Текст книги "Девяностые: сказка"

Автор книги: Владимир Коркош

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

– Пиздец, – шепчет Альперович.

Я едва успеваю сунуть под задницу Самиздат и слышу, как Сидор говорит Жене: самое время обрывать третий лепесток, да? Менты приближаются, Женя бормочет про себя детский стишок и на словах вели, чтобы все обошлось Сидор встает и рявкает:

– Здравия желаю, товарищ лейтенант, сержант срочной службы Владимир Сидоров.

– Буяните здесь? – спрашивает мент

– Никак нет, – отвечает Сидор не сбавляя тона. – Поминаем Генерального Секретаря ЦК КПСС Председателя Верховного Совета СССР Леонида Ильича Брежнева.

– Поминают они, как же! – бурчит женщина. – Песни они горланят, вот что.

– Поем революционные песни, – соглашается Сидор, – про Ленина, про партию, про советскую родину. Леонид Ильич, – поворачивается он к женщине, – правильно говорил на XXVI съезде нашей партии: "Песня, товарищи, надежный помощник и в радости, и в горе". Именно эти его слова нам хотелось бы вспомнить в этот траурный день, в день, когда весь народ объединяется в своем горе, несмотря на попытки наших врагов посеять раздор, внести разброд, – голос его звенит, взлетает до космических высот, – в наши ряды.

Он переводит дыхание и со значением смотрит на тетку, которая, не переставая бормотать, уходит вниз по лестнице.

– А стекло кто разбил? – спрашивает лейтенант.

– Волосатые какие-то приходили, – докладывает Сидор. – Они и разбили. – И начинает втирать, что если вернутся, сам вломит, потому что со службы таких не терпит. Не посмотрю, говорит, что дембель – вломлю по-нашему, по-армейски!

– Дембель, говоришь? – спрашивает второй мент, и Сидор показывает документы, а потом протягивает полупустой батл:

– Помянешь Генерального Секретаря, лейтенант?

– Да я на службе, – как-то нерешительно говорит мент.

– Возьми с собой, – убеждает Сидор. – Как служба закончится – выпьешь, как все советские люди, за упокой души Леонида Ильича.

Шаги ментов затихают, я вздыхаю облегченно, Альперович шепотом говорит:

– Я всегда подозревал: демократическое общество в России может быть построено только на взятках и кумовстве.

– Да ладно тебе, – отвечает Сидор, – нормальные ребята всегда договорятся. Им тоже в ломы нас винтить, рапорт писать, все такое.

– А Брежнев в самом деле говорил… – спрашиваю я.

– Понятия не имею, – отвечает он, – Лейтенант что, проверять по книжке будет? – Он смотрит на часы: – Поручик, думаю, так и не придет, пора сваливать отсюда. – А потом смотрит на Женьку: – Пойдем, я тебе одну вещь покажу.

И вот они уходят по лестнице вверх, on a stairway to heaven, Сидор обнимает Женьку за талию, а я думаю: удружили мне пэрента, ох, как удружили, что же это за день рождения, Маринка убежала со своим Крисом, Женька будет сейчас фачиться с Сидором, а я остался как дурак вдвоем с Альперовичем. Все потому, что у меня нет цветика-семицветика, чтобы загадать желание, нет мужества, чтобы в среду утром, в пять часов, закрыть дверь и уйти на свободу, ездить стопом, есть ништяки, жить на случайных флэтах. Я сижу на ступеньке черного хода и представляю себе, как двумя этажами выше Сидор усаживает Женю на широкий каменный подоконник. И что я буду здесь делать? спрашивает Женя. А ты как думаешь? отвечает Сидор и расстегивает первую пуговицу.

– Послушай, неужели ты хочешь делить меня с этим грязным подъездом? – шепчет Женя.

– Ага, – отвечает Сидор и расстегивает вторую.

Женя закрывает глаза и подставляет губы для поцелуя. У нее мягкие губы со вкусом помады, свежее дыхание, рыжие, распущенные по плечам волосы. Ее желания всегда сбываются.

Алена заплакала.

– Еще косячок? – заботливо спросил Горский.

На этот раз их было четверо. Антон уставился на радужные переливы компакт-диска. Горский сидел неподвижно, Олег набивал. Алена плакала.

Антон уставился на радужные переливы компакт-диска, думал, как в очередной раз сами собой разрешились финансовые проблемы: позвонила Лера, предложила денег – беспроцентным кредитом с неопределенным сроком возврата. Поручик как услышал про убийство, тотчас заявился к ней, извинился, сказал: Лерка, прости, раньше думал – ты ей эту дрянь дала, вот держи деньги. Наверное, целый чемодан принес, думал Антон, а Лера дала ему десять стодолларовых бумажек: Тебе тоже процент причитается. Почему – Антон не понял, но все равно: купил самых лучших шишек, привез Горскому: ему тоже причитается процент.

Горский сидел неподвижно, полуприкрыв глаза, прислушиваясь к внутреннему гулу, стараясь услышать подсказки, подобрать ключи. Истина, да, ради этого мы и принимаем вещества, думал он. Вот и сейчас мне кажется, что я стою на пороге важного открытия, на пороге какого-то нового понимания. Это началось час назад, когда они дунули первый раз и Антон рассказал про игру в королевство. Все сразу встало на свои места: Горский позвонил Алене, попросил приехать – и вот она уже рассказывает. Значит, Семитронье. Пять королей и две королевы. Угу.

Олег набивал деловито, игнорируя советы (табаку побольше клади, крутейшая вещь, ЛСД не надо). Значит, Семитронье, думал он. Странно, что я в школе до такого не додумался. Не придумал себе какую-нибудь пиратскую республику где-то на Гаити, не провозгласил себя императором, не убежал в придуманный мир. Наверное, потому, что папа говорил: мужчина должен быть сильным, воспитай в себе силу воли. Поэтому нельзя убегать. Лучше бы он рассказал, что такое воля, сказал, откуда взять силу. И тут Олег вспомнил: все школьные фантазии были о силе. О том, как в самом обычном человеке вдруг просыпается ярость, энергия ударяет в него, он вырастает до неба, наделенный властью, неуязвимый, почти бессмертный. Амфетамины, понял Олег, фенамин, спид. Вот, оказывается, о чем я мечтал в школе.

Алена плакала. Сидит, в полной офисной выкладке, строгие лодочки, светлые колготки, юбка чуть ниже колена, пиджак, кремовая блузка. Вошла и села, даже пиджак не сняла, Горский сразу спросил: А что это за королевство было у вас с Милой? и сразу губы задрожали, в глазах защипало, а потом – хлынуло ручьем, смывая тушь с ресниц, пудру со щек, смывая тщательно нарисованный образ успешной бизнес-вумен, секретаря-референта. Это все из-за меня, повторяла Алена, все из-за меня. Мы играли в школе, да, а потом я испугалась… я увидела, Мила развоплощается… я бросила ее… потому что она уже стала Имельдой. Имельда и Элеонор, две королевы. Две королевы и пять королей. Заключить брак, образовать круг, восстановить замок, исцелить разрушенное. Я бросила ее, я ее предала, это все из-за меня.

Олег сделал первую затяжку. Исцелить и восстановить, подумал он. Знакомые слова. Магия находит путь в любое сердце. Семитронье? Семь властителей? Заключить брак, образовать круг? Что же тут не понять, тут и к доктору ходить не надо, и без Юнга все ясно.

– Все понятно, – сказал он, – Семь властителей – это семь металлов, соответствующих семи планетам. Солнце – это золото, Луна – серебро, Марс – железо, Меркурий, ясное дело, ртуть, Юпитер – олово или цинк, не помню точно, Венера – медь, а Сатурн – свинец.

Кажется, я начинаю понимать, подумал Антон, семь металлов, семь планет и семь дней недели. В каждый день недели надо носить свой металл… И где-то здесь же – семь лепестков. Решение совсем близко, еще одна затяжка – и вот оно. Одна беда в наркотических прозрениях – когда так называемая реальность вступает в свои права, они теряют убедительность. Значит, семь дней недели, семь лепестков, семь разрушенных тронов…

– Откуда ты все это знаешь? – спросил он.

– Я специально про дни недели все изучал, – ответил Олег, – потому что в вудуистком пантеоне боги тоже разнесены по дням недели. Эшу – понедельник, Огун – четверг, Шангу – пятница, Барон Самеди, сам понимаешь, суббота и так далее. И, значит, если семь властителей – семь металлов, то Мила и не умирала. Имело место превращение, алхимическая трансфигурация…

– Алхимическая трансфигурация, – повторил Горский, выпуская дым из носа. – Может быть, все может быть. Изящная трактовка. Может, даже верная. Но это – лишь трактовка, а не ответ на вопрос: как случилось, что Мила Аксаланц, двадцати четырех лет от роду, бросилась под машину воскресным утром? Это не ответ на вопрос кто ее убил, кто был тот мужчина, который провел с ней ночь и вышел из ее квартиры за несколько минут до самоубийства. Добавим к этому, что я не верю в инкубов.

– Юлик, но ты же понимаешь, что на некотором уровне… – сказал Олег.

– Все я понимаю про уровни, – раздраженно ответил Горский. – На некотором уровне нет не только смерти и нас, но даже металлов и планет.

Он замолчал. Я ищу решение, думал он, пытаюсь найти хотя бы маленькую Истину. Я стараюсь не путать жанры. Почему умерла? Потому что кто-то пришел, что-то сказал, сделал что-то. Кто это был? Зачем? Вот вопросы, на которые я хочу ответить. Неважно, как я буду искать ответ, неважно, что он, скорее всего, никому не нужен. Но я хочу быть честным: слишком легко сказать это не убийство, это алхимический брак. То же самое, что сказать "значит, судьба у нее такая".

Косяк вернулся к нему, Горский затянулся еще раз и спросил:

– А как звали этих королей?

Алена вытерла слезы. Как звали этих королей? Да я до сих пор помню: Лешутен, Корогун, Шангуил, Баросам и Дингард, на одном выдохе, без малейшего усилия, вот. Детский сад, школа, даже первые курсы, почти каждый день. Имельда и Элеонор. Лешутен, Корогун, Шангуил, Баросам и Дингард. Я бросила ее одну, это я во всем виновата.

Алена была готова снова заплакать, и в этот момент Олег сказал бля, Дингард! и вспомнил, что Мила успела спросить его А Дингард ушел? но тут появилась Зара, Мила бросилась вниз по лестнице, вниз на улицу, вниз по подъемному мосту, к лесу, кишащему ревущими зверьми. А кто-нибудь еще знал имена, кроме вас? спросил Горский, и Алена ответила, что нет, она никому не говорила, только однажды своему приятелю, Димке Зубову, пробило под грибами, вот и рассказала, а больше никому, только Димке, из-за этого с Милой и поругались, я ее бросила, я во всем виновата, с Милой поругались, с Димкой тоже, полгода уже не виделись.

Антон добил пятку. Кажется, я начинаю понимать, думал он. Дима Зубов, "Летюч", кухня Шиповского, отрезанный ломоть, даже на похороны Милы не пришел, высокий такой блондин, с хорошей фигурой. Вот ведь какой маленький мир, все всех знают, и вдруг Олег замер – кажется я начинаю понимать, да-да, – и неестественно громко сказал:

– Да я, кажется, тоже его видел.

У киоска пьяная старушка танцует под русский попс, человек, пошатываясь, блюет мимо урны, нищие стоят на ступеньках метро, мент с короткоствольным "калашом" говорит по рации. Москва, сентябрь девяносто четвертого года. Алена и Антон снова идут вместе, Алена всхлипывает, думает: теперь я дважды предательница, предала Милу, выдала Димку. Вот старушка танцует, пьяный блюет, мент говорит по рации. А я иду укуренная в умат, туфли-лодочки, юбка до колена, светлые колготки, кремовая блузка. Сегодня на работе мне сказали: деньги вышли. Если чего-нибудь не придумаем быстро, все свободны со следующего месяца. И пойду я танцевать у киосков, укуренная в умат, одетая кое-как. Виталик сказал: его кинули. Предали, значит. Как я предала Милу, как предала Димку.

– Похоже, накрылась моя работа, – говорю я Антону. Надо же что-то сказать, нельзя всхлипывать всю дорогу, нельзя все время повторять я ее бросила, это я виновата. – Накрылась моя работа, кинули моего Виталика.

– Бандиты кинули? – спрашивает Антон.

– Почему бандиты? – удивляюсь я. – Партнеры. Был такой Дмитрий Круглов, с твоим Альперовичем работал.

Почему тогда Альперович показался мне воплощением Будды? Может, если бы я не испугалась в тот раз, а продолжала курить каждый день в обед, я бы лучше все понимала? Может, прав мой брат? Может, так и надо: нигде не работать, жить с родителями, слушать Питера Тоша и Боба Марли, курить ганджа, любить регги? Почему я так сложно живу, неужели нельзя проще?

Мы садимся в полупустой вагон ночного метро, я говорю Антону, что сегодня обещала заехать к родителям, забрать Васины кассеты, он зайдет ко мне завтра. А чего сам не заберет? удивляется Антон, и я говорю, что Вася как бы в бегах, нет, он не косит от армии, он прячется от наркомафии. А разве у нас есть наркомафия? спрашивает Антон. Я пожимаю плечами: будто нельзя прятаться от того, чего нет.

Я сама не знаю, существует ли наркомафия. Какие-то люди дали Васе пять кило "афганки", просили толкнуть, обещали процент, я не знаю – какой. Я бы не взялась: мое дело переводить факсы, наливать кофе, улыбаться Виталиковым гостям, иногда, покурив, встречать Будду в облике русского бизнесмена – ну, а Вася за месяц скурил и раздал почти всё, деньги не то спустил, не то вовсе не выручил ни копейки. И вот три дня назад эти люди вернулись, забрали остатки травы, сказали: он должен им восемь сотен зеленых. Отдаст за неделю – ему повезло, нет – пусть квартиру продаст, или будет работать, стоять на точке, продавать героин, ну, понятно, до первых ментов. Мама с папой в деревне, да у них таких денег и нет все равно, вот мой брат и в бегах. Как бы в бегах.

Я сказала все это Антону, но думала про себя: мы ведь курили эту траву, все вместе. Горский, Олег, Антон, я сама. Когда Вася давал – я брала. То есть я помогала ему все спустить. Значит, я виновата. Предала его, предала, как Милу, как Димку.

Я когда-то любила эту квартиру. Прожила в ней почти всю жизнь. До сих пор помню, где что на кухне, на какой полке какая книжка. Макулатурный Дюма, хрусталь в серванте, чешские книжные полки, телевизор "Рубин", Высоцкий и Визбор за стеклами.

Я когда-то любила эту квартиру, но последние годы мне кажется: рак пожирает ее изнутри. Васина комната (когда-то мы жили там вместе) – она словно вирус. Расширяется и разъедает родительский дом. Уют исчезает, предметы, которые помню с детства, жмутся по углам. Как будто старушка, та, возле киоска, явилась сюда. Словно алкаш, что блюет мимо урны, опростался у нас на ковер.

Отец никогда не курил, но теперь, чуть откроешь дверь – запах дыма. Въевшийся в мебель, в ковры, в обивку. Наверное, полкило "афганки" превратились здесь в дым. Мне в жизни не выкурить столько за месяц, даже с друзьями.

Я говорю: Антон, заходи. Я когда-то любила эту квартиру. Макулатурный Дюма, хрусталь в серванте, чешские книжные полки, телевизор "Рубин", Высоцкий и Визбор за стеклами. Боб Марли в черном сиянье дредлокс, куча кассет на полу, следы от бычков на обоях, две пачки из-под "беломора", том Кастанеды. Я всех предала, думаю я, бросила Милку, бросила маму и папу, оставила их разбираться, сказала ну, подрастет, оклемается, но сама я в это не верю. Переводить факсы, наливать кофе, улыбаться гостям – только чтобы не думать: я всех предала.

Боб Марли в черном сиянье дредлокс, куча кассет на полу, следы от бычков на обоях, две пачки из-под "беломора", том Кастанеды. Падаю на диван и говорю Антону:

– Ты знаешь, я ведь его ненавижу. Своего брата. Знал бы ты, как я его ненавижу.

Антон садится рядом, смотрит недоуменно. Я вспоминаю: мы с ним занимались любовью две недели назад, в день Милкиной смерти. Он нежный, я помню.

Антон достает из кармана початый корабль: Может быть, дунем?

Я киваю, и он набивает. Я наберу полный рот горького дыма, поцелую Антона, выдохну – рот в рот. Так мы будем курить и потом – целоваться, косяк, а после – второй, может быть – третий. И Антон скажет что-нибудь типа хорошие шишки, я, похоже, убился, закроет глаза, и заснет прямо тут, на диване.

Я сложу все кассеты в тряпичную сумку – я в школе ходила с ней в магазин, сумка висела на кухне, на ручке двери, там я ее и найду – посмотрю на Антона, попробую вспомнить, как мы занимались любовью две недели назад, в день Милкиной смерти. Посижу на диване, поглажу по голове (он не проснется). Перед тем как уйти, вспомню всех, с кем спала: наберется немного. Видно, секс – не совсем для меня.

Дело в том, что трава – она лучше любви. Уж по крайней мере – честнее.

Ну, а впрочем – что вспоминать? Я ведь знаю – себя не обманешь: Димочка-Дима, из всех, с кем спала, я любила только тебя. Твои волосы, тело, глаза. Мы расстались полгода назад. Я сегодня тебя предала.

Извини, если сможешь.

Антон проснулся от чудовищного звона. "Эфиопы, – невпопад подумал он, – тоже православные. И значит, это растаманский благовест".

Звонили в дверь. Он спал не раздеваясь у Васи в комнате, зажав в руке пустую беломорину. Алены не было: наверное, ушла еще ночью. Спросонья матерясь, Антон пошел в прихожую и, зачем-то накинув цепочку, приоткрыл дверь, даже не спросив, кто там.

Пришедшие напоминали продолжение дурного сна – впрочем, не того, что снился Антону.

– Вася дома? – спросил один.

– Неа, – ответил Антон, размышляя, сколько секунд понадобится каждому из гостей, чтобы высадить дверь.

– А где?

– Хер его знает, я за него не ответчик, – сказал Антон и по лицу собеседника понял: сказал что-то не то. Улыбнулся: – А вы по какому делу?

– Он нам должен, – сказал второй.

– Да, я слышал. – Антон вспомнил и похолодел. – Восемьсот баксов, да?

– Девятьсот уже, – сказал первый, – мы его на счетчик поставили. Завтра будет девятьсот пятьдесят.

– Не будет, – сказал Антон и полез в карман. – Он вам деньги велел передать. Расплатились с ним, все нормально.

Антон подумал: надо бы добавить какое-нибудь бандитское слово – "в натуре"? "базаров нет"? – жаль, не знаю, как их правильно употреблять. Лучше не буду. Он молча достал бумажник, вынул девять купюр и показал их гостям.

– Другое дело, – сказал второй.

Антон протянул деньги в узкую щель, размышляя, не спросить ли расписки – но не решился. Бандиты ушли, Антон заперся и подумал: надо бы позвонить Алене на работу, сказать, что он решил Васины проблемы. Почему он так поступил? Он сам не знал. Может, когда Лера отдавала деньги, Антон понял, что финансовые и энергетические потоки не так уж сильно друг от друга отличаются, и с деньгами надо поступать, как с космической энергией: что к тебе пришло – передай дальше. Преврати себя, в шлюз, в проводник. Поделись с другими. А может, он подумал: они с Васей чем-то похожи, оба – младшие братья. Вот Алена ходит на работу, одевается как положено. Костя вообще зарабатывает какие-то немыслимые деньги. А Вася и Антон – они всегда будут лузерами, аутсайдерами, неудачниками. Козлами отпущения, глядя на которых старшие и успешные будут знать, что они-то сами правильно живут свою жизнь.

Такие люди, как мы, должны поддерживать друг друга, не правда ли?

Все правильно, думал Антон, как это сказано: будьте словно птицы небесные, которые не сеют, не пашут, а Господь им все равно зернышек ссыпает. Не парься про деньги, они сами появятся. Вот ведь странно, думал Антон, в России капитализм, все как один зарабатывают бабки – от старушек у метро и пацанов с грязными тряпками до моего брата Кости и Жениных одноклассников – одни мы с Васей-Селезнем не думаем о деньгах, а деньги – тут как тут. Почему бы всем так не жить? Господь зернышек насыплет, накормит, напоит, раскурит. Старушки у метро, пацаны с тряпками, инвалиды в поездах, музыканты в переходах – все они могли бы жить иначе, если бы доверились своей судьбе. Дунули – и расслабились.

Дунули – расслабились, повторил про себя Антон. Что-то здесь не так. Ах да: будь мне тридцатник с лишним, будь у меня двое детей – смог бы я дунуть и расслабиться? Вряд ли. Вот поэтому я никогда не женюсь, подумал он и поплелся на кухню.

Заваривая чай, Антон вспоминал вчерашний вечер. Как ушла Алена, он не помнил – наверное, и к лучшему. Если бы он не уснул, им бы, видимо, снова пришлось заниматься любовью – а после двух свиданий с Лерой морок рассеялся, и секс опять стал тем, чем и был раньше: занятием, которому люди придают слишком большое значение. Впрочем, думая о Лере, Антон вспоминал, что были моменты, когда в колыхании женской плоти чувствовалась какая-то особая психоделика, так сказать, слияние с матерью-землей, погружение во влажные плотные глубины, медленный тягучий ритм вечной трансформации, время, которое уже не время вовсе, потому что длится вечно… почти как под грибами, хотя грибы, конечно, лучше, тут двух мнений быть не может.

Вспомнив о Лере, Антон снова задумался о Жениной смерти. Что-то здесь не так. Красоту безмолвного балета расколол предсмертный Женин вскрик. Позитивный настрой обернулся бэд-трипом, от которого не было пробуждения. Сидор попросил Антона найти дилера – но чем дальше, тем яснее Антон понимал, что должен найти убийцу – и тогда, возможно, ему удастся узнать, что же случилось в загородной усадьбе.

Что там говорил Альперович? Женина смерть была выгодна всем? Вне подозрений только Лера и Поручик, они не в доле, им нечего ловить. Ну, раз Поручик вне подозрений, надо бы с ним встретиться, поговорить.

Из рюкзака Антон достал буклет клуба "Ржевский", нашел контактный телефон, набрал номер. Даже если Поручика нет в клубе, подумал он, мне скажут, где искать.

В трубке, однако, прозвучал знакомый похмельный голос:

– Добрый день, это говорит автоответчик клуба "Ржевский". Наш клуб работает с пяти вечера до восьми утра. Сейчас он закрыт, но в утешение вы можете прослушать новый анекдот о поручике, лучший анекдот прошлого месяца. Поручик Ржевский решил принять участие в подготовке референдума. Агитаторы сообщили ему новый лозунг: "Чтобы не стряслась беда, голосуй "нет нет да да". Ну, Поручик обрадовался, пришел к господам офицерам и говорит: "Господа офицеры! Мне тут новый каламбур сказали. Я дословно не помню, но речь там о референдуме. Короче, что-то вроде: "Чтобы не стряслась беда, суй свой хуй туда-сюда". Спасибо за внимание.

Слушая короткие гудки, Антон попытался вспомнить, в каком году был референдум и какие четыре вопроса тогда задавали. Выяснилось, что вопросов он никогда и не знал, а дату припомнить удалось: года полтора назад – как раз в том месяце, когда Никита привез из Амстердама двадцать марок кислоты, и они устроили кислотный марафон в лучших традициях Кена Кизи и Merry Pranksters. В конце концов выяснили: толерантность заметно возрастает, если принимать слишком часто – последние пять марок, можно сказать, пропали зря.

И вот Антон отдает деньги, заваривает чай, звонит по телефону, думает о Жениной смерти – и все это время на краешке сознания вертится сон, от которого его оторвали бандиты. Семь человек за большим круглым столом. Перед каждым – металлический кубок, а над головой, подобно короне, вращается его личная планета.

Автоответчик мигает зеленым глазом, на улице в три голоса орет сигнализация, факс ползет черно-белой змеей. У механизмов – своя жизнь, что мне делать среди этого неживого, неуправляемого бытия? Глаз мигает, сирена орет, змея свивается в бумажный рулон. А я сижу, абсолютно трезвый, слушаю "King Crimson", тереблю бородку, подкручиваю усы.

Абсолютно трезвый, совершенно. Мои друзья почему-то уверены: едва Поручик остается в одиночестве, он покупает пузырь и квасит. В крайнем случае – снимает бабу, пялит ее и – квасит. Даже Наталья, хотя вроде бы неплохо меня знала, была уверена: стоит ей свалить к маме, я сразу начинаю пить и трахать все, что движется. И тут она опять-таки была не права. То есть я, конечно, поебывал ее подружек и даже снимал блядей на Тверской: но когда я один, я больше всего люблю смотреть вокруг.

Мигание автоответчика, вой сирены, шуршание бумаги. Старушки у метро, бандиты в джипах, менты с демократизаторами, пьяные у ларьков, девки на Тверской. Вылезаешь из машины, идешь по городу, смотришь и понимаешь – вот она, свобода! Прошмандовка пятнадцати лет ищет одноразового спонсора, старуха тянет руку за подаянием, алкаш стреляет на опохмел, кто-то блюет, кого-то пиздят… Мне – нравится. Мне – охуенно.

Когда мне было семнадцать, я слушал рассказы родителей об их молодости. Целина, ХХ съезд, журнал "Юность". Я думал: да, бля, как же им повезло! А мне досталось время – без всякой перспективы, без надежды, без будущего. Что меня ждет? Серость, скука, застой.

Честно говоря, я не слишком верю в Бога. Но иногда мне хочется сказать: Господи, спасибо, что я был таким лохом. Что я так ошибался. Что мне досталось такое время, такое, Господи, охуенное время. Вот что мне хочется сказать, довольно часто хочется, особенно когда накатишь грамм четыреста-пятьсот.

Когда я один, я больше всего люблю смотреть вокруг. Стою, например, у ларька, витрина от греха подальше забрана решеткой, для денег щель узкая, как в танке, только рука с облупившимся лаком на ногтях высунется, деньги – цап! бутылку – хоп! – и все. Стою, значит, у ларька, смотрю сквозь решетку, радуюсь. На витрине бутылка коньяка. Стоит десять рублей. Десять рублей! Поллитра паленой водки и то дешевле. Спрашивается: из чего они этот коньяк делают? Вот лежит жвачка Stimorol, вот висят кружевные трусы, вот стоит резиновый хуй: приходите к ларьку, дети, покупайте жвачку, смотрите на кружева, коситесь на хуй, запоминайте навсегда – у нас в стране секс есть.

Стоял у ларька, смотрел на витрину, шептал про себя: Господи, спасибо Тебе за разнообразие мира. За коньяк паленей паленого, за польский "Абсолют" для пацанов, за спирт "рояль" для алкашей, за жвачку для детишек, за блядские трусы для девок, за резиновый хуй для кого – не знаю, спасибо Тебе, Господи, за глаз автоответчика, за крик сирены, за шорох факса, спасибо за время, которое мне досталось, за хаос, за анархию, за свободу; спасибо за то, что цену этой свободы платил не я.

У ларька, у зарешеченной витрины, плакал старик, стоя под снегом, плечи тряслись, шарф размотался. Его не замечали, отодвигая, обходя стороной. Что случилось, отец? спросил я. Пенсия, объяснил, хотел долларов… Кинули. Прямо тут. Полчаса назад. Подошли, предложили, подсунули куклу, деньги забрали. Я никогда не подаю, но тут залез в бумажник, достал банкноту с мертвым президентом, протянул: возьми, отец, и меняй на всякий случай только в Сбербанке. Пенсия тянула баксов на шестьдесят, но у меня не было купюры меньше сотенной.

Старик посмотрел на меня без любви. Но деньги взял.

Наверное, справедливо, что без любви. Цену свободы я не платил.

Газеты писали тогда – и до сих пор пишут: беспредел, бандиты, обнищанье народа, разграбленье страны, гибель великой державы. Конечно, все так. Кто бы спорил. Я бы мог рассказать про разграбленье такое, что им, в их газетах, даже не снилось. Но зачем говорить? Мне – все нравится. Мне – охуенно.

Говорят, я слишком часто матерюсь. С еврейскими мальчиками из интеллигентных семей такое случается. К тому же меня все называют Поручиком, еще со школьных времен: надо оправдывать имя.

Первый раз я попал в Германию в восемьдесят девятом году. У нас было немеряно денег, мы трое суток не вылезали с Риппербана, жили в лучших отелях, где только мы и японцы. Мы там вытворяли такое! Бундосы шарахались, но полицию не вызывали – наверно, боялись, а может, не хотели потерять богатых клиентов, хер их знает. Мы проехали по хваленым автобанам полстраны, я смотрел на чистенькие домики, прямые улочки, орднунг, порядок, арбайтен, и представлял, как сорок пять лет назад здесь все горело. Как красные солдаты ебли дебелых немок. Как дети клянчили на корку хлеба. Как по всей Германии пахло гарью, будто после налета рэкетиров на ларек-неплательщик. И я думал: вот это была жизнь! Вот так бы мне понравилось, вот тогда бы мне было охуенно! Потому что – нет ничего лучше разрушения, лучше хаоса, анархии, свободы.

Это шанс, который выпадает раз в сто лет: жить в такое время, когда всё ебанулось. Еще раз спасибо Тебе, Господи, если ты не расслышал меня пять минут назад, если не расслышал за эти пять лет.

Пять лет хаоса, беспредела, анархии и свободы. Я вижу: это время проходит. В ларьках больше не найдешь ни дилдо, ни коньяка за червонец, деньги меняют в обменниках – лишь алкаши, нищие и менты стоят как стояли, но даже старушек, ночных продавщиц, я чувствую, скоро не будет.

Автоответчик мигает зеленым глазом, на улице в три голоса орет сигнализация, факс ползет черно-белой змеей. Я сижу абсолютно трезвый, слушаю "King Crimson", тереблю бородку, подкручиваю усы. Только что Господь – в которого я, честно говоря, не слишком верю, – послал мне видение. Первый раз в жизни, и надеюсь – в последний.

Сейчас у нас август, но в этом видении – глубокая осень. Идет дождь, хмурые листья гниют под ногами. Мы стоим на кладбище, кого-то хоронят, не Женьку, но тоже – кого-то из нас. Рядом – наши партнеры, наша крыша, конкуренты, двое знакомых ментов, какие-то неизвестные люди. Я хочу понять – чьи это похороны, пытаюсь найти хоть кого-то из наших, но нету ни Леньки, ни Сидора, ни Альперовича, ни Романа. Только Лера стоит у свежевырытой могилы и плачет, плечи трясутся, шарф размотался. Я подхожу, обнимаю. Лерка, не плачь, говорю я и знаю, как это глупо: что еще делать на похоронах? Только плакать. Но надо же что-то сказать и я говорю: они заплатили цену свободы.

За свободу всегда платят другие. Когда платишь сам – это цена ошибок. Но когда платят друзья – это как если бы сам заплатил. Почти тоже самое.

Послушай, однажды сказал Альперович, если у нас все так охуенно, почему мы столько пьем? И я ответил: потому что это специальное алкогольное охуение. Потому что трезвый человек видит: кругом беспредел, бандиты, обнищанье народа, разграбленье страны, гибель великой державы. А я, когда хорошенько выпью, вижу: кругом – хаос, анархия и свобода. И мне – нравится. Мне – охуенно.

И вот я сижу, абсолютно трезвый, автоответчик мигает зеленым глазом, на улице в три голоса орет сигнализация, факс ползет черно-белой змеей, а я сижу, да, абсолютно трезвый, и повторяю мне нравится, мне охуенно, чтобы навсегда запомнить – какое время досталось, чтобы даже старым, в шестьдесят четыре битловских года, не забыть, чтобы рассказывать внукам, как оно было: беспредел, бандиты, обнищанье народа, разграбленье страны, гибель великой державы, да, все так, правильно, ребята, вам говорят в школе, но все равно, это был шанс, который выпадает раз в сто лет: жить в такое время, когда всё ебанулось, и вы никогда не поймете – как мне нравилось! как мне было охуенно! И внуки скажут: да, деда, как же тебе повезло! А нам досталось время – без всякой перспективы, без надежды, без будущего. Что нас ждет? Серость, скука, застой.

А я скажу им… хуй знает, что я им скажу: я вообще не уверен, что у меня будут внуки, а дожить до шестидесяти четырех у меня почти нет шансов.

Поздняя ночь, Горский сидит, смотрит в окно. Чемоданы собраны, вещи упакованы, квартира пуста. Значит, искал Истину? спрашивает сам себя Горский. Хотел, значит, услышать звук, подобный тысяче громов. И что в результате?