Текст книги "Не склонив головы"

Автор книги: Владимир Калачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

– Что же ты предлагаешь? – спросил Луговой. Он был согласен с Соколовым. На этот раз подозрительность товарища совпала с его тревогой и Петр Михайлович еще больше уверился в том, что Отто надо остерегаться.

– Твое мнение, – снова обратился Луговой к Соколову.

– Чего же тут думать, нам следует воздержаться пока от действий.

– Неправильно! – угрюмо возразил Смородин. – Нельзя сидеть сложа руки. Нельзя. Это не решение вопроса.

– Не решение? А Красницин!

Луговой видел, как Алексей стиснул зубы, упрямо качнул головой, и Петр Михайлович понял, что Смородину сейчас будет особенно тяжело, если запретить деятельность тройки. Но обстановка складывалась так, что требовалось временно выждать, по возможности проверить, известно ли что-нибудь гестаповцам о проводимом на заводе вредительстве? Или они узнали только о чтении газет Краснициным?

– Думаю, что Костя прав, нам надо выждать, – проговорил Луговой. – А судетского немца попытаться проверить…

* * *

Прошло еще несколько дней. Красницин не вернулся. Однако после ареста Николая новых арестов не последовало. Значит, гестаповцы ничего не добились от комсомольца, подпольная деятельность русских рабочих не раскрыта.

И все же в последнее время Луговому не давал покоя один вопрос: почему его самого не расстреляли, отпустили в барак к товарищам? Больше того, его вообще перестали тревожить. Не придирался к нему, как бывало раньше, и фельдфебель Ганс. Все это наводило на мысль: «Уж не выпустили ли меня как приманку?» Эта мысль вызывала у Петра Михайловича серьезное беспокойство за судьбу товарищей, которые были в тесном контакте с ним. Луговой стал еще больше подозрителен, он с особенной тщательностью следил за каждым своим шагом. Но как ни старался Петр Михайлович, он не замечал никакой слежки.

Эсэсовский офицер – оберст-лейтенант – куда-то исчез. Его не было видно на заводе более месяца. «Может быть, меня освободили в связи с его отсутствием? – невольно думал Петр Михайлович. – Освободили по ошибке?» Но он тут же отбрасывал это предположение. Едва ли гестаповцы совершат такую ошибку. И все же Луговому была непонятна тактика гитлеровцев.

Луговой смутно помнил тот день, когда его полуживого принесли в барак и бросили у порога. Только по рассказам товарищей он узнал, что в тот вечера вернувшись с работы, друзья подобрали его, уложили на нары и начали отхаживать…

Больше месяца минуло с тех пор. За это время на заводе произошло много изменений: расширили производство, «завербованных» заставляли работать больше на два часа в сутки. Затем на завод пригнали новую партию французов, поляков, несколько бельгийцев и немцев из Чехословакии. Подпольщики не ослабляли своей деятельности, и, к счастью, все обходилось благополучно.

Но совсем недавно, сразу же после того как на заводе появился оберст-лейтенант, подпольщиков постигло новое несчастье: гестаповцы арестовали целую группу русских рабочих. Это был серьезный удар. Он вызвал тревогу среди подпольщиков. Луговой заподозрил, что эсэсовец нащупал организацию и начал постепенно стягивать петлю, стараясь локализовать действие русских рабочих.

За последние дни обстановка на заводе осложнилась. Гестаповцы брали под контроль каждый шаг пленных. В цехах и бараке количество охраны удвоилось. Петр Михайлович особенно опасался за Органова. Связываться с ним удавалось все реже – Эрнст Генле встречался с русскими подпольщиками уже не систематически, это было опасно.

Условия сложились так, что Луговой уже продолжительное время не виделся и с другим немецким коммунистом, с человеком, советы которого были для русских подпольщиков особенно ценны – с Францем Лебе…

* * *

В рейхсканцелярии в кабинете оберштурмбанфюрера Роттенберга сидел научный сотрудник центральной лаборатории концерна «Динкельбарх-верке» Герберт Хюбнер. Он заканчивал свой рассказ:

– …Я совершенно точно установил, что ассистент доктора Майера Эрнст Генле несколько раз тайно встречался с русскими рабочими. – Хюбнер прищурил глаза: – Кроме того, герр оберштурмбанфюрер, я подозреваю, что Генле вместе с русским профессором занимается вечерами в лаборатории какими-то секретными делами.

– Подозреваете?.. – с недовольством спросил Роттенберг. – А следовало бы узнать определенно. Это очень важно, – голос оберштурмбанфюрера звучал резко, требовательно. – Учтите, речь идет не только о Генле, вы говорите также о русском профессоре.

– К сожалению, герр оберштурмбанфюрер, я не смог ничего узнать точно, мне помешал этот Генле!

Оберштурмбанфюрер Роттенберг поднялся из-за стола.

– Герр Хюбнер, вы не сообщали о своих наблюдениях майору Шницлеру?

– Нет.

– Хорошо, мы сами будем проверять.

– У меня все.

– Вы молодец, Хюбнер, – неожиданно похвалил научного сотрудника центральной лаборатории скупой на похвалы оберштурмбанфюрер.

…Через несколько минут Герберт Хюбнер уже ехал из Берлина на завод.

5

Объект номер двести восемь был расположен в небольшом перелеске, в двухстах километрах от линии фронта. Б штабе авиационного корпуса о нем были осведомлены всего несколько высших офицеров. Но и они знали немного, знали из тех секретных приказов, которые адресовались непосредственно им и предписывали обеспечить охрану объекта с воздуха.

Недавно командир корпуса – генерал летал в ставку на совещание командующих воздушными соединениями. Там ему сообщили, что передвижной опытный цех химического завода, порученный охране корпуса, имеет особое назначение. Генералу предложили выделить для объекта истребителей-перехватчиков зенитные средства и новую радиолокационную станцию. Было вполне очевидно, что на корпус, помимо основных задач, возложено новое ответственное задание…

Сразу же по возвращении в корпус генерал вызвал к себе командира зенитно-артиллерийской части, приданной соединению, и лично проинструктировал его в отношении мер по охране объекта двести восемь.

После этого генерал был уверен, что если русские бомбардировщики и прорвутся через линию фронта, то они все равно не дойдут до цели.

…По наземному командному пункту наведения самолетов-перехватчиков дежурным офицером был лейтенант Фишер. Спокойный день сменила такая же тихая ночь. Однако лейтенант Фишер не особенно доверял этому спокойствию. Когда немцам приходилось иметь дело с русскими, всегда следовало ожидать каких угодно неприятных сюрпризов…

Фишер никогда не был уверен, что к утру дежурство закончится вполне благополучно, – такая у него служба… Лейтенант посмотрел на часы и зашел в аппаратную отдать необходимые распоряжения пожилому ефрейтору-оператору, сидящему перед небольшим экраном индикатора с наушниками. Лейтенант хотел позвать ефрейтора и потянул было руку к его плечу, но рука офицера так и осталась висеть в воздухе. Фишер заметил, что оператор внимательно всматривается в экран, и тотчас определил – «прощупывается» какая-то дальняя и очень слабая черточка – цель. Она вспыхивает трепещущей световой полоской – сомнений быть не могло – в зоне обнаруживания появился самолет. Отметка узкая, спокойная. Вот она вдруг пошла вправо – цель удаляется. Но уже известно: это самолет чужой, самолет русских, он не посылает ответных кодированных сигналов «я свой».

По напряжению, с каким оператор регулирует аппаратуру и всматривается в светлую отметку, можно понять – оператор настороже. Лейтенант тоже хорошо «читает» экран, он уже знает: отметка большая – это не истребитель, а бомбардировщик-одиночка.

Не прошло и двух-трех секунд, объявлена тревога.

Лейтенант Фишер уже за пультом наведения. На панели расположены всевозможные переключатели, кнопки, разноцветные сигнальные лампочки, световые надписи. Фишер торопливо поворачивает один из переключателей – он соединен со штабом. И через минуту дежуривший на старте ночной истребитель-перехватчик взмывает в темноту ночи. Он ушел в зону возможной встречи с русским самолетом.

На командном пункте наведения тихо. Слышно лишь гудение включенной станции, да планшетист-регистратор, такой же, как оператор – пожилой ефрейтор, зашелестел новым бланком с картой зоны, прилежащей к станции КПН[4]4
  КПН – командный пункт наведения.


[Закрыть]. Планшетист в полной готовности! Он может каждую секунду начать наносить на планшет отметки азимута, дальности, высоты. Планшетист не имеет права запоздать ни на минуту. Его отметки послужат Фишеру сигналом для необходимых команд на самолет-перехватчик.

Но что такое?.. Светящаяся отметка на экране индикатора пропала. В чем дело? Не мог же самолет повернуть с курса в сторону – он летел к определенной цели – к объекту двести восемь! В этом нет никаких сомнений. И вдруг самолет исчез. Напряжение на КПН растет. Но вот на экране снова появилась светлая черточка. Немецкий специалист вздыхает с облегчением, однако не прошло и секунды, как светлая черточка исчезает в помехах. Оператор сосредоточен до предела – сейчас все зависит от него. Он умело регулирует яркость изображения, меняет фокусировку… усиление… Постепенно очищаясь от пелены шумов, – все заметнее становится след приближающегося самолета русских. Лицо ефрейтора чуть побледнело, в нем виден азарт охотника, он отрывисто передает координаты цели:

– Азимут 323… Дальность 85… Высота 3500…

Ефрейтор-планшетист подхватывает цифры, и вот уже на бланке появляется и растет цветная линия – путь обнаруженного русского самолета. Но русский летчик, видимо, опытный ас, он все время меняет курс. Вот цветная линия, выходящая из-под карандаша планшетиста, направляется в сторону поля. Вдруг – метнулась куда-то в противоположном направлении. Секунда-две… линия снова пошла в направлении объекта двести восемь. Опасность! Медлить нельзя! Лейтенант Фишер резко командует в микрофон, командует своему летчику, и цветная линия, уже другая, изгибаясь узенькой полоской, послушно и уверенно направляется туда, где в зигзагах двигается первая линия…

Еще много километров отделяют одну линию от другой, но Фишер заранее торжествует – русскому летчику не уйти! Фишер знает, русский летчик, опасаться может в чужом воздухе многого… Но не новейших средств радиолокационного опознания. Русский разведчик летал здесь прошлой ночью, но кроме лучей прожектора и зениток, его ничто не потревожило. Пусть зенитки и прожекторы действуют и сейчас, как обычно… Русский летчик не почувствует никаких изменений в разведанном районе. Он не будет знать, какое грозное оружие поймало его в ночном небе…

Пора. Фишер связывается по телефону со штабом ПВО, передает условный сигнал – прекратить зенитный огонь в зоне, куда устремился истребитель-перехватчик. Напряжение возрастает. Русский летчик живет последние секунды… Цветная линия, оставляемая самолетом-перехватчиком, почти рядом с линией русского самолета.

Фишер быстро поворачивает переключатель, условным кодом-цифрой передает своему истребителю:

– Седьмой, слышите меня? Цель перед вами, выходите в атаку…

Еще секунда-две… на экране наземной станции светящиеся отметки уже начинают сливаться в одну… Что сейчас происходит на расстоянии нескольких десятков километров от станции?

Фишер уверен, что немецкий летчик нажал на гашетку вовремя…

У немецких асов крепкие нервы и дьявольская выдержка… Но почему не вспыхнул русский бомбардировщик?..

И вдруг лейтенант Фишер увидел на экране: пульсирующий импульс, только что бывший единственным, раскололся на два. Ясно, бомбардировщик и истребитель-перехватчик, только что встретившиеся на пересекающих курсах, быстро расходятся в стороны. Фишер вытер холодный пот, выступивший на лбу, он понял – цель потеряна! И тут же слышит, как кричит ему перехватчик:

– Дайте курс! Дайте курс! Скорее, повторяю, дайте курс…

Ясно, русский летчик успел отклониться в сторону. Лейтенант Фишер поспешно поворачивается к планшету. Но в чем дело? Ефрейтор не прокладывает курс!..

Фишер не может сообразить, почему планшетист не действует, он подымает испуганный взгляд на ефрейтора и видит, ефрейтор в растерянности смотрит на оператора. Еще секунда – и Фишер понял: оператор не дает данных. О, проклятье! Дорога каждая доля секунды, что же стряслось со станцией?..

На экране индикатора изображение как в тумане, световые линии совсем потускнели и, черт возьми, в чем же дело, вся картина на экране вдруг почему-то оказалась загнанной в угол, искаженной.

А истребитель-перехватчик все настойчивее требует:

– Дайте курс… Курс!.. Курс!..

Перехватчик слеп без наводящих команд с земли. Перехватчик – немецкий асе – снова оказался во власти непроглядной ночи. Кромешный мрак окружает истребитель, ему необходим сигнал с земли. Но земля молчит!..

Лейтенант Фишер, бледный, с трясущимся подбородком подскочил к оператору, рывком толкнул его в сторону и схватился за ручки настройки станции. Ничего не помогает, на экране какой-то сумбур… Фишер вскакивает со стула, бежит к дверце, распахивает ее. В помещение врывается поток холодного ночного ветра. Но он не освежает. Фишер чувствует, сейчас произойдет что-то страшное: в ушах у него бьется отчаянный крик летчика-истребителя: «Курс… Дайте курс! Курс!..»

И вот огромной силы взрыв, за ним второй, третий… Фишер пошатнулся, разъяснений не требуется: русский летчик вышел на объект двести восемь!.. Фишер рывком выхватывает пистолет, не целясь, стреляет в оператора, затем вставляет дуло пистолета себе в рот… Какое оно холодное, а зубы дробно стучат о металл! Фишер нервно нажимает на спусковой крючок…

* * *

В эту же ночь к наземному пункту наведения из штаба корпуса приехал сам генерал. Вместе с ним прибыли инженеры-специалисты по радиолокационным станциям и несколько гестаповцев. К утру следствие в основном закончилось. Причина ночной катастрофы – выход из строя приборов радиолокационной станции. И это – не случайность… Налицо – смелое и тонкое вредительство. Только высококвалифицированный в области локации специалист может подобным образом использовать это грозное и оригинальное оружие против тех, кто им владеет.

Нити вели на завод, в лабораторию…

ГЛАВА VI

1

Рабочий день подходил к концу. Эрнст Генле с другими лаборантами и ассистентами убирал со столов различные приборы, выключал аппаратуру: Вдруг в коридоре послышался топот, распахнулась дверь, и в лабораторию ввалился отряд гестаповцев. На шум из кабинета вышел доктор Майер. Он в недоумении посмотрел на непрошеных гостей и, не скрывая недовольства, спросил офицера:

– Что вам угодно? Кто вам разрешил сюда войти?

Офицер небрежным жестом сдвинул фуражку. На бархатном околыше мелькнула эмблема – череп и скрещенные кости:

– Молч-а-ть! – заорал он на доктора и, оттолкнув его в сторону, шагнул вперед.

– Кто из вас Эрнст Генле?

Эрнст спокойно выступил вперед.

– Я, что вам надо?

– Ни-че-го, – медленно проговорил офицер. Он исподлобья посмотрел на Эрнста и, выбросив вперед руку, скомандовал:

– Взять!

К ассистенту подскочили двое гестаповцев. Они грубо повернули его лицом к стене, привычными быстрыми движениями скрутили руки.

– Кто вам дал право?! – придя в себя, как-то неестественно тонко крикнул Майер. Гестаповцы громко захохотали. Офицер подошел вплотную к ученому, смерил его презрительным взглядом и, подняв к самому лицу ученого указательный палец, процедил:

– Слушай ты… – офицер выругался – не лезь, куда тебя не просят, а не то… – и он угрожающе дотронулся до пистолета. В этот момент в лабораторию вошел Шницлер. Увидев, в какой позе стоит гестаповец перед доктором Майером, Шницлер растерянно заморгал глазами и торопливо обратился к офицеру:

– Герр гауптман, минутку… – Шницлер что-то зашептал гестаповцу на ухо.

– У меня приказ оберштурмбанфюрера Роттенберга, – тихо ответил гауптман и обернулся к руководителю лаборатории.

– Герр доктор, – неожиданно вежливо начал офицер, – простите за беспокойство. Мы выполняем свой долг, это государственный преступник.

– Здесь ошибка, – с трудом сдерживая себя, возразил Майер. – Это произвол, я категорически протестую. Эрнст Генле – мой ассистент, он…

– Мы никогда не ошибаемся, герр доктор, – не дослушав ученого, холодно отчеканил гестаповец, Он повернулся к своим людям.

– Увести!

И снова перед глазами Органова мелькнул белый череп на околышке фуражки гауптмана. Молодого ученого толкнули к дверям. Он обернулся:

– Прощайте…

Здоровенный гестаповец рванул арестованного. Эрнст ударился головой о дверной косяк. Он пошатнулся, но удержался на ногах – у самой двери Эрнст заметил ассистента Герберта Хюбнера. Их взгляды встретились. Эрнст уловил в прищуренных глазах Хюбнера злорадство. И Эрнст понял все.

– Подлец!.. Наци… – раздался негодующий голос Эрнста. Двое гестаповцев вытолкнули его из лаборатории.

– Варвары… – задыхаясь и уже не владея собой, закричал Майер. К ученому угрожающе приблизился гестаповский офицер:

– Что вы сказали? Что?! – Гестаповец был взбешен. Он не привык слышать оскорбления. – Мы вам это припомним, герр доктор! – Гауптман повернулся на каблуках и быстро вышел. Вслед за ним выбежал Шницлер. Сразу же ушел и Хюбнер.

В лаборатории остались только доктор Майер и Органов. Они оба были потрясены случившимся. Аркадий Родионович молча подошел к немецкому ученому, взял его за руку:

– Я понимаю, тяжело… Эрнст – душевный человек… добрый товарищ…

– Мой любимый ученик… – скорбно прошептал Майер. Пожав руку Аркадию Родионовичу и почти ничего не видя перед собой, он вышел из лаборатории. Сначала Органов хотел было пойти вслед за доктором, но раздумал. Аркадий Родионович понял, что Майеру пока лучше побыть одному.

Аркадий Родионович перенес немало невзгод за последнее время, но арест Эрнста сильно подействовал на него. За время работы вместе с Эрнстом Генле профессор привык к нему, больше того, он полюбил этого способного научного сотрудника, молодого ученого и чуткого товарища.

Теперь Аркадий Родионович понял, какая опасность нависла над подпольщиками. Он успел неплохо узнать Эрнста и не сомневался в его стойкости. Но русский профессор знал другое – у гестаповцев есть хитрые, хорошо знающие свое дело следователи. Пытка, обман, провокации – их обычные методы. А Генле – молодой коммунист, он недостаточно еще закалился в борьбе, не имеет опыта… Выдержит ли он?

* * *

Майер долгое время считал, что политика – ни в коей мере не должна отвлекать ученых от научно-исследовательской работы. И только последние месяцы доктор начал все больше задумываться над событиями, происходящими в Германии. Он вспомнил о своем недавнем визите к старому другу…

…Репродукторы точно так же, как два-три года назад захлебывались… «Доблестные войска фюрера готовятся к решительному контрнаступлению. Требуется еще одно усилие немецкой нации, чтобы выиграть войну… Хайль Гитлер!»

Истерические голоса беснующихся нацистских дикторов-фанатиков ведомства Геббельса с утра и до поздней ночи не замолкали. Даже дождь, третий день хлеставший по асфальту и бетонным мостовым Берлина, не мог заглушить надрывающихся голосов…

Лимузин доктора Майера, разбрызгивая бурлящие потоки воды, остановился около небольшого дома. Придерживая шляпу, Майер быстро поднялся по ступенькам крыльца. Он протянул руку к кнопке звонка, но дотронуться до него не успел – навстречу ему распахнулась дверь. Майер шагнул в залитый светом коридор и чуть не столкнулся с профессором Швабахаром.

– Вы сами открыли? – удивился доктор. – Как вы узнали, что я приехал?! – пожимая руку Швабахару, воскликнул Майер.

– Я рад, так рад, – засуетился старый ученый, – да, да, спасибо, вы не оставили меня…

Майер не мог понять, в чем дело, почему так волнуется его друг.

У профессора Швабахара были необычайно воспаленные глаза. Правда, Майер уже несколько недель не виделся со Швабахаром, но как изменился его друг. Казалось, профессор состарился, по крайней мере, на десять лет.

– Позвольте, я не понимаю, о чем вы говорите?

– Конечно, конечно… – поминутно встряхивая седой головой, повторял ученый. – Да, да, вы один не побоялись навестить старика, у которого недавно обнаружили родственников-евреев.

Биолог с мировым именем, почетный член многих иностранных академий профессор Швабахар оказался «виновен» в смешении арийской крови. Он снова очень печально посмотрел на Майера и поднес к глазам платок:

– Я десять дней находился в подследственной камере. А потом, когда отпустили, все вдруг забыли обо мне. Лишь господин штурмбанфюрер Крабс жалует старика своими визитами. – Профессор вздохнул: – Один раз господин штурмбанфюрер приехал предупредить, что мой научно-исследовательский институт взят под опеку великим рейхом, и я туда не должен более являться. Вторично посетив меня, господин штурмбанфюрер сказал, что на днях за мной приедут, вышлют на новое местожительство. – Профессор попытался улыбнуться, но его лицо стала от этого еще печальнее. – Вот я и жду, – продолжал он, – второй день жду у окна, когда приедут за мной… Подъехала машина, но, к счастью, это вы…

Майер в растерянности стоял в коридоре, в руках у него все еще была мокрая шляпа. С нее струйками стекала вода. Майер никак не мог собраться с мыслями. Но вот взгляд его задержался на рукаве профессора, перехваченном широкой повязкой. На светлом поле повязки отчетливо выделялась шестиконечная звезда. Майер сначала не понял, зачем этот нарукавный знак носит ученый. Не отдавая себе отчета, он машинально дотронулся до повязки. И тут доктора Майера обожгла страшная догадка: «Это же клеймо, клеймо еврея! – Он отдернул свою руку: – О-оо-о, подлая выдумка!.. И это в моей Германии?!»

…Жизнь столкнула Майера с жестокой действительностью.

С некоторых пор Майер начал замечать, что гестаповцы нагло проверяют сотрудников лаборатории и даже его самого. Однажды доктор обнаружил, что в его столе в кабинете кто-то рылся в бумагах, перебирал книги и журналы, находящиеся в шкафу… Майер не сомневался, что это – работа гестаповцев. Их действия вызывали протест и отвращение…

…Майер рано лишился семьи. Через два года после свадьбы умерла молодая жена. Детей у них не было. Второй раз, несмотря на требования отца, Майер не женился. Он не верил, что снова может быть счастлив. Первое время Майер тяжело переживал раннюю утрату. Но напряженная работа в лаборатории, страстное увлечение радиолокацией и нежная забота старшей сестры фрау Гретхен помогли ему несколько забыться.

Оставшись один, Майер привязался к семье сестры фрау Гретхен в Гамбурге. Муж ее – талантливый инженер – работал там на одной из крупнейших судоверфей. Фрау Гретхен, несмотря на большую семью, часто приезжала в Берлин к брату и подолгу жила в его доме. Майер очень любил сестру, уважал ее мужа и порою вырывался погостить в Гамбург. Нигде ученый не мог так хорошо отдохнуть и спокойно провести время.

Однажды, обеспокоенный долгим отсутствием писем от Гретхен, Майер выехал в Гамбург. Каково же было его удивление, когда на стук в дверь никто не ответил. Майер испугался, предчувствуя что-то недоброе. Он хотел уже отправиться в полицию, но едва отошел от дома, как на улице, пугливо озираясь, его догнала соседка сестры. Она торопливо сообщила, что с неделю назад к дому фрау Гретхен поздно вечером подъехал автомобиль. Из машины вышли люди в черных шинелях и увезли с собой всю семью.

Доктор Майер немедленно вернулся к дому сестры и с помощью одного рабочего открыл дверь. Ученый не поверил своим глазам. Там, где он привык видеть исключительный порядок и чистоту, теперь все было перевернуто вверх дном. В доме сестры похозяйничали чужие и алчные руки…

Майеру удалось узнать, что муж Гретхен был обвинен в «распространении злостных слухов, порочащих рейхсканцлера Гитлера», и отправлен вместе с женой в концлагерь.

Доктор Майер долго не мог придти в себя от нового свалившегося на него несчастья. Он отказался верить, что муж Гретхен – этот замечательный человек – мог бы сделать что-нибудь плохое. И если таких людей преследуют у него на родине, то где же справедливость?..

Майер использовал все свои связи и только через несколько месяцев смог добиться освобождения семьи Гретхен из заключения. При этом доктору Майеру поставили условие: семья сестры должна в двадцать четыре часа покинуть пределы Германии. Майер помог сестре и ее мужу получить разрешение на въезд в Швейцарию. С тех пор прошло пять лет…

Недавно обнаружив, что в его кабинете кто-то хозяйничал, Майер снова вспомнил дом своей сестры, каким видел его в последний раз, он был возмущен, но сдержался, считая, что ему, ученому, не следует ввязываться в грязные дела гестапо… Политика не для ученых… Однако арест Генле, публичное оскорбление его, руководителя лаборатории, гестаповцем, – вызвали бурную реакцию у доктора. Майер поехал к директорам концерна и решительно потребовал от них, чтобы сотрудники лаборатории были ограждены от произвола. Ученому обещали. Но обещание это не выполнялось…

После ареста Генле доктор Майер еще острее осознал свое бессилие. Отсутствие человека, который мог понять его с полуслова, с которым он так любил помечтать о будущем, поделиться своими планами, – сильно угнетало его. И он невольно все больше и больше тянулся к русскому профессору, умному, талантливому и, видимо, сердечному человеку.

По совместной работе в центральной лаборатории Майеру и Органову часто приходилось встречаться. Иногда немецкий ученый консультировался с профессором, расспрашивал его о постановке научно-исследовательской работы в Советской России. Доктор каждый раз невольно отмечал про себя глубину знаний Аркадия Родионовича, его умение очень просто и коротко объяснить самые сложные вопросы. Он сумел по достоинству оценить скромность русского ученого.

Майер обратил внимание, что Органов с большим вдохновением всегда говорит о завтрашнем дне радиолокации, о перспективах развития этой науки в послевоенное время. Подмеченная Майером склонность Органова помечтать, причем помечтать, не отрываясь от реальных возможностей науки, вера в ее неисчерпаемые возможности была особенно дорога немецкому ученому.

…Вскоре после вторжения гестаповцев в лабораторию доктор Майер вспомнил о вечерних работах русского ученого с Генле. Эрнста нет. Значит профессор теперь не может заниматься и Майеру на память пришли слова своего ассистента: «Ради науки мы должны предоставить профессору возможность работать в лаборатории».

Майер зашел к концу дня в помещение, где находился Органов.

– Аркадий Родионович, – обратился он к Органову, впервые назвав его по имени. – Вы работали вечерами в лаборатории… Сейчас Эрнста нет…

Органов поднял голову, он понял, что руководитель лаборатории пришел сказать ему что-то важное.

– Вам необходимо и дальше работать, – продолжал Майер. – В тот вечер Эрнст был прав… – доктор грустным взглядом посмотрел туда, где обычно сидел Генле. – Это право каждого ученого. Даже у нас, в Германии, его не всегда можно отнять.

Аркадий Родионович почувствовал, как к сердцу подступила теплая волна:

– Спасибо!

– Ну что вы, профессор, – немного смутившись, ответил Майер, – вы должны работать.

2

С арестом Генле связь Аркадия Родионовича с Луговым снова прервалась. Это сильно тревожило Органова. Он опасался, что Генле арестовали потому, что в гестапо узнали о его помощи русским подпольщикам. Аркадий Родионович строил тысячи догадок, он пытался найти ответы на бесконечные и мучительные вопросы, но ничего определенного решить не мог.

Молчание со стороны подпольщиков не давало покоя ученому. Но вскоре случилось то, чего совсем не ожидал Органов…

Как-то к концу рабочего дня в одну из лабораторных комнат, где находился Органов, вошел человек в кожаной куртке. Он тщательно закрыл за собой дверь, постоял немного около нее, прислушиваясь, не слышно ли шагов в коридоре. Затем, удостоверившись, что в комнате, кроме русского профессора, никого нет и окна закрыты, незнакомец улыбнулся.

– Вам кого? – по-немецки спросил Органов.

Посетитель – Франц Лебе – шагнул вперед:

– Камрад Луговой просил передать вам, – тихо проговорил он и протянул Органову клочок бумаги. Аркадий Родионович продолжал стоять на месте. Он с минуту молча смотрел на незнакомца. А тот, будто чувствуя сомнения профессора, снова дружески улыбнулся:

– Рот фронт! – сжав кулак, он поднял его над головой. – Рот фронт! – повторил Франц, быстро вложил в руку профессора клочок бумаги и тут же исчез за дверью. Аркадию Родионовичу вдруг показалось, что этого человека он где-то видел. «Так это же шофер доктора Майера», – вспомнил Органов. Не замечая, как дрожат пальцы, он развернул записку. Луговой предупреждал о необходимости усилить бдительность в связи с возможными провокациями и в конце упоминал, что переписку будет поддерживать через подателя записки. Аркадий Родионович задумался. Он не заметил, как к нему подошли. И только почувствовав чью-то руку на своем плече, оглянулся перед ним стоял доктор Майер.

Аркадий Родионович уже неоднократно обращал внимание на то, что доктор Майер очень интересуется развитием науки в Советской России, жизнью русских ученых. Майер часто спрашивал об этом Органова, порою даже спорил. Беседы между учеными происходили в часы, когда в лаборатории, кроме них, никого не было. В присутствии своих научных сотрудников и особенно Герберта Хюбнера доктор становился сдержан и, пожалуй, подчеркнуто сух. Аркадий Родионович догадывался, почему вдруг изменял свое отношение к нему Майер и как это ему неприятно.

Вот и сегодня Органов заметил, что немецкий ученый с утра несколько раз подходил к нему. Вероятно, доктор о чем-то хотел поговорить с ним. Но, как нарочно, едва Майер появлялся в лаборатории, туда сразу же заглядывал Хюбнер.

К концу дня Майер пришел снова. Пришел он почти сразу же после того, как Органову передали записку от Лугового.

– Герр профессор, мне надо поговорить с вами, – немного волнуясь, обратился он к Органову.

– Пожалуйста, доктор.

– Нет, нет… – заторопился Майер, – здесь нам могут помешать.

– Извините, но я не знаю…

– Прошу вас быть моим гостем… дома…

– К вам, домой? – удивился Аркадий Родионович. – Разве мне…

– Да, да, все улажено. – Майер улыбнулся. На улыбка получилась такой грустной, что Органову сделалось не по себе. По-видимому, уладить это доктору было не так просто.

… Вечером, впервые оказавшись за пределами заводской территории, Аркадий Родионович ехал на машине доктора Майера по широкой автостраде. Дорога была хорошая и меньше чем через полчаса автомобиль мчал их уже по улицам огромного города. В пути ученые больше молчали. Аркадий Родионович смотрел в боковое окно. Широкая асфальтированная магистраль тянулась на многие километры. И кругом камень и бетон. Большие потемневшие дома, массивные чугунные изгороди, глыбы памятников и парки, потонувшие в вечерней темноте, – все мрачно подавляло тяжестью и масштабами. Позади осталась чугунная фигура сидящего человека. Она будто вдавлена между деревьями. Это – Бисмарк, первый канцлер Германской империи. А там, чуть поодаль, другая фигура – идеолог прусского юнкерства фельдмаршал Мольтке…