Текст книги "Геометрия и Марсельеза"
Автор книги: Владимир Демьянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
Приказа не было
– Фортуна! Не оставь меня и теперь! – воскликнул некогда генерал Бонапарт, первым спрыгивая на африканский берег. И фортуна благоволила корсиканцу.
Ей же, видимо, было угодно, чтобы он первым и покинул Египет, бросив свои войска и уже бесперспективное дело колонизации этой богоспасаемой земли. Армию он оставил на попечение генерала Клебера, от которого ухитрился скрыть даже факт своего внезапного отъезда во Францию. Клебер получил от Мену пакет с приказом о своем назначении главнокомандующим восточной армией, когда Бонапарт был уже под парусами.
Отъезд походил на бегство. Но ведь своевременное бегство – победа! Так по крайней мере говорили турки. И вполне может быть, что именно этой пословицей руководствовался Бонапарт, когда отдавал приказ контр-адмиралу Гантому подготовить к походу два фрегата, ничего не говоря о целях приготовления. Люди, которых он решил взять с собой, получили запечатанные письма, их надлежало вскрыть в определенный час в определенном месте на пустынном морском берегу.
Все происходило в глубокой тайне. Никто не смог взять с собой даже личные вещи. Об одном лишь позаботился предусмотрительный генерал: наиболее ценные из находок, сделанных учеными на египетской земле и наиболее важные результаты их трудов были непременно взяты. Поэтому завесу глубочайшей тайны пришлось немного приоткрыть. Кроме самого Бонапарта, о предстоящем отплытии знали еще трое. Гаспар Монж был в их числе. Он тяжело страдал от того, что не чувствовал за собой никакого морального права оставлять своих друзей по институту, но в то же самое время не имел права ослушаться Бонапарта и не поехать. Совесть мучала Монжа еще и потому, что вся эта затея с Египтом, так или иначе связанная с его именем, оказалась химерической, а также и потому, что обязанность молчать о своем отъезде делала его соучастником в обмане стольких несчастных французов, остающихся на этой несчастной арабской земле… Но что делать, что делать!.. Вести из Европы были ужасные. Суворов разбил французскую армию и отобрал Италию. Директория, погрязшая в воровстве и разврате, потеряла всякий авторитет. Все плоды итальянской кампании утрачены. Австрийцы – у ворот Франции. Бедная французская республика… Она явно катится к гибели. Товарищи Монжа по институту, озабоченные его необычайной задумчивостью и странным доведением, тщетно пытались выведать причину: Монж упорно уклонялся от ответа. Он кашлял, вздыхал, мычал и, казалось, даже стонал, как будто его пытали.
Ничего не объясняя, геометр отдал друзьям свои книги и все, что было из продовольствия. Доброта выдала ученого. Не сказав ни единого слова, он открыл тайну. Члены института поняли, что руководитель их покидает. Когда перед подъездом показалась карета главнокомандующего, приехавшего за Монжем, не оставалось уже никакого сомнения, что случилось что-то непоправимое. Еще более озабоченные своей судьбой, молодые исследователи Египта с тоской смотрели вслед удаляющемуся экипажу…
Немало воды унесет Нил в Средиземное море, немало крови еще прольется в боях с англо-турецкой армией, пока не будет подписан мир, по которому «представители французской администрации, члены Комиссии наук и искусств увезут с собой все необходимые им бумаги и книги, включая и те, которые они купили в Египте», и выроют из земли фараонов свинцовый гроб с прахом своего любимого генерала Клебера. Кто бы знал, что этот бесстрашный воин и великий жизнелюбец падет от ножа религиозного фанатика Сулаймана из Алеппо. Прах сирийца Сулаймана никто выкапывать не будет, ибо по решению французского суда и «согласно с обычаями страны» за это злодеяние французы ему сначала сожгут правую руку на костре, затем посадят его на кол, а потом выбросят тело в поле на съедение хищным птицам. Все это будет исполнено в строгом соответствии с решением суда, и молодой сириец выдержит все пытки в гордом молчании.
Пройдет еще немало времени, будет еще не одно восстание и в Каире, и в других городах и селениях, прежде чем арабский историк запишет в своей летописи о французах: «Их владычество прекратилось, и они эвакуировали крепости и город ночью в пятницу 21 сафара. Слава Аллаху, господство которого не имеет конца и власть которого неизменна».
Тяжело было на душе у людей, оставшихся в Египте, но не легче и у тех, кто пытался покинуть его. Северо-западные ветры дули три недели подряд. День за днем лавировали корабли, выписывая длинные зигзаги. Африканский берег то скрывался за горизонтом, то приближался, вновь. Казалось, не будет конца этой упорной борьбе со стихией, гнавшей беглецов обратно, к той земле, на которой они оставили своих товарищей без флота, без надежды на подкрепление.
Свита генерала Бонапарта, уже не главнокомандующего восточной армией, но еще члена Французского института, заметно поредела. Не было адмирала Брюэса, не было веселого собеседника, знающего толк и в шутке, и в вине, славного Кафарелли. Его уважали и арабы – этого генерала Абу-Хашаба, «деревянная нога… Математик Фурье остался в Каире в малоприятной роли комиссара Дивана.
Флагманский корабль «Мюирон» был намного меньше, чем «Восток». Не было на нем ни научных бесед в послеобеденное время, ни занимательных диспутов, ни остроумных шуток. Бонапарт был сосредоточен и молчалив. Знаменитые походы Александра Македонского и вероятность мировой катастрофы от огня или воды его уже не интересовали. Он думал о том, как избежать катастрофы собственной.
Еще не известно, какими словами встретит Директория генерала, бросившего войска. Ведь приказа не было… Этими мыслями молодой гений не делился ни с кем, хотя окружали его самые преданные и нужные люди – военачальники Бертье, Мюрат, Ланн, Мармон, Бурьенн, ученые Монж и Бертолле.
Нет, не случайно Бонапарт замышлял свою экспедицию как мероприятие не только военное, но и научное. Не зря на все случаи жизни он готовил обычно два решения. Да, это правда: военная экспедиция не удалась. Зато научная оказалась на редкость плодотворной. На судне было столько ценных материалов, что их хватит на многие годы работы всему Французскому институту, всему цивилизованному миру. А сколько новых идей возникло в головах Монжа и Бертолле, сколько интересных наблюдений содержат их записные книжки!..
За науку Бонапарт мог быть спокоен. Ученые сослужили ему немалую службу и в Италии, и в Египте. Они послужат ему и на этот раз. Многотомное «Описание Египта» будет впоследствии не единственным доказательством триумфа научного учреждения, которым руководили Монж и Бонапарт. Но что в Европе, что сейчас происходит во Франции?.. Эта гнетущая мысль не давала покоя ни Бонапарту, ни его генералам, ни ученым.
Чтобы скоротать время мучительно медленного похода и как-то отвлечься от тягостных раздумий, генералы сели играть в карты. Сел с ними и Бонапарт, хотя и не любил напрасной траты времени. Играл он нетерпеливо, рискованно и даже жульничал, когда фортуна не выполняла своих обязанностей. Полководец не любил быть побеждаемым. Для его честолюбия это естественно.
Пытаясь как-то смягчить впечатление от беззастенчивых махинаций Бонапарта, Монж показал интересный фокус. В результате соответствующей перетасовки карты раскладывались у него всякий раз в своем первоначальном порядке. Математик применил здесь выводы одной из ранних своих работ по теории подстановок.
– Как видите, наука помогает предвидеть будущее, – сказал он, – Даже если события носят случайный характер, можно определить их вероятность. Если в игре все будут действовать разумно, то есть, не делая грубых промахов и не жульничая, то результат игры будет определяться только случайностью выпадения карт. Л в случайном есть свои закономерности. Математика позволяет вычислить то, что раньше называлось «судьбой игрока». Наш друг Лаплас называет это математическим ожиданием.
Тут Бонапарт усмехнулся.
– Ожидание… может быть, ваш друг Лаплас и прав как вычислитель, говоря о математическом ожидании. Впрочем, он всегда тщится применить математические понятия даже в тех вещах, о которых сам не имеет понятия, например, в жизни. Но все-таки это – не ожидание, а судьба. Фортуна… Кто может мне сказать сейчас, что нас ожидает?..
Бонапарт умолк, и воцарилась тишина, нарушить которую никто не решился.
Нет! Нам никак нельзя попадать в плен, – продолжил Бонапарт свою мысль, прерванную раздумьем, – Понимаете, это было бы ужасно… Поэтому надо действовать решительно. Если на нас нападут превосходящие силы англичан, мы будем биться до конца. Когда нас возьмут на абордаж и неприятельские матросы войдут на корабль, он должен взлететь на воздух!
Полным молчанием ответили присутствующие на патетические слова Бонапарта. Никто ему не возразил, но и никто из генералов не поддержал.
Тишину нарушил Монж.
– Генерал, – произнес он, – вы верно определили наше положение. В случае неудачи нам надо непременно взлететь на воздух.
– Спасибо, Монж, – сказал Бонапарт, – Я верил в твою дружбу и ждал этих слов. Тебе я поручаю исполнение нашего последнего решения.
Следующий день был бы похожим на все предыдущие, если бы не случилась неожиданная, хотя и вполне вероятная встреча в Средиземном море. На горизонте показались паруса…
На обоих фрегатах тут же объявили тревогу, матросы и офицеры разбежались по постам, заняли места у пушек. С тревогой всматривались генералы в белые пятнышки на горизонте, растущие на глазах у всех. Надвигалось неизвестное… Минута проходила за минутой, паруса виднелись все отчетливее. Корабли шли полным ветром прямо навстречу фрегатам.
– Да ведь это купцы! – радостно воскликнул ктото, и обстановка мгновенно разрядилась. Убедившись, что встречные суда не похожи на английские военные корабли, Бонапарт успокоился.
– Монж! – воскликнул он, – Где Монж? Найдите моего друга и скажите, что мы вне опасности.
После долгой беготни по кораблю геометра нашли. Он стоял один в артиллерийском погребе с фонарем и фитилем в руках.
. – Ну что там, наверху? – спросил Монж, – Приказа еще не было?…
– Генерал приказал: найдите моего друга и скажите, что опасность миновала, – ответили ученому.
И Монж вышел из порохового погреба на палубу, залитую солнцем.
Глава пятая. Пчела и лилия
Моя власть не переживет того дня, когда я перестану быть сильным, и, следовательно, когда меня перестанут бояться.
Наполеон
Слава великих людей всегда должна измеряться способами, которыми она была достигнута.
Ларошфуко
Груша созрела
Капризов судьбы не предугадаешь. Стоило египетским беглецам после многодневного качания на волнах Средиземного моря пристать к французскому берегу, как фортуна озарила их самой обольстительной из своих улыбок.
– Бонапарт вернулся! Он снова с нами! – слышалось вокруг.
– Он не позволит этим пентархам разграбить страну и отдать ее на поругание врагам!..
Корабли, прибывшие из Африки, по всем правилам следовало поставить в карантин: слишком уж велик был контакт с зачумленными у их экипажей. После всех неприятностей на фронтах и внутри страны не хватало Франции еще и чумы. Но жители Фрежюса решили иначе.
– К черту карантин! Лучше чума, чем интервенты! – кричала толпа на пристани.
И люди понесли Бонапарта на руках. Его встретили не как дезертира, бросившего войско, а как «героя, спасшегося чудом».
Ученые Монж и Бертолле, ехавшие во время триумфального путешествия Бонапарта в его же карете, только и видели, что всеобщее ликование. «Толпа была такова, даже на дорогах, – писала тогда газета «Монитер», – что экипажи с трудом могли двигаться.
Все города, через которые он проезжал от Фрежюса до Парижа, по вечерам были иллюминованы». Заметим, что проворные лионцы даже успели сочинить и поставить пьесу «Возвращение героя, или Бонапарт в Либне»,
И уже никак не вязался с этой помпезностью вид спутников генерала. Одежда ученых была столь поношенной, выгоревшей и запыленной, что когда один из них, мы говорим о Монже, прибыв к порогу собственного жилища, его туда сначала не впустили.
Недоразумение было вскоре преодолено, и Монж, повидавшись со своими близкими, немедля помчался к любимому детищу – в Политехническую школу, к сотням своих сыновей…
Его появление на заседании ученого совета вызвало всеобщее волнение. Совет, как записано в журнале протоколов заседаний, «прекратил свои дела и выразил большую радость в связи с возвращением Монжа и Бертолле. Глубокая признательность за искренние дружеские чувства была ответом Монжа. Потом он рассказал, что все ученики школы, участники похода, отличались в Египте поведением и своими дарованиями. Они стали там мужами, несмотря на свою молодость. В сражениях они не уступали закаленным гренадерам, а при осадах по благоразумию и хладнокровию были равны опытным офицерам инженерных войск. Члены совета долго не могли успокоиться, и на заседании не сразу восстановился порядок». Из других источников явствует, что Монжа едва можно было остановить.
Не хуже был встречен и Бонапарт. Как это ни странно, Директория не позволила себе ни одного упрека в адрес полководца, бросившего войска.
Академию же он без труда сумел убедить, что египетская экспедиция была совершена исключительно в интересах науки. Самые выдающиеся умы того времени Бертолле, Монж, Лаплас, Шапталь, Кабанис, Мари-Жозеф Шенье, все ученые, поэты и мыслители были убеждены, что этот генерал, математик и философ создаст республику, о какой они мечтали. К такому выводу пришел, в частности, историк А. Олар.
Накануне переворота 18 брюмера Бонапарт предупредил Монжа: «Скажи своим Зятьям, чтобы они не были завтра на заседании Совета пятисот. Возможно,
там не обойдется без кровопролития». А вечером того же дня зарядил два пистолета и положил около своей кровати. На недоуменный вопрос Жозефины он ответил: «Могут произойти события, из-за которых эти предосторожности необходимы».
Сказав это, Бонапарт лег и заснул сном праведника.
В течение двух последующих дней с правлением Директории было тихо покончено: даже не пришлось никого ни убить, ни арестовать. Лишь Баррас, согласившийся отойти от политики, был отправлен под конвоем в свое имение.
Крупная буржуазия, как отмечал известный советский историк, академик Евгений Викторович Тарле, мечтала о диктаторе, способном восстановить торговлю и развить промышленность, обеспечить мир и внутренний «порядок». Средняя и мелкая буржуазия желала того же. Что же касается рабочих, то им надоели голод и безработица. «Мы хотим такого режима, при котором едят», – говорили поденщики.
Именно господство спекулянтов при Директории, подчеркивал Ф. Энгельс, привело Францию и революцию на край гибели и тем самым дало предлог Наполеону для государственного переворота.
Методы, которыми воспользовался тогда Бонапарт, теперь широко известны: какие-то две-три недели интриг, подкрепляемых материально, да два взвода гренадеров– и у революционной Франции вместо пяти директоров стало три консула, из которых первый – Бонапарт.
– Я не интриган, – говорил он как раз в эти дни, – Вы меня знаете… Мы хотим республику, основанную на свободе, на равенстве, на священных принципах народного представительства.
Когда же это представительство зашевелилось, когда оно вздумало противиться произволу, Мюрат, участвовавший в заговоре, крикнул своим гренадерам нечто непечатное, похожее на «Вышвырните-ка эту публику вон!»
Гренадеры, разогнавшие Совет пятисот, были убеждены, что спасали республику, и, как отмечалось в тогдашней печати возвращаясь в казарму, пели революционную песню «Ça ira», что в приблизительном переводе означает: «Наша возьмет!»
Да что гренадеры! В глазах огромного большинства народа генерал Бонапарт был представителем революции. В глазах Монжа и других ученых он был еще и представителем науки. – Таким ее представителем, который еще два года назад аккуратно посещал академические заседания, где всегда играл роль не генерала, а рядового участника. Монжу очень импонировали его слова: «Единственные победы, не вызывающие горького чувства, это победы над невежеством. Нет более почетной и более полезной для народа деятельности, чем распространение знаний. Истинное могущество Французской республики отныне должно заключаться в том, чтобы не было ни одной идеи, ею не усвоенной».
Вот в это-то «отныне», в этот столь желанный расцвет науки, просвещения и промышленности и верил Монж, всем сердцем поддерживая свержение растленной и ненавистной народу Директории.
В душе ученого еще звучала «Марсельеза», исполненная оркестрантами по приказу Бонапарта в Кампоформио, он еще помнил, как этот революционный генерал залпами своих пушек расшвыривал мятежников-роялистов в Париже. Помнил, как десять лет назад с «Марсельезой» на устах волонтеры громили войска герцога Брауншвейгского, шедшего покарать Париж, покарать народ.
Русский князь А. Н. Голицын тогда недоумевал, почему столь «прославленный стратег» во главе отлично экипированной и вымуштрованной армии «принужден был отступать-перед войсками, состоявшими из бродяг и сволочи». Екатерина П тешила себя надеждами. «Грядет Цезарь!» – пророчески восклицала она в 1791 году. Но Цезарь в ту пору не пришел. В Петербург был приглашен граф д’Артуа, и самодержица торжественно вручила ему шпагу с бриллиантом и надписью «С богом за короля». Но усмирение санкюлотов графу оказалось не по силам. Выданные ему деньги расстаяли, а шпага, освященная в Александро-Невской лавре, попала к ростовщику.
Что было тому виною? На этот вопрос лучше всего отвечают слова одной французской песенки времен революции: «Это вина Вольтера, это вина Руссо». А еще, добавим мы, вина Конвента, Комитета общественного спасения, солдат и генералов революционной армии, включая и Бонапарта, вина их руководителя, организатора побед базара Карно и организатора производства оружия и боеприпасов Гаспара Монжа.
Цезарь пришел позже. Лишь в 1799 году мечта русской царицы осуществилась. Этого Цезаря родила сама революция. Имя ему было Бонапарт. Это сейчас историки легко и уверенно констатируют, что Наполеон принял участие в революции не в силу внутренней убежденности, а лишь для достижения собственных честолюбивых целей. Тогда же, в последнем году XVHI века, в оценке этой личности заблуждались не только гренадеры. Заблуждались и мудрецы-академики.
«Я бываю то лисой, то львом. Весь секрет управления заключается в том, чтобы знать, когда следует быть тем или другим», – говорил Наполеон. С Монжем он всегда был лисой, всегда заигрывал с простодушным ученым, оказывал ему внимание, терпел от него даже резкости, ибо знал, что силой от этого человека добился бы меньшего.
На острове Святой Елены, подытоживая свою жизнь, он вряд ли был неискренним, когда говорил о Монже такие слова:
«Можно было бы думать, что Монж – ужасный человек. Когда было решено начать военные действия, он поднялся на трибуну Якобинского клуба и объявил, что отдаст двух своих дочерей первым солдатам, которые будут ранены во время наступления. Разумеется, этого он не мог сделать по своему желанию, но этим он хотел воодушевить слушателей. Потом он призывал перебить всех роялистов-аристократов…
И между тем он был самым безобидным, самым слабым из людей, неспособным убить даже курицу. Этот ярый республиканец проявлял по отношению ко мне необычайный культ. Он обожал меня. Он любил меня так, как любят любовницу».
Довольны ли вы, сенатор?
Итак, вожделенная груша созрела, и вырастили ее все – кто угодно, но не Бонапарт. Она была уже готова упасть, протяни он к ней руки… Так он и сделал, но с протянутыми руками долго не стоял. Корсиканец умел быстро оценивать и использовать обстановку: едва став консулом, без всякой пощады разделался с шайками вандейских разбойников, которые давно никому не давали житья, срочно поправил финансы, жестокими мерами пресек казнокрадство и попустительство к нему, навел порядок в отчетности, создал министерство юстиции, освободил из тюрем заложников, посаженных Директорией, разрешил возвращение на родину жертвам фруктидора. Среди них был и Лазар Карно, которого встретили с надлежащими почестями и вновь приняли в члены Института.
В новый сенат вошли наиболее авторитетные люди, сделавшие вклад в революцию, среди них ученые и мыслители Монж, Вольней, Лагранж, Бертолле и другие. Пост министра внутренних дел был поручен Лапласу, который ревностно принялся за дело. Специальным циркуляром он предписал департаментским властям «с величайшей точностью» (Лаплас есть Лаплас!) соблюдать республиканский календарь и заявил категорически, что 18 брюмера так же мало пойдет на пользу «суеверию, как и роялизму». Насколько искренен он был, покажет будущее, но проницательным он был безусловно.
Один уважаемый Наполеоном писатель пожаловался однажды, что в институте к нему относятся с недостаточным почтением. «Скажите, – спросил его Наполеон, – а вы знакомы с дифференциальным исчислением?» Получив отрицательный ответ, он резко бросил: «Так на что же вы жалуетесь!»
Неосведомленность, некомпетентность, невежество в науке были в его глазах непростительным пороком. Не боясь сильных соперников, он окружал себя талантливыми людьми, высоко ценил одаренность, искал ее всюду и – что совсем не удивительно! – находил.
Люди творчества, люди большого таланта – вот в ком он нуждался, а не в рабах, не в лакеях, от которых редкому властителю удается отбиться. Наполеон был достаточно силен, чтобы не бояться Талейрана, пережившего и перехитрившего шесть режимов подряд, не бояться «мрачного» таланта Фуше.
О многих из своего ближайшего окружения он знал достаточно, чтобы не заблуждаться. Они предадут при случае. Стоило Бонапарту удалиться в Италию, как в Париж пришла весть о его поражении при Маренго. И сразу же возник заговор его ближайших сотрудников, пошли разговоры на тему «А что, если…» Что, если Бонапарта на войне убьют? И все поползло, хотя благородный и храбрый Дезе спас в этой битве Бонапарта, потеряв при Маренго собственную жизнь. Сражение было выиграно, Бонапарт вернулся победителем, но заговоры и покушения не прекращались.
Жить стало опасно. Ну и что из того? – говорил Бонапарт и требовал от Фуше лучше наладить работу полиции, а чтобы не оказаться проданным собственной полицией, организовал суперполицию во главе с Жюно, а позднее – Савари. Вообще-то он был не робкого десятка, но и не хилого ума: 'система полиций, контрразведок, шпионажа, сыска и досмотра, состоявшая из шести этажей, – это его изобретение. Он же ввел в практику на государственной основе и промышленный шпионаж.
Ну и что из того! – сказал бы он сам, если бы потомки его спросили.
Промышленный шпионаж не случайно возник в мыслях этого полководца, государственного деятеля, ученого и неплохого знатока юстиции. Нужда требовала: Франция в то время намного отставала в промышленном развитии от своего лютого врага Англии, где его величество пар давно уже совершал революцию, не меньшую, чем та, что делали парижские санкюлоты. Чтобы выжить, чтобы победить, надо было догонять любой ценой. Свободный от угрызений совести, как и от зубной боли, тридцатилетний диктатор был убежден, что деньги и подкуп – инструмент не лишний. Но лучшими помощниками в налаживании промышленности он считал ученых, на них он опирался, их возвеличивал, как мог.
Нет. Он не был меценатом, «покровителем наук», который рассматривал бы великих мастеров искусства и науки как «венчик своей короны». Он знал и любил ученых как тружеников, подобных Монжу, верил в преобразующую силу науки, но в отличие от Монжа был весьма нетерпелив.
Еще в пору консульства Наполеон живо заинтересовался предложением Роберта Фултона построить подводное судно – разрушитель кораблей. О! Как хорошо было бы «покарать» таким способом Англию! Для рассмотрения этого проекта он назначил комиссию из ведущих ученых – Монжа, Лапласа, Вольнея и других. Комиссия дала самый благоприятный отзыв о проекте Фултона, и ассигнования были обеспечены.
Первый опыт успеха не принес. Зато второй обещал многое: экипаж подводного судна (сам Фултон и еще один матрос) пробыл под водой двадцать минут и всплыл далеко от места погружения. Для боевого применения аппарату еще многого пока не хватало. Этим и занят был изобретатель в течение года. В результате продолжительность и дальность подводного плавания значительно увеличились, но реальное боевое применение нового боевого средства еще оставалось делом будущего. Бонапарту надоело ожидание. Обозвав Фултона «пустым мечтателем», «прожектером», он прекратил отпуск средств. Столь же нетерпеливым он оказался и в оценке усилий Фултона в другой области – в создании парохода.
В основном же к развитию науки, промышленности, сельского хозяйства Наполеон всегда относился в большим вниманием и постоянно привлекал Монжа и его друзей – ученых к этим проблемам. Свидетельство тому – известный анекдот (заметим, что в те времена под анекдотом понимали не досужий вымысел, сходный с правдой, а случай из жизни).
Так вот, однажды Наполеон спросил великого естествоиспытателя Кювье, а пригодна ли земля французская для выращивания сахарной свеклы (сахара во Франции народ почти не видел). Ученый пустился в пространные рассуждения о научных основах этого дела. Видя, что к сути вопроса он придет нескоро, Наполеон отвлекся и занялся мимоходом решением других вопросов. Когда же Кювье закончил, Наполеон вновь спросил eft): пригодна ли земля французская для выращивания сахарной свеклы? Кювье вновь пустился в объяснения… И опять Наполеон отвлекся. Когда же ученый закончил свою импровизированную лекцию, Наполеон обратился к нему с просьбой: если здесь появится сенатор Бертолле, попросите его, чтобы он мне сказал, пригодна ли земля французская для выращивания сахарной свеклы.
И так – во всем. Настоящими научными советниками Наполеона в делах развития промышленности, всего хозяйства могли быть лишь люди, столь же динамичного склада, как и он сам. И такие ученые были, они блестяще проявили себя во время якобинской диктатуры, и лидером их не без основания Наполеон считал Монжа, которого, как и в Египте, не отпускал от себя ни на шаг.
Работая напряженно с утра до ночи,' постоянно занимаясь делами хозяйственными, внутренними, Бонапарт не упускал из поля своего зрения и вопросов внешней политики, в которой проявлял решительность не меньшую, чем на поле боя. Едва заключив с Россией мир, он круто повернул руль: решил вступить с нею в военный союз. И предпринял акцию совершенно необычную, невиданную: приказал вернуть Павлу I шесть тысяч пленных солдат. И не только вернуть, но и предварительно одеть в соответствии с принятой формой одежды их полков, обуть и… вооружить! Павел I, понявший, что с революцией во Франции покончено, не только вступил в диалог с Бонапартом, бывшим республиканским генералом, но и сам предложил ему «великий проект», согласно которому двадцать пять тысяч русских солдат и десять тысяч казаков немедля двинутся к Астрахани. Туда же прибудет, пройдя по Дунаю, Черному и Азовскому морям, французская Рейнская армия в составе тридцати пяти тысяч человек под командованием Массена, которому любезно предлагалось и общее руководство.
Из Астрахани обе армии переправятся через Каспийское море, пройдут Персию и Афганистан, а оттуда ударят по Индии, чтобы «поразить неприятеля в самое сердце» – об этом мы уже слышали.
Вместе с армиями, по замыслу Павла I, должны следовать ученые и художники, искусные техники, изобретатели аэростатов – некий индологический институт, вроде Каирского, о котором Павел, конечно же, знал.
Бонапарт ликовал: «Мы добьемся своей цели, дорогой Монж! Только Россия может быть союзницей Франции. В этом я убежден. Мы сохраним Египет и дойдем до берегов Инда!..» Для столь бурного оптимизма были достаточные основания. Павел не только говорил, но и действовал: по его распоряжению одиннадцать полков двинулись на восток… Однако все переменилось: Павел I пал жертвой дворцового заговора – его убили в собственных покоях Михайловского замка.
«Готово!» – сказал один из заговорщиков. «Довольно ребячиться, ступайте царствовать!» – сказал другой, обращаясь к сыну только что убитого царя… Вскоре молодой император Александр I на официальной церемонии торжественно шел, «предшествуемый убийцами своего деда, сопровождаемый убийцами своего отца и окруженный своими собственными убийцами».
Узнав об этом событии, Наполеон пришел в ярость. Впрочем, подстрекателей и инициаторов убийства в Михайловском замке он если не увидел, то почувствовал вскоре у себя в Париже.
Нельзя не сочувствовать человеку, которого выслеживают, как куропатку. Это чувство и переживал Монж, видя, как накаляется обстановка вокруг его друга.
Можно многого не видеть; можно даже не смотреть на то, что происходит, не заметить «великого кораблекрушения печати», когда Бонапарт разом закрыл большинство газет, оставив несколько «носовых платков» при условии, что они будут давать лишь перепечатку из «Монитера», который, не ленясь, редактировал он сам; можно, наконец, не придать значения тому факту, что уже не только политические партии, кружки, «фракции», но и женские салоны – последние в то время гнезда, где могло еще теплиться общественное мнение, оказались решительно закрытыми… Многое можно. А все же должна быть где-то граница!
Для Монжа эта граница пролегала у стен его любимого Политехникума, республиканский дух в котором жил всегда и проявлял себя на всех крутых поворотах истории со стойкостью необычайной, доводившей старого ученого до сентиментальных восклицаний и даже слез.
Но это было уже то время, когда император Наполеон вполне утвердился, когда никто не смел возвысить голос, когда все молчало. Перед ним отступили почти все. Отступал и Монж, но он отступал с боями, и нелегкими. А редко кто тогда на такое отваживался.
– Слушайте, Монж! Ваши ученики открыто воюют со мной, – сказал Наполеон, когда Политехническая школа не пожелала поздравить его с императорским титулом и клясться в верности ему.
– Мы слишком долго и настойчиво воспитывали в них республиканцев, – ответил ученый, – потребуется еще время, чтобы они стали сторонниками империи. К тому же и поворачиваете вы слишком круто!
Такие ответы прощались, пожалуй, только Монжу.
Однако власть оказалась сильнее мудрости. Пять раз решительно выступал Монж перед императором, протестуя против установления в Политехнической школе казарменных порядков. Но они были заведены. Правда, Монж в то время уже не был ее директором: от этого поста он отказался еще в 1800 году, но это не меняло сути дела. Монж резко отрицательно относился к реакционным нововведениям Наполеона, который отменил существовавшие даже при Директории весьма высокие стипендии студентам и установил плату за обучение.
