Текст книги "Краткая книга прощаний"

Автор книги: Владимир Рафеенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Возле могилы они стояли рядом – мальчик и мужчина, которые любили одну женщину. Лежащая же в гробу, в общем-то, никогда не любила их, ни одного, ни другого. Мальчик узнал об этом гораздо раньше, еще в раннем детстве и приспособился к этому, как мог. Именно мамина нелюбовь помогала ему жить среди животных и птиц, деревьев и рек, неба и солнца, луны и звезд, поездов, светильников, сверстников, узких речных заводей и тропинок в зарослях куманики. Именно нелюбовь научила его быть мудрым и радоваться тому, что есть.

Мужчина познавал эту науку позже. Ему пришлось хуже. Каждый из них в свое время старался сделать все, и того, что в результате получилось, сейчас оказывалось как-то слишком много. Из-за этого не было у них слез и немного совестно было им смотреть на гроб и соседей. Оба чувствовали, что потеряв эту женщину, они оказались в неожиданном избытке. И каждый думал теперь о том, что ему с этим избытком делать.

После похорон и обильных деревенских поминок они уехали из деревни вдвоем на служебной машине Ивана Никитича. Километров пять до выезда на трассу мальчик сидел на заднем сиденье автомобиля, строго и прямо глядя через боковое стекло на срывающиеся редкие капли, стекающие ровными темными струйками, на низкое, беременное дождем небо. Но потом отчим положил ему свою тяжелую руку на плечо и прижал к себе. Мальчик сначала закаменел, но уже через минуту заснул, скрутившись на сиденьи калачиком, положив свою голову на колени Ивану Никитичу.

Водитель оглянулся и, увидав спящего мальчика, довольно кивнул головой. Встретившись взглядом с начальником, дальше вел машину осторожно, притормаживая на ухабах, светло и ясно улыбаясь каким-то своим мыслям.

Часть 5

Мастерская реки

Время – честный человек. Бомарше

Это – человек идеи. Ф. М. Достоевский

В шкафу я нашел одну книгу, называвшуюся «Жизнь Иисуса». Она удивила меня. Я не думал, что можно сомневаться в божественности Иисуса Христа. Я прочитал ее, прячась, и никому не сказал, что читал ее. – В чем же тогда можно быть совершенно уверенным? Л. И. Добычин

Артиллеристы

Читающий артиллерист влюбился в Гюйсманса. И так он к нему, и так… Никак.

– Не приставай, – говорит Гюйсманс, а сам краснеет.

– Ага, – сказал артиллерист и разделся.

Убежал Гюйсманс.

Ну, приходит в часть голый артиллерист. Расстроен, понятно, и, натурально, Петрарка. Товарищи его окружили. Шутка ли!

– Все Гюйсмансы – стервы! – говорят. – Все Гюйсмансы – бляди!

А ему не легче. Тает воин. Вдруг – открытка! Надушенная, и все такое. Назначают свидание.

Конечно, привел себя в порядок, бледный, выпивший. Пришел к Гюйсмансу.

Тот сидит на веранде – карандаши ломает. Ведь и сам переживает, не каменное же у него сердце.

Но как увидел артиллериста, – снова за свое. Одно слово – Гюйсманс.

Ну, тут уж артиллерист взял себя в руки. Пришел к товарищам в офицерское собрание. Надрался и уехал на Волгу.

А что Гюйсманс? А Гюйсманс с тех пор стал нервный такой, взъерошенный, видимо, мучает совесть.

Фиеста

Только пузатая вечность отделяет тебя от котлеты с вином. Габа пересчитал деньги. Не получилось. Снова. Нет. Еще раз. Ни в какую. Счет терялся на двадцати.

Вышел во двор. Псина Лайка ела гнилой и сочный белый налив. Сел на пороге, взял в руки голову.

Упало яблоко – смяло бок. Второе. По улицам проехал старьевщик. Светлые пятна упали во двор. Исчезли.

За оградой у соседей две девочки играли в мяч. Габа положил деньги в траву. Зашел в дом и закрыл за собой дверь.

Красноватая белизна простыней, висящих на окнах, явственно отсылала в июль, утро, жару. Габа упал на диван. Отслушал пружины. Заснул.

Бабьи головы

Ученый Вадим ел рыбу. Скажу какую. Мойву. Жареную. Брал ее за голову и остальное у ней откусывал.

Вот такая падла этот Вадим.

Впрочем, так многие рыбу жрут.

Голова у мойвы костистая. Глаза наглые, круглые. Есть их – невозможно. Некоторые их покусают, покусают и долой – выплюнут. Жирок, значит, высосут, мозги там, сосуды, железы, а голову – тьфу – и полетела.

Заплюют, бывало, головами все Ессентуки. Асфальта не видно.

Приличная морда у скумбрии. Такая же, приблизительно, у Вадима. Этакую голову хрен покусаешь. А чтоб Ессентуки ими заплевывать, и речи не может быть.

Хоть сами попробуйте. Засуньте себе голову скумбрии в рот. А теперь плюньте, несмотря на жаберные крышки.

Вот мы с вами и познакомились, как говорит Вадим, опытным путем.

Рот у вас маленький, фантазии мало, доверчивы, как дети.

Ну что, аллах с ним, с Вадимом. Пойдем дальше.

Муж

Марта ударила мужа пепельницей. Он как заорет. Ужас.

Потом поел тыквенной каши. Марта взяла и кинула в мужа поднос. Увернулся. Вскочил, трусится, слов нету, побелел. Ничего не поймет.

Марта посмотрела на все это, посмотрела и пошла звонить подруге.

Отговорила. Заходит в комнату. Муж сидит в углу и смотрит.

– Что, – говорит Марта, – несладко?

Муж екнул.

– Не екай, – просит Марта, – ударю.

Тот за свое. Видно, нервное.

Взяла она на балконе швабру и идет к нему. А он сидит, даже не встает.

Ткнула она его, конечно, шваброй пару раз, села рядом.

Мужа трусит, слезы на глазах, пальцы ломает.

– И что ты не уходишь, – задумалась она, – или тебе идти некуда?

Хорошие люди

Ванька шел по мосту, и его сбила машина. Он упал в речку и стал тонуть. Тонул он молча, думал о маме. Спасли, выволокли, отвезли в больницу.

Теперь приезжают каждый день с пакетами еды, лекарствами, хорошими книгами.

Лидия Александровна, управлявшая машиной, оплатила операцию, и все срастается великолепно.

Михаил Григорьевич, ее муж, отличный рассказчик и тайком от Лидии Александровны дарит Ваньке много интересных вещей.

Надо же, какие хорошие люди попались, – говорит Ванькина мать, – что б мы, сынок, без них и делали.

Волк

Снилась Волку Золотая собака. Он заулыбался и проснулся. Встал – походил. Снова лег. Сон продолжился.

Часа в четыре пошел к реке. Попил. Посидел. Мог поймать зайца, но не стал.

«Зайцы – не виноваты, – подумал Волк, – виноваты все мы».

Никитка

Никитка за бабами гонялся по всему селу. Догонит и раз – поцалует, раз – поцалует.

Бивали его за это неоднократно.

Значит, было за что, – не без гордости говорил усталый Никитка в таких случаях.

Дантес

Старик Ле О Кей шел через границу. Легкий пар клубился над землей. Холод шел из ноздрей. Раннее утро.

– Стой, кто идет, – спросила граница.

– Пушкин, – усмехнулся Ле О Кей.

– Проходи, Александр Сергеевич, – сказал майор Еремеев.

Старик Ле приблизился, а майор убил его из пистолета.

Похоронили его в кустах ракиты, крест поставили. Пионерская дружина носит имя старика Ле.

Муравейник цветов

Братья Будденброки полюбили Валечку из пятого цеха. Помучались до вечера, купили цветов, да и прижали ее в темном переулке.

– На, – говорят, – тебе купили.

Ну, Валька растерялась, понятно. Что делать? Неизвестно. С одной стороны, и цветы, и галстук с рубашкой на Будденброках. Да с другой – их то, все-таки, семеро.

– На, – гудят Будденброки, головы наклонив, – цветы все-таки.

– А зачем, все-таки? – спрашивает находчивая Валька.

– Ну, – сказали Будденброки, – тебе все-таки видней.

– Ладно, – говорит Валька, – давайте.

Взяла сиреньку, а она тяжелая, много потому что. Будденброки счастьем залились, стали Валечку обнимать. Та – хохочет. Сиренька валится.

– Ух, – говорит, – хорошо, как в армии.

Луковый суп

Собрались как-то ночью в степи все русские писатели. А дело было в феврале. А они – голые. Вот так случай! Но тут раз – и оттепель. Другое дело. Хотя и померзло их все равно – страсть. Валяются, как ежики мертвые, под кустами.

Человек же двадцать обнялись и стоят. Вроде так теплее. Но это кто в середине. С краю же холодно, хоть и простора больше.

Но потом и эти подохли. К чертовой маме. Все передохли. Никого не осталось. И трупы, трупы, трупы. Вот.

А потом, через год, их, безголовых, снова понарастало порядочно. Так что – не переживайте.

Белый петух

Дина Грушевич слопала половину арбуза. Пошла – легла. Сосцы отвердели. Завозилась на кровати. Распарилась. Раскраснелась. Вдобавок отчего-то стало стыдно.

– Да пошли вы все, – сказала она и, раздевшись перед зеркалом, приласкала себе грудь и животик.

Вагонные нормы

К Габе пришел желтый кондуктор. Сел на стул в кухне и говорит:

– Привет.

– Не торопись, – отвечает Габа, – мне жениться пора, костюмы выбирать, кольца надевать, верить в чудо. Я и Мария – мы вместе.

– Нет, – упрямится желтый, – никогда. Я и ты – мы вместе, а Мария – она ведьма.

– А я – учитель, – сказал Габа, – и старик Ле идет от сосны к сосне.

– Он стар и умрет, а товарный состав расколышет дороги и все оборвется.

– Черный мудак и желтый кондуктор – два разъебая.

– Два смелых и удачливых Джона, оружие осени, синие сны…

Габа вышел из дома к вечеру. Ветер пах вокзалом. Мария в ларьке покупала пшено.

Щеки

Иван Иванович укусил Ивана Никифоровича. Укусил страшно, с рычанием, до крови. Урча, выдрал кусок щеки, махнул через забор и был таков.

Иван Никифорович едва не скончался. Однако же – не скончался.

Через месяц подкараулил Иван Никифорович Ивана Ивановича, когда тот в сумерках шел от уборной к дому, и – цап за щеку.

Откусил-таки добрячий шмат и попрыгал в малину.

– От собака, – говорил в дальнейшем про этот случай Иван Иванович, – полщеки в меня съел.

Снегопады

Дал де Тревиль Дартанянам цветы на реализацию. Вот стоят три Дартаняна на рынке. Гвоздички у них. Как у людей. Мороз же градусов пятьдесят семь. Хотя и без ветра. Снежок под ногами хрустит – зимняя сказка.

Воробьи мерзлые к ногам валятся с глухим стуком. Прохожих нет, только огонек свечечки в гвоздиках мерцает. Далеко и тревожно ухает по рельсам старый трамвай.

– Мсье, – говорит один, – когда же снег. В снег – теплеет.

– Снегопад, – говорит другой, – невозможен в этой стране. И цветы ей тоже не нужны.

– Что же ей нужно? – говорит третий.

– Три трупа и ведро гвоздик, – сказал первый, и все весело рассмеялись.

Неурочный час

Заболота лечил Никодим, а работать заставляла баба Слава. Работа была однообразная: кричать на козла Петьку, чтобы он не бил проходящих сельчан.

– Идите, евреи, идите, – кратко кричал проходящим сельчанам Заболот, – я держу козлов, всех этих, с голубыми раскосыми мордами, не бойтесь Петьку, он временный, мы его зарежем. Ни один антисемит не проскочит мимо тупого ножа Вячеславы Владимировны.

Мимо спешил почтальон, шли за молоком станционные. Старый облезлый шарабан вез председателя правления. Летали стрижи. Стоял запах амброзии и меловой теплейшей пыли.

– Не бойся, Петька, – шептал на ухо козлу Заболот, – не бойся, полковник. Наши в городе, из тебя не выйдет кошерной пищи, мы тебя пронесем в теплоходы по кусочку, а в Париже соберем нового, с папахой и грассирующей буквой «р». Будешь ходить в русскую церковь, императорская семья будет тебе говорить: «А, это вы полковник…». Старый русский дух охватит тебя и простит твои заблуждения и вонючую шерсть. Ведь там, Петька, – тоже никто никому не нужен.

Петька смотрел на Заболота умными не моргающими очами и порывался вдарить, но Заболот хватал рога и крутил их вниз, благо силы ему было не занимать.

– Все нормально, Владимировна, – говорил по вечерам Заболот, – козел сдан, козел принят, козы остались нами довольны.

Андерсен

Столешница с канделябром оказались в погребе. Тут их ждали два абажура, дырокол, самокат несчастного папы, хорошая штучка – самопишущая ручка.

Погреб шел вниз и вниз. Ступени, каменные стены, фрески, крысы.

Пришли – подземная пристань. Лодки снуют. В гавань парусник заходит. До самого горизонта бриз, мягкие волны.

Пахнет как везде – рыбой, соленой морской водой, подземными чайками. От здания ратуши к зданию синагоги омнибус едет. В порту грузчики матерятся. Закусочная предлагает услуги старьевщика.

– Посмертное пристанище вещей, – сказал папин самокат.

– Последняя пристань, – уточнила самопишущая малютка.

– Начало пути, – произнес канделябр.

– Похоже на Санкт-Петербург, – определил один из абажуров.

«Северная столица», – подумали вещи.

По стенам рос мох, сочилась вода.

– Каждый из вас – Харон, – кричал разносчик газет, – в час своих похорон!

– Ии-и, ии-и, – захлебываясь, кричал маяк в пяти километрах к востоку.

Вечера

– Чу, – рассказывает с упоеньем Матвей, – идут. Глянул – а ноги у них синие, волосы белые, руки в разные стороны…

– Хватит, папка, – просит сынишка, – ведь уписяюсь.

– Действительно, – говорит жена, – третий вечер. Уймись.

Матвей выходит во двор, выкуривает сигаретку.

Не верь ушам своим

Летел самолет в Гватемалу. Его ожидала целая куча народу.

Стюардесса устала от полета. Выходит в салон первого класса и говорит:

– Все, карапузики, быстро слили воду. Полет считается временно прекращенным, попробуем в следующий раз.

– Как так, – кричат карапузики, – нам же, ептить, до Латинской-то Америки не дотопать.

– Точно, – ухмыляется женщина, – не дотопать. За дотопать надо было при жизни молиться. А так – все.

– Не имеете права, – разгневались засранцы, – мы – пассажиры, а ты – работница полета.

– Нет, – говорит стюардесса, – все это херня, что вы тут говорите, будем падать.

Сказала и ушла. Что тут было! Титаник. Только через час пилот сказал, что худшее позади, и Евгения Матвеевна легла спать.

Дорожные знаки

Илюшечка по винтовой лестнице спустился в кафе. Жарили зерна, и весь квартал пропах. Увидев семисвечник на картине, сказал:

– Дорожные знаки.

– Да, – со смехом согласился бармен, – времечко…

– Была на бульваре. Медный всадник ехал, – громко сказала старая поэтесса.

Все помолчали.

В окне прошел солдат.

– Я завтра отдам за квартиру, – молил хозяйку Илюшечка, – это точно-преточно…

– Я скатерть новую постелила, – говорила хозяйка, – с хрустом, как вы любите.

Илюшечка взял с полки книгу и прочитал абзац об ангельском чине Господств.

От дождей одеяло и вся остальная постель были сырыми, холодными.

– Как в пруду, – думал он, закрывая глаза, – будто утонул, а всплыть не можешь.

Музыканты

Сеня поцеловал фотографию Ростроповича и съел арбуз.

– Да куда ж ты столько? – сказала больная мама.

– Не лезьте, маман, – возразил Сеня, – это гениальный музыкант.

Серый джип

Милиционера сбило ГАИ. Сбило и поехало дальше.

– Кошмар, – сказал хирург, – в ваших легких столько никотина!

Трубари

Голуби насмерть заклевали учительницу физики.

– Ептить, – ужасался народ, – какая испитая морда!

Достоевский

Великий писатель пообедал и говорит по телефону:

– Быстро мне сюда Достоевского! Три тома. Читать буду.

– Поздно, батенька, – отвечает ему телефон, – в детстве не песиков теребить надо было, а книги читать.

Неспокойная я

Урожай получился – песня. Михей сел на трактор и, запевая песнь, поехал.

– Та-рам, та-рам, – пело в тракторе.

– Курлы, курлы, – защищалась природа.

– Ти-рьям, ту-дым, – настаивал Михей.

– Ужо тебе, – стонала ночью женка.

Есенин повесился.

Серебряный рык

Пролетарии, наконец, взяли и соединились. Чудесно.

Ходят, бродят, о любви говорят. Руки свои разъять не в силах. Стихи рассказывают, о еде не помнят.

– Ни хрена, – сказал капиталист Федя, – прервать эту голубизну!

Взял и расстрелял восемь человек.

– Ах, ты сука, – сказал пролетарьят и был по-своему прав.

Ранний крест

Даулих изнасиловали в городском саду возле лодочной станции.

Насильников было трое. Почти безусые молодые парни, держа за руки, бережно срывали с нее платье, и старшенький, стягивая трусы, целовал в живот.

Барбара смотрела на них и тихо думала, что вот и ей Бог послал счастье.

– О сопротивленьи, – сказал младшенький, погладив ее горло узким лезвием, – не может быть и речи.

Барбара улыбнулась каким-то своим воспоминаниям и легла в мокрую после ночного дождя траву.

Клавесин

Несколько мужиков на перекрестке встретилось. Стоят – думают. Жара. Жаворонки. Рожь уродила, но пропала. Жизни – нет.

Постояв, решились изведать, где жизнь есть и кому она нравится.

Выпили браги, орехов поели и заснули. Лежат – храпят. В лесу Пришвин ходит. Хозяин тайги.

Проснулись через неделю. Поспали, вообще, неплохо. И пошли по Святой Руси.

А Русь, как позже оказалось, такая непростая, такая загадочная. Ужас.

– Надо же, – думали мужики, – надо же.

Кроме того, есть в ней то, чего нигде-нигде нет. И этого гораздо-гораздо больше, чем то, что есть обычно. Что же обычно есть, мужики разумели предполагая. Получалось разно, своеобычно, хотя и несколько диковато.

О евреях не говорили.

А тем временем купец Расстебаев выкинул к такой матери из дому клавесин. Устал от навязчивых звуков.

Жена рыдала.

Тарахтель

Ленчик Купорос курил цигарку в тамбуре электрички. Привязался к нему пьяный.

– Чу, – кричит Ленчик на пьяницу. Но тот игнорирует. Взял тогда Ленчик и оторвал ему голову. Покатилась голова. Ленчик же, по приезду, зашел в церковь – раскаяться. Главу склонил – плачет.

– Крокодил зверь водный, – назидательно говорил после этого случая батюшка прихожанам. – Егда иметь человека ясти, тогда плачет и рыдает, а ясти не перестает; а егда главу от тела оторвав, зря по ней плачет.

«Тщимся поелику возможно», – думали прихожане.

Звездочка светлая, звездочка ранняя

Накормили кабана мокрыми газетами. Наелся – мочи нет. Лежит, разгрустился. Вдруг – сон.

Идет, значит, кабан по улице Перовского. Денек весенний, лужи, тепло. Хорошо.

Вдруг – аэроплан. Да с пулеметами, да с листовками, – революция.

«Кошмар, – думает кабан, – ну и страна!»

Проснулся. Ночь. Звезды где-то там, вероятно, над крышей. В брюхе – восемь килограммов прессы. Пахнет навозом или чем-то весьма похожим.

«Какие тревожные сны, – подумал, вставая, – какие странные и тревожные сны…»

Юнкера

Серж Байрабин приехал к тетке в Томск. А тетка – раз – и влюбилась в племянника.

Вот так поворот! Не угадать!

Утром Серж встает, а у кровати цветы пахнут и кофе пар испускает на тумбочке.

«Ой, ля-ля, – подумал юноша, – ой, ля-ля».

Соленый хрен

По Беловежской Пуще шел белорус. Навстречу шли эстонцы.

– Ага, – сказал белорус, – ага.

Взял и застрелил их.

Восемь покойников.

Пришел в деревню. Наелся картошки. Глянул в окно.

А там эстонцы стоят в длинных белых рубахах, взявшись за руки, с нимбами, и говорят по-эстонски.

– Убийца я, – подумал белорус и заплакал.

Соленые слезы падали куда попало, а в душе воцарилась зима.

Мельхиор

Майор Рязанцев выпил водки. В окна стучались дожди. Жена оказалась блядью.

– Что там Мазик? – спросил он у сержанта.

– Нормально, – сказал сержант.

– Мазик, – говорил майор устало, – мне нужен не ты, но твои подельники. Если не скажешь – пресс-хата. Уразумел, падла?

Сашка оглянулся и облизал губы.

Вечером, когда за ним гахнула дверь, он увидел четырех веселых пидарасов. Они шли на него, расставив руки, болтая членом, в устах – карамель.

«Не осилить», – смекнул юноша, и зубами стал рвать вены, разбрызгивая по камере алую и горячую кровь.

Дешевый апрель

По транссибирской магистрали шел енот. Ноги болели. На шпалах лежал снег. Зябкий ветер продирал до костей, у кого они были.

– Нет, – думал енот, – вагонные споры, это, братки, последнее дело…

Солнце садилось в сосны.

У поваленной березы сидел медведь и меланхолично дергал пень за длинную щепу. Кайфовал.

– Дзинь, – звенела щепа, – дзинь.

Был понедельник.

Острова в океане

Хемингуэй выпил семь по сто и поставил точку.

«Застрелиться, что ли?» – подумал он и поработал большим пальцем левой ноги.

– И не думай, – сказала мировая общественность, и в животе у ней заурчало.

Хемингуэй сел в лодку и поймал рыбу. Застрелил фашистов. Выпил мартини.

Богу нравилась его лаконичность.

Светлый путь

Трахнул Заболот суку. Сука отряхнулась, надела золотые кольца и браслеты, хрустнула костями и пошла.

«Какая светлая и удивительная женщина, – думал Заболот. – Муж – химик, денег – свиньи не едят, наверно, дверь перепутала. Да и улицы, вообще-то, все одинаковые. Особенно в новых микрорайонах под Рождество. Как их тут разберешь?

А кроме того, век мой, зверь мой, кто сумеет… Нет, отличная баба».

Марта

Их поезд шел по расписанию, но сошел с рельс. И так ехал ночь.

Утром остановились – беда. Горы какие-то, овраги, козлы сидят на вершинах.

Пассажиры из вагонов высыпали – ничего не поймут.

– Тибет? – спрашивают.

– Нет, – говорит машинист, – не похоже.

Сам же задумался, стал совещаться.

– Альпы, – говорит, – но окончательно, как приедем.

– Да, – согласилась Марта и ударила мужа по голове.

Дафнис и Хлоя

Колечка К. поцеловал Барбару в ногу. На землю упала тень самолета. Барбара протянула вторую и накрыла панамой лицо.

Колечка К. поцеловал и эту.

– Пить хочешь? – спросила Барбара из-под панамы.

– Не, – сказал юноша и полез с поцелуями вверх по ноге.

Старые плавки. Жесткие волосы.

Когда же уймется жара…

Краска на лице

Настася по привычке влезла на березу. Миша остался внизу и все прекрасно видел.

Домой шли за руки. Летали комары. Вдалеке мычали коровы.

– А давай не пойдем домой, – предложил Миша.

– Стыдно, – сказала Настася, – заругают.

– Тю, – сказал Миша и пошел вперед.

Врач-терапевт

Пришел Брокгауз и Ефрон в больничку.

– Раздвоение, – говорит, – сделайте что-нибудь.

– Не фантазируй, – сказал терапевт и понюхал ногти.

– Нет, ну как же, – запротестовал Ефрон и Брокгауз.

– Да так вот, – пояснил медик, – так как-то все…

Трубоплан

Полетел трубоплан в Грецию. Мама родная, все гудит, двигатель – гу-гу. Летатель за рулем, пассажиры возбудились, реки внизу мелькают.

– А я иду, шагаю по Москве, – орет летатель. Пот с него течет, член стоит. Перелет, одним словом.

Вдруг заходит стюардесса и говорит загадочно:

– А Греции – нет.

– Как нет? – удивляется трубоплан.

– А так, – кокетничает стюардесса, – слямзили.

– Да-да, – понимающе ухмыляется летатель, – Греция – родина Европы!

– Умерла от родов, – хохочет помощник летателя. – Воздуху, воздуху больше!

– Как хотите, – сказал трубоплан и упал в море.

Летчики войны

– Жу-ж, жу-ж, – эскадрилья в небе плывет.

– Бу-бу-бу, – зенитки бахают.

А по радио Бранденбургский концерт передают из Берлина.

Расплакаться можно.

Разговорки

Бандит Матвеев выпрыгнул из леса. Связал двух монахов, изжарил и съел. И все.

«Без базаров, – думал Матвеев, – а мужиков жалко».

Дождь пошел. Выехали велосипедисты. Едут, перекликаются.

– Маша, я здесь!

– Я здесь, Евгений, я твоя!

Понятно, что хоть и не голоден был бандюга, но рассердился. Все-таки поприличней как-то надо. Взял и съел велосипедистов.

Сел на пенек Джо Дассена послушать. Сидит – икает.

Тут грибники.

– Ау, – кричат, – Машенька, ау, милая!

– Вот, блин, – расстроился Матвеев, – ну сдался им этот лес.

Взял и грибников съел.

Живот раздуло. Натурально, непроходимость.

А тут – лесники. Убили Матвеева, брюхо ему вскрыли, да и освободили всю эту дребедень. Такие звери.

Перегоны и кровь

Раз – выстрел. Раз – выстрел. Тпру. Кони – фыр, фыр.

– Привет, друзяки, – сказал батька Махно. – На электричках ездим?

– А они живут красиво, – пошутили всадники.

– Тикайте, – сказал Махно. – Кто убежит – ничего не сделаю, а кто не убежит – тот, что ж.

Как ломанулись!

Народ бежит, селезенка екает, ветер свищет.

– Туды его растуды, – загрустил батька, – русский народ, а бегают, как зайцы…

Совесть

Пошел как-то автор «Слова о полку Игореве» к академику Лихачеву.

– Слышь, – говорит, – барин, может, не надо?

– Что вы, – говорит академик, – все нормально.

– Да неудобно как-то, – тоскует мужик.

– У вас великолепная проза, – утешает академик.

Вышел автор на улицу да и помер на тротуаре.

Умрем – не умрем

Разрушили печенеги Москву до основанья. Один пар клубится.

Москвичи, понятное дело, расстроены, сил нет. Что делать? Неизвестно.

К тому же, внезапно как-то все произошло, неожиданно, что ли. Никто ведь и думать не думал. Москвич Павел говорит москвичу Петру:

– Слышь, Петруха, херня какая-то получается, просто конфликт. Одна экзистенция осталась.

– Хорошенький ты какой, – заметил на это Павел, – просто прелесть.

Истерия

Валик остался сиротой в тридцать четыре года. Около полутора лет он по малой депрессировал и писал кандидатскую по Ван Гогу.

Через семь лет вышел на балкон и глянул вниз. Сентябрь. Ночь. По углам – фонари.

– Ну что ж вам еще надо, – закричал он, – что вам еще надо, суки!

С тех пор пьет, опустился совершенно, но жить ему стало гораздо легче.

Не учить

В семнадцатой школе мальчик разбился. Влез на крышу за каким-то хреном и разбился. Четыре этажа – и на асфальт.

Одни говорили, что он был в Аллочку влюблен. Другие – что нет.

А по мне, теперь какая разница, главное, чтоб на чердак замок повесили.

Посмертная Слава

У Вяземской Славы лет только в тридцать закончились попытки к самоубийству. Человек она тонкий, душевный. Чуть что не так, – получайте: димедрол с портвейном.

Ничего. Вытащили, реанимировали.

Туда-сюда – обидели. Ага. Хлоп, – повесилась. И «скорую» вызвала.

Стояла с веревкой на шее часа полтора, пока медики в комнату не ворвались. Тут она раз, – и закачалась в петле. Шейку скособочила, слюнку пустила. Красота.

Ну, сняли, конечно. Курс психотерапии и санаторно-курортного лечения.

Проходит чуток времени. Любимый изменил. Ага. Так получайте. Врубила газ, закрыла окна. Легла. Сосед в общем коридорчике прикурить захотел. Как е…ло! Страсть.

Двери с петель, кухня сгорела вся, две стенки в службах, сосед – труп.

Славу пожарники спасли.

Оклемалась. Пережила. Только все успокоилось, – папа с мамой разводиться решили. Бедняги.

– Ага, – думает Слава, – получайте.

Села в ванную. Вскрыла вены. Ну что. Лежит. Водичка теплая. Стала уже засыпать. Вошел папа. Дверь забыла закрыть.

В восемьдесят девятом прыгнула с пятого этажа и сломала ноги, в девяносто втором бросилась под машину.

Бросилась и лежит. Шофер, молодой парень, натурально, опешил. Остановил машину метрах в десяти, закурил, подходит.

– Слушай, – говорит, – больше ничего не будет, вставай.

Слава глаз открыла, подумала. Встала и говорит:

– Дурак ты, дурак.

И пошла.

Потом у них мальчик родился.

– Жить очень страшно, – говорит иногда Вяземская мужу.

Тот морщится и идет в гастроном.

Печалька

Ирка Тимофеева продала квартиру и уехала в Тюмень. В Тюмени же сибиряки и зеки, народ общительный. Там же ей попался очень неплохой мужик – старый кореец.

Вообще, там интересно. Ханты все спились. Полно мяса, рыбы, клюквы. Воздух – охренеть.

Приехала оттуда худая, как вобла. Научилась курить папиросы, заваривать чай, разделывать оленя, подмахивать батальону.

На комодике у ней фарфоровый попугайчик.

– Прекрасная вещица, – говорит она мне, – в Праге купила. Вообще, Прага – отличный город.

Грусть

Сергей Сергеевич загрустил. Как жить? Стол к ноге подбежал и притерся, стулья подошли, зонт выскочил и раскрылся.

– Бух, бух, – повзрывались зеркала. Ветром оттуда потянуло.

– Аш, аш, – затянулась квартира нездешним воздухом.

Кресло забулькало. Заелозил паркет и пошел волнами.

Глянул Сергей Сергеевич – а дороги назад нет.

– Вот так грусть, – засмеялся он, – вот так затейница.

Жизни нет

Кошка приехала в Оренбург. Там ее и убили Петя и Вася, взяв за хвост и ударив о столб.

У Васи семь человек друзей. Петя страдает бессонницей. Крохи счастья ловишь и ловишь, а они кувыркаются в воздухе и мяучат на лету.

Вася и Петя еще перебесятся, а кошку уже не вернуть.

Здоровье народа

Коричневая коробочка весит сто два килограмма. Боже ж ты мой!

Один возьмет ее и – бух себе на ноги. Ноги вщент, кости в пыль. Кровь течет. Крик стоит.

Поставят ее на место.

Второй приходит и глядит. Чего глядишь? Бери и все.

Ну, берет. А она ж, собака, тяжелая, а она ж, собака, бездонная. Хрясь. На ноги. До колен. Мертвое мясо. Отрезают. По кускам. Брр.

Многие умирают на операции, – у кого, особенно, слабое сердце.

Анестезиолог у нас без работы не сидит. Маску на морду, шприцы в вены. Песня.

Многих же спасают. Но, видимо, в этом деле, как и во всяком другом, гораздо нужней профилактика коричневокоробочности у населения. Но заниматься этим некому. Все силы – на другое.

Валентин Иванович, врач-педиатр, так смотрит на эту проблему:

– В Австралии, – говорит он, – пастухи на яйца баранам шапочки вязаные надевают. Походит такой баран с теплыми яйцами, да в жару, да по Австралии, – через полгода – евнух.

Замечательно, что многие мамаши, одевая своих сыновей на прогулку, используют тот же метод.

Большие мысли

Все рано или поздно кончается. Пиво в бутылках, бабы в резинках, мясо в кошелках… Хочется спать и спать. Срань господняя – это лето. Никто не напрягается, чтобы не умереть, все хотят напрягаться, чтобы жить. Ну и ладно. Какая нам-то разница. Слышишь, Федя, поезд прошел. И еще один. Поверишь, я всю жизнь только и хотел, чтобы памятник при жизни. Представляешь: мне и памятник. По-моему, это было бы событие. Памятник НИКАКОМУ НЕ ГЕРОЮ. И моя фотография: детские годы негероя в полный рост – полный отпад. Есть у меня один снимок. Там я в Артеке на медведь-холме с вожатым, а в руках у меня еще одна фотография, а уж на ней – Ломоносов в неприличной позе, а на той фотографии гравюра, где изображена схема выделки ионов серебра под церковные кресты, справа от бутыли с красной медью зажигалка и процессор от пентиума, раковина от ракушки, кожа не убитого тамплиера и четки старика Иоанна. Такой добрый был человек…

Пикник

Песиковы всей семьей на природу приехали. Господи, красота-то какая! Нюх, нюх – цветочки. Прыг, прыг – травка. Ля, ля – птички. Отдохновенье!

Старший Песиков уточку запек. Песикова, жена его, на подстилочке пригорок сервирует, сыночек бабочек дегустирует.

Вдруг дождь, гроза, вода ведром. Молнии во все стороны. Ужас. Дальше – больше. С неба смола полилась, все пуще и пуще, камни падают, твердь небесная кровью сочиться начала.

На небе надпись появляется: «Конец света». И титры пошли.

Песиков сынишку к груди прижимает. Спасти хочет.

– Лучше б мы дома сидели, – говорит.

А жена обняла его и в самое ухо спрашивает:

– Васечка, а может, еще все обойдется?

Последний рассказ

Жили два дорогих душой человека. Один в этом веке, другой в прошлом. Дружили домами. Проснется как-нибудь один дом, листву и плющики с себя отряхнет, да и пойдет к другому за дружбой. Для домов сто лет – не расстоянье.

А то, бывает, вдвоем, не сговариваясь, двинут навстречу друг другу. Посередине встретятся, сочленят этажи и коридоры, да и стоят под дождиком.

А два дорогих душою человека так и не знают друг о друге.

Раз встретились на берегу реки далеко-далеко от лет своей приписки. Прислонились, подъезды в реку поопускали, окна в луг кинули, дверями в отмель до половины.

Там и застал их Армагеддон.

Об авторе

Владимир Рафеенко (1969) – украинский прозаик и поэт. Родился в Донецке, в 1996 году закончил Донецкий национальный университет по специальностям «Русская филология» и «Культурология». В дальнейшем работал литературным редактором и ведущим менеджером в донецких издательствах. С июля 2014 года в связи с войной на юго-востоке Украины вынужденно проживает в Киеве.