Текст книги "Краткая книга прощаний"

Автор книги: Владимир Рафеенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Стоят, бедные, плохо им, а туалетов поблизости больше нет.

Достоялись, наконец, выходит Мариша. Они, конечно, в дверь как ломанулись, а она им ласково:

– Не спешите, зайцы мои, на всех места хватит.

Куропатка

Понравилась чем-то Потопа интеллигенту. Туда-сюда – повел он ее в ресторан. Богатый такой очкарик попался. Заказали дичь. Вино. Закурили. Хорошо.

– Ты че, – спрашивает Мариша, – влюбился в меня?

– Ага, – говорит очкарик.

– Молодец, – похвалила она его и съела куропатку.

Медведи

Потопа повела интеллигента в зоопарк на зверей посмотреть. Интересно все-таки.

Купили по мороженому – ходят, смотрят.

– Тебе какой зверь больше нравится, – говорит Мариша, – мне медведи.

– Не знаю, – отвечает интеллигент, – я всех животных люблю.

– Как Гринпис, – обиделась Потопа, – а я всех любить не смогу, а полюблю, так окончательно.

Жалость

Написал человек симфонию. В филармонию приехал. Народ собрал. Раздали скрипки. Сыграли. Порядок.

Потопа выходит из фойе на улицу, домой идти, а там снег. Задумалась.

– Слышишь, – говорит своему интеллигенту, – снег отчего идет?

– Ну, – отвечает тот, – это погодное.

– Сам ты у меня – погодное, – сказала она, – снег от музыки идет, а дождь – от солдатских писем.

Болото

Повез интеллигент Потопу на охоту.

«А че, – думает Мариша, сидя с ним в электричке, – уток к ужину настреляем».

Долго ходили они по болоту и под вечер умаялись.

– Ничего, Мариночка, на природе погуляли, воздухом свежим подышали. И то хорошо, – говорил интеллигент в электричке на обратном пути.

– Так-то оно так, – соглашалась Потопа, – но ехали-то мы на охоту.

Карандаши

Поселился интеллигент у Потопы. Оказался художник и приличный человек. Купила она ему в подарок в магазине карандашей рисовальных пять штук за рубль семьдесят.

Принесла и под подушку спрятала, чтобы, значит, их ему во сне подарить. Он же пришел домой и плюх – на подушку. Они и сломались.

Сняла она его с подушки. Достала карандаши, да и выбросила их в мусорное ведро.

Заходит в комнату, а там сидит интеллигент и плачет:

– Мне, – говорит, – никто никогда в жизни карандашей не дарил.

Кардинал

Потопа ела шоколад и плакала. Второй день, как ушел от нее очкарик. Какой-никакой, а душой привязалась.

Осталось от него в холодильнике три бисквита, сумочка спортивная и одеколон «Кардинал».

– Не густо, – думала Мариша, – но у одеколона название хорошее, да и бисквиты на дороге не валяются.

Чума

Мариша Потопа заболела. С работы звонят и спрашивают:

– Чем заболела?

А Марише так горько было, что сказала она, что больна чумой.

– Ни хрена себе, – ответили в трубке и дали отбой.

Васильки

У Потопы был брат Алеша Потопа. Пошел Алеша на базар и купил большущего мертвого индюка. Принес маме. Взвесили. Двадцать пять килограммов в покойнике. С ума сойти можно. Закопали его скоренько под яблоней, а сверху посеяли васильки.

– Больше дела мне нету, – скандалила старшая Потопа, – как только в саду своем некрещеных индюков хоронить.

Кочан

Вспомнила Потопа, что родилась в июле. Стояла жара, и маленькая Мариша чувствовала ее всем телом.

Когда пришла пора идти Марише в школу, оказалось, что к учению она мало пригодная.

А сейчас она стоит у плиты и варит борщ. В борще плавает картошка и капуста. Кочан капусты потянул на кило сто.

Этот борщ, блин, немало будет весить.

Кузнечики на счастье

Потопа к тридцати стала смелой. Запросто на тридцатилетие зашла в бар и попросила коньяку. Подали.

«Ладно, – думает, – попрошу еще».

Попросила. Дали снова.

«Вот, блин, – думает Потопа, – может еще раз попросить? Или же сразу расплатиться?»

Сдержалась. Попросила еще коньяку и лимона порезать с сахаром. Ничего?

– Ничего, – ответил официант и пошел за коньяком и лимоном.

Между тем коньяк, доложу я вам, не сельтерская. Выпила Потопа еще полконьяка, съела лимон с сахаром из блюдечка и загрустила.

– Вот скажи ты мне, – говорит она официанту, – в детстве кузнечиков ловил?

– Ну ловил, – отвечает тот.

– А на хрена? – говорит Потопа.

– Да не знаю. Ловил и все.

– А надо было их есть, – объяснила Мариша, – ловить и есть. Вот если бы ловил и ел, все было бы сейчас хорошо.

Официант повернулся и ушел. Ему недосуг с пьяной Потопой разговаривать.

Потопа повернулась к окну. Там шел дождь. Деревья в бреду танцевали. Горючие бабьи слезы текли у нее из глаз.

Костянец

Потопа купила огурец и банку майонеза. А голова у нее болела-болела. Пришла домой, села на кухне и смотрит в окно. В окне Гришка Костянец с работы идет.

– Гришка, – кричит Потопа в фортку, – заходи на огурец.

Костянец голову поднял и говорит:

– Ну здравствуй, Потопа.

Костюм

В магазине висели костюмы. Мариша начала прикидывать, хватит ли ей денег. И так, и так – не хватает.

Пошла через дорогу и купила бутылку вина.

Идет домой и думает:

– Ох и чудная я баба, просто прелесть.

Светлый след

Понравился Потопе мужчина. Она мимо пассажирского скорого проходила и в окне увидала его голову.

Остановилась Мариша, горло у ней пересохло, и замахала она ему, мол, выходи сейчас же. Но тут поезд тронулся, и все пропало.

– Ну что б ты ему сказала? – спрашивала старшая Потопа у младшей вечером за чашкой чая.

«Да что б? – задумалась Мариша, – про детство бы свое рассказала, про работу, а потом мы бы в кино пошли или еще куда…»

Потопы помолчали, и старшая, долив себе в чашку кипятка, добавила:

– Да и жильем ты, слава Богу, обеспечена…

О Заболоте

Философия

В некоторых случаях жизни смысла нет. Заболот знал об этом.

Например, ударило его два раза током. Хорошо. Ударило в третий. Он перестал бриться. Помогло.

На нелепые и стихийные приколы природы надо отвечать тем же.

Или полюбила его женщина, но ушла. Полюбила вторая – ушла. Незадача.

Как тут поступить? Можно, конечно, третьей ноги сломать, чтоб ходить не умела, но это трудно. Почему? Потому что ноги имеет смысл ломать только той, которая полюбит, чтобы она, значит, не ушла. Но посудите сами. Тут котенку, за тобой увязавшемуся, готов распоследнее отдать, а полюбившей женщине?

То-то.

Вот поэтому, когда Мария к Заболоту сама ночью в дом постучала, уйдя таким образом от всего отягощающего ее любовь, он заперся в конюшне и занялся членовредительством.

Взял ножовку, по-простому пилу, и решил себе что-нибудь отрезать. В общем, сел он, приготовился.

Однако же и неприятно это. Свою руку-то – пилить.

Херня какая-то. Взял закурил. Открылся. Вышел во двор.

Звезд насыпало – горстями. Луна на юге – полночь.

Выходит на порог Мария полуголая.

– Витенька, – говорит Заболоту, – Витенька, куда ты запропастился, не случилось ли чего?

– Зайди, Мария, в дом, – сказал Заболот, – зайди, не свети ногами.

– Любимый, – говорит она, – может, я тебе в тягость, может, я пойду?

– Я тебе пойду, – сказал Заболот, – ты, Мария, иди в дом, Христа ради, не мешай мужику забор чинить.

– Какой забор, Витенька, какой забор! Ночь, август, я, опять же. Пошли, я тебя поцелую.

– Поцелуешь еще, – сказал Заболот, – а что август – так это излишние придирки. Когда и чинить забор, как не в августе.

– Может, я чем помогу, милый мой, может, гвозди подержу?

– За шляпки, – сказал Заболот и сел в траву у колодца. Положил пилу рядом и оглядел природу.

Мария, завороченная в простыню, возле сгустилась.

– Уйдешь ты от меня, – сказал Заболот, и его стало дергать, – как пить, уйдешь.

– Не уйду, Витенька, не уйду, – сказала Мария.

– А я сказал – уйдешь! – заорал Заболот, вскочил на ноги и скоренько запрыгнул за сарай, где стало его рвать и плакать.

Африка

Заболот купил карту Канады, но считал ее за Австралию.

– Кенгуру, – говорил он интересующимся дачникам, – особенно кишат в пригородах Оттавы.

Больше всего его занимала пальба по зайцам, как он ее понимал.

– Расплодилось их – тьма, – начинал тему Заболот. – Установили, что на одного австрало-канадца приходится семь с половиной зайцев. Что делать? Мильоны нас, их – тьмы и тьмы. И только картечь, друзья мои, только картечь спасает и по сей день государственность страны. Стреляют в упор из дробовых установок «земля – заяц». Кровища льется. Кенгуру мечутся. Кромешный ад.

Заболот притихал, нашаривая глазами новый поворот темы.

– Подобное было только во Вьетнаме. Но и там зайцы не позволяли себе таких мерзостей. До чего дошло. Зайцы требуют равенства, гражданских прав и чтоб браки разрешили между зайцем и белой женщиной. Хуже всего, что Гринпис – за. Говорят, от них волонтеры воюют на стороне зайцев. Но австрало-канадцы – молодцы, наши парни. Огнем и мечом, огнем и мечом. И, понятное дело, картечью.

– Кроме того, – Заболот спускался до шепота, – наши уже там. А наших вы знаете. Наши – это звери. Конечно, никто не афиширует. Зачем? Но народ знает. Народ – сила неимоверная.

Бутылки пустели, начинался закат. Заболот, по мере говорения, становился все более меланхоличен и суров.

– Тяжелее всего полукровкам. Ты представь, Вася, – обращался он к собутыльнику, – каково тебе, если ты полузаяц-получеловек?

Васю крепко кренило, но он пытался представить.

– Представил? То-то. Внешне, вроде, и пух, и лапы толчковые, но росту в тебе человеческого метр семьдесят. И по-русски говоришь отлично, но из любого бара тебя вышвырнут, потому что какого хера! Зайчатиной от тебя несет, да и баб от тебя прятать надо. К тому же глаза красные, на завтрак – морковка, на вечер – капуста. Словом – бред. Ты переживать начинаешь. Оно и понятно. Душа-то у тебя – отцовская, Васек, так ведь? Вот. Но пух-то, пух с тебя летит, и задние лапы – толчковые. Что делать? Ты знаешь, Васек, что делать?

– Нет, – отвечал стеклянный, но честный Васек.

– А в ситуации войны? – закручивал гайки Заболот. – У них же, мы с тобой знаем прекрасно, война грохочет по проселкам. Нивы горят. Смерть и страх. Страх и смерть. За кого ты? – кричал на Васю Заболот. – Ты, ты – псевдозаяц и недочеловек, отверженное существо с белым пухом и задними толчковыми, ты на чью сторону встанешь в грозовых раскатах войны?!!

Вася, молодой штатный слесаренок котельной № 8 дачного городка «Прудистое», качал головой и плакал.

– Нет, ты мне это прекрати, – упрямился Заболот, – плакать за тебя будет твоя мать-зайчиха. Перед тобой лежит выбор, страшный, но неминучий: австрало-канадцы, которые тебя будут презирать, или зайцы, которые тебя будут ненавидеть?!

Заболот останавливался, закуривал, разливал и делал новую затяжку.

– Вот так, Вася… Именно так… Да ты не плачь… Ну не заяц ты, не заяц. А я говорю – не заяц. Успокойся, Василий, ты – не заяц… То есть как это кто? Человек ты, Вася, человек. Не сомневайся. Серьезно. Был бы заяц – ел морковку. Согласен, ешь. Но мало. Да, мало. А глаза у тебя от водки красные. Дня три не попей, сразу побелеют. Точно.

В сторожку у въезда в «Прудистое» вплывали сумерки. Туман от близких болот медленно лез по равнине. Чиновник Майский спал в углу на кушетке, и завтра ему будет очень и очень плохо.

Заболот обнимал Васю, брал ружье, и выходили они из сторожки на воздух.

– Ты, Вася, одно пойми, – устало договаривал Заболот, нащупывая ногой тропинку, – в Африке живут не только японцы…

Белоголов

– Мне гадалка в детстве нагадала, – рассказывал Заболот, – будто я от медведя помру с белой головой. Ну, понятно, есть медведи целиком белые. Так это другое. Мой должен быть сам по себе бурый, причем больше к черному. А вот голова у него – это то, по чем я его узнаю.

– Да таких не бывает, – говорил Вася недоверчиво, – точно говорю, – нет таких.

Заболот бросал косу, клал точило в карман.

– Ну садись, покурим… В чем ты, Вася, всю жизнь ошибался, так это в медведях. Поехал я как-то по молодости за золотом в тайгу. Удалой я был и отчаянный. Приехал на место, а там от станции далеко, километров пятьсот. Взял ружье – пошел.

Шел неделю, другую, запалил костер. Сальца нарезал, картошки напек, выпивку достал, в общем – все как положено. Уже весь на ужин настроился. А как раз завечерело. Да вдруг слышу – кто-то ломится по лесу. Думаю: видимо, геологи. Их в тех местах тогда целыми экспедициями носило.

– Да ну? – говорит Вася.

– Точно тебе говорю. Оленей пасли, мед гнали по пасекам, промышленно шишки получали, а все потом директории за водку, патроны и деньги сдавали. Сдаст такой геолог партию шишек, и в салун. В салуне же водка, бабы, накурено – страсть. Регтаймы играют, джаз по-нашему. В общем, этот Джонни после своего леса зайдет и сразу охреневает. Случается, что и все деньги за ночь спустит. А как тогда к своим в лес идти? Совестно. Вот и ходит такой геолог-одиночка по лесу без пары. Его все живое боится в тайге… Ну так сижу я, значит, у костра. И вдруг вываливает из лесу…

– Геолог, – напрягается Вася.

– Нет, – говорит Заболот, – медведь. Тот самый, с белой головой.

Заболот тушит окурок, встает, берет косу и достает точило. Трогает лезвие рукой.

– Ты гляди, затупилась. А ведь недавно правил.

– Ну а дальше? – просит Вася.

– Дальше, Вася, бой был. Я с медведем бился.

– Ну, и кто кого?

– А никто никого, Вася. Силы были равные. Ты становись за мной, в обратку погоним. Нам до вечера управиться надо.

– Да как же вы дальше?

– Да как, – задумывается Заболот, – договорились после встретиться, когда времени больше будет.

Колыбель

На дачах повесился учитель письма.

Снимать пригласили Заболота. Ну, значит, пришел, посмотрел.

– Высоко, – говорит, – повесился. Стремянку ставить надо. Так не достану.

Принесли стремянку. Налили Заболоту стакан водки.

– Нет, – говорит, – пить после будем, как вниз спустимся. А сейчас – на облака.

Залез на стремянку вровень с учителем. Задумался.

– Если веревку резать – вниз упадет. Вы не удержите. А так не снять – хорошо затянуло.

– Удивительно, – говорят снизу.

– Чего удивляться, – толкует Заболот, – веревка – шелк, и мыло в доме было, а стерва Клавка к хахалю ушла.

– Лидия, – поправляют снизу, – Лидия зовут жену. Второй год на сторону ходила. Вот и доходилась.

– Зараза, – сказал Заболот и слез вниз. – По морде бы ей этим покойником. Ну, что делать будем? Васю надо звать.

– Так он в городе до вечера, – говорят, – уехал.

– Ну что же, – сказал Заболот, – будем висеть до вечера.

– Как до вечера? – заволновалась округа. – Разложение и вообще.

– Кто сказал? – засуровел Заболот. – Он что, по-вашему, внизу разлагаться не будет?

– Но мухи же, – ответили снизу.

– Да – мухи, – согласился Заболот. – А мы его марлей, как таранку, обвяжем. Повисит.

Вечером пришли с Васей. Народ зачем-то собрался. Лидия в доме кричит.

– Вот, Вася, – говорит Заболот, – это явление называется смерть.

Сняли. Положили. Вышли во двор.

– А водка? – интересуются заинтересованные.

– Водка, – сказал Заболот, – мне уже не поможет, а Васю беречь надо.

Повернулись и пошли.

Лидия черная вышла и сказала спасибо.

– Вам спасибо, – сказал Вася.

Заболот же вышел на дорогу, сплюнул и сказал:

– Нет уж, не хотел бы я быть учителем. Тетради по ночам проверять надо, а ночью, Вася, в доме, как в колыбели, жутко одному.

Между сыном и Марцилом

У Заболота от чужой ему женщины родился сын.

Как все его сыновья, он попал в мир осенью, в такой холод, что деревья каменели и плакали комнатные собачки.

– Сын у меня родился, – сказал Заболот Марии, – пойду, посмотрю.

– Какой день? – спрашивает Мария.

– Третий, – ответил Заболот и полез в шинель.

Мария собрала в дорогу денег и провизии, дала новую простыню на пеленки.

И Заболот окунулся в непогоду. Дороги развезло.

До больницы восемь верст. Но Заболот, во-первых, трезв, а во-вторых, отец. Пришел.

Спрашивает:

– Такая-то такая-то – поступала?

– Яволь, – отвечает медсестра, – натюрлих.

– Отлично, – говорит он, – можно сына посмотреть? Мне сегодня на фронт, а там – сами знаете, свидимся или нет – неизвестно.

– На какой фронт? – удивилась работница дома.

– На Восточный, – ответил Заболот, – ну так как?

– Хорошо, – решилась тетка, – пойду посмотрю.

– Иди, – благословил Заболот и сел в коридоре на стул.

Пошла. Приходит.

– Сейчас – нельзя.

– Хорошо, а когда будет можно?

– Через час или около того, – примерилась работница.

– Тогда я поем, – сказал Заболот, – в дождь и снег аппетит появляется.

– Может, что жене передать хотите? – спросила тетка.

– Жене? – сказал Заболот. – Нет ничего, а той, что сына родила, поклон передавайте, да вот кефиру я принес четыре бутылки.

Тетка пожала плечами и забрала кефир.

Заболот съел котлетку и выпил рюмашку. Закурил во дворике под дождем, лужи пронаблюдал. Ноябрь.

Зашел. Стучит. Открывает окошко уже другая тетка.

– Здравствуйте, – сказал Заболот, – к вам такая-то такая-то поступала?

– Яволь, – отвечает сонная работница, – поступала, родила, выписали.

– Мне сына посмотреть, – строго заявил Заболот, – час назад обещали.

– С сыном выписали, – говорит меланхоличная тетка.

– С сыном не могли, – сказал Заболот, – я завтра на фронт, мне мальчика в задницу поцеловать надо. Поцелую – уйду.

– Хорошо, – задумалась работница, – пойду посмотрю.

– Я тогда во дворе погуляю, – предупредил Заболот.

Вышел. Из кармана достал. Налил. Выпил. Закурил.

В лужи вгляделся. Темные. В природе смерть клокочет.

Снова зашел. Подумал. Налил. Выпил. Постучал.

– Да, – отвечает третья тетка, – вы с передачей?

– Да нет, – прохрипел Заболот, – мне сына нужно. Иначе – на фронт.

– Пойду, посмотрю, – сказала работница.

– Не надо, – попросил Заболот, – вы мне о нем расскажите.

– Ну что, – начала тетка, – вес – три семьсот, общая длина пятьдесят шесть сантиметров, один зуб, сосательный и прочие рефлексы в рамках, родился в созвездии Скорпиона, будет обезьяной.

– Узнаю, – задумался Заболот, – а что обезьяной, так я всю жизнь свиньей проходил… А что – родственники, что у него за родственники?

– Насчет родных – так… – начала работница. – Мать – Гаврюшина Ирина Константиновна, 1964, среднее специальное…

– Ясно, – кивнул Заболот, – дальше.

– Отец – Бройлер Михаэль Самуилович…

– Понятно, – сказал Заболот.

– Брат у него будет, – задумалась тетка, – через три года. Гришей назовут. Будет подлец и неврастеник. В двенадцать лет влюбится в учительницу географии. Взаимно.

– Молодец, – одобрил Заболот.

– Двадцати лет ваш женится, но ненадолго, и потом уже лет до сорока как отрежет. Умрет в Пензе на Красиковской, дом семнадцать, в той комнате, где сейчас никто не живет.

– Ну, вот и все, – вздохнул Заболот, – вот и все.

Помолчали.

– Добро, – сказал счастливый отец, – пойду я.

– Иди, – согласилась тетка, – иди. Мария уже заждалась.

– Пойду, – еще раз сказал Заболот. – Да, хотите стих? Это один древний грек дружку своему Марцилу написал.

– Валяй, – разрешила тетка.

– Нынче ветрено и волны с перехлестом…

Шумят ослы

– Был я в Самарканде, – внезапно сказал Вася, – так там сосны не растут.

Заболот с интересом посмотрел на него, но промолчал.

– Мы там могилы изучали, – осмелев, продолжил Вася. – Я при экспедиции копальщиком шабашил. Уставал сильно, а домой приехал – год минареты снились.

– Интересная у тебя судьба, – сказал Заболот.

– Ну чего, – застеснялся Василий, – обыкновенная.

– Да нет, Вася, необыкновенная. Видишь, в Самарканде был и у нас, в «Прудистом», человек, прямо скажем, не последний. Без тебя здесь кран не течет, свет не светит, жизнь не идет. Ты, Василий, редкий человек, я бы сказал – единственный.

– А ты? – сказал Василий, – ты ведь тоже…

– Я-то да, – согласился Заболот, – но, с другой стороны, если б не ты, Вася, хрен бы и я что… Ты вот на осле катался?

– На осле? – удивился Вася. – Не припомню.

– Еще покатаешься, – пообещал Заболот. – Дело не в этом. Знаешь, как ослы молодые кричат?

– Как? – озадачился Вася. – «И-а»?

– Нет, Вася, – мягко сказал Заболот, – «и-а» кричат старые и очень усталые ослы. Молодые же кричат «ох-я».

– Да ну? – удивился Вася. – Прям как филины.

– Какие филины, Вася, самаркандские? – спросил Заболот.

– Нет, почему, наши, воронежские.

– Ну, может воронежские и кричат «ох-я», не знаю, но вообще филины кричат просто – «у».

Замолчали. С востока подуло, костер заалел и затрещал. Деревья закачало. Лесок загудел, как провинциальный орган.

– Лес загудел, – грустно заметил Василий, – лето кончается.

– Не жалуйся, – посоветовал Заболот, – на самом деле все уже давно закончилось, мы – статисты. Рабочие сцены. Надо сидеть тихо и греть руки у костров.

– Мне плакать хочется, – задумчиво сказал Вася.

– Хочется – поплачь, мы с тобой не Хемингуэи, слава Богу, слеза – благодать Божья.

– А кто такие эти Хемингуэи? – спросил Вася грустно.

– О, – хищно сказал Заболот, – слушай сюда, сейчас я тебе расскажу… Довелось мне, Вася, работать в одном театре…

Андеграунд небес

Заболеть на пути к смерти – дело святое. Заболот никогда не был особо здоров. И знал про это. Но стал он слепнуть. Сами понимаете – удовольствие относительное. К примеру, бабу еще на ощупь – милое дело, а если бриться?

К слову сказать, именно это его и подкосило.

Представил он себя небритым по принуждению болезни и понял, что настала пора уходить.

Наступающую слепоту свою он скрывал от Марии вплоть до самого октября. И потом тоже скрывал…

– Съезди ты к родителям, – сказал он ей, – привет от меня передай.

– Так у тебя же нет родителей, – заметила Мария.

– Нет, – согласился Заболот, – но были. К своим съезди. Бубликов купи и положи на могилку.

– С чего вдруг? – озадачилась Мария.

– Собирайся – и в дорожку, – объяснил Заболот кратко.

Мария поехала.

Заболот надел шинельку. Вынес из дома вещи Марии. Накрыл их целлофаном. Открыл канистру бензина, да и подпалил дом и конюшню. После дождей горело хреново, да и бензин, видимо, был не до конца бензином.

По дороге зашагал быстро, подробно всматриваясь в архитектуру лежащих под ногами пространств.

– Куда едем? – спросил человек из машины.

– В Рим, – сказал Заболот, – мне к Феллини, на съемки.

– Артист, что ли? – удивленно проговорил извозчик молока и дернул рычаг передач.

О Николае

Мокрые берега

Николай не верил дуракам. Поэтому, должно быть, не огорчился, когда жена от него ушла в очередной и последний раз.

– Не может быть, – сказал он в колодец, вытащил ведро воды и вылил себе на голову.

До самого вечера собирал в мешок ежиков, а принесши их домой, взял и высыпал посреди хаты.

– Ищите, – сказал он им, – здесь где-то было счастье.

Ну, ежики, они что. Оклемались и врассыпную. Сел Николай на кровати, голову обхватил, глаз наружу выставил и горьким голосом пропел:

Нету здесь, нету здесь ни фига,

Мокрые, мокрые берега.

Сократ

– У Сократа тоже была жена, – рассказывал Николай участковому. – Между прочим, неплохой ведь был философ.

– Неужели, – ответил участковый.

– Что ж, – переменил тему Николай, – несите цикуту, падре.

– Я тебе сейчас дам падре, – пообещал участковый.

Пьяный Николай заснул. Через две недели, вернувшись в дом, он продолжал думать о Сократе.

– Вот, – как-то ночью сказал он в темноту, – поговорить нам просто надо, чего маяться?

– Говори, черт с тобой, – сказал Сократ, – я послушаю.

– Ладно, – попросил Николай, – только, слушай, ты сядь, не торчи, как колокольня, мне, видишь ли, думать легче будет.

Отражения в кадке с водой, когда летела паутина, а по небу бежали тучи

– В саду, под яблоней, мой стол молился Богу, – говорил Николай. Лопата входила в грунт, как в масло, как в Бога душу, думал Николай, закапывая в землю Псалтырь.

Сосед Федяй попросил позаботиться об озимых.

– Озимые, – говорил Федяй, доставая из-под стола вторую емкость, – гибнут. Ты посмотри, милый, корова у меня в том году отелилась. Захожу к ней давеча в стойло, а она серебреная вся стоит. Я тебе скажу, чуть сам не поседел. Нет, положительно же можно утверждать, что озимых не будет.

– Так надо о них позаботиться, – задумчиво предложил Николай.

– Во-во, – зажегся Федяй, – надо что-то такое, но чтоб по закону.

– По закону, Федяй, ты на своей корове жениться должен, а озимые мы с тобой спасем в совершенно другом смысле.

Воткнув в землю лопату, Николай склонился над кадкою, в которой собрался последний дождь. Воды попить. Ведь горло пересохло. Да и в глазах потемнело. И увидел Николай в кадке счастливую жизнь.

Христос с тобой

– Где двое соберутся во имя мое, – читал Николай, с трудом разбирая написанное, – там и я между вами. А ведь славно, – сказал Николай.

– Правда, – ответил Сократ, – только нас ведь с тобой не двое.

– Ну а сколько, по-твоему? – обиделся Николай.

– Сколько, сколько! Я думаю, что необходимое количество.

– Да и то, – согласился Николай. – Я вот за молоком к тетке Верке нынче ходил. Так что, думаешь, она мне сказала?

– Кто? – спросил Сократ, – Верка? Это та, у которой в огороде старые сливы?

– Ну а какая еще? – сказал Николай. – Она и есть, Верка-молочница. Так вот. Пришел я к ней с бутылкой и говорю: мол, молока дай, тетка Верка. Мне в бутылку, грамм триста. Задумал, – объясняю я ей, – позавтракать, а молока нет. Вот беда. Она взяла бутылку и мигом вернулась с ней, с полной, значит. Я беру бутылку, а ведь и неловко все же, денег-то у меня, сам знаешь.

– Ну, – говорит Сократ.

– Ну, я ей и говорю, что, может, помочь чем-то, у меня орехов полный огород, да и лопата немецкая, а еще где-то валенки на чердаке, практически новые, если я все правильно помню. Бог с тобой, говорит Верка, Бог с тобой, милый. Понимаешь, в чем дело, Сократ. «Милый» она сказала.

– И что? – сказал Сократ.

– А то, что как сказала она это, я так почувствовал, что больше никого в мире и нет.

Не грусти, Колька

Ходил как-то Сократ по морозу бутылки сдавать. Холод, прямо скажем, невероятный. В мире полное обморожение, вплоть до гангрены. Пришел в магазин, а там очередь. Пока выстоял, пока туда, сюда. Потом же отовариваться надо. Короче, когда в обратный путь пустился, стала такая неохота идти, что не передать.

Сел Сократ в сугроб возле самого своего дома, ноги вытянул. Сказал:

– Ух.

Дом ему свой видно было распрекрасно, настроение появилось отличное.

– Мы приятно провели время, – сказал Сократ подходящему откуда-то сбоку Николаю, – просто великолепно.

– Не знаю, – сказал Николай, – все может быть.

– Да брось, Колька, не грусти, – обнадежил Сократ, – эти дни останутся в веках. Хорошо, что без спешки все прошло. Опять же на свежем воздухе.

– Нам письмо пришло, – сказал Николай, – пойдем, почитаем.

– Да ну его, – рассмеялся Сократ, – не время сейчас для корреспонденции.

– Но почерк ее, – задумчиво сказал Николай.

– А конверт, – спросил Сократ, – конверт – чей?

– Забавно, – сказал Николай, – мороз стоит, а мы сидим. И суда нет так долго. Почему нет так долго суда? Когда же, Сократ, появятся судьи?

О Власе

«Куяльник»

С похмелья купил Влас себе «Куяльник». Цитрусовый. Попить и вообще. Пришел на работу. На ступеньках его шеф встречает и говорит:

– Что ж ты, Влас, хлоп тебя по голове, на работу опаздываешь?

Влас наморщился и говорит:

– Ну черт его знает. Шел на работу, а тут «Куяльник». Вчера же воскресенье было.

Задумался шеф и спрашивает:

– А не суббота?

– Нет, ну как же суббота, мы по воскресеньям дома сидим.

– В самом деле, – говорит шеф, – дома. Ну да Бог с ним. А что «Куяльник»?

– Вода, – томно сказал Влас, – вода и вообще.

– С газом? – спрашивает шеф.

Влас посмотрел на бутылку и говорит:

– Не видно, но я бы не стал.

Шеф тоже посмотрел на бутылку и говорит:

– Я бы тоже не стал, и потом вот что я тебе, Влас, скажу. Пиджак у тебя одет навыворот.

Посмотрел Влас на пиджак и наморщился.

– Хлоп меня по голове, – говорит, – это ж надо так на работу идти, что пиджак выкрутился.

– Да, Влас, – согласился шеф, – это ты за «Куяльником» пребывал в спешке, но теперь изменись, чтобы одежда в тебе согласовалась.

Конечно, тут Влас и пиджак заново взворотил, и носки с галстуком из кармана достал и надел.

– Вот, – оценил шеф, – теперь я тебя вижу, а то было не узнать: босиком и с «Куяльником». Фигня какая-то.

– А ботинки мне были не по дороге, – объяснил Влас, – и потом – весна на улице.

– Какая там весна, – наморщился шеф, – оттепель.

– Ну да, оттепель, – не согласился Влас, – июнь на дворе.

– Март, – устало сказал шеф, – март, ты забыл просто.

– Да уж нет, – уперся Влас, – я по радио слышал.

– Прогнозы это все, – возразил шеф, – прогнозы и мечты, а жизнь сурова.

– Да, – загрустил Влас, – но можно обратиться в календарь.

– Брось, Влас, будь мужчиной. Календари – для неврастеников. Открой глаза и глянь.

Влас глянул. С неба сыпался снег. Дворники несли елки.

Снег и снег

Лыжня шла от старой бани наискосок по ельнику к двум колеям неблагополучной дороги военного лесного хозяйства. А там, на юго-востоке – брешь в лесах: огромный, пятнадцать на пятнадцать километров, незамерзающий квадрат – поле болот.

Напротив, ступая на север, через час можно было выехать к желтому шлагбауму с домиком старшины Петина, которого звали Хароном. Он был мудак и бабник, но человек хороший. Дальше шла деревня с едким названием Перикса, а уж за ней – трасса, ведущая неизвестно куда. По ней ходили автобусы.

Жили мы уединенно – шесть человек армейских кинологов. Выездной, меняющийся раз в сутки, караул из двенадцати человек не вносил разнообразия в распорядок. Они приезжали и уезжали, а мы здесь жили, и часто, когда нам не привозили воду, мы в огромной выварке топили снег и пили его.

На наших выгулах имелось два-два с половиной десятка собак караульной службы. Восточно-европейцы, немцы, москвичи, бульдоги, а также несколько странных псов неопределенной породы и с явными признаками вырождения. Они произошли от неравных браков, то бишь армейских собачьих мезальянсов. Самые нервные были самыми умными, но работать не хотели. Они целыми днями весело носились по выгулам, рассматривая нас, их друзей, покровителей и наставников, а также беременное снегом небо.

В тот год снега, действительно, выпало на удивление много. Вообще говоря, он почти не прекращал своего неумолимого, тишайшего хода. С ноября по март набралась едва ли одна неделя без снега. Запомнились частые оттепели на несколько часов, которые сменялись вновь скрипучим и жарким морозом.

За давностью лет не помню многого. Однако врезался в память наш одноэтажный домик, где кровати в два яруса, да кухня с электроплитой, да умывальник с пипочкой. На нем стояла высокая шапка снега. Над ней висел месяц. Вокруг него в гармоничном порядке располагались звезды, кометы, метеоры, ангелы, радиоволны. Это была наша вселенная. И в ней, несомненно, был Бог.

Лешка по кличке Хендрикс умер первым. Он и был худой. Худее собственной гитары. Чистоплотный – страсть. Недели за две до Рождества стал недомогать. Лежал много, перестал с собаками в караулы ходить. Наш старший сержант – Бальчик Серега – кормил болящего глюконатом кальция, уверяя, что в нем вся сила. Хендрикс недоверчиво щурился, тихо посмеивался, хрустел белыми таблетками, курил, глядя в потолок, наигрывал один и тот же третий трек из «Electric Ladyland». Умер ночью, когда над снежной шапкой нашего домика водили хороводы, гудящие, как шмели, ангелы, да на коротких волнах пели вражескими голосами Вена и Париж.