Текст книги "Лубянская империя НКВД. 1937–1939"

Автор книги: Владимир Жуковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Тридцатые годы. Показательные процессы

Внешне жизнь столицы середины тридцатых годов выглядело довольно весело. То, что люди где-то пухнут с голоду или замерзают на Колыме и в Котласе, не находило заметного отклика у москвичей. Была шестидневная рабочая неделя при семичасовом рабочем дне. Отменили карточки на продовольствие. Выпускались веселые и увлекательные кинофильмы. Сталин сказал – «жить стало лучше, жить стало веселей». О сельской жизни мы уверенно судили по выступлениям хора Пятницкого, который (хор) пел: «А в деревне там веселье и краса, и завидуют деревне небеса».

Но вот подошло время знаменитых политических процессов и массовых репрессий, которые по современной терминологии было бы точнее назвать миллионным геноцидом против собственного народа. Это были 1936–1938 годы.

На процессах ошельмовали, а затем уничтожили ближайших сподвижников Ленина, революционеров и руководителей – Каменева, Зиновьева, Рыкова, Бухарина, ряд других. Наиболее значительную, после Ленина, фигуру в революции, гражданской войне и первых последующих годах – Троцкого – ликвидировать таким путем не решились, его предварительно выслали, а убили, как известно, за границей в 1940 г.

Правда, не всех выдающихся партийцев истребили в результате публичных процессов, но процессы морально подготовили многочисленных сотрудников органов и юстиции, чтобы при арестах и осуждениях они не смущались высоким положением вместе с заслугами своих жертв. Кроме того, должным образом настраивались рядовые коммунисты, а также вообще все население.

Из виднейших руководителей, репрессированных в эти годы помимо показательных судилищ, назовем С. Косиора, Постышева, Чубаря, Рудзутака, Эйхе, маршалов Егорова и Блюхера.

После кончины предшественника Сталин действовал достаточно терпеливо. Вначале он подвергал своих оппонентов или людей, просто смевших высказывать собственное мнение, всяческой критике, заставлял выступать с покаянными заявлениями, понижал в должностях, однако из элиты окончательно не выводил. Например, Бухарин до суда работал главным редактором газеты «Известия», Рыков – народным комиссаром связи. Тюрьма и расстрел были пока не для них.

Первый (или один из первых) опыт уничтожения (покончил с собой) выдающегося руководителя был, как кажется, сделан в 1933 году применительно к украинскому деятелю Скрыпнику, члену партии со времени ее основания, 1897. До революции он 15 раз был арестован, заочно приговорен к смертной казни, 7 раз сослан, 5 раз бежал из ссылки. Перед «разгромом националистического уклона во главе со Скрыпником» (как выразился Постышев на 17-м съезде партии, 1934) этот «главарь» занимал пост заместителя председателя Совнаркома Украины, члена Центрального комитета партии.

На том же 17-м съезде, говоря о Скрипнике, сокрушался Косиор:

«Лишь в 1933 г. под непосредственным руководством ЦК ВКП(б), товарища Сталина, по его указаниям, мы на Украине провели борьбу за разоблачение националистического уклона в КП(б)У, борьбу с контрреволюционными националистическими элементами…»

И ведь сошло. Человек всю жизнь отдал делу партии, но раз его объявляют врагом, значит – враг. В Большой советской энциклопедии приводится фото Скрыпника, его биография, где ни слова не сказано об участии в каких-то «уклонах». Ловишь себя на мысли, что лучше уж прочесть бы, что виновен в чем-то Скрыпник, был каким-нибудь запрещенным националистом. А то ведь тягостно сознавать, что человека на седьмом десятке просто так, за здорово живешь, позорят и уничтожают. Даже если этот человек и был в свое время ответственным чекистом, а стало быть, и сам отправлял на тот свет, возможно, не всегда очень провинившихся людей.

Что касается Косиора с Постышевым, то и их черед настал. Оба руководителя, выходцы из рабочих, были арестованы в 1938 году и расстреляны 26 февраля 1939 года. (Видимо, эта дата стала роковой для украинского руководства. Ведь тогда же был расстрелян и Чубарь.)

Конечно, случаи «ошибочного» уничтожения выдающихся деятелей имели место, начиная с первых лет гражданской войны. И, думается, уже тогда одним из главных побудительных мотивов – пусть не всегда осознанно для экзекуторов – было стремление ко всеобщей унификации путем, разумеется, подравнивания сверху. Микроб этой болезни всегда дремлет в толпе, но оживает и плодится, когда пламя революции сжигает все, чему толпа вчера поклонялась.

«Классовое чутье», «наш – или не наш – человек», «революционное правосознание», – под барабанную музыку таких вот заклинаний было прострелено не одно сердце, чей владелец имел несчастье обнаруживать собственный характер, чрезмерно отличаться от стереотипа.

Знаменитые командиры-конармейцы Думенко и Миронов пали от одного из ранних взмахов Великой Пролетарской Косы, которая год от года забирала все шире, равняла все глубже.

Прямым предшественником Скрыпника по «националистическому уклону» на Украине был Шумский, с которым покончили в 1927 году. Но все же авторитет Скрыпника позволяет считать, что именно его дело явилось генеральной «пробой пера», устранившей сомнения в успехе показательных процессов.

Задумываясь о том, существовал ли в действительности националистический «уклон», нужно определить сначала, что под этим уклоном понимать. Конечно, такой борьбы за национальную автономию, как в современной Стране басков, на Украине тогда уже не было. Но Сталин предпочитал действовать с большим запасом прочности, наказывать за потенциальный уклон, так сказать, авансом.

Если нельзя полностью уничтожить стремление нации к свободе и достоинству, то надо это стремление неуклонно подавлять, не позволяя ему выходить за определенные рамки. Пишет, допустим, поэт стихотворение «Люби Украину», пожалуйста, пиши, но здесь же поясни, что любить Украину нужно обязательно в социалистическом виде и только в составе СССР, если же это не сказано, то автор – буржуазный националист. Такое обвинение нависло над Владимиром Сосюрой (кстати, членом партии с 1920 г.), опубликовавшим стихотворение на указанную тему через несколько лет после войны. Надо было признавать ошибку и сделать это быстро. Не слишком приятно для уважающего себя человека – каяться в преступлении, которого не признаёшь. Все же уломали поэта, ведь речь, без преувеличения, могла идти о жизни и смерти. Несколько лет после этого ничего не публиковал Сосюра.

Однако вернемся к показательным процессам. Их было три, проводились они в Доме Союзов. Публичность, конечно, была условной, поскольку вход разрешался по специальным пропускам. Освещение в прессе – хотя и широкое, но абсолютно тенденциозное.

Длительность процессов – от шести до двенадцати дней. Количество обвиняемых – от пятнадцати до двадцати одного. Приговоры единообразны: расстрел. Правда, если на первом судилище смертная казнь оказалась поголовным уделом, то на двух последующих открытых процессах, чтобы соблюсти декорум, по 3–4 человека получали сроки заключения. Потом их все равно убивали.

Продолжение. Вышинский и Ежов. НКВД

О главной фигуре показательных процессов, Вышинском, умолчать нельзя. В те годы он был прокурором СССР и поэтому выступал в качестве государственного обвинителя, Старый меньшевик, превратившийся в большевика лишь в 1920 г. Прошлое Вышинского мало интересовало Сталина. Важна была полная свобода прокурора от любых моральных и юридических предрассудков.

Он мог патетично, не брезгуя и полуплощадными выражениями («…Бухарин, эта проклятая помесь лисы и свиньи…»), издеваясь, обвинять подсудимых в чудовищных преступлениях, которых те не совершали, о чем этот проживший более пятидесяти лет политик и эрудит не мог не знать. В то же время – юрист по образованию – Вышинский строил выступления в соответствии с процессуальной практикой, что придавало судилищам какую-то видимость законности, а его речам – гран убедительности.

Создал юридическую базу, позволившую многочисленным следователям, судьям, членам «троек» отправлять на тот свет людей как бы на законном основании.

Мы цинизма не любим и просто так не убиваем. Нам теорию подавай. И Вышинский не плошает. Мельчить наподобие Шерлока Холмса, сличавшего почерки или определявшего сорт сигарет по их пеплу, – не нужно. По Вышинскому, действовать следует так.

На основании добытых фактов, пускай в сущности совершенно невинных, создается криминальная легенда. Это уже само по себе считается веским доказательством. А если еще и добывается «признание» жертвы, в чем органы, как известно, преуспели, то дело сделано.

Допустим, обвиняемый Смирнов, будучи в загранкомандировке, встречался в Берлине с сыном Троцкого Седовым. Это факт. Ну, а домыслить остальное нетрудно, надо лишь отбросить подальше всякие там гамлетовские сомнения и интеллигентское самоедство. Революцию не делают в белых перчатках!

Короче говоря, Седов передал Смирнову директиву Троцкого, по которой в нашей стране произошло объединение троцкистских и зиновьевских контрреволюционных групп. Вот и всё. Завязка для процесса, год 1936, готова. Домыслить остальное совсем просто: убили Кирова, подготавливали покушение на убийство товарищей Сталина, Ворошилова, Жданова, Кагановича ЛМ. и Орджоникидзе. В результате все 16 обвиняемых расстреляны.

С тех пор служебный путь Вышинского отличается дальнейшим восхождением. Его новое поприще – внешняя политика. Способность произносить речи, не отягощаясь истинными фактами, оказалась весьма уместной.

На Генеральной Ассамблее ООН произошла встреча Вышинского с Хартли Шоукроссом, также бывшим генеральным прокурором, а тогда – британским представителем в ООН. В своей речи Шоукросс упомянул о всемирной известности, которую Вышинский стяжал себе речами на показательных процессах. Вышинский в последовавшем выступлении с неудовольствием ответил: «Я не знаю, зачем понадобилось Шоукроссу говорить о моей всемирной известности».

Не знаем и мы. Возможно, это был сарказм. Ведь иной известности лучше бы не существовать. Когда Гитлер давал установки о проведении суда над участниками заговора Штауффенберга 1944 года, он сказал:

– Процесс должен пройти молниеносно. Главное, не давать им высказываться. Их надо повесить через 2 часа после суда. Фрайслер все устроит. Это наш Вышинский.

(Фрайслер был председателем суда. Он все «устроил».)

Умер Вышинский в Нью-Йорке, 1954, будучи заместителем министра иностранных дел и постоянным представителем в ООН.

Теория Вышинского дала метастаз в психопатологии. Слышал я, в доперестроечные годы, что существует теория профессора Лунца, согласно коей критика существующих порядков есть симптом душевной болезни. Узнав о таком признаке впервые, мой друг рассмеялся:

– А что, в этом есть своя логика.

В самом деле, не станет же «нормальный» человек ради отвлеченных целей, совести жертвовать своим благополучием и покоем.

Чужая душа – потемки, поэтому трудно сказать с определенностью, испытывал ли Вышинский удовольствие, публично унижая обвиняемых. Но старался он вовсю. С этой целью не упускал даже мелких фактов, если они и не касались до существа дела.

Однажды в процессе допроса он заставил Розенголь-ца публично сознаться в том, что жена, одним утром провожая на работу, положила ему в задний карман брюк некий талисман – корку хлеба, завернутую в бумагу с древнеязычными письменами. Какой позор для. коммуниста, да еще руководящего! А ведь молодая женщина, воспитанная в религиозной семье, ясно почувствовала, что смертельный круг сжимается и помощи от людей ждать уже не приходится. Это именно тот час, когда молятся даже неверующие.

Находились, правда, решительные люди, ускорявшие, что ли, естественный ход событий и, по крайней мере, избавлявшиеся от мучительного ожидания с ничтожными шансами. Застрелился заместитель наркома обороны Гамарник; застрелился Томский – один из виднейших партийных деятелей. Погиб военачальник Ковтюх, оказав сопротивление при аресте, – личность, можно сказать, легендарная, главный герой классического советского романа А. Серафимовича «Железный поток», где он выведен под фамилией Кожух. Но таких было немного.

В сентябре 1936 года на пост наркома внутренних дел назначили Ежова, с чьим именем, после Сталина, конечно, связываются массовые репрессии дальнейших двух лет. В то время не существовало отдельного комитета госбезопасности, а соответствующие функции выполняло Главное управление (ГУГБ), входившее в состав НКВД так же, например, как и Главное управление лагерей (ГУЛАГ).

Ежов сменил на посту наркома Ягоду, который был расстрелян в 1938 г. Ягоде, в числе прочего, инкриминировалось руководство отравлением своего предшественника Менжинского, который был председателем ОГПУ с тех пор, 1926, как умер Дзержинский.

О личности Ежова известно мало. (Недавно, уже после написания данной работы, этот пробел был в определенной мере восполнен публикацией книги А. Полянского³⁷.) Член партии с марта 17-го года (официальный вариант: фактически, по некоторым данным, – с 1918 г.), Ежов довольно быстро вошел в клан руководящих партработников. Неполных 27-ми лет он секретарь Марийского обкома РКП(б) (1922), затем секретарь Семипалатинского губкома, после чего – Киргизского обкома. В декабре 1925 г. избран делегатом 14-го съезда ВКП(б). Годом 1927-м датируется переезд в столицу, где Ежов вначале трудится инструктором Орграспредотдела ЦК, а вскоре – заместителем заведующего. Фактически этот отдел был ключевым, важнейшим, поскольку ведал всеми руководящими кадрами страны.

В 1929 г. Николая Ивановича откомандировывают в Наркомат земледелия – заместителем наркома по кадрам и одновременно начальником управления кадров. Его стремительное возвышение началось с 17-го съезда (1934), на котором Ежов возглавил мандатную комиссию и вошел в ЦК.

Если, не слишком углубляясь, судить по некоторым фактам, сведениям, известным и не очень, и относящимся к позднему Ежову, то создается впечатление, что это был не слишком образованный и воспитанный, а проще, грубый человек, лишенный сентиментальности.

О разврате и роскоши, коими впоследствии отличался Берия, ничего не было слышно ни тогда, ни потом. Скорее, в личном плане он был скромен. Мог, приехав после работы на дачу в 4 часа утра, отправиться в лес по грибы. Брат его служил в охране НКВД простым солдатом.

Вместе с тем сталинский нарком тихо пьянствовал. Этот свой порок он признал в последнем слове на суде, февраль 1940-го:

«Меня обвиняют в морально-бытовом разложении. Но где же факты? Я 25 лет на виду в партии. В течение этих 25 лет все меня видели, любили за скромность, за честность. Я не отрицаю, что я пьянствовал, но я работал как вол. Где же мое разложение?»⁵

Не стану углубляться в вопрос, можно ли считать пьянство, как таковое, «бытовым разложением». Интересно другое. Если о похождениях Берии слухи все же ходили, то дурная привычка Ежова аналогичного резонанса не имела. Причина, видимо, в том, что вредное пристрастие к рюмке не было чем-то из ряда вон выходящим в высоких кругах. «Употребляли» и наркомы, и маршалы, и члены высшего руководства, включая самого главного. Это хорошо видно из подробных мемуаров Н.С. Хрущева⁴.

Любопытно, что все, кто знавал Ежова до «ежовщины», в один голос оценивают его, тогдашнего, теплыми словами. По свидетельству вдовы Бухарина Анны Лариной, у которой, понятно, нет оснований приукрашивать облик малорослого палача, ее муж полагал, «что Ежов хотя человек малоинтеллигентный, но доброй души (!) и чистой совести»⁶.

Конечно, таким, каким он остается в памяти миллионов людей, Ежова сделал Сталин. Вместе с тем не следует преувеличивать могущество хотя бы и недосягаемого «мастера власти» (как Сталина квалифицировал Авторханов). Сделать Ежова из Ягоды он не мог. Ягода был «хорош», когда поражались локальные цели – организовывались показательные процессы и вообще истреблялась ленинская гвардия. Не забудем и о Кирове. Но для стрельбы по площадям, т. е. для организации массовых репрессий Ягода не подходил. Замену ведущего игрока на карательном поле Сталин произвел безошибочно. За видимым «добродушием» голубоглазого аппаратчика хозяин разглядел куда более ценные для него качества и попал в точку.

Вождь в то время к Ежову благоволил и в узком кругу называл его «наш Марат». Марийская область взамен поселка Лопатино обрела город Ежов. Центральный город Карачаево-Черкесской Автономной области переименовали в Ежово-Черкесск. Краткий курс истории партии, 1938, имея в виду предоктябрьский период, указывает: «На западном фронте, в Белоруссии, подготовлял к восстанию солдатскую массу т. Ежов»⁴⁵.

На одном совещании с участием Ежова Ворошилов робко удивился, почему так много забирают кадровых военных. С уверенностью цепного пса, который чувствует за собой хозяина, Ежов ответил, что, мол, и на вас можем не посмотреть. Правда, Сталин его чуть одернул.

В углах отложного воротника гимнастерки Ежова красовалось по большой маршальской звезде. Величался же этот «полководец» генеральным комиссаром государственной безопасности. В это время жрецы службы безопасности, сохраняя общевойсковые знаки различия, звания имели особые («специальные»): комиссар госбезопасности 1-го ранга носил 4 ромба (как командарм), старший майор ГБ – 2 ромба и т. д. Правда, от доежовского этапа сохранилась еще темно-синяя парадная форма с брюками навыпуск, мундиром и при галстуке. Вместо ромбов на петлицах блестели золотые звездочки, прочеркнутые золотой же выпуклой полоской во всю длину петлицы.

Маршалом по всем статьям был уже Берия. Он же состоял полноправным членом Политбюро, чего предшественники не удостаивались. Даже Дзержинский, чье имя не сходило со страниц книг, газет, теле– и киноэкранов, был введен в ПБ лишь в 1924 году, да и то кандидатом. Кандидатом же успел повеличаться и Ежов.

Водворившись на Лубянке, Ежов стал постепенно заменять руководящий ягодинский аппарат. По работе в Комиссии партийного контроля он знал моего отца, дальнейшую судьбу которого это и решило. Впервые узнав о своем назначении в органы, отец сказал жене: «Это мой конец». Отец никогда не был чекистом и вряд ли по своей натуре он был создан для этого. Он даже к партработе не стремился. Я помню, как отец в Форосе говорил жене, что если его переизберут в партконтроль, то это, конечно, будет большая честь, но что лично он предпочел бы самостоятельную хозяйственную работу.

Насколько мне известно, служа в НКВД, отец не занимался деятельностью, связанной с планированием и организацией арестов. Когда он был замнаркома, в его ведении находился также «архипелаг ГУЛАГ». Из разговоров взрослых я помню, что отец как-то обратился к Ежову, сказав, что он хочет поехать с инспекцией «исправительно-трудовых» лагерей. Тот ответил: «Тебе там нечего делать».

Отец не ошибся, предрекая свой конец, но истины ради нужно уточнить, что если бы нового назначения не последовало, этот конец мог бы наступить даже раньше. Во всяком случае, из общего состава Комиссии партийного контроля в 61 человек было репрессировано 29.

В частности, избежал ареста Рубинштейн. Правда, в дальнейшем он избрал научную карьеру, став доктором экономических наук. Его фамилия всплыла в 1956 г., когда Рубинштейн в составе группы из трех человек был направлен в США наблюдателем за ходом президентских выборов. Раньше наша пресса создавала впечатление, что на выборах в Америке процветает мошенничество, приводящее к фальсификации результатов в угоду монополиям. С момента возвращения наблюдателей подобную грубую пропаганду будто ножом отрезало, хотя основной вывод был оставлен незыблемым: президенты – это не демократически избранные лидеры народа, а ставленники капитала.

…Вспоминаю завтрак на даче в Томилино. Сопровождая свои слова загадочной полуулыбкой, отец обращается к жене:

– А Рубинштейна-то у нас не пропустили…

Как я понял, этот экономист попросился (а может, дал согласие Ежову?) на Лубянку, но переход не состоялся. «Судьба Евгения хранила…» Вот уж повезло так повезло, иначе не избежать бы Модесту Рубинштейну участи коллег по команде Ежова.

После небольшого «уклона» возвращаемся на «генеральную линию» – в НКВД. Новоиспеченный нарком остается секретарем ЦК и председателем КПК, но в этой Комиссии практическое руководство осталось за Шкиря-товым, и Матвей Федорович, можно сказать, в поте лица помогал Николаю Ивановичу разворачивать всеохватный террор против партийной массы. Как водится, Ежов замыслил сменить, конечно, не сразу, все руководство наркомата, заселив опустевшие кабинеты отчасти «своими» людьми, известными ему по предыдущей совместной работе. Одним из первых оказался отец. Дадим ему слово. Цитирую показания.

«Дело происходило следующим образом. После назначения Ежова народным комиссаром внутренних дел Союза ССР, в октябре 1936 г. он вызвал меня к себе и предложил перейти на оперативную работу в НКВД.

…я категорически отказался, заявив, что по своему складу не подхожу для оперативной работы и могу быть использован только на хозяйственной работе, поскольку располагаю соответствующим опытом».

Спустя некоторое время:

«Вызвав меня вторично, Ежов предложил перейти в Наркомвнудел на хозяйственную работу, заявив, что вопрос уже предрешен и что на днях я получу выписку из постановления ЦК ВКП(б) о своем назначении начальником Административно-хозяйственного управления НКВД СССР. Действительно, в октябре 1936 года я был назначен на эту работу». Таким образом отец, ранее никакого касательства к «органам» не имевший, в одночасье стал чекистом руководящего уровня, сменив на посту начальника АХУ верного яго-динца Островского.

Иосиф Маркович Островский был личностью не только, по-видимому, колоритной, но и весьма могущественной. Последнее вытекает из объема работ АХУ, который выходил далеко за рамки чисто ведомственных потребностей Лубянки. Я, например, вспоминаю рассказ отца, что его управление занималось ремонтом Большого театра. Отец при этом не без гордости поведал, как он преодолел сопротивление оппонентов, которые не хотели (или не рекомендовали) браться за эту работу, поскольку здание Большого якобы не представляет собой архитектурной ценности.

Вот и при Островском (интересные сведения о нем сообщает в своих мемуарах⁷ кадровый чекист М. Шрейдер) строительный отдел Управления ведал возведением здания гостиницы «Москва», дома Совнаркома (где ныне обосновалась Государственная Дума) и т. д. Поручалась И.М. также организация «приемов» и банкетов.

Вождь, который, как известно, таких мероприятий не чурался, однажды даже произнес тост за «…товарища Островского. Предлагаю выпить за здоровье этого замечательного организатора и хозяйственника, который своим самоотверженным трудом обеспечивает всем необходимым не только начсостав ОГПУ, но и нас, грешных работников Центрального Комитета!»

Островского расстреляли не только как человека Ягоды, но и, по мнению Шрейдера, за слишком большую осведомленность о личной и интимной жизни Сталина.

Новая должность отца с первого взгляда повышением не казалась, но, видимо, Николай Иванович твердо решил включить С.Б. Жуковского в свою «команду», а для исходной позиции годится и АХУ. Во всяком случае, рассказывая за семейной трапезой о каком-то собрании, куда отца привел замнаркома кадровый чекист М. Берман, родитель пояснил – «это мое начальство» — и добавил – «но начальство относительное». Все же на очередном посту отец проработал, не ленясь, до июля 1937 г.

С переселением на Лубянку материальные условия жизни резко улучшились. В то время даже второстепенный сотрудник органов мог жить лучше, чем достаточно высокопоставленный работник партийного аппарата. Если раньше мы вместе с тремя семьями других видных партработников летом занимали одну скромную дачу без удобств, то теперь отцу была предоставлена великолепная двухэтажная дача, зимняя, со всеми' удобствами, инкрустированной мебелью, хрустальной посудой, бильярдной, теннисным кортом, гаражом.

Отец был скромным человеком и никаких материально-направленных инициатив не проявлял. Просто он въехал в дачу своего предшественника и вообще пользовался тем, что положено и отказаться от чего было бы вызовом. Как-то, будучи в кабинете Ежова, где находился и Шкирятов, отец полушутя сказал, что вот он дополнительно получает шестьсот рублей ежемесячно как депутат Верховного Совета РСФСР, и что эти деньги ему не нужны. «Что значит «не нужны», – сердито возразил Шкирятов, – дают, – бери».

Кстати, мне вообще трудно вспомнить, когда в те годы взрослые раскошеливались. Одежда шилась в каких-то закрытых ателье, продукты доставлялись из стола заказов («Стрела»), книжные новинки выписывались по особому лимиту. Когда отца назначили заместителем наркома, персональная машина была предоставлена и его жене.

В то же время сказать, что вся эта роскошь заметным образом повлияла на основной образ жизни и психологию супругов, никак нельзя. Лена продолжала активно заниматься научной работой, уделяя притом немалое внимание детям (к тому времени появился еще сын); конечно, днем малыши оставались на попечении няньки.

Отцу даже стало труднее. Я имею в виду режим суток. Если раньше отец, по-людски, уезжал на работу утром, а возвращался вечером, то теперь все пошло наоборот: в наркомат – за полдень, домой – часа в три-четыре утра. Правда, каких-либо дополнительных сложностей, скажем, в контактах с приятелями, не возникло. Дело в том, что близких, постоянных друзей у отца – по крайней мере в те годы – не было. Он, правда, мог внезапно затащить к обеду случайно встреченного школьного товарища, но происходило это редко. Что касается сослуживцев, то отец даже гордился своим правилом: никогда не водить тесной компании ни с начальниками, ни с подчиненными. За те периоды, которые мне довелось провести в семье отца, я не помню ни одного мало-мальски многолюдного застолья.

В свободное время отец старался не забывать о «мышечной радости»: летом, по-прежнему, играл в волейбол-итальянку, зимой – катался со мной на лыжах. Играл в бильярд. Все это на даче, в Серебряный бор ездить перестали. Пристрастился еще отец к вождению автомобиля, так что иногда отпускал шофера, самолично проделывая маршрут «служба – дом» и обратно. Случались забавные недоразумения, когда при встрече за начальство принимали не отца, находившегося за рулем, но шофера, сидевшего рядом.

Уделялось время также интеллектуальному отдыху – чтению, театрам. Сенсацией тех лет была «Анна Каренина» во МХАТе. Отец не только сам пошел с Леной, но достал билеты и матери. Помню его суждение о спектакле:

– Выделяются своей игрой Хмелев и Тарасова. И где-то далеко от них отстоит Прудкин… (Бесспорно, роль Вронского не отвечала характеру таланта этого артиста.)

Посмотрев во МХАТе же инсценировку «Пиквикского клуба», отец, будучи сам высоким и длинноногим, небезуспешно подражал походке Массальского в роли Джингля.

Не видно было, чтобы специфика работы или занимаемое положение отразились на личности отца. Людей он уважал, как прежде. Однажды мы, едучи на машине, задержались у ведомственной поликлиники, куда отец с Леной пошли за какой-то справкой. Вернулись они возмущенные – старуха в регистратуре наговорила им грубостей.

Однако отец быстро отошел и стал размышлять вслух, что когда, подобно этой старухе, десятки лет сидишь на таком беспокойном месте, то превращаешься в комок нервов. В другой раз отец рассказывал о письме к нему доктора Никулина, одного из виднейших педиатров, который состоял в штате поликлиники НКВД. Письмо было ответом на жалобу сотрудника, чей сын, находившийся под наблюдением Никулина, умер. С видимым уважением к чувствам врача отец по памяти цитировал его слова: «Если отец умершего ребенка жалуется, его можно понять, но это не значит, что он прав».

Недавно ставшая доступной российскому читателю книга эмигранта-«невозвращенца» А. Бармина позволила мне несколько расширить свое представление о Жуковском-старшем, так сказать, взглянуть на него со стороны Ильинки, где помещалась КПК¹ (с. 282).

В середине тридцатых годов, когда Бармин возглавлял трест «Автомотоэкспорт», по чьей-то халатности в аппарате Розенгольца до него (Бармина) не довели решение Политбюро об увеличении экспорта грузовиков в Персию. Последовал вызов в КПК. «Один из заместителей (?) Ежова, Жуковский, сурово отчитывал меня.

– Моей вины здесь нет, – пытался защищаться я. – Мне не сообщили об этом решении…

– Незнание закона не оправдывает его нарушение…

– Все равно это решение не могло быть выполнено потому, что Советско-Персидский банк не дает нам больше кредитов.

Этот ответ вызвал ярость Жуковского. Он не привык, чтобы с ним спорили. Позже я узнал, что от тех, кого он вызывал для допроса, ожидалось, что они сразу будут признавать себя виновными. «Не может быть выполнено!» – эту фразу просто нельзя было использовать применительно к решениям Политбюро».

Вдумчивая оценка ситуации, описанной Барминым, приводит к мысли, что оправдывать Жуковского не требуется. Он правильно, то есть в соответствии с «предлагаемыми обстоятельствами», вел свою роль. Поменяй – с помощью волшебной палочки – двух собеседников местами, и Бармину пришлось бы действовать в принципе точно так же, как за минуту до этого поступал его антагонист. Иначе – «развал работы» и позорное изгнание со своего поста, а этого нормальные люди стараются обычно избежать. Другими словами, существовала Система с ее писаными и, главное, неписаными законами, которые (особенно вторые) следовало выполнять неукоснительно. Так, например, уже лет двадцать спустя требовалось единодушно поносить «Доктора Живаго», хотя читать его не давали.

В случае с Барминым дальнейшее обсуждение велось под руководством Шкирятова и все доводы «обвиняемого» были выслушаны. Объявляется перерыв. Заместитель Розенгольца Логановский попытался вразумить коллегу:

– Вы ведете себя как ребенок. Почему вам, как другим, не признать свою неправоту? В этом случае вы отделаетесь предупреждением.

Коллега не внял мудрому совету и получил-таки выговор. В пастернаковские годы такие события в партийной среде уже воспринимались с довольно циничным холодком, даже юмором, а тогда Бармин переживал.