Текст книги "Лубянская империя НКВД. 1937–1939"

Автор книги: Владимир Жуковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

В частности, я был таким образом посвящен в ход следствия по делу военного заговора, в дело начальника военно-химического Управления РККА Фишмана. Мне трудно сейчас вспомнить все факты и фамилии людей, о которых мне рассказывал Николаев, однако их было достаточно много. Об этих фактах мною информировался Гильгер…»

Еще один источник информации – секретарь Ежова Шапиро Исаак Ильич, который часто говорил отцу о делах ГУГБ. «Речь шла не о простой обывательской информации, а Шапиро мне рассказывал очень обстоятельно о всех важнейших решениях ГУГБ, имевших чисто оперативный характер. Так, например, Шапиро мне сообщил решение о создании в областях троек, о намеченном оперативном ударе по разгрому поляков, немцев и других иностранцев, подозрительных по шпионажу, цифры репрессированных, фамилии лиц, уже подвергнутых репрессии и т. д.».

«Оперативный удар по иностранцам, подозрительным по шпионажу…» Звучит! Особенно если вспомнить, что по логике энкаведистов той поры любой иностранец от китайской прачки до руководителя зарубежной компартии – «подозрителен по шпионажу», а если без околичностей, – наверняка шпион.

Обреченные иностранцы повторно упомянуты также в дальнейших показаниях отца: – Ежов «дал мне задание – сообщить немцам, что в отношении перебежчиков и выходцев (так в тексте. – В.Ж.) будут проводиться строгие репрессии, что впоследствии действительно было узаконено (!) соответствующим приказом по НКВД об иностранцах».

По крайней мере с одним из таких лютых приказов, касающимся поляков, можно познакомиться по книге¹⁹ (кн. 1).

«Вся операция должна быть закончена в 3-месячный срок, т. е. к 20 ноября 1937 г…

Аресту подлежат:»

Следуют шесть категорий обреченных. В том числе:

«б) все оставшиеся в СССР военнопленные польской армии;

в) перебежчики из Польши, независимо от времени перехода в СССР;

г) политэмигранты и политобменные из Польши;…»

Надо полагать, что после такого душевного «оперативного удара» по братьям-славянам мало осталось в Союзе людей с польским «пятым пунктом». (Когда настоящая рукопись была подготовлена к печати, вышел в свет русский перевод труда⁴⁷. Со ссылкой на работу⁴⁸ там указано, что в результате «польской операции» за период с 25 августа 1937 по 15 ноября 1938 года было осуждено 139 085 человек, из них приговорен к смерти 111 091.)

Не знаю, читал ли Н.С. Хрущев цитированный приказ Ежова, но польский погром тех месяцев он запомнил отчетливо:

«…свое недоверие к руководителям буржуазно-помещичьей Польши Сталин направлял против любого поляка… Поляки классифицировались как агенты Пилсудского, чьи усилия постоянно направлены на подрывную деятельность против СССР».

Каждый поляк – «враг наш», он заслан Пилсудским, появился клич. Как когда-то черносотенцы кричали: «Бей жидов, спасай Россию!», так теперь призывали: «Бей поляков, спасай Советский Союз!»⁴ (кн. 3).

Вернемся к основному сюжету.

Даже неискушенному в практике внутриаппаратных контактов читателю ясно, что при нормальных взаимоотношениях – а между отцом и Шапиро они были именно такими – рассказ коллеги о последних новостях сверху – дело обычное, а не криминальное. Впрочем, сам Исаак Ильич в своих показаниях реагирует на заведомо ложный выпад отца более энергично:

«Я Жуковского не информировал о важнейших, решениях НКВД и он ко мне не обращался за такой информацией, так как, будучи зам. Наркомвнудела лучше, чем я знал и был в курсе о всех важнейших решениях НКВД, так как сам принимал участие при их обсуждении совместно с Ежовым и Фриновским».

В известной мере данная реплика представляется реваншем, контрударом, поскольку вряд ли отец привлекался к важным обсуждениям чисто оперативных вопросов. Уже говорилось, что последние были не в его компетенции. Однако позволим Шапиро завершить тему.

«Далее Жуковский показал, что я якобы сообщал ему… о том, что Николаев очень интересуется делом Ваковского, и других арестованных ленинградцев, нервничает и что Николаев проходит по Ленинградскому делу. Жуковский, давал эти показания, повидимому не знал, что именно Николаеву и его группе (Листенгурт и Евгеньев) было поручено ведение следствия по делу Ваковского и других арестованных ленинградцев., и поэтому ход следствия по эти делам Николаеву было лучше известно, чем мне». (Так в тексте. – В.Ж.)

Продолжает отец: «Гилъгер интересовался вопросами усиления и переустройства Кировской железной дороги…я проинформировал Гильгера о намеченном варианте строительства вторых путей Кировской дороги и ответвления от станции Сорока до станции Плисецкая.

После, примерно, августа 1938 г. больше встреч у меня не состоялось, и на этом окончилась моя связь с немецкой разведкой».

Однако для нас час расставания с Гильгером еще не пробил.

«В дополнение показаний о моих встречах с агентом немецкой разведки Гильгером могу показать еще следующее.

Во время одной из встреч… примерно в середине 1937 г. я задал ему вопросы: какое его мнение о советской разведке и много ли хлопот доставляют немцам действия советской разведки. Гилъгер весьма неохотно отозвался на этот вопрос и ничего определенного не ответил. Однако во время следующей встречи Гильгер сам… вернулся к разговору о советской разведке и высказал свое мнение, которое я считаю нужным и важным сообщить следствию. Предварительно оговорюсь, что у меня от этого разговора с Гильгером осталось такое впечатление, что он понял поставленный мною вопрос, как желание с моей стороны проверить через немцев, не грозит ли мне со стороны со-. ветской разведки опасность разоблачения… Гилъгер попытался успокоить меня…

На мой повторный вопрос, как он все же расценивает качества советской разведки, Гилъгер сказал примерно следующее: «Мы, немцы, очень невысоко оцениваем качества советской разведки, считая, что она значительно ниже, например, польской разведки и уступает даже такой неважной разведке, какой является румынская. Мы не можем указать ни одного случая, когда агенты советской разведки причинили бы нам сколько-нибудь серьезный удар; так же как я вам не могу назвать ни одного крупного советского агента, который бы представлял для нас какую-либо серьезную опасность».

На мой вопрос, чем он объясняет такое положение дела, Гильгер изложил следующую свою точку зрения.

Разведывательная работа, – заявил Гильгер, – представляет собой исключительно сложную и трудную специальность в самом серьезном значении этого слова. Эта специальность требует раньше всего, чтобы разведчик обладал призванием к разведывательной работе, так как только тогда он будет… относиться к своему делу не как к опасному, временному и случайному поручению, а как к делу всей своей жизни.

…разведчик только тогда представляет собой ценность, когда его работа основана на упорном и длительном завоевании связей, укреплении этих связей сначала с нейтральным окружением объекта разведки, а затем после серьезной подготовки и с самим объектом.

Эти требования, заявил Гильгер… означают, что разведчик должен обладать также высокой степенью культуры, знания людей и страны.

Всех этих качеств… якобы не имеет советская разведка, не имеющая ни серьезного опыта, ни правильной системы в работе, ни подходящих для этой цели людей.

Гильгер далее очень хорошо отозвался о работе английской разведки, которая причинила много серьезного беспокойства немцам. Помню, говоря об английских разведчиках, Гильгер заметил, что они в силу своих длительных и серьезных связей в Германии и прилегающих к Германии небольших странах бывают опасны для немцев даже и в тех случаях, когда кто-либо из них и известен немцам как английский разведчик.

Возвращаясь к советской разведке, Гильгер, помню, сказал, что в деле советской разведки больше шума и показной стороны, чем серьезного дела, и что он исходя из всего сказанного не думает, что по крайней мере в ближайшем времени можно будет в лице советской разведки встретить серьезного противника».

Бог мой, откуда отец набрался этой мудрости? Шпионскими делами он сроду не интересовался, от работы в контрразведывательном отделе категорически отказался, рискуя рассориться с Ежовым. Даже к детективам был вполне прохладен, благо в ту пору и публикаций на тему невидимого фронта (исключая однодневные шпионские агитки) почти не было, не в пример нынешнему изобилию.

Словом, я убежден, что все эти откровения по поводу советской разведки приведены не отцом по памяти, а написаны – оставим детали в стороне – под диктовку. Тогда под чью? Непосредственно следователю это «дополнение показаний» явно ни к чему.

Спрашивается, кому и зачем это нужно?

В качестве общего соображения учтем, что приход Берии означал в недалеком будущем смену аппарата. Такова традиция. Ежов «почистил» ягодинцев, теперь аналогичная судьба уготована самим ежовцам. Берия с самого начала не очень-то маскировался. Знакомясь с сотрудниками в качестве свежеиспеченного заместителя Ежова, Берия умудрился спросить одного из них, «не завербован ли он».

Отсюда дискредитация советской разведки имеет целью обосновать последующие репрессии против уцелевших разведчиков, а также задним числом подтвердить мудрость Сталина, по чьему приказу ведомство Ежова уже успело истребить, надо думать, цвет нашей внешней разведки.

Итак – нужно Сталину. Но все же зачем? Разведчиков-то, казалось бы, можно и поберечь. Ведь в их работе, как нигде, важны тщательно налаженные связи, индивидуальный опыт.

Рационально, вернее, с точки зрения логики, ответить на поставленный вопрос, мне кажется, нельзя.

Да, Сталин прежде всего был политиком, который умел точно рассчитать каждый свой шаг, гибко и трезво реагировать на неожиданные ситуации. Ненавидя Троцкого, он, тем не менее, по случаю первой годовщины Октября выступил в печати с четко сформулированным панегириком тому, чьи действия «главным образом и в первую очередь» определили успех Октябрьского переворота. Десять лет спустя, уняв жажду крови, выслал Троцкого за рубеж вместо того, чтобы ликвидировать его: положение диктатора еще не было столь незыблемым, чтобы не бояться появления в руках противников такого сильного козыря, как убийство героя Октября. Смертельный удар ледорубом был нанесен, как известно, по прошествии еще десяти лет. Отец Народов умел ждать.

Что убийство одного или тысяч людей не было для Сталина ни в коей мере моральной проблемой, – этого, кажется, не отрицает ни один из серьезных исследователей. Такой подход дал возможность Сталину простейшим образом «решить вопрос» о судьбе многих тысяч польских офицеров, оказавшихся в советском плену после раздела Польши 1939 года: он приказал их уничтожить. Вместе с тем данный факт еще не позволяет судить об эмоциях, которые ощущал диктатор, подписывая расстрельный приказ. Никаких эмоций? Так не бывает.

Несправедливо рисовать Кобу бездушным калькулятором. При своем личном своеобразии он был живым человеком, и в качестве такового смело может быть назван душегубом. Всегда готовым к убийству, нацеленным на него, свирепствующим при каждом удобном случае, притом в масштабах, далеко выходящих за рамки какой бы то ни было целесообразности. Так волк, зверь хитрый и осмотрительный, проникая в овчарню, с огромным подъемом режет овец направо и налево.

Известная «подозрительность» Сталина есть всего лишь производная от его людофобии, а не наоборот. Не так-то глуп был «хозяин», чтобы искренне верить в измену Блюхера или шпионаж Бабеля.

Без гипотезы о людоедской натуре Сталина многие его акции объяснить, на мой взгляд, невозможно. Допустим, высшие командиры РККА уничтожались потому, что по опыту гражданской войны не могли не знать истинной цены полководческому «гению» генсека. Но зачем же распространять кровавый покос вплоть до командиров рот?

Большой террор 1937–1938 гг. превратил многомиллионный народ – насколько это вообще мыслимо – в безмолвную массу покорных и угодливых исполнителей. Но разве пускай наполовину меньший размах репрессий и ГУЛАГа привел бы к иному результату?

Конечно, Николая Вавилова вождь и учитель ненавидел. Могло ли быть иначе, ведь рядом с этим великолепным академиком универсальный корифей науки чувствовал себя – не мог не чувствовать – полным ничтожеством, по крайней мере, как ученый. Куда как выгоднее вписывался в придворный интерьер пигмей Лысенко. И вот Вавилова приговаривают к смерти. Кто это сделал – трезвый политик, даже совершенно аморальный, или дорвавшийся до неограниченной власти душегуб?

В общем, не пожелал Сталин смягчить режим террора применительно к специалистам внешней разведки. Возможно, плохо знал цену их квалификации. Ничего удивительного. Например, по воспоминаниям маршала Василевского² Сталин на первом этапе Отечественной войны полагал, что для работы в штабе следует выбирать таких офицеров, которые «не годятся на фронте». Кроме того, Сталин некоторым образом ставил себя выше фактов. Именно поэтому разведдонесения отсортировывались (а иногда и составлялись) в угодном вождю духе. Отсюда и то презрение, с которым Сталин отнесся к агентурным данным, где точно был указан день начала Отечественной войны.

Различные авторы едины в том, что сталинские репрессии нанесли советской внешней разведке колоссальный ущерб. Так, в предисловии к книге³⁷ Т. Гладков пишет: «…было уничтожено до семидесяти процентов советских разведчиков как в центральном аппарате НКВД и Наркомате обороны СССР, так и работающих за кордоном, в том числе золотой элиты разведки – нелегалов». Автор¹⁹, касаясь разведслужбы НКВД, указывает: «В результате «чисток» в 30-х годах по советской разведывательной службе был нанесен сокрушительный удар: из 450 сотрудников (включая загранаппарат) было репрессировано 275 человек, то есть более половины личного состава»

Отдел номер двенадцать

Начнем издалека. На показательном процессе 1938 г. (Бухарин и другие, в том числе Ягода и его личный секретарь Буланов) в ходе своих показаний «Буланов стал описывать специальную лабораторию по ядам, основанную будто бы Ягодой под его личным наблюдением. Буланов заявил, что Ягода «исключительно» интересовался ядами. Сейчас распространено мнение, что подобная лаборатория могла существовать на деле (до революции Ягода был фармацевтом)»²⁰.

«Токсикологическая лаборатория была создана в 1921 году при Председателе Совнаркома В.И. Ленине… и именовалась «Специальным кабинетом»… Научно-исследовательские работы по тематике лаборатории проводились специалистами Института биохимии, возглавляемого академиком Бахом»¹⁹. Обратимся к показаниям отца от 31 мая 1939 г.

«В середине 1937 г… я был назначен начальником 12 отдела, т. е. отдела оперативной техники. В состав отдела по распоряжению Ежова были переданы некоторые отделения… в том числе специальная химическая лаборатория на Мещанской улице. До перехода… в состав 12-го отдела руководителями этой лаборатории были сотрудники НКВД… Серебрянский и Сыркин. Начальником лаборатории был назначен мною инженер-химик Осинкин…

По заданию зам. наркома комкора Фриновского задачей лаборатории должно было быть;

Изучение средств диверсионной работы, снотворных средств, ядов и методов тайнописи для целей оперативной работы. По распоряжению Фриновского был также установлен порядок пользования указанными средствами для оперативной работы… оперативный отдел, который желал для своих целей получить, например, снотворное средство, мог его получить только с санкции наркома или зам. наркома – начальника ГУГБ. Этим отменялся ранее существовавший порядок, по которому средствами лаборатории могли пользоваться… по усмотрению начальника лаборатории…

При передаче лаборатории в ведение 12-го отдела выяснилось, что в ее составе было всего 2 научных работника, оба беспартийных, и что никакой серьезной разработки средств для оперативной работы не велось. В связи с этим при помощи аппарата ЦК ВКП(б) были получены 3 научных работника – инженер Осинкин и доктор Майрановский, оба члены партии и еще один комсомолец, фамилии его не помню. Кроме того, для работ в лаборатории были использованы заключенные проф. Либерман по зажигательным средствам и инженер Горский по отравляющим веществам.

По просьбе спецгруппы Серебрянского и с разрешения Фриновского велась разработка химического средства, способного быстро воспламенить сырую нефть. Эту работу вел заключенный профессор Либерман, опыты производились на опытной станции Пожарного управления по шоссе Энтузиастов.

По заданию иностранного отдела в лице бывшего начальника отдела Слуцкого и с разрешения Фриновс-кого велась разработка снотворного средства. Работу эту вел указанный выше сотрудник комсомолец.

По заданию того же иностранного отдела и с разрешения Фриновского велась разработка яда. Работу эту вели сотрудники Щеголев и доктор Майрановский.

Непосредственное руководство лабораторией, а также хранение и выдача средств, с разрешения руководства наркомата, т. е. Ежова и Фриновского, были возложены мною на моего зама капитана Алехина, у которого хранились также и ключи от шкафов лаборатории. Помню, что ко мне обратились Алехин и начальник лаборатории Осинкин с вопросом о том, что в работе лаборатории имеются уже некоторые результаты и что необходимо обязательно проверить на опыте действие подготовленных лабораторией зажигательного средства для нефти, а также действие снотворного и яда.

Мною было это доложено зам. наркома Фриновско-му, который разрешил испытание зажигательного средства, что и было произведено при моем участии на опытном поле Пожарного управления. Что касается снотворного и яда, Фриновский, помню, сказал мне, что он поговорит с Ежовым и даст ответ. Через некоторое время Фриновский мне сообщил, что имеется указание Ежова на испытание указанных средств на осужденных к высшей мере и что Цесарскому, нач. 1-го спецотдела, Ежовым дано соответствующее указание. На мой вопрос Цесарский подтвердил это. Мною было поручено Алехину осуществить опыт в двух или трех случаях, договорившись с Цесарским о времени и месте. Опыты были произведены под руководством Алехина и при участии доктора Майрановского и составлены соответствующие акты. По данным этих актов помню, что в двух или трех указанных случаях опыты дали смертельный исход. Кто именно намечался для совершения опыта, сказать не могу, так как этот выбор из числа осужденных к высшей мере находился в ведении исключительно Цесарского, у кого я фамилий не спрашивал, и который мне и, насколько помню, Алехину также этих фамилий не называл. Опыты, как указано выше, были заактированы, подписаны Алехиным и доктором Майрановским и доложены Фриновскому. В бытность мою начальником 12-го отдела, т. е. в течение 5–6 месяцев, припоминаю, что таких опытов было 2 или 3. Инициатива их постановки и мотивировка их необходимости принадлежала инженеру Осипкину, доктору Майрановскому и капитану Алехину. Непосредственно руководил опытами капитан Алехин. Насколько припоминаю, в бытность мою начальником 12 отдела ни одного случая выдачи какому-либо отделу или сотруднику яда для оперативных целей не имело места. Припоминаю только один случай, когда начальник иностранного отдела обратился за получением для нужд иностранной работы яда, но с определенностью сейчас не могу сказать, был ли ему этот яд выдан или нет. Опытов по отравляющим средствам, разрабатывавшимся инженером Горским, при мне никаких не велось».

Прежде чем продолжить тему 12-го отдела ГУГБ (с июня 1938 г. – 2 спецотдел 1 управления НКВД), представим Алехина Михаила Сергеевича: 1902 г. р., еврей, урож. г. Кирово, майор гб, к моменту ареста (13 сентября 1938 г.) работал врио нач. 2 спецотдела. Давний чекист, в 20-е годы служил на Украине, и с тех пор его имя связывают с «неформальной» группой Евдокимова. В частности, к делу приобщены поступившие из НКВД УССР до ареста Алехина партийные документы о его «троцкистских выступлениях» в 1923 г. По показаниям отца «…Алехин часто и резко возмущался непримиримостью партии к бывшим в далеком прошлом троцкистам, указывая, что их либо арестуют, либо создают штрафной режим».

Приговорен к ВМН (высшая мера наказания – расстрел) 21 февраля 1939 г.

Алехиным вместе с Заковским 17 февраля 1938 г. был отравлен в кабинете Фриновского начальник иностранного отдела (ИНО) ГУГБ А.А. Слуцкий¹¹. (Кончину Слуцкого объяснили естественными причинами и похоронили его со всем подобающим почетом. Через некоторое время он был объявлен врагом народа.)

Далее цитируем выписку из протокола допроса Алехина от 2 ноября 1938 г.

«О Серебрянском

а) Работой Серебрянского в свое время лично руководил Ягода и кроме Ягоды и Буланова никто отношения к делам Серебрянского не имел. Вся работа была сосредоточена вне здания НКВД, на даче Серебрянского и в здании где-то у Арбата…

б) В организованную Серебрянским лабораторию были вложены огромные средства, в том числе и в валюте. Однако, когда в 1937 г. эта лаборатория была передана в отдел Оперативной техники, я при приеме ее обратил внимание на следующие странные обстоятельства.

Во-первых, все оборудование и химикалии (в том числе яды) были закуплены исключительно в Герма-нии, хотя значительную часть можно было закупить либо в Англии, либо в других странах, так как такая массовая закупка была явно неконспиративной.

Во-вторых, штат лаборатории состоял из 20 человек обслуживающего персонала и 3-х научных сотрудников, из которых 1 работал по совместительству, а 2-й без высшего образования.

2 или 3 сотрудника, в том числе комендант, оказались бывшими белыми, ввезенными из-за границы, где они сотрудничали с Серебрянским.

В третьих, оказалось, что с точки зрения проведенной научно-исследовательской работы лаборатория представляет собой буквально пустое место, вопреки широковещательным заявлениям Серебрянского. Ни проверенных ядов, ни снотворных, ни зажигательных веществ, ни методики диверсионной техники, ни самой этой техники, т. е. решительно ничего, кроме заграничных препаратов и токсикологической литературы, которой нельзя доверять, – в наличии не оказалось.

На меня при приеме эта картина произвела впечатление либо чистого вредительства, либо близорукости, соединенной с очковтирательством.

в) После передачи лаборатории и увольнения секретаря ее – жены заместителя Серебрянского – Сыркиной, работавшей там вопреки общепринятым правилам, и всех белых, Серебрянский начал эту работу по насаждению в лабораторию агентуры – в буквальном смысле слова.

Так например, секретарь лаборатории Тихонова Ольга Николаевна, переведенная на работу из комендатуры НКВД, человек, который ни по своему развитию, ни по другим данным не мог привлекать внимания, – почему-то вызвала большой интерес к себе со стороны Сыркиной…, которая стала ее снабжать билетами в театр, встречаться с ней и т. д.

Научный сотрудник Щеголев, Валерий Дмитриевич, начал привлекаться Сыркиным или Серебрянским к игре в преферанс, сопровождаемой расспросами.

Сам Серебрянский неоднократно обращался с такими же расспросами и ко мне, интересуясь, что сделано нового, причем ни одного раза он не мог дать санкционированного руководством задания, которое обуславливало бы этот интерес.

Более того, в бытность С.Б. Жуковского начальником отдела Серебрянский был приглашен на испытания патрона для зажигания нефти, пришел в восторг от результатов и попросил рецепт. Ему было предложено обратиться к Народному комиссару. Для этого надо было, конечно, представить конкретные предложения. После этого Серебрянский больше о патроне не разговаривал. Аналогичный случай был и с новой рецептурой тайнописи.

г) Летом этого года в отдел поступило для перевода заявление на немецком языке. Посмотрев его после перевода, я увидел, что автор заявления – немец, член партии, секретный сотрудник Серебрянского, обвиняет его в том, что он ведет нелегальную работу в Германии так, что это оказывается прямо на руку Гестапо.

Заявление очень обширное, конкретное, с фамилиями и фактами. Из всего его содержания, кроме вышеуказанного, помню описание одного предприятия, на которое Серебрянский послал людей, вопреки указаниям, что это комбинация Гестапо, и эти люди погибли…

Считаю необходимым сообщить следствию, что между мной и Серебрянским существовала личная неприязнь, обусловленная моим ироническим отношением к его работе, моей линией поведения во время приемки лаборатории, а также немотивированной антипатией».

Отвлечемся на Серебрянского, уж очень уникальна его судьба: быть приговоренным к ВМН (высшая мера наказания) и через месяц выйти на свободу. Пользуемся Справкой.

Итак, Серебрянский Яков Исакович, 1892 г. р., б. нач. Спецгруппы ГУГБ НКВД СССР был арестован 10 ноября 1938 г. – заговор, шпионаж и тому подобный бред. Следствие развивалось с полным успехом, но спустя почти год дело приостанавливается «в связи с выполнением специального задания наркома Внудел БЕРИЯ до особого распоряжения…» Еще через месяц, 8 декабря 1939 г. дело вновь принимается к производству.

«В судебном заседании Серебрянский виновным себя не признал и показал, что на предварительном следствии признал себя виновным под физическим воздействием.

Решением Военной Коллегии Верховного суда СССР от 7 июля 1941 г. СЕРЕБРЯ ИСКИ И приговорен к ВМН.

На обратной стороне постановления ВК Верхсуда имеется приписка «Согласно постановления президиума Верх. Совета СССР от 9/8—41 г. Серебрянский из-под стражи освобожден…» По данным А. Судоплатова¹⁹ тогда же Серебрянский был амнистирован, восстановлен в партии, далее занимал в своем ведомстве высокие посты. В 1953 г. арестован и тем же годом умер в заключении на допросе в Прокуратуре СССР.

Версия К. Хенкина²¹ относительно последних лет жизни Серебрянского несколько отличается от приведенных сведений. По этой версии после войны Серебрянского, вместе с другими «лицами еврейской национальности», из разведки выгнали, затем снова посадили. Выпустили после смерти вождя, но опять арестовали в связи с провалом Берии. Якобы «Серебрянский просидел несколько лет, вышел на волю больным стариком и вскоре умер». Согласно справочнику⁴¹ верна первая версия, Яков Исаакович действительно в 1953 г. «Умер в Бутырской тюрьме во время следствия», а в 1971 г. реабилитирован.

Тот же К. Хенкин утверждает, что «…Рудольф Абель и Вилли Фишер (известные советские разведчики. – В.Ж.) называли его (Серебрянского) почтительно «старик» и считали своим учителем». А вот это утверждение вполне правдоподобно. Так, образованная в результате решения Политбюро 1930 года спецгруппа под руководством Я.И. Серебрянского создала двенадцать резидентур на территории основных стран Европы, Азии и Америки¹⁹, (кн.1) Как видим, ироническое отношение Алехина к Серебрянс-кому разделялось не всеми.

Уважающий законы читатель не может не изумиться тому, что, судя по смертному приговору, очень опасный преступник через месяц оказывается на свободе и восстанавливается во всех правах. Но этот факт лишь подтверждает, что Берию совершенно не интересовала виновность или невиновность заключенного, которого, благодаря его деловым качествам, желательно использовать для выполнения важного задания; таких людей он освобождал, будь они даже арестованы по прямому приказу Сталина или Молотова. Известны случаи, когда и сам, Сталин распоряжался выпустить того или иного зэка, совершенно не интересуясь при этом выбитыми из него признаниями. Вряд ли вождь так бы поступал, находясь в уверенности, что освобождает настоящего «врага народа», сиречь шпиона, диверсанта, террориста, то есть своего личного врага. Прекрасно, стало быть, знали – и главный душегуб, и его ретивый подручный, – что осужденные по 58-й статье миллионы людей ни в чем не повинны.

Тема злополучной лаборатории на этом не исчерпана. Слово переходит к Фриновскому. 21 июля 1939 года.

Очная ставка.

«ВОПРОС ФРИНОВСКОМУ: – А вы лично заговорщическую связь с Жуковским имели?

– Да, имел. Когда Жуковский был начальником 12 отдела, Ежов поставил перед ним задачу о выработке ядов с целью использования их для совершения тер. актов. Ежов, разговаривая в моем присутствии с Жуковским, сказал, что нужно поработать над вопросом ядов моментально действующих, которые можно бы применять на людях, но без видимых последствий отравления. Причем Ежов ясно говорил, что эти яды нам нужны будут для применения внутри страны.

Из этого разговора я понял, что Жуковский в курсе наших террористических планов и является активным заговорщиком.

ВОПРОС ЖУКОВСКОМУ: – Был у вас такой разговор с Ежовым в присутствии Фриновского?

– Разговор… я впервые сейчас слышу. Никогда никаких заданий о работе лаборатории Ежов мне не давал, в том числе и преступных заданий относительно выработки ядов. В отношении ядов при мне в 12 отделе ничего не было сделано кроме того, что было сделано до меня.

Во-вторых, непосредственно вопросами лаборатории, в том числе и ядами, ведал мой заместитель Алехин.

В-третьих, при мне была заведена система выдачи ядов из лаборатории по специальной книге.

В-четвертых, ключ от шкафа, где хранились яды, находился у моего заместителя Алехина, который вел учет выдачи этих ядов.

Если бы я намерен был использовать яды в преступных целях, я бы не проводил такую организацию учета в работе лаборатории…

Фриновский мне предложил организовать работу лаборатории по снотворным веществам, ядам и тайнописи для оперативных целей ГУГБ. Как видите, ничего преступного в этих разговорах не было».

Более детально специфические вопросы токсикологии Фриновский освещает на допросе 3 мая 1939 г. Речь идет о замысленном убийстве Сталина и членов правительства.

«…должен сказать, что открытое использование прислуги для теракта было не обязательно, прислугу можно было использовать втемную, потому что лаборатория и заготовка продуктов были в руках Баркана и Дагина, они могли заранее отравить продукты, а прислуга, не зная об отравлении продуктов, могла подать их членам Политбюро…

ВОПРОС: – Кто давал указания Жуковскому и Алехину о подготовке яда?

– Жуковскому указания о подготовке ядов давал Ежов, Жуковский после ухода из 12 отдела передал эти указания Алехину, а я и Ежов эти указания Алехину неоднократно подтверждали…

В 1937 г. и 1938 г. было несколько совместных разговоров в кабинете Ежова между мною, Ежовым и Алехиным. Мы постоянно интересовались, как проводится эта работа в лаборатории.

Дело в том, что те яды, которые вырабатывались в лаборатории, раньше имели какой-нибудь привкус (пробовал он их, что ли? – В.Ж.) или оставляли следы применения их в организме человека. Мы… ставили задачу выработать в лаборатории такие яды, которые были бы без всякого привкуса, чтоб их можно было применять в вине, напитках и пище, не изменяя вкуса и цвета пищи и напитков. Предлагали отдельно изобрести яды моментального и запоздалого действия, при этом, чтобы применение их не вызывало видимых разрушений в человеческом организме, т. е. чтобы при вскрытии трупа убитого ядами человека нельзя было установить, что в его убийстве применялись яды.