Текст книги "Владимир Высоцкий"

Автор книги: Владимир Высоцкий

* * *

 
Я все чаще думаю о судьях, —
Я такого не предполагал:
Если обниму ее при людях —
Будет политический скандал!
 
 
Будет тон в печати комедийный,
Я представлен буду чудаком, —
Начал целоваться с беспартийной,
А теперь целуюсь – с вожаком!
 
 
Трубачи, валяйте – дуйте в трубы!
Я еще не сломлен и не сник:
Я в ее лице целую в губы —
Общество «Франс-Юньон Совьетик»!
 

<Между 1968 и 1970>

Енгибарову – от зрителей

 
Шут был вор: он воровал минуты —
Грустные минуты, тут и там, —
Грим, парик, другие атрибуты
Этот шут дарил другим шутам.
 
 
В светлом цирке между номерами
Незаметно, тихо, налегке
Появлялся клоун между нами
В иногда дурацком колпаке.
 
 
Зритель наш шутами избалован —
Жаждет смеха он, тряхнув мошной,
И кричит: «Да разве это клоун!
Если клоун – должен быть смешной!»
 
 
Вот и мы… Пока мы вслух ворчали:
«Вышел на арену – так смеши!» —
Он у нас тем временем печали
Вынимал тихонько из души.
 
 
Мы опять в сомненье – век двадцатый:
Цирку нас, конечно, мировой, —
Клоун, правда, слишком мрачноватый —
Невеселый клоун, не живой.
 
 
Ну а он, как будто в воду канув,
Вдруг при свете, нагло, в две руки
Крал тоску из внутренних карманов
Наших душ, одетых в пиджаки.
 
 
Мы потом смеялись обалдело.
Хлопали, ладони раздробя.
Он смешного ничего не делал. —
Горе наше брал он на себя.
 
 
Только – балагуря, тараторя —
Все грустнее становился мим:
Потому что груз чужого горя
По привычке он считал своим.
 
 
Тяжелы печали, ощутимы —
Шут сгибался в световом кольце, —
Делались всё горше пантомимы,
И морщины – глубже на лице.
 
 
Но тревоги наши и невзгоды
Он горстями выгребал из нас —
Будто обезболивал нам роды, —
А себе – защиты не припас.
 
 
Мы теперь без боли хохотали.
Весело по нашим временам:
Ах, как нас приятно обокрали —
Взяли то, что так мешало нам!
 
 
Время! И, разбив себе колени.
Уходил он, думая свое.
Рыжий воцарился на арене,
Да и за пределами ее.
 
 
Злое наше вынес добрый гений
За кулисы – вот нам и смешно.
Вдруг – весь рой украденных мгновений
В нем сосредоточился в одно.
 
 
В сотнях тысяч ламп погасли свечи.
Барабана дробь – и тишина…
Слишком много он взвалил на плечи
Нашего – и сломана спина.
 
 
Зрители – и люди между ними—
Думали: вот пьяница упал…
Шут в своей последней пантомиме
Заигрался – и переиграл.
 
 
Он застыл – не где-то, не за морем —
Возле нас, как бы прилег, устав, —
Первый клоун захлебнулся горем.
Просто сил своих не рассчитав.
 
 
Я шагал вперед неутомимо.
Но успев склониться перед ним.
Этот трюк – уже не пантомима:
Смерть была – царица пантомим!
 
 
Этот вор, с коленей срезав путы,
По ночам не угонял коней.
Умер шут. Он воровал минуты —
Грустные минуты у людей.
 
 
Многие из нас бахвальства ради
Не давались: проживем и так!
Шут тогда подкрадывался сзади
Тихо и бесшумно – на руках…
 
 
Сгинул, канул он – как ветер сдунул!
Или это шутка чудака?..
Только я колпак ему – придумал, —
Этот клоун был без колпака.
 

1972

Мой Гамлет

 
Я только малость объясню в стихе —
На все я не имею полномочий…
Я был зачат как нужно, во грехе —
В поту и в нервах первой брачной ночи.
 
 
Я знал, что. отрываясь от земли, —
Чем выше мы, тем жестче и суровей:
Я шел спокойно прямо в короли
И вел себя наследным принцем крови.
 
 
Я знал – все будет так, как я хочу,
Я не бывал внакладе и в уроне,
Мои друзья по школе и мечу
Служили мне, как их отцы – короне.
 
 
Не думал я над тем, что говорю,
И с легкостью слова бросал на ветер, —
Мне верили и так, как главарю.
Все высокопоставленные дети.
 
 
Пугались нас ночные сторожа,
Как оспою, болело время нами.
Я спал на кожах, мясо ел с ножа
И злую лошадь мучил стременами.
 
 
Я знал – мне будет сказано: «Царуй!» —
Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег.
И я пьянел среди чеканных сбруй,
Был терпелив к насилью слов и книжек.
 
 
Я улыбаться мог одним лишь ртом,
А тайный взгляд, когда он зол и горек.
Умел скрывать, воспитанный шутом, —
Шут мертв теперь: «Аминь!» Бедняга Йорик!..
 
 
Но отказался я от дележа
Наград, добычи, славы, привилегий:
Вдруг стало жаль мне мертвого пажа,
Я объезжал зеленые побеги…
 
 
Я позабыл охотничий азарт,
Возненавидел и борзых и гончих,
Я от подранка гнал коня назад
И плетью бил загонщиков и ловчих.
 
 
Я видел – наши игры с каждым днем
Всё больше походили на бесчинства, —
В проточных водах по ночам, тайком
Я отмывался от дневного свинства.
 
 
Я прозревал, глупея с каждым днем,
Я прозевал домашние интриги.
Не нравился мне век, и люди в нем
Не нравились, – и я зарылся в книги.
 
 
Мой мозг, до знаний жадный как паук.
Все постигал: недвижность и движенье, —
Но толка нет от мыслей и наук.
Когда повсюду – им опроверженье.
 
 
С друзьями детства перетерлась нить.
Нить Ариадны оказалась схемой.
Я бился над словами «быть, не быть».
Как над неразрешимою дилеммой.
 
 
Но вечно, вечно плещет море бед, —
В него мы стрелы мечем – в сито просо.
Отсеивая призрачный ответ
От вычурного этого вопроса.
 
 
Зов предков слыша сквозь затихший гул,
Пошел на зов, – сомненья крались с тылу.
Груз тяжких дум наверх меня тянул,
А крылья плоти вниз влекли, в могилу.
 
 
В непрочный сплав меня спаяли дни —
Едва застыв, он начал расползаться.
Я пролил кровь как все – и, как они,
Я не сумел от мести отказаться.
 
 
А мой подъем пред смертью – есть провал.
Офелия! Я тленья не приемлю.
Но я себя убийством уравнял
С тем, с кем я лег в одну и ту же землю.
 
 
Я Гамлет, я насилье презирал,
Я наплевал на датскую корону, —
Но в их глазах – за трон я глотку рвал
И убивал соперника по трону.
 
 
Но гениальный всплеск похож на бред,
В рожденье смерть проглядывает косо.
А мы всё ставим каверзный ответ
И не находим нужного вопроса.
 

1972

Я к вам пишу

 
Спасибо вам, мои корреспонденты —
Все те, кому ответить я не смог, —
Рабочие, узбеки и студенты —
Все, кто писал мне письма, – дай вам Бог!
 
 
Дай Бог вам жизни две
И друга одного,
И света в голове,
И доброго всего!
 
 
Найдя стократно вытертые ленты.
Вы хрип мой разбирали по слогам.
Так дай же Бог, мои корреспонденты,
И сил в руках, да и удачи вам!
 
 
Вот пишут – голос мой не одинаков:
То хриплый, то надрывный, то глухой.
И просит население бараков:
«Володя, ты не пой за упокой!»
 
 
Но что поделать, если я не звонок, —
Звенят другие – я хриплю слова.
Обилие некачественных пленок
Вредит мне даже больше, чем молва.
 
 
Вот спрашивают: «Попадал ли в плен ты?»
Нет, не бывал – не воевал ни дня!
Спасибо вам, мои корреспонденты,
Что вы неверно поняли меня!
 
 
Друзья мои – жаль, что не боевые —
От моря, от станка и от сохи, —
Спасибо вам за присланные – злые
И даже неудачные стихи.
 
 
Вот я читаю: «Вышел ты из моды.
Сгинь, сатана, изыди, хриплый бес!
Как глупо, что не месяцы, а годы
Тебя превозносили до небес!»
 
 
Еще письмо: «Вы умерли от водки!»
Да, правда, умер – но потом воскрес.
«А каковы доходы ваши все-таки?
За песню трешник – вы же просто крез!»
 
 
За письма высочайшего пошиба:
Идите, мол, на Темзу и на Нил, —
Спасибо, люди добрые, спасибо, —
Что не жалели ночи и чернил!
 
 
Но только я уже бывал на Темзе,
Собакою на Сене восседал.
Я не грублю, но отвечаю тем же, —
А писем до конца не дочитал.
 
 
И ваши похвалы и комплименты,
Авансы мне – не отфутболю я:
От ваших строк, мои корреспонденты,
Прямеет путь и сохнет колея.
 
 
Сержанты, моряки, интеллигенты, —
Простите, что не каждому ответ:
Я вам пишу, мои корреспонденты.
Ночами песни – вот уж десять лет!
 

1973

* * *

 
Жил-был один чудак, —
Он как-то раз, весной.
Сказал чуть-чуть не так —
И стал невыездной.
 
 
А может, что-то спел не то
По молодости лет,
А может, выпил два по сто
С кем выпивать не след.
 
 
Он письма отправлял —
Простым и заказным,
И не подозревал.
Что стал невыездным.
 
 
Да и не собирался он
На выезд никуда —
К друзьям лишь ездил на поклон
В другие города.
 
 
На сплетни он махнул
Свободною рукой, —
Сидел и в ус не дул
Чудак невыездной.
 
 
С ним вежливы, на «вы» везде,
Без спущенных забрал,
Подписку о невыезде
Никто с него не брал.
 
 
Он в карточной игре
Не гнался за игрой —
Всегда без козырей
И вечно «без одной».
 
 
И жил он по пословице:
Хоть эта мысль не та—
Все скоро обеззлобится
И встанет на места.
 
 
И он пером скрипел —
То злее, то добрей, —
Писал себе и пел
Про всяческих зверей:
 
 
Что, мол, сбежал гиппопотам
С Египта в Сомали —
Хотел обосноваться там,
Да высох на мели.
 
 
Но строки те прочлись
Кому-то поутру —
И, видимо, пришлись
С утра не по нутру.
 
 
Должно быть, между строк прочли.
Что бегемот – не тот.
Что Сомали – не Сомали,
Что всё наоборот.
 
 
Прочли, от сих до всех
Разрыв и перерыв,
Закрыли это в сейф,
И все – на перерыв.
 
 
Чудак пил кофе натощак —
Такой же заводной, —
Но для кого-то был чудак
Уже невыездной.
 
 
…Пришла пора – а то
Он век бы не узнал.
Что он совсем не то.
За что себя считал.
 
 
И, после нескольких атак,
В июльский летний зной
Ему сказали: «Ты, чудак.
Давно невыездной!»
 
 
Другой бы, может, и запил —
А он махнул рукой:
«Что я, – когда и Пушкин был
Всю жизнь невыездной!»
 

1973

* * *

Как во городе во главном,

Как известно – златоглавом,

В белокаменных палатах.

Знаменитых на весь свет,

Выразители эпохи —

Лицедеи-скоморохи,

У кого дела неплохи, —

Собрались на банкет.

Для веселья – есть причина:

Ну, во-первых – дармовщина.

Во-вторых – любой мужчина

Может даму пригласить

И, потискав, даму эту

По паркету весть к буфету,

И без денег – по билету

Накормить и напоить.

И стоят в дверном проеме

На великом том приеме

На дежурстве, как на стреме,

Тридцать три богатыря, —

Им потеха – где шумиха:

Там ребята эти лихо

Крутят рученьки, но – тихо:

Ничего не говоря.

Но ханыга, прощелыга,

Забулдыга и сквалыга —

От монгольского от ига

К нам в наследство перешли, —

И они входящим – в спину—

Хором, враз: «Даешь Мазину,

Дармовую лососину

И Мишеля Пиколи!»

…В кабаке старинном «Каме»

Парень кушал с мужиками, —

Все ворочали мозгами —

Кто хорош, а кто и плох.

А когда кабак закрыли,

Все решили: недопили, —

И трезвейшего снабдили,

Чтоб чего-то приволок.

Парень этот для начала

Чуть пошастал у вокзала —

Там милиция терзала

Сердобольных шоферов, —

Он рванул тогда накатом

К белокаменным палатам —

Прямо в лапы к тем ребятам, —

По мосту, что через ров.

Под дверьми всё непролазней —

Как у лобного на казни.

Но толпа побезобразней —

Вся колышется, гудёт, —

Не прорвешься, хоть ты тресни!

Но узнал один ровесник:

«Это тот, который – песни, —

Пропустите, пусть идет!»

«Не толкайте – не подвинусь!»

Думал он: а вдруг навынос

Не дадут – вот будет минус!..

Ах – красотка на пути!

Но <Ивану> не до крали, —

Лишь бы только торговали,

Лишь бы дали, лишь бы дали!

Время – два без десяти.

У буфета всё нехитро:

«Пять «четверок», два поллитра!

Эй, мамаша, что сердита?

Сдачи можешь не давать!..»

Повернулся – а средь зала

Краля эта танцевала:

Вся блестела, вся сияла, —

Как звезда – ни дать ни взять!

И – упали из-под мышек

Две «больших» и пять «малышек»

(Жалко, жалко ребятишек —

Тех, что бросил он в беде), —

И осколки как из улья

Разлетелись – и под стулья.

А пред ним мелькала тулья

Золотая на звезде.

Он за воздухом – к балконам, —

Поздно! Вырвались со звоном

И из сердца по салонам

Покатились клапана…

И, назло другим принцессам,

Та – взглянула с интересом, —

Хоть она, писала пресса,

Хороша, но холодна.

Одуревшие от рвенья.

Рвались к месту преступленья

Люди плотного сложенья.

Засучивши рукава, —

Но не сделалось скандала:

Все кругом затанцевало —

Знать, скандала не желала

Предрассветная Москва.

И заморские ехидны

Говорили: «Ах, как стыдно!

Это просто несолидно,

Глупо так себя держать!..»

Только негр на эту новость

Укусил себя за ноготь —

В Конго принято, должно быть,

Так восторги выражать…

Оказал ему услугу

И оркестр с перепугу, —

И толкнуло их друг к другу —

Говорят, что сквозняком…

И ушли они, не тронув

Любопытных микрофонов,

Так как не было талонов

Спрыснуть встречу коньяком.

…Говорят, живут же люди

В этом самом Голливуде

И в Париже!.. Но – не будем:

Пусть болтают куркули!

Кстати, те, с кем я был в «Каме»,

Оказались мужиками:

Не махали кулаками —

Улыбнулись и ушли.

И пошли летать в столице

Нежилые небылицы:

Молодицы – не девицы —

Словно деньгами сорят, —

В подворотнях, где потише,

И в мансардах, возле крыши,

И в местах еще повыше —

Разговоры говорят.

1973

Люблю тебя сейчас

Марине В.

 
Люблю тебя сейчас
не тайно – напоказ, —
Не после и не до в лучах твоих сгораю;
Навзрыд или смеясь,
но я люблю сейчас,
А в прошлом – не хочу, а в будущем – не знаю.
 
 
В прошедшем – «я любил» —
печальнее могил.
Все нежное во мне бескрылит и стреножит, —
Хотя поэт поэтов говорил:
«Я вас любил: любовь еще, быть может…»
 
 
Так говорят о брошенном, отцветшем,
И в этом жалость есть и снисходительность.
Как к свергнутому с трона королю,
Есть в этом сожаленье об ушедшем,
Стремленье, где утеряна стремительность,
И как бы недоверье к «я люблю».
 
 
Люблю тебя теперь —
без пятен, без потерь.
Мой век стоит сейчас – я вен не перережу!
Во время, в продолжение, теперь —
Я прошлым не дышу и будущим не брежу.
 
 
Приду и вброд и вплавь к тебе —
хоть обезглавь! —
С цепями на ногах и с гирями по пуду, —
Ты только по ошибке не заставь,
Чтоб после «я люблю» добавил я «и буду».
 
 
Есть горечь в этом «буду», как ни странно,
Подделанная подпись, червоточина
И лаз для отступленья про запас,
Бесцветный яд на самом дне стакана
И, словно настоящему пощечина, —
Сомненье в том, что «я люблю» сейчас.
 
 
Смотрю французский сон
с обилием времен,
Где в будущем – не так, и в прошлом —
по-другому.
К позорному столбу я пригвожден,
К барьеру вызван я – языковому.
 
 
Ах, разность в языках, —
не положенье – крах!
Но выход мы вдвоем поищем – и обрящем.
Люблю тебя и в сложных временах—
И в будущем, и в прошлом настоящем.
 

1973

* * *

 
Когда я отпою и отыграю,
Где кончу я, на чем – не угадать?
Но лишь одно наверное я знаю:
Мне будет не хотеться умирать!
 
 
Посажен на литую цепь почета,
И звенья славы мне не по зубам…
Эй, кто стучит в дубовые ворота
Костяшками по кованым скобам!..
 
 
Ответа нет, – но там стоят, я знаю.
Кому не так страшны цепные псы.
Но вот над изгородью замечаю
Знакомый серп отточенной косы…
 
 
Я перетру серебряный ошейник
И золотую цепь перегрызу,
Перемахну забор, ворвусь в репейник.
Порву бока – и выбегу в грозу!
 

1973

* * *

 
Я скачу позади на полслова,
На нерезвом коне, без щита, —
Я похож не на ратника злого,
А скорее – на злого шута.
 
 
Бывало, вырывался я на корпус,
Уверенно, как сам великий князь.
Клонясь вперед – не падая, не горбясь,
А именно намеренно клонясь.
 
 
Но из седла меня однажды выбили —
Копьем поддели, сбоку подскакав, —
И надо мной, лежащим, лошадь вздыбили,
И надругались, плетью приласкав.
 
 
Рядом всадники с гиканьем диким
Копья целили в месиво тел.
Ах дурак я, что с князем великим
Поравняться в осанке хотел!
 
 
Меня на поле битвы не ищите —
Я отстранен от всяких ратных дел, —
Кольчугу унесли – я беззащитен
Для зуботычин, дротиков и стрел.
 
 
Зазубрен мой топор, и руки скручены.
Ложусь на сбитый наскоро настил.
Пожизненно до битвы недопущенный
За то, что раз бестактность допустил.
 
 
Назван я перед ратью двуликим —
И топтать меня можно и сечь.
Но взойдет и над князем великим
Окровавленный кованый меч!..
 
 
Встаю я, отряхаюсь от навоза,
Худые руки сторожу кручу.
Беру коня плохого из обоза.
Кромсаю ребра – и вперед скачу.
 
 
Влечу я в битву звонкую да манкую —
Я не могу, чтоб это без меня, —
И поступлюсь я княжеской осанкою,
И если надо – то сойду с коня!
 

1973

Я не успел
(Тоска по романтике)

 
Болтаюсь сам в себе, как камень в торбе
И силюсь разорваться на куски.
Придав своей, тоске значенье скорби,
Но сохранив загадочность тоски…
 

 
Свет Новый не единожды открыт,
А Старый весь разбили на квадраты,
К ногам упали тайны пирамид,
К чертям пошли гусары и пираты.
 
 
Пришла пора всезнающих невежд,
Все выстроено в стройные шеренги,
За новые идеи платят деньги —
И больше нет на «эврику» надежд.
 
 
Все мои скалы ветры гладко выбрили —
Я опоздал ломать себя на них:
Всё золото мое в Клондайке выбрали.
Мой черный флаг в безветрии поник.
 
 
Под илом сгнили сказочные струги,
И могикан последних замели.
Мои контрабандистские фелюги
Худые ребра сушат на мели.
 
 
Висят кинжалы добрые в углу
Так плотно в ножнах, что не втиснусь между.
Смоленый плот – последнюю надежду—
Волна в щепы разбила об скалу.
 
 
Вон из рядов мои партнеры выбыли —
У них сбылись гаданья и мечты:
Все крупные очки они повыбили —
И за собою подожгли мосты.
 
 
Азартных игр теперь наперечет.
Авантюристов всех мастей и рангов…
По прериям пасут домашний скот —
Там кони пародируют мустангов.
 
 
И состоялись все мои дуэли,
Где б я почел участие за честь.
Там вызвать и явиться – всё успели.
Всё предпочли, что можно предпочесть.
 
 
Спокойно обошлись без нашей помощи
Все те, кто дело сделали мое, —
И по щекам отхлестанные сволочи
Бессовестно ушли в небытиё.
 
 
Я не успел произнести: «К барьеру!» —
А я за залп в Дантеса все отдам.
Что мне осталось – разве красть химеру
С туманного собора Нотр-Дам?!
 
 
В других веках, годах и месяцах
Все женщины мои отжить успели, —
Позанимали все мои постели,
Где б я хотел любить – и так, и в снах.
 
 
Захвачены все мои одра смертные —
Будь это снег, трава иль простыня, —
Заплаканные сестры милосердия
В госпиталях обмыли не меня.
 
 
Мои друзья ушли сквозь решето —
Им всем досталась Лета или Прана, —
Естественною смертию – никто,
Все – противоестественно и рано.
 
 
Иные жизнь закончили свою —
Не осознав вины, не скинув платья, —
И, выкрикнув хвалу, а не проклятья,
Беззлобно чашу выпили сию.
 
 
Другие – знали, ведали и прочее, —
Но все они на взлете, в нужный год—
Отплавали, отпели, отпророчили…
Я не успел – я прозевал свой взлет.
 

1973

Нить Ариадны

 
Миф этот в детстве каждый прочел —
черт побери! —
Парень один к счастью прошел
сквозь лабиринт.
Кто-то хотел парня убить, —
видно, со зла, —
Но царская дочь путеводную нить
парню дала…
 
 
С древним сюжетом
Знаком не один ты.
В городе этом —
Сплошь лабиринты:
Трудно дышать,
Не отыскать
воздух и свет…
И у меня дело неладно:
Я потерял нить Ариадны!
Словно в час пик,
Всюду тупик —
выхода нет!
 
 
Древний герой ниточку ту
крепко держал:
И слепоту, и немоту —
все испытал;
И духоту, и черноту
жадно глотал.
И долго руками одну пустоту
парень хватал.
 
 
Сколько их бьется.
Людей одиноких,
В душных колодцах
Улиц глубоких!
Я тороплюсь,
В горло вцеплюсь —
вырву ответ!
Слышится смех: зря вы спешите,
Поздно! У всех порваны нити!
Хаос, возня…
И у меня —
выхода нет!
 
 
Злобный король в этой стране
повелевал,
Бык Минотавр ждал в тишине —
и убивал.
Лишь одному это дано —
смерть миновать:
Только одно, только одно —
нить не порвать!
 
 
Кончилось лето,
Зима на подходе,
Люди одеты
Не по погоде, —
Видно, подолгу
Ищут без толку
слабый просвет.
Холодно – пусть! Всё заберите…
Я задохнусь здесь, в лабиринте:
Наверняка:
Из тупика выхода нет!
 
 
Древним затея их удалась —
ну и дела!
Нитка любви не порвалась,
не подвела.
Свет впереди! Именно там
хрупкий ледок:
Легок герой, – а Минотавр —
с голода сдох!
 
 
Здесь, в лабиринте.
Мечутся люди:
Рядом – смотрите! —
Жертвы и судьи, —
Здесь в темноте,
Эти и те
чествуют ночь.
Крики и вопли – всё без вниманья!..
Я не желаю в эту компанью!
Кто меня ждет,
Знаю – придет,
выведет прочь.
 
 
Только пришла бы,
Только нашла бы —
И поняла бы:
Нитка ослабла…
Да, так и есть:
Ты уже здесь —
будет и свет!
Руки сцепились до миллиметра,
Всё – мы уходим к свету и ветру, —
Прямо сквозь тьму.
Где – одному
выхода нет!..
 

1973

* * *

 
Водой наполненные горсти
Ко рту спешили поднести —
Впрок пили воду черногорцы
И жили впрок – до тридцати.
 
 
А умирать почетно было
Средь пуль и матовых клинков
И уносить с собой в могилу
Двух-трех врагов, двух-трех врагов.
 
 
Пока курок в ружье не стерся.
Стрелял и с седел и с колен, —
И в плен не брали черногорца —
Он просто не сдавался в плен.
 
 
А им прожить хотелось до ста.
До жизни жадным, – век с лихвой, —
В краю, где гор и неба вдосталь,
И моря тоже – с головой:
 
 
Шесть сотен тысяч равных порций
Воды живой в одной горсти…
Но проживали черногорцы
Свой долгий век – до тридцати.
 
 
И жены их водой помянут;
И прячут их детей в горах
До той поры, пока не станут
Держать оружие в руках.
 
 
Беззвучно надевали траур,
И заливали очаги,
И молча лили слезы в траву.
Чтоб не услышали враги.
 
 
Чернели женщины от горя.
Как плодородная земля, —
За ними вслед чернели горы.
Себя огнем испепеля.
 
 
То было истинное мщенье —
Бессмысленно себя не жгут:
Людей и гор самосожженье —
Как несогласие и бунт.
 
 
И пять веков – как божьи кары.
Как мести сына за отца —
Пылали горные пожары
И черногорские сердца.
 
 
Цари менялись, царедворцы.
Но смерть в бою – всегда в чести, —
Не уважали черногорцы
Проживших больше тридцати.
 

1974

* * *

 
Я был завсегдатаем всех пивных —
Меня не приглашали на банкеты:
Я там горчицу вмазывал в паркеты,
Гасил окурки в рыбных заливных
И слезы лил в пожарские котлеты.
 
 
Я не был тверд, но не был мягкотел, —
Семья пожить хотела без урода:
В ней все – кто от сохи, кто из народа, —
И покатился <я> и полетел
По жизни от привода до привода.
 
 
А в общем что – иду – нормальный ход.
Ногам легко, свободен путь и руки, —
Типичный люмпен, если по науке,
А по уму – обычный обормот,
Нигде никем не взятый на поруки.
 
 
Недавно опочили старики —
Большевики с двенадцатого года, —
Уж так подтасовалася колода:
Они – во гроб, я – вышел в вожаки, —
Как выходец из нашего народа!
 
 
У нас отцы – кто дуб, кто вяз, кто кедр, —
Охотно мы вставляем их в анкетки.
И много нас – и хватки мы, и метки, —
Мы бдим, едим, других растим из недр.
Предельно сокращая пятилетки.
 
 
Я мажу джем на черную икру,
Маячат мне и близости и дали, —
На жиже – не на гуще мне гадали, —
Я из народа вышел поутру —
И не вернусь, хоть мне и предлагали.
 

<1974 или 1975>