Текст книги "Владимир Высоцкий"

Автор книги: Владимир Высоцкий

* * *

 
…Когда я óб стену разбил лицо и члены
И все, что только было можно, произнес,
Вдруг – сзади тихое шептанье раздалось:
«Я умоляю вас, пока не трожьте вены.
 
 
При ваших нервах и при вашей худобе
Не лучше ль – чаю? Или – огненный напиток…
Чем учинять членовредительство себе —
Оставьте что-нибудь нетронутым для пыток».
 
 
Он сказал мне: «Приляг,
Успокойся, не плачь!»
Он сказал: «Я не врач —
Я твой верный палач.
Уж не за полночь – за три, —
Давай отдохнем:
Нам ведь все-таки завтра
Работать вдвоем…»
 
 
Чем черт не шутит – может, правда выпить чаю,
Раз дело приняло подобный оборот?
«Но только, знаете, весь ваш палачий род
Я, как вы можете представить, презираю!»
 
 
Он попросил: «Не трожьте грязное белье,
Я сам к палачеству пристрастья не питаю.
Но вы войдите в положение мое:
Я здесь на службе состою, я здесь пытаю.
 
 
Молчаливо, прости,
Счет веду головам.
Ваш удел – не ахти,
Но завидую вам.
Право, я не шучу —
Я смотрю делово:
Говори – что хочу,
Обзывай хоть кого…»
 
 
Он был обсыпан белой перхотью как содой,
Он говорил, сморкаясь в старое пальто:
«Приговоренный обладает как никто
Свободой слова – то есть подлинной свободой».
 
 
И я избавился от острой неприязни
И посочувствовал дурной его судьбе.
Спросил он: «Как ведете вы себя на казни?»
И я ответил: «Вероятно, так себе…
 
 
Ах, прощенья прошу, —
Важно знать палачу,
Что когда я вишу —
Я ногами сучу.
Кстати, надо б сперва.
Чтоб у плахи мели, —
Чтоб, упавши, глава
Не валялась в пыли».
 
 
Чай закипел, положен сахар по две ложки.
«Спасибо…» – «Что вы! Не извольте возражать!
Вам скрутят ноги, чтоб сученья избежать.
А грязи нет – у нас ковровые дорожки».
 
 
«Ах, да неужто ли подобное возможно!» —
От умиленья я всплакнул и лег ничком, —
Потрогав шею мне легко и осторожно.
Он одобрительно поцокал языком.
 
 
Он шепнул: «Ни гуту!
Здесь кругом – стукачи.
Чем смогу – помогу,
Только ты не молчи.
Стану ноги пилить —
Можешь ересь болтать, —
Чтобы казнь отдалить.
Буду дальше пытать».
 
 
Не ночь пред казнью – а души отдохновенье, —
А я уже дождаться утра не могу.
Когда он станет жечь меня и гнуть в дугу,
Я крикну весело: «Остановись, мгновенье!»
 
 
И можно музыку заказывать при этом —
Чтоб стоны с воплями остались на губах, —
Я, признаюсь, питаю слабость к менуэтам.
Но есть в коллекции у них и Оффенбах.
 
 
«Будет больно – поплачь.
Если невмоготу», —
Намекнул мне палач.
«Хорошо, я учту».
Подбодрил меня он,
Правда, сам загрустил:
«Помнят тех, кто казнен,
А не тех, кто казнил».
 
 
Развлек меня про гильотину анекдотом.
Назвав ее карикатурой на топор.
«Как много миру дал голов французский двор!» —
И посочувствовал убитым гугенотам.
 
 
Жалел о том, что кол в России упразднен,
Был оживлен и сыпал датами привычно.
Он знал доподлинно – кто, где и как казнен,
И горевал о тех, над кем работал лично.
 
 
«Раньше, – он говорил, —
Я дровишки рубил, —
Я и стриг, я и брил,
И с ружьишком ходил, —
Тратил пыл в пустоту
И губил свой талант, —
А на этом посту —
Повернулось на лад».
 
 
Некстати вспомнил дату смерти Пугачева,
Рубил – должно быть, для наглядности – рукой,
А в то же время знать не знал, кто он такой, —
Невелико образованье палачово.
 
 
Парок над чаем тонкой змейкой извивался…
Он дул на воду, грея руки о стекло, —
Об инквизиции с почтеньем отозвался,
И об опричниках – особенно тепло.
 
 
Мы гоняли чаи, —
Вдруг палач зарыдал:
Дескать, жертвы мои —
Все идут на скандал.
«Ах вы тяжкие дни,
Палачова стерня!
Ну за что же они
Ненавидят меня!»
 
 
Он мне поведал назначенье инструментов, —
Все так нестрашно, и палач – как добрый врач.
«Но на работе до поры все это прячь,
Чтоб понапрасну не нервировать клиентов.
 
 
Бывает, только его в чувство приведешь.
Водой окатишь и поставишь Оффенбаха —
А он примерится, когда ты подойдешь,
Возьмет и плюнет – и испорчена рубаха!»
 
 
Накричали речей
Мы за клан палачей,
Мы за всех палачей
Пили чай – чай ничей.
Я совсем обалдел.
Чуть не лопнул крича —
Я орал: «Кто посмел
Обижать палача!..»
 
 
…Смежила веки мне предсмертная усталость.
Уже светало – наше время истекло.
Но мне хотя бы перед смертью повезло:
Такую ночь провел – не каждому досталось!
 
 
Он пожелал мне доброй ночи на прощанье.
Согнал назойливую муху мне с плеча…
Как жаль – недолго мне хранить воспоминанье
И образ доброго, чудного палача!
 

1977

* * *

 
Упрямо я стремлюсь ко дну —
Дыханье рвется, давит уши…
Зачем иду на глубину—
Чем плохо было мне на суше?
 
 
Там, на земле, – и стол и дом,
Там – я и пел и надрывался;
Я плавал все же – хоть с трудом,
Но на поверхности держался.
 
 
Линяют страсти под луной
В обыденной воздушной жиже, —
А я вплываю в мир иной:
Тем невозвратнее – чем ниже.
 
 
Дышу я непривычно – ртом.
Среда бурлит – плевать на среду!
Я погружаюсь, и притом —
Быстрее, в пику Архимеду.
 
 
Я потерял ориентир, —
Но вспомнил сказки, сны и мифы:
Я открываю новый мир.
Пройдя коралловые рифы.
 
 
Коралловые города…
В них многорыбно, но – не шумно:
Нема подводная среда,
И многоцветна, и разумна.
 
 
Где ты, чудовищная мгла,
Которой матери стращают?
Светло – хотя ни факела.
Ни солнца мглу не освещают!
 
 
Все гениальное и не
допонятое – всплеск и шалость —
Спаслось и скрылось в глубине, —
Все, что гналось и запрещалось.
 
 
Дай Бог, я все же дотяну —
Не дам им долго залежаться! —
И я вгребаюсь в глубину,
И – все труднее погружаться.
 
 
Под черепом – могильный звон,
Давленье мне хребет ломает,
Вода выталкивает вон,
И глубина не принимает.
 
 
Я снял с острогой карабин.
Но камень взял – не обессудьте, —
Чтобы добраться до глубин.
До тех пластов, до самой сути.
 
 
Я бросил нож – не нужен он:
Там нет врагов, там все мы – люди,
Там каждый, кто вооружен, —
Нелеп и глуп, как вошь на блюде.
 
 
Сравнюсь с тобой, подводный гриб,
Забудем и чины и ранги, —
Мы снова превратились в рыб,
И наши жабры – акваланги.
 
 
Нептун – ныряльщик с бородой,
Ответь и облегчи мне душу:
Зачем простились мы с водой.
Предпочитая влаге – сушу?
 
 
Меня сомненья, черт возьми,
Давно буравами сверлили:
Зачем мы сделались людьми?
Зачем потом заговорили?
 
 
Зачем, живя на четырех,
Мы встали, распрямивши спины?
Затем – и это видит Бог, —
Чтоб взять каменья и дубины!
 
 
Мы умудрились много знать.
Повсюду мест наделать лобных,
И предавать, и распинать,
И брать на крюк себе подобных!
 
 
И я намеренно тону,
Зову: «Спасите наши души!»
И если я не дотяну —
Друзья мои, бегите с суши!
 
 
Назад – не к горю и беде,
Назад и вглубь – но не ко гробу.
Назад – к прибежищу, к воде.
Назад – в извечную утробу!
 
 
Похлопал по плечу трепанг.
Признав во мне свою породу, —
И я – выплевываю шланг
И в легкие пускаю воду!..
 
 
Сомкните стройные ряды.
Покрепче закупорьте уши:
Ушел один – в том нет беды, —
Но я приду по ваши души!
 

1977

* * *

 
Много во мне маминого,
Папино – сокрыто, —
Я из века каменного,
Из палеолита!
 
 
Но, по многим отзывам,
Я – умный и не злой, —
То есть в веке бронзовом
Стою одной ногой.
 
 
Наше племя ропщет, смея
Вслух ругать порядки;
В первобытном обществе я
Вижу недостатки, —
 
 
Просто вопиющие —
Довлеют и грозят, —
Далеко идущие —
На тыщу лет назад!
 
 
Собралась, умывшись чисто.
Во поле элита:
Думали, как выйти из то —
го палеолита.
 
 
Под кустами ириса
Все попередрались, —
Не договорилися,
А так и разбрелись…
 
 
Завели старейшины – а
Нам они примеры —
По две, по три женщины, по
Две, по три пещеры.
 
 
Жены крепко заперты
На цепи да замки —
А на Крайнем Западе
Открыты бардаки!
 
 
Перед соплеменниками:
Вовсе не стесняясь,
Бродят люди с вениками,
Матерно ругаясь.
 
 
Дрянь в огонь из бака льют —
Надыбали уют, —
Ухают и крякают.
Хихикают и пьют!
 
 
Между поколениями
Ссоры возникают,
Жертвоприношениями
Злоупотребляют:
 
 
Ходишь – озираешься.
Ловишь каждый взгляд, —
Малость зазеваешься —
Уже тебя едят!
 
 
Люди понимающие —
Ездят на горбатых,
На горбу катающие —
Грезят о зарплатах.
 
 
Счастливы горбатые.
По тропочкам несясь:
Бедные, богатые —
У них, а не у нас!
 
 
Продали подряд все сразу
Племенам соседним,
Воинов гноят образо —
ваньем этим средним.
 
 
От повальной грамоты —
Сплошная благодать!
Поглядели мамонты —
И стали вымирать…
 
 
Дети все – с царапинами
И одеты куцо, —
Топорами папиными
День и ночь секутся.
 
 
Скоро эра кончится —
Набалуетесь всласть!
В будущее хочется?
Да как туда попасть!..
 
 
Колдуны пророчили: де,
Будет все попозже, —
За камнями очереди.
За костями – тоже.
 
 
От былой от вольности
Давно простыл и след:
Хвать тебя за волосы, —
И глядь – тебя и нет!
 
 
Притворились добренькими, —
Многих прочь услали,
И пещеры ковриками
Пышными устлали.
 
 
Мы стоим, нас трое, нам —
Бутылку коньяку…
Тишь в благоустроенном
Каменном веку.
 
 
…Встреться мне, молю я исто.
Во поле Айлита —
Забери меня ты из то —
го палеолита!
 
 
Ведь, по многим отзывам,
Я – умный и не злой, —
То есть в веке бронзовом
Стою одной ногой.
 

<Между 1970 и 1978>

* * *

 
Проделав брешь в затишье,
Весна идет в штыки,
И высунули крыши
Из снега языки.
 
 
Голодная до драки,
Оскалилась весна, —
Как с языка собаки,
Стекает с крыш слюна.
 
 
Весенние армии жаждут успеха,
Все ясно, и стрелы на карте прямы, —
И воины в легких небесных доспехах
Врубаются в белые рати зимы.
 
 
Но рано веселиться:
Сам зимний генерал
Никак своих позиций
Без боя не сдавал.
 
 
Тайком под белым флагом
Он собирал войска —
И вдруг ударил с фланга
Мороз исподтишка.
 
 
И битва идет с переменным успехом:
Где свет и ручьи – где поземка и мгла,
И воины в легких небесных доспехах
С потерями вышли назад из котла.
 
 
Морозу удирать бы —
А он впадает в раж:
Играет с вьюгой свадьбу, —
Не свадьбу – а шабаш!
 
 
Окно скрипит фрамугой —
То ветер перебрал, —
Но он напрасно с вьюгой
Победу пировал!
 
 
А в зимнем тылу говорят об успехах,
И наглые сводки приходят из тьмы, —
Но воины в легких небесных доспехах
Врубаются клиньями в царство зимы.
 
 
Откуда что берется —
Сжимается без слов
Рука тепла и солнца
На горле холодов.
 
 
Не совершиться чуду:
Снег виден лишь в тылах—
Войска зимы повсюду
Бросают белый флаг.
 
 
И дальше на север идет наступленье —
Запела вода, пробуждаясь от сна, —
Весна неизбежна – ну как обновленье,
И необходима, как – просто весна.
 
 
Кто славно жил в морозы.
Те не снимают шуб, —
Но ржаво льются слезы
Из водосточных труб.
 
 
Но только грош им, нищим,
В базарный день цена —
На эту землю свыше
Ниспослана весна.
 
 
…Два слова войскам: несмотря на успехи,
Не прячьте в чулан или в старый комод
Небесные легкие ваши доспехи —
Они пригодятся еще через год!
 

<Между 1970 и 1978>

* * *

 
Вот я вошел, и дверь прикрыл,
И показал бумаги,
И так толково объяснил.
Зачем приехал в лагерь.
 
 
Начальник – как уключина, —
Скрипит – и ни в какую!
«В кино мне роль поручена, —
Опять ему толкую, —
 
 
И вот для изучения —
Такое ремесло —
Имею направление!
Дошло теперь?» – «Дошло!
 
 
Вот это мы приветствуем, —
Чтоб было как с копирки,
Вам хорошо б – под следствием
Полгодика в Бутырке!
 
 
Чтоб ощутить затылочком.
Что чуть не расстреляли,
Потом – по пересылочкам, —
Тогда бы вы сыграли!..»
 
 
Внушаю бедолаге я
Настойчиво, с трудом:
«Мне нужно прямо с лагеря —
Не бывши под судом!»
 
 
«Да вы ведь знать не знаете,
За что вас осудили, —
Права со мной качаете —
А вас еще не брили!»
 
 
«Побреют – рожа сплющена! —
Но все познать желаю,
А что уже упущено —
Талантом наверстаю!»
 
 
«Да что за околесица, —
Опять он возражать, —
Пять лет в четыре месяца —
Экстерном, так сказать!..»
 
 
Он даже шаркнул мне ногой —
Для секретарши Светы:
«У нас, товарищ дорогой.
Не университеты!
 
 
У нас не выйдет с кондачка,
Из ничего – конфетка:
Здесь – от звонка и до звонка, —
У нас не пятилетка!
 
 
Так что давай-ка ты валяй —
Какой с артиста толк! —
У нас своих хоть отбавляй», —
Сказал он и умолк.
 
 
Я снова вынул пук бумаг,
Ору до хрипа в глотке:
Мол, не имеешь права, враг, —
Мы здесь не в околотке!
 
 
Мол, я начальству доложу, —
Оно, мол, разберется!..
Я стервенею, в роль вхожу,
А он, гляжу, – сдается.
 
 
Я в раже, удержа мне нет,
Бумагами трясу:
«Мне некогда сидеть пять лет —
Премьера на носу!»
 

<Между 1970 и 1978>

* * *

 
«Не бросать», «Не топтать» —
Это можно понять!
Или, там, «Не сорить», —
Это что говорить!
 
 
«Без звонка не входить» —
Хорошо, так и быть, —
Я нормальные не
Уважаю вполне.
 
 
Но когда это не —
Приносить-распивать, —
Это не не по мне —
Не могу принимать!
 
 
Вот мы делаем вид
За проклятым «козлом»:
Друг костяшкой стучит —
Мол, играем, – не пьем.
 
 
А красиво ль – втроем
Разливать под столом?
Или лучше – втроем
Лезть с бутылкою в дом?
 
 
Ну а дома жена—
Не стоит на ногах, —
И не знает она
О подкожных деньгах.
 
 
Если с ночи – молчи,
Не шуми, не греми,
Не кричи, не стучи.
Пригляди за детьми!..
 
 
Где уж тут пировать:
По стакану – и в путь, —
А начнешь шуровать —
Разобьешь что-нибудь.
 
 
И соседка опять —
«Алкоголик!» – орет, —
А начнешь возражать —
Участковый придет.
 
 
Он, пострел, все успел —
Вон составится акт:
Нецензурно, мол, пел,
Так и так, так и так;
 
 
Съел кастрюлю с гусем,
У соседки лег спать, —
И еще – то да сё, —
Набежит суток пять.
 
 
Так и может все быть —
Если расшифровать
Это «Не приносить».
Это «Не распивать».
 
 
Я встаю ровно в шесть —
Это надо учесть, —
До без четверти пять
У станка мне стоять.
 
 
Засосу я кваску
Иногда в перерыв —
И обратно к станку,
Даже не покурив.
 
 
И точу я в тоске
Шпинделя да фрезы, —
Ну а на языке —
Вкус соленой слезы.
 
 
Покурить, например…
Но нельзя прерывать, —
И мелькает в уме
Моя бедная «мать».
 
 
Дома я свежий лук
На закуску крошу,
Забываюсь – и вслух
Это произношу.
 
 
И глядит мне сосед —
И его ребятня —
Укоризненно вслед.
Осуждая меня.
 

<Между 1970 и 1978>

* * *

 
В Азии, в Европе ли
Родился озноб —
Только даже в опере
Кашляют взахлеб.
 
 
Не поймешь, откуда дрожь – страх ли это,
грипп ли:
Духовые дуют врозь, струнные – урчат.
Дирижера – кашель бьет, тенора – охрипли.
Баритоны – запили, <и> басы – молчат.
 
 
Раньше было в опере
Складно, по уму, —
И хоть хору хлопали —
А теперь кому?!
 
 
Не берет верхних нот и сопрано-меццо,
У колоратурного не бельканто – бред, —
Цены резко снизились – до рубля за место, —
Словом, все понизилось и сошло на нет.
 
 
Сквозняками в опере
Дует, валит с ног.
Как во чистом во поле
Ветер-ветерок.
 
 
Партии проиграны, песенки отпеты.
Партитура съежилась, <и> софит погас,
Развалились арии, разошлись дуэты,
Баритон – без бархата, без металла – бас.
 
 
Что ни делай – всё старо, —
Гулок зал и пуст.
Тенорово серебро
Вытекло из уст.
 
 
Тенор в арье Ленского заорал: «Полундра!» —
Буйное похмелье ли, просто ли заскок?
Дирижера Вилькина мрачный бас-профундо
Чуть едва не до смерти струнами засек.
 

<До 1978>

* * *

 
Мажорный светофор, трехцветье, трио,
Палитро-партитура цвето-нот.
Но где ясе он, мой «голубой период»?
Мой «голубой период» не придет!
 
 
Представьте, черный цвет невидим глазу.
Все то, что мы считаем черным, – серо.
Мы черноты не видели ни разу —
Лишь серость пробивает атмосферу.
 
 
И ультрафиолет, и инфракрасный,
Ну, словом, все что чересчур – не видно, —
Они, как правосудье, беспристрастны,
В них все равны, прозрачны, стекловидны.
 
 
И только красный, желтый цвет – бесспорны.
Зеленый – тоже: зелень в хлорофилле, —
Поэтому трехцветны светофоры
<Для всех> – кто пеш и кто в автомобиле.
 
 
Три этих цвета – в каждом организме,
В любом мозгу – как яркий отпечаток, —
Есть, правда, отклоненье в дальтонизме,
Но дальтонизм – порок и недостаток.
 
 
Трехцветны музы – но как будто серы,
А «инфра-ультра» – как всегда, в загоне, —
Гуляют на свободе полумеры,
И «псевдо» ходят как воры в законе.
 
 
Все в трех цветах нашло отображенье —
Лишь изредка меняется порядок.
Три цвета избавляют от броженья —
Незыблемы, как три ряда трехрядок.
 

<До 1978>

* * *

I

 
Часов, минут, секунд – нули, —
Сердца с часами сверьте:
Объявлен праздник всей земли —
День без единой смерти!
 
 
Вход в рай забили впопыхах.
Ворота ада – на засове, —
Без оговорок и условий
Все согласовано в верхах.
 
 
Ликуй и веселись, народ!
Никто от родов не умрет,
И от болезней в собственной постели.
На целый день отступит мрак,
На целый день задержат рак,
На целый день придержат душу в теле.
 
 
И если где – резня теперь, —
Ножи держать тупыми!
А если бой, то – без потерь.
Расстрел – так холостыми.
 
 
Нельзя и с именем Его
Свинцу отвешивать поклонов.
Во имя жизни миллионов
Не будет смерти одного!
 
 
И ни за чёрта самого.
Ни за себя – ни за кого
Никто нигде не обнажит кинжалов.
Никто навечно не уснет,
И не взойдет на эшафот
За торжество добра и идеалов.
 
 
И запылают сто костров —
Не жечь, а греть нам спины.
И будет много катастроф,
А жертвы – ни единой.
 
 
И, отвалившись от стола.
Никто не лопнет от обжорства.
И падать будут из притворства
От выстрелов из-за угла.
 
 
Ну а за кем недоглядят.
Того нещадно оживят —
Натрут его, взъерошат, взъерепенят:
Есть спецотряд из тех ребят,
Что мертвеца растеребят, —
Они на день случайности отменят.
 
 
Забудьте мстить и ревновать!
Убийцы, пыл умерьте!
Бить можно, но – не убивать.
Душить, но – не до смерти.
 
 
В проем оконный не стремись —
Не засти, слазь и будь мужчиной! —
Для всех устранены причины,
От коих можно прыгать вниз.
 
 
Слюнтяи, висельники, тли, —
Мы всех вас вынем из петли,
Еще дышащих, тепленьких, в
исподнем.
Под топорами палачей
Не упадет главы ничьей —
Приема нынче нет в раю Господнем!
 

* * *

II

 
…И пробил час – и день возник, —
Как взрыв, как ослепленье!
То тут, то там взвивался крик:
«Остановись, мгновенье!»
 
 
И лился с неба нежный свет,
И хоры ангельские пели, —
И люди быстро обнаглели:
Твори что хочешь – смерти нет!
 
 
Иной – до смерти выпивал,
Но жил, подлец, не умирал,
Другой – в пролеты прыгал
всяко-разно,
А третьего душил сосед,
А тот – его, – ну, словом, все
Добро и зло творили безнаказно.
 
 
И тот, кто никогда не знал
Ни драк, ни ссор, ни споров, —
Тот поднимать свой голос стал,
Как колья от заборов.
 
 
Он торопливо вынимал
Из мокрых мостовых булыжник, —
А прежде он был – тихий книжник
И зло с насильем презирал.
 
 
Кругом никто не умирал, —
И тот, кто раньше понимал
Смерть как награду или избавленье,
Тот бить стремился наповал, —
А сам при этом напевал.
Что, дескать, помнит чудное
мгновенье.
 
 
Ученый мир – так весь воспрял, —
И врач, науки ради,
На людях яды проверял —
И без противоядий!
 
 
Вон там устроила погром —
Должно быть, хунта или клика, —
Но все от мала до велика
Живут – все кончилось добром.
 
 
Самоубийц – числом до ста —
Сгоняли танками с моста,
Повесившихся скопом оживляли.
Фортуну – вон из колеса…
Да, день без смерти удался! —
Застрельщики, ликуя, пировали.
 
 
…Но вдруг глашатай весть разнес
Уже к концу банкета,
Что торжество не удалось:
Что кто-то умер где-то —
 
 
В тишайшем уголке земли,
Где спят и страсти и стихии, —
Реаниматоры лихие
Туда добраться не смогли.
 
 
Кто смог дерзнуть, кто смел посметь?!
И как уговорил он смерть?
Ей дали взятку – смерть не на работе.
Недоглядели, хоть реви, —
Он взял да умер от любви —
На взлете умер он, на верхней ноте!
 

<До 1978>

Осторожно, гризли!

Михаилу Шемякину с огромной любовью и пониманием

 
Однажды я, накушавшись от пуза,
Дурной и красный, словно из парилки,
По кабакам в беспамятстве кружа,
Очнулся на коленях у француза, —
Я из его тарелки ел без вилки —
И тем француза резал без ножа.
 
 
Кричал я: «Друг! За что боролись?!» – Он
Не разделял со мной моих сомнений, —
Он был напуган, смят и потрясен
И пробовал согнать меня с коленей.
 
 
Не тут-то было! Я сидел надежно,
Обняв его за тоненькую шею,
Смяв оба его лацкана в руке, —
Шептал ему: «Ах, как неосторожно:
Тебе б зарыться, спрятаться в траншею —
А ты рискуешь в русском кабаке!»
 
 
Он тушевался, а его жена
Прошла легко сквозь все перипетии, —
Еще бы – с ними пил сам Сатана! —
Но добрый, ибо родом из России.
 
 
Француз страдал от недопониманья,
Взывал ко всем: к жене, к официантам, —
Жизнь для него пошла наоборот.
Цыгане висли, скрипками шаманя,
И вымогали мзду не по талантам, —
А я совал рагу французу в рот.
 
 
И я вопил: «Отец мой имярек —
Герой, а я тут с падалью якшаюсь!» —
И восемьдесят девять человек
Кивали в такт, со мною соглашаясь.
 
 
Калигулу ли, Канта ли, Катулла,
Пикассо ли?! – кого еще, не знаю, —
Европа предлагает невпопад.
Меня куда бы пьянка ни метнула —
Я свой Санкт-Петербург не променяю
На вкупе всё, хоть он и – Ленинград.
 
 
В
мне одному немую
тишину
Я убежал до ужаса тверёзый.
Навеки потеряв свою жену,
В углу сидел француз, роняя слезы.
 
 
Я ощутил намеренье благое —
Сварганить крылья из цыганской шали,
Крылатым стать и недоступным стать, —
Мои друзья – пьянющие изгои —
Меня хватали за руки, мешали, —
Никто не знал, что я умел летать.
 
 
Через «Пежо» я прыгнул на Faubourg
И приобрел повторное звучанье, —
На ноте до завыл Санкт-Петербург —
А это означало: до свиданья!
 
 
Мне б – по моим мечтам – в каменоломню:
Так много сил, что всё перетаскаю, —
Таскал в России – грыжа подтвердит.
Да знали б вы, что я совсем не помню,
Кого я бью по пьянке и ласкаю,
И что плевать хотел на interdlte.
 
 
Да, я рисую, трачусь и кучу,
Я даже чуть избыл привычку лени.
…Я потому французский не учу—
Чтоб мне они не сели на колени.
 

25 июля 1978 г., в самолете

* * *

 
Слева бесы, справа бесы.
Нет, по новой мне налей!
Эти – с нар, а те – из кресел, —
Не поймешь, какие злей.
 
 
И куда, в какие дали.
На какой еще маршрут
Нас с тобою эти врали
По этапу поведут?
 
 
Ну а нам что остается?
Дескать, горе не беда?
Пей, дружище, если пьется, —
Все – пустыми невода.
 
 
Что искать нам в этой жизни?
Править к пристани какой?
Ну-ка, солнце, ярче брызни!
Со святыми упокой…
 

<1976>

* * *

Михаилу Шемякину

под впечатлением от серии «Чрево»

 
И кто вы суть? Безликие кликуши?
Куда грядете – в Мекку ли, в Мессины?
Модели ли влачите к Монпарнасу?
Кровавы ваши спины, словно туши,
И туши – как ободранные спины, —
И ребра в ребра вам – и нету спасу.
 
 
Ударил ток, скотину оглоуша,
Обмякла плоть на плоскости картины
И тяжко пала мяснику на плечи.
На ум, на кисть творцу попала туша —
И дюжие согбенные детины,
Вершащие дела нечеловечьи.
 
 
Кончал палач – дела его ужасны,
А дальше те, кто гаже, ниже, плоше.
Таскали жертвы после гильотины:
Безглазны, безголовы и безгласны
И, кажется, бессутны тушеноши,
Как бы катками вмяты в суть картины.
 
 
Так кто вы суть, загубленные души?
Куда спешите, полуобразины?
Вас не разъять – едины обе массы.
Суть Сутина – «Спасите наши туши!»
Вы ляжете, заколотые в спины,
И Урка слижет с ваших лиц гримасу.
 
 
Я ротозей – но вот не сплю ночами, —
В глаза бы вам взглянуть из-за картины!..
Неймется мне, шуту и лоботрясу, —
Сдается мне, хлестали вас бичами?!
Вы крест несли – и ободрали спины?!
И ребра в ребра вам – и нету спасу.
 

<Между 1977 и 1979>