Текст книги "Краткая книга прощаний"

Автор книги: Владимир Рафеенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Annotation

Едва открыв «Краткую книгу прощаний», читатель может воскликнуть: да ведь это же Хармс! Те же короткие рассказики, тот же черный юмор, хотя и более близкий к сегодняшним реалиям. На первый взгляд – какая-то рассыпающаяся мозаика, связи то и дело обрываются, все ускользает и зыблется. Но чем глубже погружаешься в текст, тем яснее начинаешь понимать, что все эти гротескные ситуации и странные герои – Николай и Сократ, Заболот и Мариша Потопа – тесно связаны тем, что ушло, уходит или может уйти. И тогда собрание мини-новелл в конце концов оказывается многоплановым романом, о чем автор лукаво помалкивает, – но тем важнее для читателя это открытие.

В 2016 г. «Краткая книга прощаний» была отмечена премией Национального Союза писателей Украины имени В. Г. Короленко.

Владимир Рафеенко

От станции «Тьма» до станции «Свет»

Часть 1

Часть 2

О Потопе

О Заболоте

О Николае

О Власе

О писателе Петрищеве

Элеонора

Часть 3

Часть 4

Часть 5

Об авторе

Информация от издателя

Примечания к электронной версии

Владимир Рафеенко

Краткая книга прощаний

^Роман

От станции «Тьма» до станции «Свет»

Эта книга написана еще в самом начале двухтысячных, и автор, конечно, и думать не думал, что когда-нибудь этот роман в новеллах, а точнее, новеллы, которые попытались стать романом, но так и не стали, прочитают где-нибудь еще, кроме его родного Донецка. В свое время он пытался опубликовать ее в разных издательствах, но всякий раз сталкивался с отказами, укладывавшимися в одно слово – «неформат». В самом деле, это не детектив, не мелодрама, не модернистский эксперимент, но и не реализм. Это вообще не похоже на то, к чему привык современный читатель и что он охотно пролистывает «между делом».

Книга эта смешная, странная и абсурдная в той же мере, в какой абсурдна наша с вами жизнь. Она лирична и во многом сложилась не как проза, а как поэтический текст, нанизывая смыслы и интонации на трепещущую в воздухе печаль существования. После нее остается послевкусие, как от красного сухого вина, выпитого в одиночестве на мокрой осенней скамейке на берегу остывающей черной реки. Как от неожиданно важного разговора со случайным попутчиком в вагоне ночного скорого, мчащегося через время и пространство.

Одна из примет этой прозы – полное отсутствие пафоса. Ее герои – люди совершенно незатейливые. Впрочем, это не мешает им проживать по-настоящему большие жизни, состоящие из разговоров, анекдотов и живых оксюморонов бытия. Они лечат людей, служат стрелочниками и вагоновожатыми, сторожами на дачах, милиционерами, начальниками железнодорожных станций и учителями начальных классов. Их жизнь вырастает из невидимых оснований мира, как куст бузины из плотной, черной украинской земли. Она растет сразу по все стороны. И нет ей конца, как и тем смыслам, который рождает ее принципиальная устремленность в вечность.

Смерть и смех – вот главные герои этой книги. Только в присутствии смерти жизнь обретает свою подлинную ценность, только смех и вера способны дать отпор тьме, которая подстерегает нас на бесчисленных развилках судьбы. Новеллы складываются в сложный орнамент, в рисунок, точный смысл и очертания которого каждый из читателей волен выбрать сам. И только смерть, близость к которой делает нас живыми, только смех, придающий нам силы жить, только неизбежная горечь ухода той живой натуры, которую мы именуем своей судьбой, придают цельность этой книге.

Одна из примет «Краткой книги прощаний» – открытость сюжетов, принципиальная несводимость их к повседневному. Герои умеют так проживать свои дни и так умирать, что главной читательской эмоцией порой становится убежденность в их абсолютном бессмертии. И бессмертны они не потому, что смерть не важна, но потому, что она не сильнее жизни. Свет во тьме светит, и тьма никоим образом не может объять его. Так бессмертны трава и музыка, любимые женщины и фильмы Феллини, сказочная восточно-украинская провинция и искреннее мужское вранье.

Продвигаясь от героя к герою, от сюжета к сюжету, от главы к главе, в какой-то момент вы начнете ощущать, как из мельчайших, смешных и трагичных подробностей жизни героев огромными и печальными глазами мартовских облаков и ноябрьских оттепельных туманов смотрит на вас само бытие. В нем нет ничего окончательного, а все лишь процесс, рост, стремление, надежда и жажда. Любая попытка завершить текст приводит лишь к появлению нового сюжета, а любая смерть становится прологом и обещанием новой жизни.

Есть в этой книге некий особенный неуют, хроническая, как бессонница, неустроенность. Души людей не приспособлены к их телам, а наши сердца не выдерживают наших собственных жизней. Они разбиваются, истекают слезами и строчками писем, написанных в никуда. Все попытки стать счастливым, здесь обречены на неудачу. И не потому, что герой плох. Но потому, что человеческое в человеке превосходит любой конкретный набор обстоятельств, в которых он оказался волею Творца. Человек, если только он в силах смотреть правде в глаза, всегда только предстоит себе. Он есть всего лишь обещание, гениальный проект, тайна неразрешимая – и поэтому часто неуместная в этой жизни. Как розовые рододендроны в сельском пивбаре или полотно Веласкеса во флигеле давно и безнадежно пьющего человека.

Невидимое – вот смысл и цель жизни героев «Краткой книги прощаний». Оно единственный маяк и последний ориентир, которому они вверяют себя. То, что является скрытой сердцевиной жизни, волнует и зовет героев, и нет такой силы, которая могла бы их остановить.

На этом пути к невидимому нашим героям, как и персонажам сказок Андерсена, помогают разные вещи. Например, красота. Она, конечно, одновременно и бутылка, в которой пустота, и портвейн, мерцающий в сосуде. Память – умение человека забывать и заново придумывать себе жизнь. Верность – умение оставить любимого человека, которому ты ничего не можешь принести, кроме боли. Болезни – свет, дарованный Создателем тем, кто желает хоть что-то разглядеть во тьме окружающей жизни. Страдание – тот инструмент, с помощью которого биологическое по своей природе существо становится человеком. Любовь – милосердие Бога, всегда ожидающего своих безутешных и бестолковых детей за гранью вещей и событий.

Мы уже говорили о том, что эта книга когда-то хотела стать романом, но у нее ничего не вышло. Почему? Да потому, видимо, что автор так и не смог решить для себя, что для него важнее – конкретика сюжетно-фабульных превращений или же та музыка, которая рождается сама по себе в разговорах двух вечных попутчиков – души и тела, мчащихся в ночном скором поезде от станции «Тьма» к станции «Свет».

Виктор ЗАБОЛОТ

Часть 1

Листопад

О паве. Пава есть красивейшая из птиц. Она и образом, и перьями красна. Гуляя, видит себя красивою и веселится. Потом поникает главою и смотрит в землю. Когда же при этом увидит ноги свои, вопиет свирепо. Так неподобны ноги прочим частям ее красивого тела. «Физиолог», XVI–XVII век

…Мы должны быть подобны претерпевающим казнь, которых сжигают, а они все продолжают подавать толпе знаки со своих костров. Антонен Арто

Чтобы друга узнать,

Ты его за собою тяни

На священную Фудзи.

Неизвестный автор, конец XX века

Про Петю

Пришел он к ней. Выпили шампанского, и он ей сразу: Выходи за меня замуж.

Она ему: Да. Да. Да.

Хлоп, и образовали свой домик не мыльный, не пенный.

Затем через два года родилась еще дочурка, которую назвали Петей. Почему Петей, я Вам сейчас расскажу.

Приезжал на ту беду в ноябре и выступал в театре Мариус Петипа. Вот поэтому и Петей.

Он-то приезжал и уехал, а она родилась и осталась.

Эта Петя была классная девчонка.

Сидит она как-то на окне – и прыг вниз. Да и разбилась к черту.

Так это неожиданно было. Так неожиданно.

Про книжку

Пришел ко мне Влас. Сели мы и выпили три бутылки водки. Наступило утро, и он вместе с ним ушел.

Сел я в кровати книгу почитать.

Книга называлась Заболоцкий. Это тот, кто живет за болотом – заболоцкий. Там за болотом много жило таких людей, но они умерли. Один из них остался, но после всего так перенервничал, что заболел и тоже умер.

Но был у него сын – Заболот. Этот сын ушел в армию, а вернулся абсолютным психом. Крыша у него прозябала крепко.

И нашел он классную девчонку. Они везде ходили, говорили. Здорово было. Но потом Заболота стало дергать, и так он разрушил идиллию.

Последнее время он работал на дачах сторожем. Пил страшно. Ходил веселый и с расстояния в тридцать метров попадал в пятак.

Про друга

Перед работой решил зайти в туалет. Глядь, а на стене фотография Демиса Русоса.

«Так», – думаю. И пошел на работу.

Только через улицу переходить, раз – и сшибла меня машина. Делать нечего. Встал. Снова пошел, но уже медленнее. Вышел только на Слободянскую, хрясь, сшибает меня по новой…

Это я вам доложу.

Что делать? Встал, и на работу. И только вышел на Липки, мы с ней в третий раз столкнулись.

Шофер выходит из нее и говорит:

– Друг, ну ты и ходишь.

– А я на работу, – сказал я.

Судьба

Вообще рассказывать тут нечего. Николай пошел за грибами в лес. Красота. Идет, грибы собирает. Красные в левый карман, а желтые в правый.

Вдруг почудился ему в кустах волк. Как ломанулся от него Николай, не разбирая дороги.

Очнулся – лес кругом. Места глухие, таежные. Куда идти? Неизвестно. В деревне же у него жена осталась красавица, а в карманах – грибы разноцветные.

– Сволочи, – сказал Николай и заплакал.

Утром же, на свежую голову, нашел лесников и выматерил их как следует.

Три товарища

У дворца бракосочетания встретились два товарища. Пошли в парк есть мороженое и на качелях качаться.

Покачались час, покачались два. Все мороженое в парке выели. Стали хамить, к барышням приставать. К полудню так рассобачились, что слов нету.

Вот и решил застрелить их полицейский Геннадий. Прицелился и говорит:

– Не сомневайтесь, я свое намерение исполню.

– Бог с Вами, товарищ лейтенант, – взмолились негодяи. – Мы больше не будем.

– А больше и не надо, – ответил им товарищ лейтенант.

Листопад

Заболоту стукнуло сорок пять. Возраст сильных духом. А на дачах валил листопад. Сил никаких не было на красоту такую смотреть. В дачах, половина из которых пустовала, все, буквально все заваливало опавшей листвой. Столы, стулья, рояли, мраморные позеленевшие от старости статуи, книги и книжные полки, настольные лампы и подвесные гамаки, гостиные и сени, кухни и прихожие, залы и гобелены. Все, совершенно все заваливал разноцветный, пряно пахнущий палый лист. Те из дачников, кто до этой поры не съехал в город, спешно съезжали, бросая все.

Заболот в грязной, распространяющей дурной запах шинелке бродил от дачки к дачке и стрелял прямо в окна. Его не пугало прибытие осени. Он приветствовал ее страшный приход.

Заботы

Влас купил себе костюм. Обыкновенный. Двубортный. Надел его и несколько раз прошел по комнате туда-сюда. Перед зеркалом. Потом надел ботинки и ушел из дома.

Жена его, Людмила, чуть с ума не сошла.

Через полгода от Власа письмо пришло, где писал, что все у него хорошо, и костюм ему пришелся в самую пору.

Про любовь

Все кончилось хорошо. Они не поженились ни осенью, ни зимой, и уж, конечно, весной жениться было вовсе глупо. К этому времени она была на восьмом месяце, и ее дико тошнило от одного вида свадебного платья.

Он уехал к родителям в другой город за деньгами. Она родила в его отсутствие.

С высоты третьего больничного этажа ей отчетливо был виден парк, крошечные козявочки скамеек, лихой и придурковатый размах чертова колеса.

Про Василия

У моей дальней родственницы были индоутки. И летать они не умели. А Василий выпил, и они у него залетали. Забравшись на крышу, он доставал их по одной из мешка и запускал, как голубей.

Три полетели, остальные разбились.

Вот такая история.

Усталость

Познакомились в купе. Сошли с поезда ночью. Сели на такси. Дома легли спать. Через четыре года он умер от рака легких. Еще через восемь она уехала в Канаду жить.

В Канаде очень много озер, голубых, как глаза ее первого мужа. Она очень устает на работе.

Беготня

На рыбалке Николай заснул. Вдруг проснулся и засобирался домой. По дороге упал с мотоцикла и сломал ногу.

Нога срастается плохо. На ней, как грибы на дереве, стоят аппараты Елизарова, из нее вырастают железные спицы.

Трудно доктору Иванчикову с таким пациентом.

Качели

Моего друга задавила жаба.

Она толстая, от земли метр тридцать, глаза требовательные.

Выходя из дома, он всюду ее берет с собой. Так они и ходят: человек и его жаба.

Интересно, что кто-то из них двоих всегда грустный.

Корабли

Костик женился на Марии пять лет назад.

Племянница у Марии – Тося. Каждое утро делает зарядку во дворе.

Костик заметил, что у нее на трусиках корабли. Однажды Костик взял и пригласил Тосю в кино. Теперь у них любовный треугольник.

На огороде

Чиновница Элеонора Майская приехала на дачу утром во вторник, намереваясь, видимо, пробыть здесь дня два.

Ее муж, Майский, не приехал, и стало скучно.

В саду она наткнулась на лопату и отправилась копать огород.

В огороде стоял Заболот с ружьем и плакал. Его мучила эта жизнь, в которой так мало места для мужества.

Первый раз за долгие месяцы Заболот помылся по-человечески, в ванной.

Природа

Разводить пчел очень выгодно. Полезно пить по утрам теплую воду. Хорошо, когда воздух, бодрящ и свеж, омывает усталые члены.

Используют и купания. При отсутствии в доме гантелей достаточны и упражнения с собственным весом. Боже упаси есть пестициды. От стрессов же человек мрет. Невыносимы страдания больных.

Слезы омолаживают – это доказано.

Интересно, что все это в природе человеческой, – и собаки, и кошки, и самый распоследний цветок.

Октябрь

Коты размножаются ночью. Люди же, практически, всегда.

В этом вся разница.

Одно только и есть, что валериана и водка. Где же и искать счастья, если не в забвении?

Когда?

Николай настроил гитару и запел. Гости вздрогнули и сомкнули ряды. Желтая лампочка на сорок ватт светила им в лица.

После ели картошку с сырным салатом и селедкой.

Когда все закончилось, Николай в халате пошел выносить из квартиры мусор.

На улице дуло, сумерки трещали от разрядов близкой грозы.

– Мамочка родная, – подумал он, – разглядывая яркие окна, – когда же я поумнею.

Подруги

– Ну давай будем просто друзьями? – сказала она ему.

– Действительно, – сказал Заболот, – хрен ли нам не подружить теперь?

По воздуху летели паутинки. Тепло было, страсть. Через полгода, в осенние холода, поехал Заболот на базар в город и в мясных рядах столкнулся с нею.

– Привет, – сказал он, – все питаешься?

– Ох, – сказала она и, жалобно выпучив глаза, зарыдала.

В парке под мелким дождиком они из пластмассовых стаканчиков пили водку «Смирнов» со свежей карамелью.

Свою дачу Майские продали зимой, и за отдельную плату Заболот с остервенением забрасывал в крытую машину заснеженные стулья.

Красота

На Псковской дом восемь умерла старуха. Родственники заплакали, забил в барабан оркестр.

Поминать водили в три смены. Значит так. В первую сели те, кто помогал. Дали суп горячий, колбаску, пирожки, сырок.

Вторыми пошли соседи и подруги покойной. Эти сидели дольше, однако уходили не веселясь.

На вечер усадили родственников.

Брат покойницы, седой старик в роговых очках, встал и сказал слово.

– Сестра моя в молодости была красавица. А я вот ее пережил.

Он постоял, подумал, пожевал губами. Рюмка в его руках накренилась было, но он выровнял ее и, оглядев накрытый стол, неожиданно добавил с тоскою:

– Эх ты, красота-красота…

Луна над деревней в час, когда Николай умирал от жажды

Шел сильнейший, даже по нашим временам, снегопад. Он валил, пер просто, я не знаю…

С неба валились глыбы. Бух, трах, ах, ах…

Валило заборы, часовни, деревья. Мужики по избам, дети по лавкам, бабы по окнам.

На избе Николая висела табличка: «Председатель общины».

У распахнутых настежь дверей стоял Николай и сумрачно созерцал снежное наводнение. В недрах дома сидела жена-красавица и читала книги. В доме же кончилась водка.

– Ни луны, ни водки, – горько заметил председатель общины и тихо закрыл за собою дверь.

Чай

Грушенька играла «Рондо каприччиозо» Сен-Санса. Играла не по-девичьи, по-мужски. Ух, блин, как она играла. Скрипочка в ее руках кричала и пела, как ангел, узнавший сомнение. Выпускная комиссия, как спятивший луноход, съежилась в углу и топорщилась очками.

Тяжелые плотные шторы шевелил туман, лезший из окна. Душно, август, еще эти, как их, рододендроны. Серый моросящий воздух налип на окна…

* * *

Профессор Бершадский Генрих Эммануилович был уже слишком стар для подобных стрессов. От игры этой молодой и красивой женщины ему стало страшновато и тоскливо. Будто смерть увидел.

Едва дожив до тишины, он встал и, не прощаясь, ушел из класса, из консерватории. Тихо поблескивая очками, перешел бульвар и пешком взобрался на пятый этаж. Отдышавшись, открыл дверь и, войдя в прихожую, внезапно заплакал. Плакал он, чуть постанывая, указательным пальцем утирал слезы.

Успокоившись, делал чай. Потом пил его, глядя в окно на липы и каштаны вечереющего бульвара.

Чай, в общем-то, чрезвычайно тонизирует. Его профессору возили из заграницы.

* * *

Серый моросящий воздух налип на окна.

Среди избранной публики сидел Влас. Дикими глазами смотрел он вокруг. Если бы кто шевельнулся во время этого рондо, Влас бы подошел к нему и молча оторвал голову. На счастье, все сидели недвижимо. Только в самом конце, не дослушав семнадцатой доли секунды еще звучавшей музыки, быстро поднялся и бесшумно истек из залы седой мрачный старик в истертом от времени костюме.

Влас было расстроился, но Грушенька смотрела счастливыми глазами на своего лоховатого избранника, млела от волнения и глухоты, и это искупало все мелкие недочеты мироздания.

Дома Влас и Грушенька объелись мороженого и безе, что, кстати, было совершенно напрасно. К вечеру у ней началась лихорадка, которую не удалось успокоить ни доктору, вызванному назавтра, ни чаю с малиной, пахнущему на весь дом.

* * *

Серый моросящий воздух налип на окна.

Лет так двадцать тому Грушенька, еще не носившая тонких золотых серег и красной итальянской блузки с кружавчиками, ехала с мамой через Дон на поезде. Вообще, где там был Дон, Грушенька так и не поняла. Везде шли водные широкие рукава, от горизонта до горизонта там и сям были какие-то странноватые поселенья. Особенно же ей запомнился внизу, где-то под, между каким-то и каким-то берегом, грандиозный и неясный полуразрушенный мост.

Поезд шел высоко над Доном сначала по насыпи, потом по мосту, которого, конечно, видно не было, потому что он был новенький и сильный тут, прямо под ногами. Тот, старый, умирающий остов висел глубоко внизу между каким-то и каким-то берегом. В его разломе было застывшее движение опустившегося на колени человека. В его умирании было что-то такое, чего нет во всех, блин, самых распрекрасных мостах.

Все это схватилось в ее душе разом, вмиг.

Потом все пропало. Потом и Дон проехали.

Больше ничего в той поездке и не было. Только звенели ложки в стаканах чая, аккомпанируя мельканию станций и городов.

Казаки

Смелость нужна всем. Вот, например, у Николая она была. Взять свечу и пойти в оплывший от осени лес нелегко. К тому же и просто страшно. А волки, скажем? Или, допустим, сила нечистая?

Так что не скажите. На это в душе философию иметь надобно. А тут в лес, ночью, в первые, притихшие перед основательной непогодой ноябрьские часы.

Не знаю как Вы, я пошел бы вряд ли.

Свеча, она что? Огонек, и вся недолга. Горит, горит – потух. Фу – на него ветер, и потух. Тут вся слепь и выморочь в глаза набьется. Руки спички по карманам ищут, чтобы, значит, зажечь. Да поди ж ты!

Очень легко и голову разбить, если в случайный овраг скатишься.

Я знаю случаи, когда человек на ровном месте шел и умирал. Потом все говорили, что судьба.

Про альпинистов, врать не буду, не знаю ничего. Это их дело.

А Николай, как стемнело, встал тихонько, чтоб жену не разбудить, оделся, взял свечу, початый коробок спичек и двинул.

Как дворами шел – еще ничего. Но потом же в лес пора стало заходить. Что, впрочем, совсем не удивительно…

А что, интересно было бы посмотреть, как шел он с зажженной свечой между темных и мокрых деревьев.

Коромысло

Превеликое блаженство, государи мои, заключается в умении говорить понятно.

К примеру, Заболот утруждал себя в этом мало, но в душе своей часто и часто страдал от неумения выразить, где горбыль, а где лопата по существу, без экивоков и странностей.

Чума была на его дурную голову, и как-то, сильно принявши, пошел из самых дач в город к своим старинным друзьям. По-научному если мерить, так там всего километров шесть. Шел, однако, часа четыре по весенней распутице, с ружьем, да еще, видимо, какое-то время не в ту сторону.

А у нас ведь что удумали в последнее время. В некоторых домах особо приличного населения на подъезды замки вешают.

Замки замками – пусть хоть собак дохлых себе на двери повесят, но ведь к ним в европах еще и звонки ставят или, там, другие сообщительные устройства.

В прошлые времена в домах хоть дворники были. Говорят, удобно было страсть. Как в метро. Ты ему по таксе, он – со всем возможным радушием.

Однако это все к делу не идет, потому что до города он так и не дошел. Пришел на немецкий хутор. Два дома, три коровы. Даже собаки спят.

Прислонился к воротам, стоит и думает, как попонятней хозяевам рассказать, что у него на душе всю жизнь творилось.

Нет чтобы взять и всандалить им по окнам. Небось сразу бы состраданием прониклись. А он же нет. Интеллигент хренов.

Ну и достоялся, финик мартовский. Заснул у ворот, а к утру морозец взялся.

Дальше вы и сами знаете.

Привычки не имею с чужих слов что-нибудь звонить, но, говорят, будто почки ему удалили и мочевой пузырь.

С другой стороны, если разобраться, ну на кой они ему вообще были нужны? А без пузыря, я думаю, и с бабой сподручней, да и не это в человеке главное.

Самогон

Мне уже, видно, никогда не случится побывать в том городе у реки, где мы с моим отцом в Первую мировую самогон варили.

Как сейчас стоит перед глазами маленький ухоженный садик с малиною и десятком каких-то деревьев. Грядочки ровные, клумбочки, синие от васильков и анютиных глазок.

Соседом у нас – дед Иван. Он один раз в столицах был и как раз попал – Толстого хоронили. С тем и приехал.

Передам ли вам сквозь года тот мед и тот яблоневый цвет первой трети двадцатого века? А товарищество наше – я да батька мой, да дед Иван?

Петух у нас один остался со всего нашего курятника, а у деда Ивана, наоборот, куры одни остались, чтоб им пусто было. Так, верите, когда мы того петуха поутру из залы нашей выпускали, он так красиво шел сквозь окна, стены, заборы и засовы, что казалось нам: не петух идет, а счастье наше от нас уходит.

Не буду врать, были в городке и девки. Но об этом и без меня каждый превзошел предостаточно, поэтому я о другом.

Вот возьмем душу человеческую. Она от чего болит? Все болит и болит, окаянная. Ни ей, ни себе от боли этой ладу дать невозможно. Мне скажут – совесть. Положим, что и совесть, не без этого. Ну так совесть, я так полагаю, сама не болит. Это от нее же, каракатицы, вся спина по ночам, как от нагайки, кровоточит, а ей то что?

Нет. Не только тут в совести дело…

А может, и ни к чему я это все растеял с душой, и с совестью, да и с домиком у реки, пожалуй…

Да и наврал много…

Ну так это, с другой стороны, святое дело.

Золото

Санька, Николаева дочка, влюбчива. Последняя любовь ее – Аль Пачино.

Если по справедливости – так он на ней уже тридцать раз жениться должен. Хотя и странно все.

Иной раз, особенно с утра, Санька придет к бабушке, Николаевой теще, и плачет-плачет. Чего плачет – дело темное.

Так что еще неизвестно – вышло бы у них что путное с Аль Пачино или нет.

– Бог с тобой, – говорит Николаева теща, – не плачь, золото мое. Мы с тобой сейчас киселя наварим.

Весна

Бригада строила магазин. Балка упала на голову бригадиру и убила к черту. Вот и весь сказ.

Теперь каждую весну пятнадцать сильных и молодых мужиков, как лунатики, где бы ни находились, собираются на старом зеленом кладбище в поминальный день.

Колбаска, яички, кто-то все время котлеты носит.

Пьют водку, говорят.

Ну хрен его знает, к родственнику на могилку нету времени пойти, а тут к бригадиру. И магазинов они больше не строят. Вообще ничего не строят, да и видятся редко.

Такое впечатление, что так теперь и будут ходить до самой смерти. Будут умирать по одному, как пушкинские лицеисты. А когда-нибудь придет один со своими котлетами и бутылкой холодной водки, а больше никто и не придет.

Тогда тоже будет весна.

Могилку обновит, где подкрасит, а где подчистит. Разложит еду, нальет водки стакан, до краев. Но ни есть, ни пить не будет сразу. Закурит.

Липы тридцатилетние его стол обступят, шиповник какой-нибудь ближе подлезет, оса на мясо прилетит и завозится, деловая и желтая…

Ну что еще? Да вот, пожалуй, и все.

Дилетанты

Мы встречались в бане. На первом этаже у парикмахера Шуры стриглись. На втором – раздевались и шли в парилку.

В парилке стоял сухой и плотный жар.

Садились на самый верх и молча сидели минут сорок. Голые, в вязаных шапочках.

Обычно делали три-четыре ходки. Больше выдержать было трудно. Веники нас почему-то особо не прельщали, а посему старые банщики смотрели на нас снисходительно.

За три часа произносилось полтора десятка слов. Потели мы обильно, и после парилки январский оттепельный воздух казался необычайно вкусным.

Два раза, нарушая традиции, ходили пить холодное шампанское с орехами.

Выжатое тело с благодарностью принимало красные потоки вина, и опьянение было легким и славным.

На остановке прощались, и я шел пешком, похрустывая подтаявшим снегом.

Весною баню закрыли на ремонт. Лето проползло мимо окон и закончилось в октябре, а с холодами пошла такая жизнь, что какая тут, к черту, баня.

В изгнании

Пушкин стоял на пороге. В соседней комнате спала няня. Она привила Пушкину любовь к народу.

Он и в изгнании оставался русским поэтом. Рано утром вставал и лез в кадку с холодной водой. Затем скакал по полю. В поле прыгали зайцы, и Пушкин часто их догонял, хватая за уши. Зайцы же его любили – они были частью русской природы.

Мечта

Первоклассник Никита обиделся и ушел из школы. Солнце садилось за осенний пустырь. Зябкие листья – оранжевый ветер.

Через дорогу люди собирали картошку. Никита вдохнул запах свежей картофельной ботвы, крепко задумался и пошел по дорогам в поля.

Пикник

Мы плыли на пароходе. Прошлое маячило впереди. Будущее оставалось в кильватере. Ксения Владимировна стояла, держась за поручни, и пыталась плакать в носовой платок.

Женька украл у матроса зажигалку. Матерчатые кресла трепало, как паруса. На какой-то отмели я увидела голую парочку. Мы им махали с палубы, а они – нам.

После прибытия пошел дождь, и мы с Женькой намокли, как свиньи. Это хорошо, что отец у нас один, а матери разные, гораздо лучше, чем когда мать одна и разные отцы.

Слезы

– Дура ты, дура, – жалел Николай жену. Она же сидела на кровати в трусах и заливалась горючими слезами.

– Любишь тебя, любишь, – говорил он, – а толку нету.

В окна залезло раннее утро. Николай сварил кофе и принес жене ветчины.

Она ела ее с кофе и плакала.

В обед под мелким дождиком Николай поволок жену в лес – проветрить. Потаскав ее часа три между сосенок, и сам воспрянул духом.

К вечеру все в доме успокоилось, и он полюбопытствовал об чем были слезы.

– Да так, – ответила задумчиво, – тебя жалко стало.

Мести

На краю земли, за водонапорной башней, на бывшем спортивном стадионе им. Кирова Влас лежал в теплой, согретой закатным солнцем, траве. Лежал он в брюках, пиджаке и галстуке.

Схоронив Грушеньку, жил он тихо и раздумчиво. У родниковых же оврагов жила лягушка. Она была раненая. Рана зажила, но злая память осталась.

Собралась она и решила отомстить. В траве увидала валяющегося Власа. Подошла к нему и говорит:

– Что ты тут валяешься, милый?

– В мое сердце стучит пепел Клааса, – не открывая глаз, ответствовал он.

– Да ну! – сказала лягушка и присела, чтобы послушать его историю.

– Была у меня любимая, – сказал Влас, – купил я ей один раз много вкусного и холодного мороженого. Она наелась и померла.

Влас замолчал и открыл глаза.

– А тебе какого в овраге не сидится? – поинтересовался он.

– Э, милый, – сказала тварь, расхнюпившись, – меня человек велосипедом переехал. Только третий день, как ходить начала, думала, кончусь. Теперь иду, задушить его хочу, паскуду невнимательную.

– Дела, – сказал Влас, приподнявшись на локте. – Так, может, по стаканчику? – предложил он. – Для равновесия.

– А и по стаканчику, – задумалась лягушка, – на мой век велосипедистов хватит.

Часть 2

Мокрые берега

Безумных не орют, не сеют, но сами рождаются. Даниил Заточник

Для шума выбирают маленьких людей – барабанщиков. Лихтенберг

Лопату холодного снега

Принесу с вершины Фудзи.

Положу в саду под цветущей сакурой.

Эй, Тойво, Йоко – папа вам

                            сделал лыжню.

Неизвестный автор, конец XX века

О Потопе

Цирк

Мариша Потопа пошла в кино. Кино показывали на втором этаже. Зашла, а свету нету. Усаживалась на ощупь и села на старичка. Тот вскрикнул и завозился под ней. Потопа засмеялась и сказала:

– Не кричите, это я.

Старичок затих, а Потопа встала и говорит:

– Цирк какой-то.

Девушка-женщина

Потопа шла домой, да и напилась по дороге. А женщина она большая – вот и сломала у соседа входную дверь. Тот выходит и говорит:

– Мариша, какого хера.

– Не грусти, Степаныч, – ответила девушка.

Праздники

Потопа наворотила пельменей. Гости собрались. Музыку настроили. А Мариша возьми да и выпади с балкона. Едва не убилась.

Осенью

Запечалилась Мариша, что счастья нету. Накрасила губы, да и пошла в парк. В парке холодрыга, ноябрь, из людей только статуи. Села она на лавочке возле голого отрока с трубой и сказала ему:

– Молодой ты еще на дудке играть.

Сны

В домике у Потопыной мамы всегда уют.

В садике вишни. На плите чайник чаю.

Когда наступают трудные времена, садятся они чай пить, и мама всегда просит Маришу:

– Расскажи мне, дочка, что тебе в жизни снилось.

Королева

Мариша работала в леспромхозе, а потом ушла на железную дорогу. Здесь хоть и платят меньше, да зато в коллективе. Кроме того, на вокзалах жизни больше.

Потопа губы накрасит, бант нацепит, а лицо у нее большое.

– Как королева иду, – рассказывает она маме, – ну просто как королева.

Зайцы

Зашла Потопа в мужской туалет, да и закрылась там надолго. Мужики у туалета собираться начали. Сначала один, потом два, потом все больше.