Текст книги "Ключ-город"

Автор книги: Владимир Аристов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

5

Второй месяц жил Федор в Москве у Никифора Молибога. Каждый день наведывался в приказ. В приказе было не до чертежей и росписей. Управлявший приказом боярин целыми днями на службу не показывался. Годунов заперся в Новодевичьем монастыре. Государственными делами ведал патриарх Иов с боярами.

Тотчас же, как только скончался царь Федор Иванович, во все украинные города послали гонцов с наказом воеводам ни своих, ни иноземных купцов за рубеж не выпускать. Опасались, как бы вековечный враг – польский король, проведав о бесцарствии на Руси, не пошел войною. В Смоленск на всякий случай послали еще приказ стрельцов.

В приказе дела вершились через пень-колоду. Разбирали больше челобитья о бесчестии. Бояре и патриарх несколько раз ходили в монастырь, били Годунову челом, просили на царство. Бояре осторожненько, обиняком, намекали, что избранный царь должен целовать крест – править государством, советуясь с боярами, без боярского приговора опалы не класть, вотчин не отнимать, смертью не казнить. Годунов выслушивал патриарха и бояр, воздев в гору глаза, говорил, что не о мирских суетных делах помышляет он, но, подобно покойному царю Федору, о душевном спасении. Бояре от досады кряхтели. «Хитрит Бориска, проныр лукавый, хочет без крестного целования на царство сесть, править землей по Иоанновому самовластию, без боярского совета. Не тянись дети боярские к Бориске, сидеть бы на царстве Федору Никитичу Романову».

Дети боярские, съехавшиеся во множестве в Москву из ближних поместий, поглядывали на бояр дерзко, чуяли свою силу. Толковали: если родовитые бояре медлят – самим, помимо больших, бить Борису Федоровичу челом, просить на царство. В полках стрелецкие сотники раздавали стрельцам полуполтины, обещали от воцарения Бориса всякие милости. Бояре засуетились, приходилось выбирать Бориса, не ожидая от него крестного целования.

Когда Федор являлся в приказ, дьяк отмахивался:

– Не до дела ныне, когда царство сиро.

Как-то вечером, когда Федор вернулся в избу, Молибога сказал: по всем дворам ходят стрельцы, велят завтра быть на Красной площади, всем народом идти к Новодевичьему просить на царство Бориса Федоровича. А кто не пойдет, будут с ослушников править в казну пени по два рубля.

Задолго до рассвета Федор проснулся от колокольного звона. Звонили во всех церквах в большие колокола. У домовых церквей сторожа во всю мочь колотили в била. Федор оделся, вышел со двора. Была оттепель. Со всех сторон к Красной площади валил народ. Кашляли в темноте, роптали тихо:

– С полуночи подняли.

– Скорее бы Борис на царство садился.

– Которую неделю бояре людишек томят.

На Красной гудела толпа. Стояли, пока над кремлевскими башнями не занялся рассвет. Из ворот вышла процессия. От множества свечей и фонарей сразу стало светло. За толпой облаченных в ризы духовных – патриарх Иов; он шел, высоко вздев над головой образ Донской богоматери. На освещенном пламенем свечей желтом лице горели старческие глаза. За патриархом – опять духовные в ризах, бояре, выборные земского собора и дворцовые чины. Бряцали хоругви, по-заупокойному тянул духовный синклит.

Народ хлынул за духовенством и боярами. Федор попытался выбраться из толпы. Людской поток понес его вперед. Кто-то закричал дурным голосом. У кого-то отрезали кишень с деньгами. Воришку тут же схватили, втолкли в снег. У Девичьего монастыря шествие остановилось.

Было уже светло. В монастыре затрезвонили колокола. Вышли монахини, запели высокими голосами. Патриарх с духовным синклитом и боярами скрылись за монастырскими воротами. Хлынувшую толпу отогнали стрельцы. Площадь перед монастырем чернела народом. Из ворот показался патриарший боярин, взгромоздившись на поставленную скамью, зычно крикнул:

– Люди московские! Владыко патриарх соборне с митрополитами правит литургию. Да смилуется господь над нами, сирыми, да Смягчит сердце Борисово, да умудрит его приять венец царский, да дарует нам государя благонадежного! Ждите с терпением и трепетом воли господней!

В толпе расхаживали стрельцы и дети боярские, бросали по сторонам ястребиные взгляды. Ждали долго. Глазели на ленивое воронье над монастырскими главами, зевали, крестили рты. Набежали пирожники; пироги расхватали вмиг. Многие, притомившись, садились на снег, другие пробовали улизнуть. Стрельцы глядели зорко. Убегавших поворачивали обратно лаем и батогами. За монастырской оградой послышалось несогласное пение. Вышел опять тот же патриарший боярин, махнул колпаком. Нищая братия у ворот повалилась наземь, затрясли лохмотьями, завопили. В разных концах поля им откликнулись. Стрельцы и какие-то люди в новых овчинах засуетились.

– Кричите на царство Бориса Федоровича!

Совали в спину и под бока кулачищами. Какой-то сын боярский налетел на Федора.

– Пошто не вопишь? Не мил Борис Федорович?

Разглядев ближе мастера и приняв, должно быть, за своего брата, служилого человека, отходя кинул:

– Запамятовал, што служилые между собой положили за Бориса стоять.

От воя и крика Федор оглох.

Снова, уже веселым малиновым звоном, залились колокола. На монастырском дворе запели многолетие. Дворяне, дети боярские и приказные закричали: «Слава! Слава богу!»

Неделю в Москве шло ликование. Целовальники выкатывали из кабаков бочки с вином и пивом, поили черный люд. На папертях государевы люди каждый день оделяли убогих милостыней. Говорили, что новый царь велит два года не брать с черных людей податей и оброков.

Федор с Перфирьевым толку в приказе так и не добились. Ведавший приказом дьяк сказал:

– Езжайте со господом к Смоленску назад. Борис Федорович государство приял, росписями да чертежами ему заниматься сейчас недосуг. Город же ставьте немешкотно и крепко, и государевой казне не убыточно.

6

От воеводы Оскольского прискакал в Москву гонец. Воевода извещал царя, что захваченный донскими казаками татарин-язык показывает, будто Казы-Гирей готовится нагрянуть на Москву со всей ордой и султанскими воинами. В приказах затрещали перьями подьячие. Помчались гонцы, развозя по городам воеводам царский указ. Не с укорами и угрозой кнута и батогов, как при прежних государях, призывал Годунов дворян и детей боярских порадеть для государева дела. Писал ласково, требуя, чтобы ревностью к ратному делу воеводы, дворяне и дети боярские доказали великую свою любовь к государю и Русии.

Снимали помещики со стен дедовские щиты и сабли, кончары и чеканы. Кольчужные и оружейные мастера едва-едва поспевали управляться с делом. Обряжались служилые люди в шишаки и мисюры, примеривали кольчуги и панцири. Не мешкая, садились на коней, собрав датошных мужиков, тянулись по одному, по три, по пять к городам.

К князю Василию Морткину заехал переночевать дворянин Михайло Сущев. Ехал Сущев в Смоленск с датошными людьми. После ужина гость и хозяин сбросили кафтаны. В горнице было натоплено жарко. Сущев, круглолицый, краснощекий, с кошачьими усами, ходил по горнице, поводил обтянутыми желтым зипуном крутыми плечами, гудел:

– Худые служилые людишки на конь садятся охотно. С татарами переведаться рады. – Вздохнул. – Не думалось мне, что скоро доведется государю в ратном деле служить. – Посмотрел на хозяина, ухмыльнулся в пушистые усы. – Добро бы настоящему руссийскому государю, а то мурзишки Четьи праправнуку, малютинскому зятю. – Фыркнул по-кошачьи.

Морткин покосился на гостя. От сердца ли говорит князь или хочет выведать хозяиновы мысли? Гмыкнул в бороду.

Гость продолжал:

– Детям боярским Бориска мирволит. Как вышел указ о сыске беглых, подьячие ябеды строчить не управляются. В прошлом месяце дети боярские Гришка Олсуфьев да Никитка Носов у меня два двора обратно свезли, по четыре года за мной мужичишки жили.

Князь Василий вспомнил, что у него сын боярский Кирша Дрябин еще осенью, как только вышел указ о сыске беглых, едва не свез обратно беглого мужика Оверьяна Фролова. И свез бы, не помри сам скорой смертью.

– Так, говоришь, мурзишки праправнук, малютинский зять? Ох-хо-хо! Истина, Михайло, истина…

Гмыкал в бороду, вздыхал. Бросать вотчину, отрывать мужиков и холопов от кирпичного дела, тащиться воевать с татарами не хотелось.

Проговорили долго, до кочетов. Утром у холопьей избы толкались датошные люди: Оверьян Фролов, холоп Михалка Лисица, еще двое мужиков да четверо сущевских. В датошные помещики отбирали захудалых мужиков или лукавых в работе. Если сложат голову в ратном деле, – хозяину убыток не велик. Поп Омелько отпел молебен. Князь Василий с Сущевым вышли на крыльцо. Женки датошных мужиков, увидев хозяина в епанче, с саблей, в железной шапке, заголосили. Холопы кинулись подсаживать хозяев на коней.

Выехали за ворота, перекрестившись, тронулись к Смоленской дороге. Впереди – Мерткин с Сущевым. Позади, на клячонках, трусили датошные. На головах у датошных островерхие ратные колпаки, набитые паклей. Из-под кожухов торчат высоченные воротники военных кафтанов стеганых, тоже набитых паклей. У кого копье, у кого рогатина. Михайле Лисице хозяин дал пищаль-рушницу, у двух сущевских сбоку болтаются сабли. За датошными – телеги с кормами и холопы с запасными конями.

Сек дождь пополам со снегом. В голом бору гудел ледяной ветер. Немочное солнце смотрело из разорванных туч. На прогнивших гатях кони по брюхо проваливались в жидкую грязь. Раз пять останавливались вытаскивать завязшие телеги.

В Смоленск дотащились к ночи, когда воротники уже заставляли рогатками ворота. Ночевали на осадных дворах. Утром Морткин поехал с датошными людьми к съезжей избе. Перед съезжей, в епанчах, на конях, дворяне и дети боярские. Слонялись без дела датошные мужики. Крик, ругань, позвякивание кольчуг и бряцание сабель о стремена. Ждали, когда выйдет окладчик проверять, все ли служилые люди снарядились по окладу к ратному делу, не своровал ли кто.

Оставив людей на Облоньи, Морткин с трудом пробрался сквозь множество коней, детей боярских и датошных людей во двор. На крыльце увидел Звенигородского. Боярин замотал головой, поманил рукой.

Поглаживая бороду, сказал:

– А волокся-то зря, Василий. Гонец государеву грамоту привез: служилым людям, какие к городовому строению приставлены или запасы к городовому делу пасут, великий государь Борис Федорович указал в поход на татар не ходить.

У Морткина затряслись руки. Срывающимся голосом вымолвил:

– Многомудр и многозаботлив пресветлый наш государь Борис Федорович.

Звенигородский покивал носом, засопел:

– Многомудр, зело многомудр… Поди голову Четвертинского отыщи, датошных людей под начало ему отдай, да и езжай обратно со господом. – Тихо: – Я твой дар помню…

Морткин отыскал Четвертинского. Голова стоял у тына, размахивая плетью, корил за что-то боярского сына.

Поехали смотреть датошных. Мужики – смотреть срамно, плюгавые. Только холоп Михалко Лисица по-настоящему годен к ратному делу. Голова вздохнул, почмокал губами: «Лукавит князь Василий, сын Федоров, – дает ратных людишек, что дома к делу не гожи. По совести рассудить, какой хозяин даст на войну настоящего мужика. Охте! Все перед богом и великим государем грешны». Сказал:

– Ладно. Быть твоим датошным людишкам под моим началом к ратному делу.

7

Смоленской рати указано было идти к главному стану – в Серпухов. Две недели тащились по весенней распутице. Лило сверху, плескалось под лошадиными копытами. Останавливались ночевать у деревень. Места в мужицких избах ратным не хватало. Начальные люди и дети боярские забирались на печи и полати. Датошные люди валились в грязь, где сморит сон.

Оверьян Фролов уныло шлепал на совсем заморенном коньке. Напитавшийся водою ратный колпак, набитый паклей, давил голову, в набухшем кафтане не повернуться. Из датошных людей один Михайло Лисица смотрел весело. Размочит в лужице сухарей, пожует толокна, выжмет кафтан и завалится тут же, не перекрестивши лба.

Датошные мужики просыпались задолго до света. От мокроты ломило кости. Лисице – хоть бы что, спал, пока трубный рев не поднимал рать.

Под Москвой выглянувшее из туч солнце обрадовало ратных весенним теплом. К полудню припекло так, что от мокрых кожухов и кафтанов пошел пар. У Серпухова уже собралась стотысячная рать. Подходили все новые и новые ополчения. Передовые полки стояли в Калуге. В Коломне – сторожевой полк, в Алексине – стан правой руки, левой – в Кашире. Ходили слухи, что в степях уже показалась орда. В начале мая в главный стан приехал из Москвы Годунов с пышной тысячной свитой знатнейших бояр, дворян, стольников, стряпчих и жильцов. Две тысячи стремянных стрельцов в цветных кафтанах тянулись по обе стороны царского поезда.

Для встречи татар на берегах Оки собралась огромная, невиданная на Руси рать. На лугу далеко раскинулся пестрый город шатров. Каждый день Годунов смотрел полки и давал пиры служилым людям. Датошные мужики, томясь бездельем, валялись на траве, вспоминали оставленные избы, глядели на безоблачное небо, говорили, что рожь сильно пойдет в рост. Михайло Лисица бродил среди датошных, прислушивался, о чем толкуют мужики. Оверьяну, подмигнув, как-то сказал:

– По мне, такая война – хоть до смерти. Не то что у боярина кирпич жечь. Одна беда – толокна мало, а царь только дворян да детей боярских потчует.

Шесть недель стояла рать на берегах Оки. Приели у соседних крестьян хлеб, вытоптали луга. На Петра и Павла рано утром в царский стан прибыли крымские посланцы. Посланцев нарочно повели дальней дорогой вдоль стана, чтобы татары могли видеть грозную царскую рать. Крымцы косились на гарцевавших в железных доспехах детей боярских, на ряды стоявших под ружьем со всей ратной приправой стрельцов и сбившиеся плотными четырехугольниками дружины городских ополчений. По знаку князя Куракина, начальствовавшего над пушечным нарядом, ударили разом все сто бывших при войске пушек. Послы повалились на землю. Один Мурза-Алей, знавший хитрости московских людей, остался на ногах.

У царского шатра, сияя латами, стояли на карауле рыжеусые и голоногие немцы-копейщики. Ошеломленные ревом труб, пушечной пальбой, лязгом оружия, сиянием золотого шлема на голове царя, послы, оторопело хлопая глазами, стояли перед Годуновым. Один видавший виды Мурза-Алей по-прежнему оставался невозмутимым. Прижав к сердцу руки, он заговорил; от имени Казы-Гирея передал, что хан вовсе не собирается воевать с русскими, а желает вечного мира и готов со всею ордою идти против врагов московского царя. Годунов и бояре решили послать в Крым своих послов – взять с хана клятвенное подтверждение грамоты о вечном мире, заключенном с татарами при Федоре.

Все – от воевод-бояр до датошных мужиков – радовались бескровному окончанию похода. Злопыхатели, ухмыляясь в бороды, шепотком говорили, что Казы-Гирей и не думал идти на Русь, а поход есть не что иное, как хитропышные годуновские козни – хочет-де Бориска прослыть спасителем отечества.

Оставив на берегу Оки малую сторожевую рать, потянулись ратные люди обратно. Стрельцы ушли – одни в Москву, другие на литовский и шведский рубежи. Дворян, детей боярских и датошных людей распустили по домам.

Версты за три от Дорогобужа, в стороне от дороги, на лесной поляне заночевали датошные люди. Варили в тагане похлебку, смотрели на затканное звездами теплое небо, вполголоса вели беседы:

– К вёдру вызвездило…

– Бабы давно уже жать взялись…

– Чего не взяться!

– Июль – страдничек-светозарничек.

– Домой к новине поспеем.

Неслышно подобрался к мужикам чужой человек. Постоял, прислушиваясь к беседе, шагнул в круг света, падавшего от костра, весело крикнул:

– Хлеб-соль, царевы вои! Ко двору бредете?

Мужик, с торчащими вкось рваными ушами и шрамами на лице, ответил:

– Ко двору.

Чужой насмешливо спросил:

– Рожу где украсили? С татарами брани будто не было.

Мужик ответил неохотно:

– Ведьмедь драл.

Круглолицый парень, лежавший у костра, приподнялся, лениво сказал:

– Князя Василия Морткина датошные люди. Меня Михайлой, его Оверьяном зовут. Было нас, Князевых датошных, четверо, конные вперед уехали, у Оверьяна конь пал, а я пеший был.

Чужой опустился на землю, расстелил озям, лег, прищурил на Оверьяна быстрые глаза:

– Попотчует тебя господин за конька батогами.

Оверьян заерзал, почесал затылок, уныло ответил:

– Батогов не миновать. Добро, если кнута не придется отведать.

Михайло снял таган. Мужики сели вкруг. Захожий, не дожидая зова, потянул из-за пояса ложку, подсел к датошным. Мужики молча хлебали варево. Чужой насытился быстро. Наевшись, растянулся у огня. Лежал кверху лицом, говорил:

– Большим боярам да помещикам от похода убытку нет: кого золотом, кого сукном царь пожаловал, мужики ж кто пятки, кто задницу натрудил.

Хмурый мужик облизал ложку, сказал:

– А ты, умной, не в зазор твоей чести спытать, – откуда да куда бредешь?

Захожий человек поворотился на бок:

– Я – птица вольная, меж двор бреду. У дьяка Щелкалова без кабалы служил. А как вышел царев указ, кто без кабалы более полгода служит – писать в холопьем приказе в кабальные, сошел от дьяка. А прозвище мое – Хлопок Косолапый.

– Не слыхал, – сказал хмурый мужик. – Мы Щучейской волости посоха.

Мужики подбросили в костер сушняка, расстелили армяки, крестясь улеглись. В лесу ухали ночные птицы. Булькало в близком болоте, потрескивал костер.

Едва занялась заря, мужики стали собирать сумы. Михайло Лисица сказал Оверьяну:

– Не холоп более я нашему господину, довольно на него хребет гнул. Спрашивать про меня станет, говори: знать не знаю, ведать не ведаю, а от людей слыхал – помер-де Михалко от чревной хвори.

Сказавши так, Михайло оскалил белые зубы, вскинул на плечо пустую суму, не дожидая мужиков, зашагал с Хлопком по дороге. Оверьян стоял, смотрел вслед. Думал о батогах за палую лошадь. Не окликнуть ли Лисицу, не уйти ли вслед за ним да веселым Хлопком куда глаза глядят? Да куда уйти мужику от земли-кормилицы! Недаром народ говорит: «В земле – черви, в воде – черти, в лесу – сучки, в воеводской избе – крючки». Куда уйти?

8

Двор отставленного стрельца Богдана Рудомета стоял в яруге за Стрелецкой слободой. С тех пор, как отставили от государевой службы, Богдан промышлял чем придется: отворял людям кровь (за то и прозвали Рудометом), сбывал на торгу неизвестно как попадавшую к нему платечную рухлядь, а главное, торговал неявленными вином и пивом, что варила в Ратчевском стану кума Василиса, дьяконова вдова.

Когда на воеводство сел в городе князь Трубецкой, корчемникам не стало житья. Объезжие головы шныряли по всем концам, вынюхивали – не варят ли где неявленного вина или пива, не играют ли в зернь, не держат ли веселых женок. Вина неявленного, зерни и баб-лиходельниц воевода не вывел, посулы же объезжие головы стали брать против прежнего вдвое; тех, кто давал малый посул, тащили в съезжую избу. Пока доберешься в яруге до Богданова двора, не то объезжий, сам сатана ноги изломает. Это ли или то, что объезжему голове Кречету Микулину не один раз Богдан отворял кровь и тем давал облегчение, только ни один из голов на Богданов двор не заглядывал.

Под воскресенье вечером пришли двое незнакомых, попросили вина и еды. Пока от ворот шли к избе, Богдан разглядывал пришельцев: один – круглолицый, молодой совсем, другой – в годах, приземистый, в плечах сажень, ступает косолапо.

Богдан достал вина, бабе Настахе крикнул подать еды. Вечер летний, светлый. Сидели в избе без лучины. Богдан в стороне на лавке, степенно утюжа бороду, пущенную на сытое брюхо, ждал, пока гости насытятся. Любил отставленный стрелец поговорить с захожими людьми. Гости ели долго и жадно, видно было – проголодались.

Богдан не выдержал, заерзал на лавке (разбирало любопытство поговорить с незнакомыми):

– Издалека ли, добры молодцы, прибрели? Да бредете куда?

Косолапый опрокинул в рот чарку не моргнув, вытер рукавом усы:

– Бредем в холодок, в темный уголок, а были на Москве.

Богдан пододвинулся ближе:

– Житье в Москве каково?

Косолапый понюхал ржаного, закатил глаза:

– Житье известное – сеет Москва землю рожью, а живет ложью.

В избе темнело. Богдан поднялся вздуть лучину. Про себя подумал о косолапом: «Лицом неказист, да в плечах харчист». Спросил:

– Беглые, что ли? – Подул на угли. – Нынешний воевода притеснения чинит. От объезжих голов покоя нет: то неявленное вино, то женок лихих, то беглых мужиков ищут. – Воткнул в светец лучину, ухмыльнулся в бороду. – Одного беглого мужика поймают да свезут, а от боярина двое в ту пору убегут, – потеха!

У Косолапого уши торчком:

– Такая ли еще потеха будет. – Равнодушно: – Много, что ли, в городе беглых хватают?

– В городе не много. Холопов, какие к городовому делу прибрели, воевода без господинова челобитья не трогает. Больше крестьянишек хватают, что от помещика к помещику бегают.

Косолапый усмехнулся, сверкнул белками:

– Холопу да мужику станет время, как боярам придет безвременье. – Зевнул. – Переночевать-то у тебя, хозяин, место найдется?

Богдан повел гостей в клеть. Косолапый сказал товарищу:

– Переночуем, Михайло, у хозяина, а завтра, чуть свет, наниматься в городовому делу пойдем.