Текст книги "Лубянская империя НКВД. 1937–1939"

Автор книги: Владимир Жуковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Владимир Семенович Жуковский
Лубянская империя НКВД 1937–1939

Введение

За последние годы немалый объем набрала литература по показательным и другим судебным процессам сталинской поры, по жизнеописанию советских деятелей, незаконно репрессированных. Однако обилие фактического материала вынуждало основное внимание уделять наиболее выдающимся личностям, фактам, событиям. При этом многое остается «за кадром».

Все слышали о партийных чистках, проводившихся в двадцатые и начале тридцатых годов, но содержание, подробности этой унизительной экзекуции известны мало кому. А ведь жизнь, в отличие от социологической схемы, складывается именно из подробностей, которые, на первый взгляд, кажутся малосущественными.

Сегодня хорошо известно об избиении высшего и среднего комсостава Красной Армии, которое приумножило жертвы, понесенные армией и народом в грянувшей вскоре Отечественной войне. Но многие отгоняют от себя мысль, что такому же разгрому подверглось высшее и среднее руководство, талантливые кадры промышленности, дипломатии, внутренней и внешней торговли. Подумать только, три, в очередь, торговых представителя страны в Германии с какой-то роковой неизбежностью были объявлены «врагами народа». И никого это уже не удивляло: подобное развитие стало рядовым.

Тот, кто интересуется историей «большого террора», может прочесть в серьезной литературе, что ближайшим помощником Ежова в этом палаческом деле был партруководитель Шкирятов. Но каким образом он эту помощь осуществлял, чем конкретно занимался – вопрос пока что открытый.

А что такое тогдашние доносы? Это отнюдь не только – и не столько – срочная информация об услышанном накануне анекдоте «с душком». Встречаются солидные, компетентные послания, чьи авторы как будто бы болеют за судьбу любимой отчизны, а поэтому стараются отправить на Лубянку своих уважаемых коллег, а то и многолетних приятелей. Чтение эпистолярной стукаческой литературы также помогает мысленно воссоздать панораму жизни и состояния умов тех, предвоенных, лет.

Именно с этой целью и предпринимается данная публикация. Ее сюжетной основой служит дело моего отца, ответственного – как тогда говорили – партийного и советского работника. Это «дело» слагается из двух «дел» – так называемого «персонального» и следственного. Первое являлось как бы специальной партийной чисткой, в течение которой подследственный – мой отец – еще находился на свободе, а второе и последнее служило логическим завершением истребительной эпопеи – Лубянка с Сухаревкой, далее… А далее, спустя полвека, я получил возможность поработать с архивными материалами в бывших партийных хранилищах и в МБР (затем ФСК и ФСБ). Не говоря об эмоциях, это интересное чтение. Кое о чем упомянуто выше. Особенно подробно, конечно, говорится об НКВД, включая центральный аппарат (Лубянку), ГУГБ (бывшее ОГПУ) и знаменитый ныне ГУЛАГ. Об этих социалистических чекистских институтах читатель получает сведения из первых рук – Ежова, Евдокимова, Фриновского, а также моего отца.

Разумеется, это не те сведения, которые нам известны из эпопеи Солженицына, рассказов Шаламова или воспоминаний Евгении Гинзбург. Однако показания недавних руководителей, если отбросить вынужденную обстоятельствами ложь, не вступают в противоречие с картиной, созданной бывшими узниками, а, скорее, дополняют ее.

Наряду с материалами партийно-чекистского преследования моего отца отдельный раздел книги посвящен «параллельному курсу» его жены, которая прошла свою стезю Бутырок, лагеря и ссылки. В основу раздела легло архивно-следственное дело Жуковской наряду с другими документами. Эти сведения, несомненно, также отвечают стремлению возможно более широкого знакомства с неисчерпаемой и трагической в нашей истории темой «трудовых будней» НКВД.

Автор не скрывает своих оценок и позиции по отношению к событиям и их участникам. Однако читатель вправе и, главное, имеет полную возможность вынести собственное суждение, поскольку отбор материала лишен какой бы то ни было тенденциозности, а диктовался единственно литературными целями.

Протоколы допросов и тексты других документов воспроизводятся почти буквально, с сохранением орфографии и пунктуации. Лишь в редких случаях сочтено целесообразным включить стандартный сигнал «так в тексте».

ПРЕДЫСТОРИЯ

Мои родители. Среда

В настоящей главе использованы относящиеся к отцу архивные данные, которые имеются в Центре хранения современной документации, что расположен на столичной Ильинке. Остальное дано по памяти или со слов близких.

Итак, Семен Борисович родился в 1896 г., Киев, пополнив своим появлением многодетную еврейскую семью Отец, мой дед, подвизался в качестве бухгалтера, учителя, а с 1917 г. «не работал», т. е., видимо, занимался каким-то мелким бизнесом. В 19-м году по делам выехал на юг, в Ольвиополь. Случилось так, что в этот момент налетела банда Григорьева и, разумеется, учинила еврейский погром. В числе других не повезло и деду.

Партстаж – август 1917. Были ли колебания в проведении линии партии и участвовал ли в оппозициях (каких, когда). – В конце 1923 г. в парторганизации Химического факультета МВТУ были колебания по вопросу о выборности и назначенстве; в оппозиции не участвовал. (Речь идет об известной дискуссии, инициированной Троцким.)

Образование. Окончил Киевское первое коммерческое училище в 1915 г. и два курса Химфака МВТУ в 1922–1924 гг.

Знание иностранных языков и языков народностей СССР. Немецкий – хорошо, еврейский – слабо (это написано в 1937 г.).

Послужной список. 1916–1917 (год с небольшим) – юнкер 2-го Киевского военного училища. В итоге приказом временного правительства произведен в прапорщики «с зачислением по армейской пехоте». После этого служил прапорщиком в Таганроге, а позже – газетным сотрудником в Киеве. При оставлении советскими войсками Киева был немцами арестован и после освобождения находился в Киеве до прихода советских войск, 1919. Затем – нач. агитпросвета и зам. губвоенкома, Киев.

И далее – служба в Красной армии – Пугачевск, Уральск, Саратов, Киев – в должностях ранга начальника политотдела армии. Между прочим, по оброненным как-то словам отца, некоторое время, уже после гибели Василия Ивановича, он исполнял обязанности комиссара Чапаевской дивизии. Вместе с тем, будучи человеком достаточно скромным, отец и к своим ратным деяниям относился соответственно. На прямой вопрос анкеты «участвовал ли в боях во время гражданской войны» следует: «Нет, не участвовал (за исключением боев в 1919 г. с бандой Зеленого под Мотовиловкой и с отрядом Мазуренко под Сквирой)».

Затем, в 20-м году, находясь в Киеве, отец встретился там со своей будущей женой, работавшей в губревкоме.

Мать была на 4 года моложе отца. Родилась она также на Украине, в селе Лукомье, под Лубнами. Передам слово газете Московского авиационного института «Пропеллер» от 16 октября 1933 г. Заметка озаглавлена просто именем и фамилией, которую мать не изменила, выйдя замуж.

«Биография Любы Бродской очень своеобразна. Дочь состоятельных родителей, Люба, окончив гимназию (с серебряной медалью. – В.Ж.), в годы гражданской войны вступает в партию (1919 г.).

В те боевые годы власти на Украине менялись как в калейдоскопе. Банды Петлюры, Махно, Григорьева, гетманцы, зеленые сменяли друг друга каждую неделю. И Люба не стояла в стороне. Совсем молодая, почти девчонка, Люба идет в сборный коммунистический отряд против банды Григорьева, в котором работает председателем комиссии по борьбе с шпионажем. Позднее, когда Украину занял Деникин, Люба заведует в Гомеле военной цензурой». И в заключение: «… – Хороший коммунист, хорошая студентка, отзывчивый товарищ, – сказали о Бродской выступающие».

Данная заметка по тем временам имела немалую ценность, поскольку ее напечатали не в связи с очередным праздником, а по итогам партчистки. Напряженная атмосфера момента явственно чувствуется по тону материала, расположенного в многотиражке рядом с цитированной заметкой. В заключение там сказано: «(Такой-то) выгнан из партии. Слово за дирекцией».

«Дайте сюда партбилет!» Отчет многотиражки МАИ о партчистке, 1933

Итак, мои будущие родители, молодые коммунисты, поженились, и тогда же в «штаб партии» было отправлено заявление, которое я частично процитирую.

В Ц.К.Р.К.П. Начупроформа Юго-Зап. Фронта, делегата 8-го съезда Советов С. Жуковского

Заявление

Считаю необходимым обратиться в Ц.К. с настоятельной просьбой снять меня с военно-политической работы.

В этой области я работаю с февральской революции в течение почти четырех лет… начиная от Каледина и кончая последним разгромом Петлюры. Моя просьба совершенно естественна и законна по следующим соображениям.

Во-первых, соображения формального свойства: а) Юго-зап. фронт в его нынешнем состоянии и по задачам, стоящим теперь перед ним, в области политического воспитания армейской массы обладает количеством политработников приблизительно вчетверо превышающем потребное количество. Этим объясняется предполагающееся там откомандирование до 40 % работников в гражданские учреждения и б) учреждение, во главе которого я стою, предполагается к окончательному расформированию (в связи с переходом фронта в округ)…

Соображения по существу таковы: военнополитической работе я отдал себя, не будучи никогда никем мобилизованным, в результате революционного энтузиазма с одной стороны, и мотивов революционно-военной защиты Республики – с другой.

Так было в первый день революции и так продолжалось почти четыре года.

На протяжении указанного времени и в результате гражданской войны этот стимул исчез.

Теперь я чувствую себя в области военно-политической работы совершенно чужим человеком, не связанным с ней ни по существу, ни даже формально.

В результате изложенного я обращаюсь в Ц.К. с настоятельным требованием – снять меня с военнополитической работы.

Поскольку текущая политическая и военная обстановка допускает, до известной степени, возможность считаться с просьбой работника в отношении места и характера работы – я прошу Ц.К. оставить меня в Москве в распоряжении одного из центральных ведомств…

Анкета моя как делегата IX съезда Р.К.П. – имеется в Ц.К. Член партии (5416) С. Жуковский Москва 1/1—21 г.

Резолюция, крупно: ПУР. На возможную демобилизацию.

Подпись 3/II 21.

Что меня в приведенном заявлении удивляет, кажется совершенно необычным, – это его тон. Подумать только, обращаться в ЦК (в ЦК!) с «настоятельным требованием». Где же «сталинская скромность»? А ее, надо понимать, тогда еще не было. Люди еще чувствовали себя людьми. Товарищу Сталину предстояло крепко потрудиться, чтобы отбить у любого всякую охоту «требовать» что бы то ни было у власти.

А пока что требование удовлетворили, однако до Москвы, как желал отец, было еще далеко. Ехать, разумеется вдвоем, пришлось на юг – завагитпропом ЦК Туркестана, Ташкент, 1921. А затем снова, хотя и всего на полгода, в РККА – начальником Пубалта (политуправления Балтийского флота), Ленинград, Кронштадт. Мать назначили заведующей учебной частью военно-морских политкурсов. Жили они в роскошных, но неотапливаемых апартаментах Адмиралтейства. Время было голодное. Белые мыши чувствовали себя привольно, случалось, в отсутствие главы семьи они заставляли мать и приехавшую к ней сестру в панике забираться на стол.

Там в семье родился первый ребенок – дочь Наташа; она умерла через месяц от заражения крови.

В Питере состоялось первое свидание с комиссией по чистке. И – «Асшцссця находит, что у тов. Жуковского нет пролетарского подхода и ему необходимо дать помощника из пролетарского класса. Постановили. Сообщить характеристику Проверкома в Ц.К. РКП и ПУР для сведения. Секретарь П.К. Москвин». (Что-то смутно помнится о кознях зиновьевцев.) Ничего не попишешь, чего нет, того нет. Я имею в виду пролетарское происхождение (извините, «подход»). Впрочем его отсутствием блистало большинство тогдашних руководителей высоких уровней.

Наконец, 1922, родители оказались в Москве. Здесь мать продолжала работать – сначала в ЦК, потом нотариусом в суде. Отец: ЦК, секретарь у т. Куйбышева. Опять же помнится слышанное о нелегком характере Валериана Владимировича. Затем по январь 1925-го – зам. председателя общества «Транспорткож» НКПС. Наркомом путей сообщения был тогда Дзержинский. Напомню, что в период 1922–1924 гг. отец учился в МВТУ. Стало быть, это происходило без отрыва от работы. Тем не менее студенческие дела шли неплохо. В семье, много лет спустя, вспоминали о дружеском шарже стенгазеты, где длинноногий Жуковский был изображен перешагивающим через курсы.

Одно время в МВТУ трудилась и мать – техническим секретарем парткома.

В 1923–1924 гг. проходила партийная дискуссия. В защиту внутрипартийной демократии выступил Троцкий с приверженцами. Установка же руководства требовала абсолютной консолидации. Естественно, эти вопросы обсуждала и парторганизация МВТУ. На собрании от ЦК против платформы Троцкого выступал Бухарин, причем очень проникновенно.

При общем голосовании отец поднял руку за резолюцию троцкистов. Видимо, их аргументы звучали убедительно, так как на том собрании троцкистов поддержало большинство.

В ближайшую ночь за отцом приехал мотоциклист от Дзержинского. Подробности последовавшей беседы мне неизвестны, но результат был налицо: отец возвратился на официальную позицию.

Упомяну, что секретарем парткома МВТУ в то время работал Маленков. Однако, числясь формально первым лицом партколлектива, он фактически не мог претендовать на соответствующий авторитет. В числе студентов имелись коммунисты с дореволюционным стажем, активные участники гражданской войны, и естественно, что у них личность молодого (с 1920 г.) партийца Маленкова, не имевшего ни особых заслуг, ни выдающихся способностей, пиететом не пользовалась.

Об эпизоде с «неудачным» голосованием мне пришлось неожиданно подумать году в 1936-м, когда при очередной встрече с отцом я поделился новейшим достижением уличного мальчишеского фольклора: «троцкист-рецидивист». Мачеха засмеялась, отец же, скорее, нахмурился. Я понял, что совершил бестактность.

Заметным коммунистам долго учиться не давали. Так и отца назначили зам. зав. Иностранного отдела ВСНХ СССР, после чего на три года отправили в Берлин уполномоченным Президиума ВСНХ при торгпредстве.

Грудным ребенком я вместе с матерью переехал к главе семейства из Москвы в Берлин (1925). Там мы и зажили. Я рос на руках у прибывшей вскоре бабушки (со стороны мамы), в помощь которой еще наняли фройляйн Шарлотту. Так получилось, что первым языком, на котором я начал говорить, был немецкий.

Мать, пользуясь надежным «прикрытием» дома, поступила на службу в представительство Нефтесиндиката. Кстати, по словам матери, руководитель синдиката Певзнер был прототипом фадеевского Левинсона из «Разгрома».

В 1928 г. отца назначают председателем правления вновь организуемого акционерного общества «Цветметим-порт»; располагалось это учреждение в здании Камергерского переулка, где ныне обосновалась Академия живописи, ваяния и зодчества.

Таким образом, вся семья вернулась в Москву. Нам четверым были предоставлены две смежные комнаты общей площадью 50 кв. м в квартире на улице Грановского (ныне – Романов переулок). Тогда еще не забыли старого названия улицы – Шереметьевский переулок, замененного в двадцатом году.

Послужной список матери обогатился должностью управделами исполкома МОПРа (международная организация помощи борцам революции), которому принадлежал четырехэтажный дом 4 в Газетном переулке; это здание сейчас отошло к МВД. Там часто бывали такие деятели, как Эрколи (Тольятти), Пик, Ульбрихт, Гротеволь, румын Патрашкану… Возглавляла организацию представительница известной семьи Стасовых Елена Дмитриевна, видная коммунистка.

В 1930 году родители развелись, хотя приязненные отношения сохранили. Отец женился на выпускнице химфака МВТУ, где они ранее и познакомились; она была моложе отца на 10 лет. Затем его снова послали в Берлин, заместителем торгпреда (с одновременным вводом в коллегию Наркомвнешторга), должность по тем временам видная, достаточно сказать, что информация о подобных назначениях помещалась в центральных газетах. Спустя некоторое время к нему присоединилась Лена с новорожденной дочерью Наташей.

К моменту перевода отца в Берлин там торгпредом работал Любимов, который сам выдвинул Жуковского на новую должность и провел это соответствующим решением ЦК ВКП(б). Не всегда беспрепятственная, процедура назначения в данном случае особых сложностей не представила благодаря рангу ходатая. Член партии с 1902 г., Исидор Евстигнеевич, наряду с торгпредством, не только состоял зам. наркома внешней и внутренней торговли, но и, главное, был членом ЦК.

В Берлине отец его уже не застал, а приступил к работе с вновь назначенным торгпредом И.Я. Вейнером. Любимов же занял пост-наркома легкой промышленности СССР, затем случилось повторное (третий раз подряд) избрание членом ЦК на очередном, 17-м съезде партии, а конец дистанции, 1937, ознаменовался известным финишем с клеймом «врага народа».

В 1931 году мама поступила учиться в Московский авиационный институт, МАИ. По рекомендации Московского комитета партии ее зачислили «парттысячницей», таким образом она вошла в группу студентов-коммунистов, которые были приняты и учились на льготных условиях. Очевидно, требования к парттысячникам предъявлялись не слишком строгие, иначе вся затея потеряла бы смысл, так как эти тридцатилетние студенты пришли в институт после большого перерыва в учебе, да и не все имели хорошую подготовку.

Перебирая в памяти товарищей матери, должен сказать, что эти люди не походили на студентов, злоупотребляющих особыми правами, скорее то были труженики, добросовестно относившиеся к учебе, уделявшие немало времени неизбежной общественной работе и лишенные чрезмерных запросов к материальным условиям жизни.

Стипендия парттысячницы составляла сумму, достаточную, чтобы жить с семьей не хуже многих других. Разумеется, помогал нам и отец.

Его в июне 1933 г. отзывают в Москву, предоставляют длительный отпуск, а в октябре назначают заместителем начальника Импортного управления Наркомвнеш-торга.

Дальнейший крутой подъем карьеры датируется февралем 1934 г., когда на XVII съезде отца выбрали членом одного из четырех руководящих органов партии – Комиссии партийного контроля. Это выдвижение имеет свою предысторию.

У отца обнаружились некоторые разногласия с наркомом внешней торговли Розенгольцем. Суть дела сводилась к тому, что отец считал целесообразным предоставление ответственным работникам большей свободы действий с тем, чтобы они могли в необходимых случаях, без промедления, самостоятельно заключать сделки с иностранными фирмами. Хотя с тех пор много воды утекло, мне кажется, уместность подобного требования лучше всего проиллюстрировать (если, конечно, в этом вообще есть необходимость) примером из советского прошлого, когда, предпринимая неожиданные большие закупки пшеницы в Канаде, советские организации потеряли время на предварительные зондировочные акции. Слухи о предстоящих закупках распространились быстро, и в результате соглашение пришлось заключать по новым, резко возросшим ценам.

Свое мнение отец изложил в письме, которое направил Лазарю Кагановичу, занимавшему тогда в сталинской иерархии третье место. Письмо это произвело выгодное впечатление, и в результате отец оказался членом упомянутой комиссии, председателем коей стал сам Каганович; он же эту комиссию в преддверии съезда и комплектовал. Заместителем председателя поставили Ежова; геростратова слава «Ежовых рукавиц» была впереди.

Выдвижение Жуковского Кагановичем было чисто деловой реакцией, поскольку отец перешел в аппарат КПК (руководителем группы внешних сношений). Ибо существовала в принципе и другая возможность – сохранить новоизбранного на прежнем месте работы, хотя и с выросшим партийным рейтингом.

На том же съезде А.П. Розенгольц был выбран кандидатом в члены ЦК – наряду с Блюхером, Тухачевским, Буденным, Бухариным, Рыковым, Томским и другими известными деятелями. А. Бармин’, работавший под началом Розенгольца, говорит о характерном для наркома «бюрократическом упрямстве» и в то же время считает его наделенным железной волей сильным руководителем, умевшим употреблять власть и — после выхода из оппозиции – безоговорочно преданным Сталину.

Мне запомнилась случайно увиденная в Форосе дочь Розенгольца (от первой жены), по виду милая молодая женщина. Вскоре она покончила с собой. Ее отца ошельмовали и расстреляли в 1938 г. как участника «Антисоветского правотроцкистского блока» (Бухарин, Рыков и др.).

Возвращаюсь на улицу Грановского. Я, как и прежде, жил с матерью, а с отцом и его новой семьей проводил выходные дни в доме отдыха, а также, на даче, летние каникулы. Наш дачный поселок находился в Серебряном бору. В двухэтажном бревенчатом доме, кроме нас, жили еще три семьи: наверху семьи Шабуровой и В. Ставского (писателя и члена КПК), внизу Поспеловы и мы. Городские удобства, не считая электричества, отсутствовали. Серьезным подспорьем служила возможность брать на дом обеды из цековского дома отдыха, размещавшегося в том же поселке. Главным образом этот дом отдыха был однодневным, причем функционировал круглый год. Деятели определенной категории приезжали туда с семьями накануне выходного дня, а возвращались на следующий день вечером или, вторично переночевав, утром рабочего дня. Подобные заведения имелись и в других подмосковных местах, однако мы почти всегда посещали Серебряный бор. Первое время подобный отдых не стоил клиентам ни копейки, однако уже, помнится, с 1936 года ввели подушную плату.

Лет через двадцать потянуло меня взглянуть на памятные места своего детства в Серебряном бору. Подхожу к началу улицы, на которой я жил, – перегорожена. У калитки сидит неприветливая женщина-вахтер.

– Сюда нельзя!

– Почему?

– Это хозяйственная территория.

Я дал волю раздражению.

– Что значит «хозяйственная»? Здесь что, свиньи живут?

– Свиньи?!

На этом беседа себя исчерпала, но отступить пришлось мне.

Летом 1934 года отец с мачехой отправились на отдых в крымский санаторий «Форос», куда взяли и меня. Говорили, что до революции это имение принадлежало известному владельцу фарфоровых заводов Кузнецову. Действительно, некоторые здания санатория, например «Дворец» или «Гостиница», вместе с обстановкой и убранством производили впечатление старорежимной роскоши. Всех приезжающих сначала помещали в гораздо более скромный одноэтажный корпус современного типа. Его название, «Лучи», соответствует оригинальной планировке, напоминающей осьминога или солнце на детских рисунках: от круглой центральной части радиально отходят длинные «лучи», где и размещаются палаты для отдыхающих.

Пожили немного там и мы; затем переехали на второй этаж «Дворца» в комнату метров 25-ти. Правда, еще недели через три нас попросили перебраться на нижний этаж. Дело в том, что на отдых приехал Мартин Андерсен-Нексе, и датскому пролетарскому писателю с женой и двумя детьми следовало предоставить анфиладу из трех комнат. Были в «Форосе» тогда и другие знаменитости; мне запомнились летчики из числа первых Героев Советского Союза – Доронин, Каманин, Ляпидевский, боксер Виктор Степанов, одиннадцати летний скрипач Буся Гольдштейн…

Уровень благосостояния советских ответработников непосредственно рублями не измерялся. Действительно, ни за какие деньги вы не купите путевки в правительственный санаторий, если не принадлежите к соответствующей номенклатуре, не пообедаете в кремлевской столовой, не будете ежемесячно получать списка книжных новинок вместе с правом приобретения любой из них, не сможете пройти в любой театр, лишь предъявив контролеру свое служебное удостоверение и услышав в ответ: «Пожалуйста, товарищ такой-то…» А чем оценить возможность жить в отдельной квартире? Персональный автомобиль?

Система привилегий злокачественна вовсе не потому, что она фиксирует материальное неравенство. Последнее неотъемлемо существует в любом обществе. Привилегии же создают государство в государстве, в котором (первом) не существует квартирного вопроса, всепроникающего дефицита, наличествуют «запретные зоны» (это для дачного отдыха), спец-распределители, спецполиклиники, бронируются билеты (от театральных до железнодорожных) и прочее, и прочее. В результате граждане, обитающие за пределами номенклатурного круга, ощущают себя людьми второго сорта.

Что касается зарплаты, то еще в начале тридцатых годов она была достаточно скромная, существовал так называемый партмаксимум. Однако уже в 35-м году, когда учительница прямо в классе спрашивала ребят о жалованье родителей, я мог с гордостью ответить: «Тысяча триста рублей», – немалая сумма, которую из других родителей получал лишь отец Воронцова – старый специалист, инженер.

И все же тогда жили и были скромнее. Собственных дач и автомобилей не имел почти никто. Пьянство было не в почете. Одевались скромно, ценных украшений женщины не носили, даже маникюр среди коммунисток был редкостью.

Осталась в памяти характерная черта, отчетливо выступавшая в разговорах советских сановников. Черта эта – не иметь своего мнения, отличного от того, которое высказано «наверху». Вряд ли это можно назвать обычным угодничеством.

Просто считалось само собой разумеющимся, что по любому вопросу может существовать единственное, «правильное», мнение и что безошибочно утверждать это мнение дано только вождю. «За нас фюрер думает», – звучит несколько примитивно, но к месту.

Я сейчас имею в виду не только различные опубликованные решения и постановления, немедленно становившиеся обязательными. Нет, но любое слово, сказанное «Хозяином», пусть по какому-либо частному поводу, быстро становилось достоянием круга избранных, которые после этого мыслили и, во всяком случае, говорили в точном соответствии.

– Тише едешь – дальше будешь, – произнес я как-то в разговоре со взрослыми известную пословицу.

– Эта пословица неправильная, – тут же было сказано мне. Нетрудно понять, отчего получила санкцию критика стародавнего изречения; ведь пример относится ко времени «пятилеток в четыре года».

Ильф и Петров в своей «Одноэтажной Америке», 1936, описали впечатления о Соединенных Штатах, где они побывали. Реакцию печати на эту достаточно идеологичную книгу я не помню, зато удержался в памяти случайно услышанный диалог двух ответработников:

– Что слышно по поводу «Одноэтажной Америки»?

– Говорят, не совсем…

– ?

– Там слишком восхваляется американский сервис.

Возразить вроде «а мне понравилось» – выпадало из стиля.

Вспоминая знакомых отца, вовсе не могу я подумать о них, как о безликих или серых. В большинстве своем это были люди умные, способные, деятельные. Могли помочь угодившему в беду. Надо еще иметь в виду, что эти товарищи не прошли, наподобие нынешних чиновников, выварки с младенческих лет в нашем советском котле, они встретили семнадцатый год уже взрослыми. Однако обстановка в середине тридцатых годов сложилась такая, что высказывать собственное мнение, проявлять себя как личность становилось опасным, а потому в этих сферах как бы неприличным.

Конечно, такая духовная унификация отнюдь не каждым воспринималась естественно или даже с охотой. Отец, например, обладал чувством юмора, любил остроумный анекдот, мог пошутить и сам. Однажды, в приливе хорошего настроения и будучи наедине со мной, он не удержался и смешно произнес имя и фамилию основоположника научного коммунизма, переставив начальные звуки этих слов. Но тут же попросил: «Ты только никому не говори».

В другой раз предметом шутки послужила эмблема МОПРа; отец просунул руку с белым (носовым) платком сквозь волейбольную сетку. На указанной эмблеме платок должен быть красным, а решетка – тюремная.

Разумеется, в присутствии сына отцу приходилось иногда вспоминать о роли воспитателя. Так, передают по радио песню Листова «Тачанка», которую исполняет Утесов со своим джазом.

– Ну что это, вот «Гоп со смыком…», – следует моя реплика.

В ответ получаю назидание:

– Хорошо, что после всяких «Гоп со смыком» Утесов начал петь такие вещи, как «Тачанка».

Бывает трудно, даже невозможно, провести грань между тем, когда человек играет роль, хорошо в нее вжившись, или говорит и действует искренне. И по отношению к отцу я тоже не могу сказать, чтобы в домашней обстановке он делился такими мыслями, которые скрывал бы на людях. Просто его натуре были чужды напыщенность, риторика, казенный оптимизм, но он и не прибегал ко всему этому, насколько мне известно, ни дома, ни вне. Отец знал активную натуру матери, ее способность резко выступить, бессознательное, возможно, стремление быть на первом плане. При очередной встрече рассказываю, что мать выбрали в партбюро. Дословно реакции бывшего мужа не помню, но смысл был таков: «Опять! Почему бы маме не вести себя потише, не выделяться…»