы…
 

ЭЛЛА:

(к Ганусу, тихо)

 
Прошу вас,
вы тоже уходите… Завтра утром
зайдете к ней… Она устала.
 

ГАНУС:

(тихо)

 
Я…
не понимаю?
 

ЭЛЛА:

(тихо)

 
Где же радость встречи,
когда спать хочется?..
 

ГАНУС:

(тихо)

 
Нет, я останусь…
 

Отходит в полутьму к столу круглому. Одновременно прощались гости.

ИНОСТРАНЕЦ:

(к Мидии)

 
Я не забуду пребыванья в вашей
столице колдовской: чем сказка ближе
к действительности, тем она волшебней.
Но я боюсь чего-то… Здесь незримо
тревога зреет… В блеске, в зеркалах,
я чувствую…
 

КЛИЯН:

 
Да вы его, Мидия,
не слушайте! Он к вам попал случайно.
Хорош волшебник! Знаю достоверно —
он у купца на побегушках… возит
образчики изделий иноземных…
Не так ли? Ускользнул!
 

МИДИЯ:

 
Какой смешной..
 

ЭЛЛА:

 
Прощай, Мидия…
 

МИДИЯ:

 
Отчего так сухо?
 

ЭЛЛА:

 
Нисколько… Я немножечко устала…
 

ЭДМИН:

 
Пойду и я… Спокойной ночи.
 

МИДИЯ:

 
Глупый!..
 

(Смеется.)

ВТОРОЙ ГОСТЬ:

 
Прощайте. Если правда, гость – дыханье,
то выхожу отсюда, как печальный,
но кроткий вздох…
 

Все вышли, кроме Морна и Гануса.

МИДИЯ:

(в дверях)

 
До будущей недели.
 

(И возвращается на середину гостиной.)

 
А! Наконец-то!
 

МОРН:

 
Тсс… Мы не одни.
 

(Указывает на Гануса, сидящего незаметно.)

МИДИЯ:

(к Ганусу)

 
Я говорю, что вы добрее прочих
моих гостей; остались…
 

(Садится рядом.)

 
Расскажите,
вы где играли? Этот грозный грим
прекрасен… Вы давно знакомы с Эллой?
Ребенок… ветер… блеск воды… В нее
влюблен Клиян, тот, с кадыком и с гривой, —
плохой поэт… Нет, это даже страшно —
совсем, совсем араб!.. Морн, перестаньте
свистеть сквозь зубы…
 

МОРН:

(в другом конце комнаты)

 
Тут у вас часы
хорошие…
 

МИДИЯ:

 
Да… старые… Играет
в их глубине хрустальный ручеек.
 

МОРН:

 
Хорошие… Немного отстают,
не правда ли?
 

МИДИЯ:

 
Да, кажется…
 

(К Ганусу.)

 
А вы…
вы далеко живете?
 

ГАНУС:

 
Близко. Рядом.
 

МОРН:

(у окна, с зевком)

 
Какие звезды…
 

МИДИЯ:

(нервно)

 
В нашем переулке,
должно быть, скользко… Снег с утра кружил..
Я на катке была сегодня… Морн,
как птица, реет по льду… Что же люстра
горит напрасно…
 

(На ходу, тихо, к Морну.)

 
Погляди – он пьян…
 

МОРН:

(тихо)

 
Да… угостила Элла…
 

(Подходит к Ганусу.)

 
Очень поздно!
Пора и по домам. Пора, Отелло!
Вы слышите?
 

ГАНУС:

(тяжело)

 
Ну, что ж… я вас не смею
удерживать… идите…
 

МИДИЯ:

 
Морн… мне страшно…
Он говорит так глухо… словно душит!..
 

ГАНУС:

(встает и подходит)

 
Довольно… голос оголю… довольно!
Ждать дольше мочи нет. Долой перчатку!
 

(К Мидии.)

 
Вот эти пальцы вам знакомы?
 

МИДИЯ:

 
Ах!..
Морн, уходите.
 

ГАНУС:

(страстно)

 
Здравствуй! Ты не рада?
Ведь это я – твой муж! Воскрес из мертвых!
 

МОРН:

(совершенно спокойно)

 
Воистину.
 

ГАНУС:

 
Вы здесь еще?
 

МИДИЯ:

 
Не надо!
Обоих вас прошу!..
 

ГАНУС:

 
Проклятый фат!..
 

МОРН:

 
Горячий свист твоей перчатки черной
приятен мне. Отвечу тем же…
 

МИДИЯ:

 
А!..
 

Она бежит в глубину сцены, к нише, и распахивает рывками окно. Морн и Ганус дерутся на кулаках.

МОРН:

 
Стол, стол смахнешь!.. Вот мельница!.. Не так
размашисто! Стол… ваза!.. Так и знал!..
Ха-ха! Не щекочи! Ха-ха!..
 

МИДИЯ:

(кричит в окно)

 
Эдмин!
Эдмин! Эдмин!..
 

МОРН:

 
Ха-ха! Стекает краска!..
Так, рви ковер!.. Смелее! Не сопи,
не гакай!.. Чище, чище! Запятая
и точка!
 

Ганус рухнул в углу.

МОРН:

 
Олух… Развязал мне галстук.
 

ЭДМИН:

(вбегает, в руке пистолет)

 
Что было?
 

МОРН:

 
Только два удара: первый
зовется «крюк»{10}, второй – «прямая шуйца».
А между прочим, этот господин —
Мидиин муж…
 

ЭДМИН:

 
Убит?
 

МОРН:

 
Какое там…
Смотри, сейчас очнется. А, с приходом!
Мой секундант к услугам вашим…
 

(И замечает, что Мидия лежит в обмороке в глубине, у окна.)

 
Боже!
О, бедная моя!.. Эдмин… постой…
Да позвони… О, бедная… Не надо,
не надо же… Ну, право… Мы играли…
 

Вбегают две служанки: они и Морн ухаживают за Мидией в глубине сцены.

ГАНУС:

(тяжело поднимается)

 
Я… вызов… принимаю. Гадко… Дайте
платок мне… Что-нибудь. Как гадко…
 

(Вытирает лицо.)

 
Десять
шагов и первый выстрел – мой… по праву:
я – оскорбленный…
 

ЭДМИН:

(оглянувшись, порывисто)

 
Слушайте… постойте…
Покажется вам странно… но я должен…
просить вас… отказаться от дуэли…
 

ГАНУС:

 
Не понимаю?..
 

ЭДМИН:

 
Если вам угодно,
я – за него – под выстрел ваш… готов я…
Хотя б сейчас…
 

ГАНУС:

 
По-видимому, я
с ума схожу.
 

ЭДМИН:

(тихо и быстро)

 
Так вот, нарушу слово!..
Открою вам… мне долг велит… Но вы
должны поклясться мне – своей любовью,
презреньем, ненавистью, чем хотите,
что никогда вы этой страшной тайны…
 

ГАНУС:

 
…Извольте, но к чему все это?
 

ЭДМИН:

 
Вот,
открою вам: он – этот человек —
он… не могу!..
 

ГАНУС:

 
Скорей!..
 

ЭДМИН:

 
Э, будь что будет!
Он…
 

(И шепчет ему на ухо.)

ГАНУС:

 
Это ложь!
 

(Эдмин шепчет.)

 
Нет, нет… Не может быть!
О, Господи… что делать?..
 

ЭДМИН:

 
Отказаться!
Нельзя иначе… Отказаться!..
 

МИДИЯ:

(к Морну в глубине)

 
Радость,
не уходи…
 

МОРН:

 
Постой… сейчас я…
 

ГАНУС:

(твердо)

 
Нет!
 

ЭДМИН:

 
Зачем же я нарушил…
 

МОРН:

(подходит)

 
Что, решили?
 

ГАНУС:

 
Решили, да. Я не гожусь в убийцы:
мы драться будем á la courte paille.{11}
 

МОРН:

 
Великолепно… Выход найден. Завтра
подробности решим. Спокойной ночи.
Еще могу добавить, что дуэли
не обсуждают с женщиной. Мидия
не выдержит. Молчите до конца.
Пойдем, Эдмин.
 

(К Мидии.)

 
Я ухожу, Мидия.
Ты будь спокойна…
 

МИДИЯ:

 
Подожди… мне страшно…
чем кончилось?
 

МОРН:

 
Ничем. Мы помирились.
 

МИДИЯ:

 
Послушай, увези меня отсюда!..
 

МОРН:

 
Твои глаза – как ласточки под осень,
когда кричат они: «На юг!..» Пусти же…
 

МИДИЯ:

 
Постой, постой… смеешься ты сквозь слезы!..
 

МОРН:

 
Сквозь радуги, Мидия! Я так счастлив,
что счастие, сияя, через край
переливается. Прощай, Эдмин,
пойдем. Прощай. Все хорошо…
Морн и Эдмин уходят.
 

Пауза.

ГАНУС:

(медленно подходит к Мидии)

 
Мидия, что же это? Ах… скажи
мне что-нибудь – жена моя, блаженство
мое, безумие мое, – я жду…
Не правда ли, все это – шутка, пестрый,
злой маскарад, как господин во фраке
бил крашеного мавра… Улыбнись!
Ведь я смеюсь… мне весело…
 

МИДИЯ:

 
Не знаю,
что мне сказать тебе…
 

ГАНУС:

 
Одно лишь слово;
всему поверю я… всему поверю…
Меня пустая ревность опьянила —
не правда ли? – как после долгой качки
вино в порту. О, что-нибудь…
 

МИДИЯ:

 
Послушай,
я объясню… Ушел ты – это помню.
Бог видел, как я тосковала. Вещи
твои со мною говорили, пахли
тобой… Болела я… Но постепенно
мое воспоминанье о тебе
теряло теплоту… Ты застывал
во мне – еще живой, уже бесплотный.
Потом ты стал прозрачным, стал каким-то
привычным призраком; и, наконец,
на цыпочках, просвечивая, тихо
ушел, ушел из сердца моего…
Я думала: навеки. Я смирилась.
И сердце обновилось и зажглось.
Мне так хотелось жить, дышать, кружиться.
Забвенье подарило мне свободу…
И вдруг, теперь, вернулся ты из смерти,
и вдруг, теперь, врываешься так грубо
в тебе чужую жизнь… Не знаю, что
сказать тебе… Как с призраком ожившим
мне говорить? Я ничего не знаю…
 

ГАНУС:

 
В последний раз я видел сквозь решетку
твое лицо. Ты подняла вуаль,
чтоб нос – комком платочка – так вот, так вот…
 

МИДИЯ:

 
Кто виноват? Зачем ушел? Зачем
бороться было – против счастья, против
огня и правды, против короля?..
 

ГАНУС:

 
Ха-ха… Король!.. О, Господи… Король!..
Безумие… Безумие!..
 

МИДИЯ:

 
Мне страшно, —
ты так не смейся…
 

ГАНУС:

 
Ничего… Прошло…
Три ночи я не спал… устал немного.
Всю осень я скитался. Понимаешь,
Мидия, я бежал: не вынес кары…
Я знал бессонный шум ночной погони.
Я голодал. Я тоже не могу
сказать тебе…
 

МИДИЯ:

 
…И это для того,
чтоб выкрасить лицо себе, а после…
 

ГАНУС:

 
Но я хотел обрадовать тебя!
 

МИДИЯ:

 
…а после быть избитым и валяться,
как пьяный шут, в углу, и все простить
обидчику, и, в шутку обратив
обиду, унижаться предо мною…
Ужасно! На, бери подушку эту,
души меня! Ведь я люблю другого!..
Души меня!.. Нет, только может плакать…
Довольно… Я устала… уходи…
 

ГАНУС:

 
Прости меня, Мидия… Я не знал…
Так вышло, будто я четыре года
подслушивал у двери – и вошел,
и – никого. Уйду. Позволь мне только
видать тебя. В неделю раз – не боле.
Я буду жить у Тременса. Ты только
не уезжай…
 

МИДИЯ:

 
Оставь мои колени!
Уйди… не мучь меня… Довольно… Я
с ума сойду!..
 

ГАНУС:

 
Прощай… Ты не сердись…
прости меня – ведь я не знал. Дай руку, —
нет, только так – пожать. Я, вероятно,
смешной – размазал грим… Ну вот…
Я ухожу… Ты ляг… Светает…
 

(Уходит.)