Текст книги "Лубянская империя НКВД. 1937–1939"

Автор книги: Владимир Жуковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Террор

Шли исторические 37-й и 38-й годы. Это была двухлетняя Варфоломеевская ночь, массовое избиение.

Шпионы – диверсанты и вредители – бдительность. Мощный пропагандистский аппарат дурманил людей ядом взаимной подозрительности и человеконенавистничества. Статьи и рассказы в газетах. Спектакли. Поток кинофильмов со шпионами и нарушителями границ. «Граница на замке!» Это последнее и получило затем название железного занавеса.

Вдруг по шкоде, где я учился, пронесся слух: на пионерских галстуках, если посмотреть их на свет, видна фашистская свастика. Вредительство! Торопливо срываем с себя галстуки, исследуем. Пятна – имеются, свастики не видно. На металлическом зажиме для галстука изображен костер в виде трех языков пламени. Оказывается, вредители таким образом хотели нарисовать бородку Троцкого.

Вредительство, вредительство, вредительство… Удобная ширма для плохой организации производства, недостаточной квалификации, отсутствия интереса и желания работать хорошо.

Если преодолеть отвращение, то атмосферу того времени можно ощутить, полистав брошюру (тираж – 950 тыс. экз.) ведущего следователя по особо важным делам Зэковского⁴⁶.

«Бдительность – это искусство», – провозглашает автор. Итак, некая вредительница «сознательно путала все рецепты, составляла такие рецепты с советским каучуком (так в тексте. – В.Ж.), которые давали огромное количество брака, а потом вредители всюду доказывали, что на советском каучуке работать невозможно».

«Вредители… брали грязную, нефильтрованную воду из канала, чтобы быстрее разрушить котельное хозяйство завода». Вредители «зажимали рабочую инициативу. До 40 тыс. рабочих рационализаторских предложений задержала эта банда шпионов и вредителей. Здесь они действовали особенно нагло: затевали бесконечную волокиту…»

«После ареста вредители рассказывали, что хотели сорвать массовое производство военного заказа путем усложнения технологического процесса. Они давали несуразно много деталей, чтобы потребовалось много нового инструмента, новых станков…»

А вот эпизод из плохого детектива. Руководитель троцкистской организации в Краматорске, чтобы убить одного из своих сообщников, «на полном ходу, на повороте… пустил автомобиль на телеграфный столб, а сам выпрыгнул».

Достаточно цитат. Как сказал один ученый по другому поводу, это было бы пределом глупости, если бы глупость имела предел. Впрочем, глупость – если принимать во внимание обстоятельства времени и места – понятие неоднозначное. «На всем протяжении лета – осени 1937 года центральные и местные газеты печатали отрывки» из цитированного опуса. «В октябре 1937 года Партиздат при ЦК ВКП(б) издал миллионным тиражом его (Заковского) брошюру под грозным названием «Шпионов, диверсантов и вредителей уничтожим до конца».³⁸ По этому же шедевру публицистики проводил занятия с группой из тридцати молодых следователей «ежовского набора» их старший товарищ Реденс³⁹.

Кого, по каким признакам забирали в те годы? Коммунистов, желательно с большим партстажем, с прошлым участием в каких-нибудь «уклонах»; руководителей всех рангов, от наркома до начальника цеха, командиров Красной Армии; работников, побывавших за границей, иностранных эмигрантов. По священнослужителям основной удар, видимо, был нанесен ранее.

Естественно, что для любой легенды на шпионскую тему нужны иностранцы и иноплеменники. Поэтому в те годы прекратили свое существование отличные китайские прачечные. Как же, ведь в них поголовно работали японские шпионы. Исчезла с прилавков зубная паста «Хлоро-донт», поскольку «…под вывеской, казалось бы, самого невинного учреждения (немецкой концессии. – В.Ж.) действовала большая серьезная агентура иностранной разведки». (Из ранее цитированной брошюры.)

В столице и больших городах выбор лиц из указанных категорий был достаточно богат. Каждую ночь, особенно летом, москвичи прислушивались к шуму въезжавших во двор, тормозивших у подъездов автомобилей. Кто на этот раз?

Разумеется, при той свободе действий, которой наделили агентов НКВД, даже в столице не могло обойтись, кроме плановой еженощной жатвы, без «случайных» арестов. Так, увидев ехавшие мимо правительственные машины, московский паренек записал на рубле номер одной из них. Это заметил оказавшийся поблизости агент в штатском. Паренька тут же взяли.

Вечером к тротуару улицы Горького (Тверская) подъехал автомобиль. Из него высыпало несколько оперативников в сорокаградусном настроении. Увидели человека без ноги.

– Эй, ногу пропил, что ли?

Ничего такого они не замышляли. Просто выпили и захотели от всей своей широкой души позабавиться. Есть такое своеобразное добродушие у некоторых подвыпивших людей. Калека не оценил юмора. Ответил. Наши добряки – народ обидчивый. А уж смелости им не занимать стать, особенно когда четверо на одного. Слово за слово, схватили одноногого и увезли.

Однако в Москве главная масса репрессированных формировалась из многочисленного контингента, обладавшего указанными выше признаками. На периферии, в глухих местах, где выбор, естественно, представлялся гораздо скромнее, соображали по обстоятельствам. Например, в городке близ южной границы был безвозвратно арестован отец моей жены, начальник штаба полка войск погранохраны. Беспартийный (это неплохо), но из дворян. Ясно, «пробрался». Осталась жена с годовалой дочкой и в ожидании другого ребенка. Никого это не трогало, ведь шла борьба за счастье народа. Ей посоветовали уехать.

Если же и бывших дворян не было, брали председателей колхозов, артелей, бывших «кулаков», вообще брада кого угодно. План надо давать! Приветствовались доносы. Задача состояла в разработке подходящей версии преступления. Иногда же, в запарке, обходились и без нее, пустой папкой.

Понятно, коммунист, да еще бывший за границей, попадая в глухомань, оказывался в исключительно опасном положении. Именно в такую ситуацию занесло мою мать, когда она в 1937 году начала работать в Кимрах, городке, отстоящем на 140 км от Москвы. Доброжелатели намекнули, чтобы она поскорей убиралась восвояси. Мать приехала посоветоваться с отцом, который работал тогда в НКВД. Отец откровенно дал понять, что может оказаться бессильным против ее ареста, так что, делать нечего, пришлось взять расчет и возвратиться в столицу. (Здесь мать вскоре устроилась в Центральный институт авиационного моторостроения (ЦИАМ) имени Баранова заместителем начальника отдела технической информации; спустя два года она стала начальником этого отдела.)

Приблизительно тогда же в аналогичную передрягу попал и брат матери Н.С. Бродский. Беспартийный, он, тем не менее, работал главным энергетиком «Запорожстали»; полгода стажировался в Соединенных Штатах. Последовавшая вскоре волна арестов не миновала директора завода Рогачевского, также числившего за собой командировку в Америку.

И здесь нашлись хорошие люди, которые объяснили моему дяде, что наступил именно тот момент, когда ему лучше всего оказаться где-нибудь в другом месте, желательно подальше. Оставив в превосходной запорожской квартире семью, теперь уже бывший «главный» на время перебрался к нам и несколько месяцев расхаживал по столице в незавидной роли безработного. Приютил его, благодаря прежнему знакомству, Тевосян. Дядя стал главным энергетиком главка, а через некоторое время – и наркомата судостроительной промышленности, «который этот главк превратился. Быстро получил квартиру и выписал семью. Следующее прикосновение великого указующего перста досталось на его долю уже в начале пятидесятых годов.

Руководителей сажали чуть ли не поголовно. «Дом правительства» – новое, возможно, самое вместительное тогда в Москве жилое здание вблизи Болотной площади – очень метко прозвали «допром»; по общеизвестной терминологии допр – это дом предварительного заключения. Создавалось впечатление не просто поспешности, но большого накала кампании. Стиль был не отработан: иногда обреченного предварительно перемещали на другое место, иногда понижали в должности, а случалось, забирали, едва успев повысить по службе. Так, М. Берман, один из предшественников моего отца на посту замнарко-ма, был переведен на должность наркома связи и только после этого арестован. Начальника УНКВД по Московской области Реденса перевели в Казахстан наркомом внутренних дел; финал тот же.

Выдвинули на пост наркома путей сообщения Бакулина, а вскоре его арестовали. Сам Сталин позвонил Варейкису с вопросом, не возражает ли тот против перемещения его из Воронежского обкома партии на такой же пост секретаря Сталинградского обкома. Варей-кис ответил, что будет горд работать в городе, носящем имя вождя. Состоялось новое назначение и вскоре арест. Перед своим арестом Чубарь был назначен начальником Соликамского строительства ГУЛАГа и в этом качестве явился представиться отцу. Народного комиссара здравоохранения Гилинского арестовали чуть ли не в тот же день, когда о его назначении было объявлено в газетах.

Известного журналиста Михаила Кольцова летом 38-го выбрали в Верховный Совет РСФСР, 10-го декабря объявили о его избрании членом-корреспондентом Академии наук, а 13-го арестовали.

Кольцова довелось мне увидеть 1-го мая 1938-го. Он шел мимо Манежа, держа под руку брюнетку несколько выше его ростом. На лацкане пиджака выделялся орден Ленина. (Недавнее знакомство с воспоминаниями современников зародило у меня сомнения в достоверности пункта об ордене Ленина. Разумеется, за полвека память может и подвести, однако пишу как помню.)

Кто-то из знакомых окликнул журналиста шуткой. Тот, не останавливаясь, оглянулся, переспросил, открыто, подчеркнуто смеясь, как смеются, когда хотят показать, что собеседника уважают и очень довольны его остротой.

Кстати, брат журналиста – художник Борис Ефимов – является автором известной в те годы карикатуры «Ежовые рукавицы». Обаятельный нарком внутренних дел сжимал в этих рукавицах ведущих деятелей ленинской гвардии (к изображению которых именно относится термин «карикатура»).

Если Кольцова взяли неожиданно, чуть ли не прямо из его редакторского кабинета, то Мейерхольд удостоился промежуточной стадии. А именно, в «Правде», 1938, появилась разгромная статья летчика Чкалова, направленная против театра Мейерхольда. Дальше все пошло, как по нотам, то есть в последующих номерах газеты появились «письма читателей». Нужно ли говорить, что это были за письма. Театр закрыли. В июне 1939-го Мейерхольд был арестован (кстати, Ежов тогда уже тоже сидел), а 2.II.40 всемирно известного режиссера казнили в возрасте 66 лет.

В то время при упоминании о партийных знакомых стали удивляться уже не аресту, а наоборот, что тот или иной деятель продолжает здравствовать на воле.

– Вы знаете, что удачно выкрутились? – изрек заместитель наркома. Реплика была обращена к Исааку Розенбергу. Советский разведчик, возможно, ранга Рихарда Зорге. Его орден Ленина – большая редкость в то время – я видел сам. Слышал также историю награды.

По окончании доклада Сталин поинтересовался:

– Кто это сделал?

Вопрос почему-то смутил:

– Там, один еврей…

– Так вот, дайте этому еврею орден Ленина.

Из-за рубежа Розенберг последний раз вернулся в начале 38-го года. Не воображайте, что замнаркома грубовато порадовался избавлению разведчика от опасностей, связанных с работой. Отвертелся, по его мнению, Розенберг от более чем вероятного ареста дома.

Дали разведчику униформу со шпалами, поставили учить преемников. А накануне майских праздников забрали.

У ответственных работников арестовывали и жен, не одновременно, а с небольшим интервалом. Но их, как правило, не казнили, дело обходилось многолетним заключением.

Зная сталинский конкретный стиль руководства, трудно предполагать, что не существовало некоторого планового числа людей, подлежавших репрессированию и уничтожению. В первой половине 1937 года Ежов в Москве созывает всесоюзное совещание всех полномочных представителей НКВД республик, краев и областей, на котором выступил с «установочной» речью.

«– Предупреждаю, что буду сажать и расстреливать всех, не взирая на чины и ранги, кто посмеет тормозить дело борьбы с врагами народа.

После этого Ежов стал называть приблизительные цифры предполагаемого наличия «врагов народа» по краям и областям, которые подлежат аресту и уничтожению. (Это была первая наметка спускаемых впоследствии – с середины 1937 года – официальных лимитов в определенных цифрах на каждую область.)»⁷.

В заключение нарком не забыл сослаться на вождя: «Товарищ Сталин оказал мне доверие и предоставил необходимые полномочия».

Когда докладчик закончил, один из участников тут же встал и объявил, что в его области подобного количества врагов народа нет и что вообще недопустимо заранее планировать число арестованных и расстрелянных. Рассвирепевший Ежов объявил его «врагом», сразу вызвал коменданта и приказал арестовать смельчака.

Влияя на развитие событий, Сталин за два года сумел добиться решения поставленной задачи. При этом «руководящая и направляющая сила» – партия выступила в незавидной роли активного помощника органов.

«Своей жесткой требовательностью он добивался, можно сказать, почти невозможного». Так характеризует маршал Жуков заслуги Сталина в создании материально-технических средств во время битвы под Москвой^8,(т. 2).

Фраза в кавычках точнехонько перекладывается на пять лет назад. То, как рождалось невозможное в адском сталинском котле, дает почувствовать речь белорусского делегата Матвеева на 18-м съезде, 1939. Приведем выдержку⁹.

«По районам продолжали разъезжать уполномоченные, творившие антипартийные дела, терроризировавшие местные парторганизации и добивавшиеся исключения коммунистов пачками из партии.

Характерно в этом отношении дело одного из таких «уполномоченных» – Земцева. Получив полномочия от бывшего руководства ЦК КП(б) Белоруссии, не имея никаких материалов, кроме непроверенных газетных статей о «вражеской» работе в Белынич-ском и Руденском районах, он выехал в эти районы. Никакой проверки там он не производил. Он созвал районные партсобрания и объявил, что руководство в районе является вражеским, добился выражения политического недоверия секретарю районного комитета, причем приказал арестовать этого секретаря райкома, что и было выполнено.

Не ограничиваясь этим, он составил список коммунистов, подлежащих исключению. К вечеру этого дня было исключено 17 человек. Партбилеты отобрал Земцев. В одной из партийных организаций остался неис-ключенным только один человек, которому Земцев заявил, что его исключат потом, так как сейчас голосовать за исключение некому.

Затем он отобрал у членов райкома ключи, печать, сдал их в районное отделение НКВД и, опечатав здание райкома, уехал, ликвидировав, таким образом, районный комитет».

Во все процессы и явления общественной жизни, будь то литература, авиастроение или военные действия, Сталин вмешивался лично, не довольствуясь установками. Это же относится к террору, что подтверждает рассказ Михаила Кольцова, записанный его братом Борисом Ефимовым; время действия – 1938 год.

Кольцов как-то зашел в кабинет к редактору «Правды» Мехлису «и застал его за чтением толстой тетради». То были «показания» арестованного Таля.

– Прости, Миша, – сказал Мехлис, – не имею права, сам понимаешь, дать тебе почитать, но посмотри, если хочешь, его резолюцию.

Кольцов посмотрел. Красным карандашом было начертано: «Тт. Ежову и Мехлису. Прочесть совместно и арестовать всех упомянутых здесь мерзавцев. И. Cm.»¹⁰

Комментариев не требуется, если не считать нескольких слов о Мехлисе. Давний клеврет Сталина, он пользовался особым доверием и благорасположением вождя. Таких слуг хозяин в обиду не давал. Когда обсуждался состав ЦК, который предстояло избрать на 19-м съезде, 1952, некто выразил сомнение в целесообразности кандидатуры Мехлиса.

– Почему?

– Мехлис тяжело болен… (Он умер четыре месяца спустя.)

Ответом Сталина было:

– Ну так что?

Судить о гигантском масштабе репрессий я могу не только и даже не столько по собственным воспоминаниям той поры, как на основании последующего жизненного опыта. С кем ни познакомишься, о ком ни услышишь, выясняется, что он (она) либо сам сидел (и такие не редкость, хотя узники тех лет чаще не возвращались с «Архипелага»), либо жертвами оказались родители или близкие родственники.

У меня создалось твердое впечатление, что если зал любых размеров заполнить случайно выбранными людьми моего поколения, то по крайней мере половина из них окажется затронутой репрессиями.

Юрий Трифонов познакомился с ночной практикой эн-каведистов в 1937 году, когда увели его отца, старого коммуниста, революционера и военного деятеля. Для глубокой натуры будущего писателя, хотя и двенадцати лет отроду, такое крушение бытия – это перелом, внутренний переворот уже на всю жизнь. Атмосфера, события, последствия сталинской чумы не оставляли памяти и воображения писателя до конца его дней и не сходили со страниц его творений.

Очередь С.Б. Жуковского еще не наступила. Снова из показаний.

«Примерно в середине 1937 года без моего ведома и неожиданно для меня появился приказ Ежова о моем назначении заместителем начальника Контрразведывательного отдела НКВД СССР (КРО, 3-й отдел ГУГБ. – В.Ж.). Я в этот же день категорически заявил Ежову о своем отказе, сказав, что буду настаивать на нем до конца. Ежов согласился на отмену приказа и в должности… я пробыл всего несколько дней, даже не ознакомившись с оперативными делами отдела».

В моих воспоминаниях эпизод с 3-м отделом рисуется чуть иначе. Несколько месяцев (а не дней) отец КРО все же посвятил. Согласно досье, эта деятельность велась с июня по ноябрь.

Затем несколько месяцев уделяется должности начальника 12-го отдела ГУГБ (отдел оперативной техники). В личном деле сохранился «строго секретный» документ об утверждении Жуковского С.Б. начальником XII отдела ГУГБ НКВД – выписка из протокола № 75 заседания Оргбюро ЦК от 15.XII.1937 г. Экземпляры выписки адресованы «Т.т. Ежову (НКВД), Шубу, Маленкову».

«О т, Жуковском С.Б.

Утвердить т. Жуковского С.Б. начальником XII отдела ГУГБ НКВД.

СЕКРЕТАРЬ ЦК Ежов».

Приложена «СПРАВКА на шов. Жуковского Семена Борисовича, представляемого на утверждение ЦК ВКП(б)…». Она содержит основные биографические данные. В частности, на стандартный вопрос об участии в оппозициях дается тот же, приведенный выше, ответ о неучастии в оппозиции, но проявленных в 1923 году колебаниях. Интересна сделанная кем-то (подпись неразборчива) наискосок надпись от 4.XI.37: «есть материал в спецархиве КПК». Следовательно, перед утверждением данный пункт специально проверялся. Что касается «материала в спецархиве», то там хранилась анонимка «б. студента МВТУ», описывающая, понятно, не в благожелательном духе данный «троцкистский» эпизод и просмотренная инструктором ЦК. Обратим внимание, что ни сам «криминальный» эпизод, ни его сдержанная характеристика отцом как «колебания» – все это не помешало незамедлительному утверждению на новой должности.

Наконец в январе 1938 г. следует возвращение на хозяйственную работу в должности заместителя наркома (по хозяйству). Вскоре, согласно рангу, состоялось избрание депутатом Верховного Совета РСФСР. Таким образом С. Жуковский пополнил когорту чекистов-депутатов, чья доля в составе ВС приблизительно равнялась одной шестой. (На такую пропорцию указывает А. Бармин¹ применительно к Верховному Совету СССР первого созыва.)

Ясным летним днем 38-го года по лесу в пределах дачного участка прогуливалось все семейство. Ненадолго остановились. Я не упустил случая щегольнуть своей осведомленностью и объявил об аресте нового наркома здравоохранения.

– Что, и Гилинского посадили? – обращается Лена к отцу. Тот подтверждает. Мачеха отнюдь не отличается импульсивностью, но тут ее прорвало:

– Что ж это делается?! Вот увидите, так и папку нашего скоро посадят.

– Ну, пошли, ребята, – это отец обращается к несмышленышам, – а то мама начала уже глупости говорить.

Возможно, что под «глупостями» имелось в виду не столько содержание Лениной реплики, сколько ее неуместность. Так, или иначе, но когда отец некоторое время спустя встретился по какому-то делу с матерью, то ответ на ее вопрос был достаточно недвусмысленным:

– А тебя не могут посадить?

– Не знаю…

Финал большого террора

Летом 1938 года товарищ Сталин пришел к мысли, что с двухлетней Варфоломеевской ночью, опустившейся на огромную страну и запечатленной в памяти народа под кодовым названием «тридцать седьмой год», – что с этим диким массовым террором время кончать. Прожорливый молох до поры насытился, а некоторые огрехи типа Блюхера, Косарева или Бабеля нетрудно ликвидировать дополнительно. Словом, возлюбленное, можно сказать, чадо – Ежов ожиданий не обманул.

Давать отбой следовало умеючи. Ни в коем случае не гасить восторгов по поводу успешного истребления всех и всяческих заговорщиков-шпионов-вредителей-диверсантов, зато некоторые частные перегибы в духе головокружения, от успехов – всенародно признать. Ничтожную долю не самых главных лагерников – выпустить (через некоторое время можно и назад упрятать). Ежова с командой, разумеется, убрать, однако безо всякого шума и пыли. Иначе не так-то глуп народ, чтобы не сообразить, что для начала недурно бы повесить родного вождя на виду у всей страны, где-нибудь на самой вершине, где горный орел совершает полет, и только потом разбираться с Ежовым и прочими. Поэтому о прошедших массовых репрессиях и речи не было, лишь только после войны в официальных кулуарах разрешалось, да и то вполголоса, упоминать о «ежовщине».

Основные черты операции по смене ежовской команды рябой дьявол, конечно, продумал. Они отличались от предыдущего случая. Тогда, в 1936-м году, все началось с внезапной, неожиданной для всех замены Ягоды Ежовым, который затем получил возможность спокойно обновлять центральный аппарат наркомата. Теперь же иная обстановка потребовала изменить последовательность шагов. Притом надо учесть, что за предшествующие полтора года Ежову была создана огромная популярность, его славили с самых высоких трибун, все грандиозные успехи по искоренению неохватных числом врагов народа олицетворялись именем любимого сталинского наркома. Основоположник «сталинской науки побеждать» легко решил задачу, избрав щадящий вариант, в котором наркомовские апартаменты на несколько месяцев сохранили за Николаем Ивановичем, а выселять принялись его сотрудников.

Сугубый реалист, мысливший конкретными цифрами и сроками, Сталин и на этот раз обусловил завершение операции началом 1940 года. Процесс завязался назначением первым заместителем наркома Берии (20 июля 1938 г.), хотя наркомат предлагал другую кандидатуру (начальника УНКВД Ленинграда Литвина); предшественник Берии Фриновский пошел на повышение, удостоившись поста наркома военно-морского флота. Тут же (в августе) Ежов по совместительству назначается наркомом водного транспорта – с тем, чтобы не оставить лидера чекистов безработным на тот небольшой промежуток времени, когда его вначале выдворят с Лубянки, а затем возвратят в эту же цитадель, но в полярно ином качестве. Так же поступили с рядом сподвижников Ежова, для которых Наркомвод стал последним прибежищем до ареста.

Артподготовка со Старой площади заполняет рамки поставленной цели. Годом позже уже арестованный Ежов показал на одном из допросов: «…в этот период (лето 1938 г. – В.Ж.) ЦК ВКП(б) неоднократно обращал мое внимание на то, что меня окружают подозрительные люди, пришедшие со мной на работу в НКВД. В ЦК был поставлен вопрос о снятии Цесарского, мне было предложено убрать с работы в НКВД Шапиро, Жуковского, Литвина.

Разумеется, что я не мог не считаться с требованиями ЦК и предполагал Жуковского без лишнего шума сплавить куда-либо на другую работу, подальше в провинцию.

Эта попытка была мною сделана, однако она не удалась, так как к этому времени приступил к работе Берия, и Жуковский вместо того, чтобы ехать к месту назначения, директором Риддерского полиметаллического комбината, был арестован».

Начальник Московского УНКВД Цесарский поехал начальником Ухт-Ижемского лагеря, где проработал до ареста два месяца. Литвин успел покончить с собой. По этому поводу известна такая реплика А.И. Микояна (привожу по памяти): «Хоть один порядочный человек среди них нашелся». Если бы книга Гиннесса фиксировала рекорды по цинизму, то данную фразу ей бы пришлось увековечить. Вот что сказал Микоян менее чем за год до того, выступая на торжественном заседании по случаю 20-летия ВЧК-ОГПУ-НКВД: «…товарищ Ежов Николай Иванович, придя в НКВД, сумел быстро улучшить положение в НКВД, закрепить его и поставить на высшую ступень работу НКВД в кратчайший срок… Ежов создал в НКВД замечательный костяк чекистов, советских разведчиков, изгнав чуждых людей, проникших в НКВД и тормозивших его работу»¹¹.

Колоссальные успехи Ежова Микоян объяснил тем, что ему, Ежову, удалось применить сталинский стиль работы в области НКВД. А вот это, пожалуй, верно.

Теперь об отце. Решением ЦК от 22 сентября 1938 г. его снимают с замнаркомства и назначают, как сказано, в Риддер, Казахстан. Пригласив отца, Л.М. Каганович скромно золотит пилюлю, объявив, что таким образом собеседнику предстоит искупить «троцкистское прошлое». (Постановление Совнаркома об освобождении от вице-наркомской должности датировано 3-м октября. Возникшую вакансию занял Филаретов, перемещенный с должности наркома местной промышленности РСФСР, причем, по случайному совпадению, заместителем наркома работал младший брат отца А.Б. Жуковский.)

Трогательное прощание с сослуживцами, в дар подносят великолепную охотничью двустволку. Однако ни в какой Риддер отец не убыл. В то же время немедленно его и не арестовали. Почему? Скорее всего, это была бы, что называется, грубая работа, поскольку слишком уж в лоб давала Ежову понять, что считаться с ним перестали. Поэтому надумали предварить уже решенный близкий арест расследованием по партийной линии – в Комиссии партийного контроля, поручив эту разборку возглавить М.Ф. Шкирятову – заместителю председателя КПК Ежова и предписав уложиться в от силы трехнедельный срок.

Итак, еще оставаясь номинально главой НКВД, Ежов фактически был лишен своей команды. И лишь тогда появился документ, с которого, на взгляд человека, не искушенного в сталинской тактике управления, следовало бы начинать. А именно, 17-го ноября 1938 г., за 4 дня до выдворения Ежова с Лубянки, «совершенно секретно» издается постановление Совнаркома и ЦК за подписями, соответственно, Молотова и Сталина «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». Постановление адресовано руководителям всех уровней, от республиканского до районного – энкаведистам, партийным секретарям, прокурорам.

Вначале отмечена большая работа, проделанная НКВД за 1937–1938 гг., «по разгрому врагов народа и очистке СССР от многочисленных шпионских, террористических, диверсионных и вредительских кадров из троцкистов, бухаринцев, эсеров, меньшевиков, буржуазных националистов, белогвардейцев беглых кулаков и уголовников…

Одновременно органами НКВД проделана большая работа также и по разгрому шпионско-диверсионной агентуры иностранных разведок, переброшенных в СССР в большом количестве из-за кордона под видом так называемых политэмигрантов и перебежчиков из поляков, румын, финнов, немцев, латышей, эстонцев, харбинцев и проч…

Задача теперь заключается в том, чтобы, продолжая и впредь беспощадную борьбу со всеми врагами СССР, организовать эту борьбу при помощи более совершенных и надежных методов.

Это тем более необходимо, что массовые операции по разгрому и выкорчевыванию вражеских элементов, проведенные органами НКВД в 1937–1938 гг., при упрощенном ведении следствия и суда не могли не привести к ряду крупнейших недостатков и извращений в работе органов НКВД и Прокуратуры. (Следовательно, «крупнейшие недостатки» были предусмотрены изначально. – В.Ж.)

Больше того, враги народа и шпионы иностранных разведок, пробравшиеся в органы НКВД как в центре, так и на местах…. сознательно извращали советские законы, проводили массовые и необоснованные аресты, в то же время спасая от разгрома своих сообщников, в особенности засевших в органах НКВД».

Стало быть, «массовые операции» – благо, а вот «массовые и необоснованные аресты» – дело рук «пробравшихся».

«…крупнейшим недостатком работы органов НКВД является глубоко укоренившийся упрощенный порядок расследования, при котором, как правило, следователь ограничивается получением от обвиняемого признания своей вины и совершенно не заботится о подкреплении этого признания необходимыми документальными данными (показания свидетелей, акты экспертизы, вещественные доказательства и проч.)».

Но ведь руководящая теория генпрокурора Вышинского, о которой говорилось ранее, и не требовала обязательного наличия «вещественных доказательств и проч.». Потому-то на известных показательных процессах, где блистал обвинитель Вышинский, никакие «вещдоки» и не фигурировали. Однако невзирая на тщательно продуманную режиссуру и унизительно покорных адвокатов избежать несообразностей или даже явных проколов не удалось. В результате, в том числе и поэтому, от публичных Шемякиных судов попросту отказались, процессы наглухо засекретили, полностью оградили их от участия защитников и дело таким образом пустили на всесоюзный поток. Штатные суды, хотя и штамповали приговоры в предельно ускоренном режиме, справиться с девятым валом репрессированных собственными силами, конечно, не могли. Тогда с августа 1937 г. были повсеместно учреждены так называемые тройки, которые ударными темпами рассматривали дела обвиняемых, обладая правом выносить приговоры любой степени тяжести, включая высшую меру – расстрел. Если тройки «работали», так сказать, с рядовыми жертвами, то для более избранного контингента – политиков, военных, чиновников, заметных представителей интеллигенции – продолжали в поте лица трудиться военные коллегии судов. Интересно, что засекреченность судебной процедуры принесла некоторый моральный выигрыш обвиняемым, поскольку они получили фактическую возможность, видимо, как правило, не опасаясь последствий, отказываться от первоначально данных показаний, вскрывая их несостоятельность и вздорность. Причину самооговоров подсудимые объясняли «мерами физического воздействия», т. е. пытками. Судьи, не вступая в обсуждение, аргументы обвиняемых игнорировали начисто» зато для нынешних исследователей протоколы заседаний представляют живой – вопреки минувшим десятилетиям – интерес. Разумеется, отказы подсудимых послужили дополнительными аргументами в справках о реабилитации, пришедшей десятилетия спустя, а для многих тысяч жертв – посмертно.