Текст книги "Ключ-город"

Автор книги: Владимир Аристов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

– Спесивы вы, бояре, только и дела вам, чтобы родом кичиться, да спесь та ныне вам не к лицу. Из-за места, кто выше из дедов да отцов ваших сидел, друг дружке бороды дерете, а ездить к королю Жигимонту челом о поместьях да вотчинах бить, то в зазор своей чести не считаете. – Отвернулся. Сверкнул на Лисицу глазами: – Ты и есть от Михайлы Шеина гонец? – К дородному в куньем колпаке: – Бреди, боярин, восвояси. Поместьем, что король Жигимонт твоему сыну Ивану в отчины пожаловал, укажу дворянина Игната Половицына поверстать.

Боярин побагровел, плюнул, вышел, стукнув дверью, Ляпунов, как стоял посреди избы, так стоя и читал Шеинову грамоту. Пока он читал, Михайло оглядывал избу. Изба большая, топится по-белому. Убранство – лавка да дощатый стол. В углу, склонив над столом седую бороду, шелестел бумагами плешивый старик в стареньком кафтанце. Лисица вспомнил, что видел Прокофия Ляпунова вместе с братом Захаром, когда приходили они к Болотникову с Истомой Пашковым. За четыре года, что прошли с тех пор, Прокофий будто еще больше раздался в плечах, еще гуще лезла в стороны борода.

Ляпунов дочитал грамоту, кинул через стол плешивому:

– Возьми, дьяче, воевода Шеин о смоленских делах отписывает. – Покрутил гречневый ус, прошел к лавке, сел, вытянув перед собой ноги – большие, в несокрушимых сапогах. Кивнул подстриженными скобой волосами:

– Рассказывай, что в Смоленске деется. Воевода мало чего отписал. – Крикнул в сени: – Пока, Василий, никого не впускай, воевода-де с гонцом говорит!

Ляпунов слушал Михайлу, время от времени потряхивал большой головой. Два раза переспрашивал, как отбивали последние приступы поляков. После долго молчал. Встал, прошелся по избе, отрывисто заговорил:

– Грамоты ответной воеводе Михайле писать не буду. Вижу, ты мужик умной. То, что тебе скажу, боярину-воеводе слово в слово перескажи. – Остановился, стоял отставив назад ногу. – Прокофий-де Ляпунов ляхов теснит крепко. Паны, что в Китай-городе да Кремле с боярами-изменниками заперлись, с великого голоду кошек да собак жрут, а будут и друг друга жрать. Как-де выбьет земская рать литву из Москвы, так, не мешкая, под Смоленск пойдет. А еще скажи боярину-де Михайлу Борисовичу и всем людям смоленским: за их великую службу земле русской, за осадное терпение Прокофий Ляпунов и вся земля челом бьют. – Ляпунов поклонился Михайле в пояс, коснулся пальцами пола, быстро выпрямился. – Стоять им, смолянам, и впредь крепко, чтобы король, повоевавши Смоленск, не пошел бы к Москве, своих людей выручать.

19

Пошел девятнадцатый месяц осады. Из Риги привезли новые бомбарды. Каждую тащили десять пар волов. Жерла у пушек величиной с бочку, смотреть страшно. При каждой – пушкари-немцы. Старший над пушкарями, хмурый Ганс Вейскопф, – искусный мастер пушечного дела. До поры до времени, пока не установят в шанцах всех пушек, решено было из них не стрелять. Король хотел ошеломить осажденных нежданной и страшной пальбой.

Шеин удивлялся внезапно наступившей тишине. В последний месяц не проходило ночи без пальбы. А то, вдруг, как будто вымерли в королевских таборах. Воевода не знал, что и предположить: или надумал король снять осаду, или готовился к новому приступу. Тревожно, не показывая, однако, вида, вглядывался воевода в истомленные, восковые лица стенных мужиков. Знал, что хлеба не видят давно. Приели и скот и лошадей. Во всем городе осталась одна коровенка на архиепископском дворе. Когда случалось воеводе проходить по стенам, стенные мужики смотрели на него запавшими глазами, через силу поднимались, чтобы отдать поклон.

В последний месяц не управлялись отпевать умерших. Во всем городе ратных людей и стенных мужиков оставалось на ногах человек четыреста. Из ста посадских мужиков, приписанных в начале осады к Никулинской и Пятницкой башням, осталось восемь. И у тех кровоточили десны и сами едва двигались, но уходить из башен не хотели. «Помрем на стене, а Литве не поддадимся».

В середине мая стало не хватать воды. Колодцы повысохли. Чихачев говорил, что вода ушла под землю от частой пальбы. Приходилось ночью открывать Пятницкие ворота, посылать ратных людей за водою к Днепру. На беду ночи стояли светлые, поляки били из пищалей без промаха. За одну неделю переранили десятерых из ходивших и убили двоих стрельцов. Ямские мужики Ивашка Бублист и Павлик Лобода схватили перед утром шатавшегося у рва пьяного пахолика. На пытке у пахолика выскочил из головы весь хмель. Признался, что по приказу кременецкого старосты Якуба Потоцкого, назначенного вместо умершего брата Яна главным предводителем польского войска, он выглядывал слабые места в стенах. От него же узнали о привезенных из Риги осадных пушках и прибывших восьми тысячах свежего войска.

На праздник вознесения, перед вечером, Шеин пришел в палаты к архиепископу Сергию. Владыко вышел в сени встретить гостя. За Шеиным вошли князь Горчаков и голова Чихачев, все трое в доспехах, как будто вот к бою. У архиепископа заныло под вздохом. Ночью приходили к нему дворяне Ондрей Тютчев и Игнатий Казаринов, просили сговорить воеводу не лить христианскую кровь, сдать город королю. Владыко, выслушав дворян, жалобным голосом сказал: «Рад бы сговорить, да ведаете сами, что дал воевода Михайло зарок – тех, кто про сдачу слово молвит, на зубцах вешать». Когда увидел Шеина, перетрусил не на шутку. «Что, как боярин Михайло про ночные речи сведал!»

Архиепископ крикнул служкам, чтобы собрали на стол оттрапезовать с гостями. Шеин махнул рукой:

– Не пиры пировать, владыко, к тебе пришли, а о делах ратных толковать.

Пошли в гостиную палату. Гости громыхнули доспехами, сели. Пальбы и всякого ратного шума владыко Сергий страшился больше смерти. От железного лязга по спине поползли мурашки.

– Опять литва к городу приступает, что в ратное, бояре, обрядились?

Шеин отстегнул тяжелый палаш, положил на лавку.

– Того, владыко, каждый час ждать надо. К королю новые пушки привезли. Панам не терпится город взять.

Сидел владыко Сергий перед гостями, сухой, щуплый, лицо как у воробья, всего благолепия – снежная до пояса борода да высоченный клобук на голове. Юля глазами, несмело выговорил:

– А если по-доброму с королем сговориться, бояре? Король сулился веру греческую и обычаи стародавние не трогать.

Шеин так посмотрел на владыку, что тот поперхнулся. Стукнул по столу ладонью. Железное наручье звякнуло:

– О том, владыко, не заикайся! – Тихо: – Не чаял, что ты присоветуешь короля в город пустить!

Владыко съежился, невнятно забормотал:

– Господа ради, худого не думай, боярин Михайло. Я по простоте сердца молвил.

Шеин встал; сутулясь, точно тяжелые бармицы[20]20
  Бармицы – часть панциря, защищавшая плечи.


[Закрыть] давили плечи, прошелся по палате.

– Отец мой при царе Иване защищал город Сокол от короля Батура. А как биться не под силу с литвою стало, – сам бочки с порохом в башне запалил. – Выпрямился. – Чуешь, владыко? Войдет литва в город, – и я по-отцовому учиню. Да не один я, все посадские и черные мужики против короля стоять до смерти готовы.

Остановился. Стоял посреди горницы. Под железным надглазием шишака желтовато горели глаза.

– А пришли мы к тебе, владыко, за таким делом: не сегодня-завтра приступит король к городу большим приступом. Ратных людей на стенах и башнях против того, как в осаду садились, совсем мало осталось. Войдет литва с немцами в город, в башнях держаться станет немочно. Велю я на тот случай ратным людям собираться на Соборную гору к Богородице. Завтра укажу на горе вал насыпать и частокол городить. Сядем в осаде на горе. Биться будем до последнего. Пороховую казну велю в погребе под собором сложить. Служилые и посадские люди, у кого золото, серебро и узорочье есть, пускай в твои палаты сносят да келарю под роспись отдают.

Шеин взял с лавки палаш, шагнул к двери, за ним Чихачев. На пороге воевода обернулся:

– Благослови, владыко.

Владыко, не снимая клобука, как принимал гостей, так и просидел на лавке, пока не ударили к вечерне. Пришел дьякон и служки, стали обряжать архиепископа идти править службу. Владыко вышел на крыльцо. Мимо мужики катили к собору тяжелые бочки. Владыко Сергий вздохнул:

– Свят, свят, свят, господи. Пороховую казну под господний храм.

20

Ляпунов велел вместо заморенного конька дать Михайле другого. Конь попался резвый. Хотя по дорогам еще не просохла грязь, через пять дней Лисица уже был под Смоленском. В пути несколько раз попадались ему рыскавшие по дорогам рейтары. Михайло объезжал их стороной. Близ Смоленска он отдал коня скрывавшимся в лесу мужикам, сам пошел пешком к королевским таборам. Не доходя Духова монастыря, его остановили двое кнехтов. Топорща рыжие усы, залопотали что-то, фыркали, тыкали пальцами на мушкеты. Знаками показали, чтобы шел вперед, сами зашагали позади.

Пришли к монастырю. В воротах пахнуло пивным духом. На монастырском дворе полно было кнехтов. Были они большею частью без доспехов, в кургузых кафтанах, и кто в желтых, кто в алых штанах пузырем. Одни толпились перед пивными бочками, другие сидели кружком у барабанов, играли в кости. У каменной стены Михайло увидел густо размалеванных баб и нескольких кнехтов, оравших песни. Женщины одеты были не по-русски, платье узкое, на груди голо, мясистые, трещали что-то по-сорочьи. Михайло подумал, что, должно быть, и веселых женок немцы навезли с собой вместе со всякой ратной приправой.

Из монастырской трапезной вышел грузный немец в кожаном кафтане и зеленой шляпе с пером. К нему кнехты толчками и направили Михайлу. Немец открыл широкую пасть, сказал что-то солдатам сердитым голосом. Кнехты потянули с Лисицы армяк, ощупали со всех сторон его одежду. Подошел еще один, остроносый поляк в желтом кунтуше. Брезгливо оттопыривая губу сказал большеротому по-немецки:

– Господин ротмейстер! Готов поклясться, что ваши солдаты вряд ли смогут найти в карманах этого грязного мужика хоть бы один грош. Они напрасно вели его в лагерь, так как могли приколоть его там, где захватили.

Лицо остроносого показалось Михайле знакомым, но где видел он пана, вспомнить не мог.

Ротмейстер оскалил лошадиные зубы, поправил палаш на кожаной перевязи.

– О, да, господин Людоговский, кнехты только тогда бывают счастливы в добыче, когда входят в неприятельский город. В полевой же войне они должны довольствоваться тем, что оставит им кавалерия, и не гнушаться даже вшивыми мужиками, если хотят каждый день иметь лишний стакан вина или кружку пива. Вы правы, этого русского следовало моим кнехтам приколоть там, где они поймали, но генерал Потоцкий приказал всех пойманных мужиков посылать к господину Шембеку на земляные работы, и я должен выполнить это распоряжение.

В конце двора послышался неистовый визг. Двое кнехтов, вцепившись в размалеванную женку, тащили ее каждый в свою сторону, выкрикивая проклятия. На женщине лопнуло платье, солдаты еще более разъярились. Кнехты были из разных рот. Вмешались товарищи с каждой стороны, потянулись к палашам. Галдеж поднялся несусветный. Женщины бросились прятаться за бочки. В воздухе сверкнули клинки, стороны кинулись друг на друга. Караулившие Лисицу солдаты не выдержали, позабыв про пленного, побежали выручать своих. За ними, размахивая палашом, переваливаясь по-утиному, поспешил сам ротмейстер умиротворять буянов. Пан в кунтуше, ухмыляясь в усы, смотрел на драку. Михайло не стал долго ждать, угрем прошмыгнул мимо дерущихся солдат. Когда был в воротах, видел, как одному кнехту начисто отхватили ухо, у другого упали на землю отрубленные пальцы. Михайло радостно ухмыльнулся. «Ловко секутся. Куда куски, куда милостыня». Выбравшись за ворота, он вздохнул облегченно.

До ночи Лисица прятался в кустах. Выбрался, когда в королевских таборах и на башнях в городе загорелись огни. Пробираться в город решил теперь со стороны Чуриловского оврага. Благополучно миновал ряды возов и бревенчатые избы, поставленные поляками во время осады. Никто его не остановил. Попадавшиеся жолнеры не обращали на него внимания, в королевском стане было немало мужиков, согнанных на шанцевые работы.

Когда проходил у Троицкого монастыря, услышал русскую речь. Михайло разглядел впереди две фигуры. Фигуры остановились перед избой, желтевшей освещенными оконцами. Дверь избы скрипнула, потянуло сивушным духом. Михайло догадался, что в избе, должно быть, корчма и говорившие туда зашли. Он подобрался к оконцу, приложился глазом. За длинным столом увидел нескольких шляхтичей, дувших водку. Двое, что вошли, усаживались на лавку. Узнал остроносого пана, который говорил сегодня в монастыре с немчином в кожаном кафтане. Теперь вспомнил, что видел поляка в Москве, близ тюрьмы, когда приносил мастеру еду. Другого сразу не рассмотрел, сидел тот спиной. Когда обернулся, Михайло ахнул: «Ну и ну! Ондрей Дедевшин, что был послан начальным в Белый».

Близко послышалось бряцание сабель и громкие голоса. Михайло отскочил от оконца, дальше смотреть не стал.

Выбрался Михайло из таборов не скоро. Близ шанцев на каждом шагу попадались караульные. Пришлось пробираться в темноте ползком. Так и дополз на брюхе до рва. Перебрался через ров, ткнулся прямо головой о стену. На стене заметили, зашевелились караульные. Лисица перекрестился: «Только бы свои не стреляли». Тихо окликнул, сказал, что к воеводе с вестями.

– Веревку киньте, да огня не зажигайте, а то как раз ляхи стрелят.

Поднялся по веревке на стену. Его повели в башню к фонарю. Пока полз, перемазался до макушки. Даже знакомые мужики не могли сразу узнать. До утра Михайло сидел в башне со стенными мужиками, рассказывал, что видел и слышал в Москве. «Воевода Прокофий Ляпунов смолянам от всей земли челом бил, вы-де не дали королю на Москву идти. Стойте и впредь крепко».

Кто-то из слушавших мужиков вздохнул:

– Помрем на стене, а королю не поддадимся.

Дождавшись утра и наскоро попарившись в баньке, побрел Михайло прямо к воеводе на двор. Шеин велел идти в хоромину. Жадно выслушал все, что рассказал Лисица. Переспрашивал. Когда все расспросил, сказал:

– За вести, Михайло, спасибо. Службу великую сослужил!

– А еще, боярин, вести не все. Видел я в королевских таборах дворянина Ондрея Дедевшина. Вино в корчме с паном пил.

Воевода нахмурил брови:

– То, Михайло, весть не новая. Ондрей Дедевшин из Белой королю передался.

Михайло посмотрел на воеводу. Увидел поперек лба новые морщины. Михайло помнил: не видел их, когда боярин посылал его в Москву. И седины, что сплошь укрыла бороду, не было.

21

Кольчугу дал Лисице знакомый бронник Федор Закоша. Закоше доспехи принес боярский сын Дюкарев – поставить перержавевшие кольца. В ночном деле с немцами боярскому сыну мушкетной пулей разворотило голову. Закоша, отдавая кольчугу, сказал:

– Пошто доспехам пропадать! Носи себе, Михайло, на здоровье.

Медный шишак Михайло еще раньше снял под стеною с убитого немца, когда король в первый раз приступал к городу. Попадья, увидев Махайлу в подклети примерявшим доспехи, всплеснула руками:

– Ой, Михалко, светик, в железе, словно сын боярский!

Доспехи пришлись ко времени. На пустом торгу и тихих, словно вымерших, перекрестках пошатывавшиеся от голода бирючи кричали клич: «Король готовится приступать к городу большим приступом, ратным людям и стенным мужикам быть во всякое время готовыми к бою!»

Насыпать вал на Соборной горе не успели. Ранним утром, на другой день после троицы, с шанцев заревели большие пушки. Пятипудовые каменные ядра понеслись к городу. Смрадным дымом заволокло все вокруг.

Шеин ждал приступа каждую ночь. Так и дремал на лавке, не снимая панциря. Заслышав сквозь сон пушки, кинулся на стену. Шесть из привезенных десяти бомбард поляки поставили против стен у Авраамиевских ворот. Стреляли и близ Пятницких и Копытецких ворот, и с Молоховской стороны, и из-за Днепра, чтобы ошеломить русских неслыханной еще пальбой, не дать догадаться, с какой стороны ждать приступа.

Шеин стоял у Авраамиевской башни; щуря глаза, старался рассмотреть сквозь дым, что творится в королевских таборах. Стрельцы и мужики-самопальники, просунув меж зубцов пищали, ждали. Людей на стене мало. На пряслах от башни до башни – где десять, где пять. Воевода увидел юродку Ульку Козью Головку. Она тихо шла по стене, бормоча что-то, махала деревянным крестом. Подумал: «Попы на стены взойти страшатся, блаженная на бой с литвою благословляет». Крикнул, чтобы Козью Головку увели. «Уйди, Уля, не место тут тебе». Каменное ядро с грохотом ударило в подбитый уже зубец. Тучи битого кирпича брызнули в стороны. Юродивая охнула, поджимая ноги, осела. Подскочили стенные мужики, увидели на холщевой рубахе Ульки темные пятна и хлещущую из проломленного виска кровь. Покачивая головами, подняли убитую, понесли в башню.

Весь день стояли ратные и стенные мужики в дыму, ослепленные вспышками пламени осадных пушек, оглушенные ревом и каменным грохотом ударявших в стены ядер. То там, то здесь видели в дыму широкий, в медных пластинах, панцирь и серебряную стрелу на шишаке воеводы. Шагал неторопливо, чуть сутуля спину, мимо редких пушкарей и затинщиков, больше походивших на тени, чем на людей.

– Чуете, смоляне, стойте крепко, как у Богородицы положили!

– Чуем, боярин-воевода, постоим.

Большая половина пушек в городе молчала, некому было стрелять.

К вечеру поляки выбили брешь у Авраамиевских ворот и обрушили верх круглой башни. Когда на шанцах смолкли пушки и рассеялся дым, пространство меж шанцами и стенами почернело от двигавшихся на приступ рот жолнеров и венгерской пехоты. Солдаты тащили связки фашинника и большие мешки с землей заваливать рвы. За жолнерами шли гайдуки с лестницами. Когда дошли до рва, из пролома и со стен ударили в упор из самопалов подоспевшие с соседних прясел стрельцы и мужики-самопальники. Жолнеры первыми показали тыл, за ними, бросая связки хвороста и мешки, помчалась венгерская пехота. Опустошенный мором и голодом город все еще был страшен. Ночью королевские войска пробовали приступать дважды, и опять без успеха.

Утром в шатре Якуба Потоцкого собрался военный совет. На скамьях, ближе к главноначальствующему над войском, сидели маршал Дорогостайский, кавалер Новодворский, Ян Вайер и фелинский староста Стефан Потоцкий. По обе стороны скамьи толпились полковники и иноземные капитаны. Все были одеты по-военному, как были в ночном деле, – в панцирях и шлемах. Некоторые не успели еще стереть с лица пороховую копоть. У Потоцкого холеное лицо после бессонной ночи осунулось. Соломенные усы поникли. Главноначальствующий поднялся, взмахнул булавою, чтобы утихли, обвел панов и рыцарство каменным взглядом.

– Мешкать далее невозможно. Двадцать месяцев король стоит под Смоленском. Шеин со своими ремесленниками и холопами, защищающими город, смеются над рыцарством. История нашего отечества не знает подобного позора. Что делать?

Паны и рыцарство стояли, опустив глаза. Вздыхали, крутили усы, позванивали доспехами.

Потоцкий продолжал:

– Шеин не только не покорился нашему христианнейшему королю, но своими грамотами, написанными вместе с ремесленниками и городскими мужиками, призывал и другие города к сопротивлению его величеству. Пока мы стояли под Смоленском, Ляпунов собрал войско и теперь окружил в Москве наших соотечественников, и бог знает, чем это может кончиться. Смоленск надо добыть немедля. Позор падет на головы рыцарства, если его величеству королю придется ни с чем отступать от этого грязного лукошка.

Из толпы полковников и капитанов вышел вперед инженер Шембек. От перебежавших в королевский стан Сущева и князя Морткина Шембек узнал, что подкопным делом в городе ведает не иноземный инженер, но простой холоп прозвищем Лисица. Холоп пустил на воздух не одну минную галерею, искусно выведенную королевским инженером. От обиды Шембек совсем осунулся, седые усы поникли, нос удлинился, почти дотянулся до нижней губы. Инженер поднял сухой палец, смотрел на Потоцкого немигающими глазами:

– О-о! Ваша милость, Смоленск не лукошко, но весьма сильная крепость, в чем мы имели время давно убедиться. То, что я слышал от господина Людоговского о ее строителе Коне, заставляет думать, что это был весьма искусный инженер, в совершенстве владевший наукой фортификации. – Шембек развел руками: – К сожалению, обстоятельства не позволили господину Людоговскому получить в свои руки точный план крепости, что значительно облегчило бы сейчас нашу задачу.

Потоцкий перебил Шембека:

– Русский дворянин Дедевшин, начальствовавший в крепости Белой и передавшийся на милость его величества, подробно указал нам слабые места в крепости. Изведенного за вчерашний день пороху хватило бы на месяц всему польскому войску. Наши тяжелые пушки сделали в стене только небольшую брешь, хотя это и было, как говорит дворянин, самое слабое место в крепости, ибо стены здесь ставились поздней осенью, когда известь и камень не имеют необходимой силы.

Шембек почтительно склонил голову:

– То истина, ваша милость. – Обвел глазами сидевших на скамье панов. – Я подробно беседовал с русским дворянином Дедевшиным. От него и узнал нечто, могущее даровать скорую победу над неприятелем. Сей дворянин, присутствовавший при строительстве крепости в качестве надсмотрщика, указал, что с северной стороны имеется проходящая под стеной водосточная канава, сделанная столь искусно, что извне она совершенно неприметна. Мина, которая может быть без всякого труда, тайно от русских, подведена под стену через эту канаву, произведет действие несравненно большее, чем подкопы, о которых осажденные успевают проведать, точно о наших намерениях им сообщает сам дьявол.

Пока Шембек излагал свой план, Бартоломей Новодворский не спускал с инженера глаз. Рыцарь долго изучал военное дело в Италии и был поклонником минного искусства. Новодворский поднялся. Латы с золоченой набивкой на груди колесом. Колыхнул пучком перьев на стальном шлеме:

– Приступать к городу надо с четырех сторон. И одновременно надо взорвать мину, заложив ее в водосточную канаву.

Совещались недолго. Решили сделать так, как советовал Новодворский. Ночью послали минеров отыскивать канаву. Приступ был назначен, как только будет подведена под стену мина.