Текст книги "Рок И его проблемы-4"

Автор книги: Владимир Орешкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Профессор мягко и проникновенно улыбнулся, посмотрел на Гвидонова с добром и пониманием в глазах, и пояснил:

– Чтобы понять мое состояние, нужно быть специалистом в этой области.

– У нас много времени… – сказал Гвидонов. – А одна из наших задач: понять друг друга.

При слове «задач» профессор сосредоточился. Все задачи были оплачены, и его долг был способствовать их разрешению.

– Тогда открою вам секрет, который не известен широкому кругу непосвященных, – сказал он. – Дело в том, что все, что связано с внушением одного человека другому, – не совсем наука… Вы слышали что-нибудь о нейро-лингвистическом программировании?..

– Да, – сказал Гвидонов. – Это большая лажа.

Профессор так искренне рассмеялся, что даже схватился за живот. А очки его свесились до предела на нос, так что казалось, что они вот-вот упадут.

– Вот, – сказал он сквозь смех. – Это типичное непонимание проблемы. Вы – как все. Или верите на все сто, или не верите вообще.

Он поборол свой смех, потом целую минуту протирал очки платочком. Потом довольно серьезно взглянул на Гвидонова и сказал:

– Так вот: так не бывает…

– Как не бывает? – спросил Гвидонов тоном терминатора, бесконечное терпение которого может подойти к концу.

– Очень гармоничное внушенное состояние, – редкое по искусству исполнения. – До этого я хотел сказать вам, что у нас, как в стоматологии, ручная работа. Психотерапия, – это творчество, объектом которого является внутренний мир человека. Каждый психотерапевт, – художник. У каждого своя манера, почерк, кисть, – одним словом… Так вот, мое состояние шока, о котором вы упомянули, от совершенства той работы, – такое, к примеру, словно бы я встретился с творением Пикассо. Там была гармония приобретенной и утраченной галлюцинации. Ну так, словно, вы идете, встречаете кого-то, здороваетесь, беседуете, идете куда-то вместе, а потом, в один прекрасный момент, собеседник ваш испаряется. Никаких травм для сознания – ни до, ни во время, ни после. Идеально проведенная операция, – где цель достигнута без каких бы то ни было побочных эффектов. Это привело меня в изумление… Я бы с удовольствием поучился у человека, который все это сделал.

– А он, скорее всего, любит учить… – сказал Гвидонов. – Тогда, возможно, вы объясните мне, какую опасность для окружающих может представлять такой учитель. Если у него, к примеру, преступные замыслы?.. Каковы граница его возможностей? Что он может, и чего не может?

– Это просто, – сказал профессор. – По большому счету, – он не может ничего…

– Как это? – недоверчиво улыбнулся Гвидонов.

– Так… Подумайте сами, не вы первый такой, это одно из самых распространенных заблуждений… Если бы он что-то мог, он бы стал властелином… Но этого нет, поэтому мы, и такие как мы, зарабатываем на жизнь своим честным трудом, а не лезем каждому в голову и не вышибаем из нее деньги. Поскольку из чужой головы ничего вышибить невозможно. Вы слышали что-нибудь о нейро-лингвистическом программировании? Ах, да, я уже спрашивал… А ведь это, – наука управлять людьми, помимо их желания и незаметно для них. Но вы сказали, что это лажа. Я же вам отвечаю, что это не лажа, я категорически не согласен с подобным заявлением, – но все равно, управлять людьми невозможно.

– Ничего не понимаю, – сказал Гвидонов.

– И не поймете, – мягко улыбнулся ему профессор. – По большому счету, я сам ничего не понимаю. И это в деле, которым занимаюсь.

Он посмотрел на Гвидонова с какой-то плохо скрываемой гордостью. Как будто это он, Гвидонов, нанял профессора на работу, потребовал невозможного, и он профессор, сообщил ему об этом.

Звали светилу Игорь Кузьмич, но имя не шло ему, так и тянуло называть этого аккуратного какого-то человека просто «профессор».

– Следующая пятница – четырнадцатое, – сказал Гвидонов. – Четырнадцатого мне исполнится сорок семь лет.

– Поздравляю.

– Сорок семь, – повторил Гвидонов. – А я тоже ничего не знаю ни о чем, как и вы… Вернее, не так. Я хорошо знаю, что нельзя делать. А что нужно, – не знаю.

– Вот и встретились два оболтуса, в одном самолете, – сказал профессор, – и ни один из них ничего не знает. О своей профессии… По большому счету… И это – хорошо. Это – позволяет надеяться.

– Вы не смогли бы сейчас посмотреть, нет ли во мне какого-нибудь внушенного состояния? Это возможно?.. Это для вас не сложно?

– Не сложно.

– Какова вероятность, что вы сможете определить его?

– Сто процентов… Знаете: ломать, не делать…

– Часа нам хватит? Где-то через час мы будем приземляться.

– Хватит минуты, – хмыкнуло светило. – Прикройте-ка на секундочку глаза.

Гвидонов откинул голову к спинке кресла и закрыл глаза.

– Вы находитесь в глубоком гипнотическом трансе, – тем же будничным голосом, что и до этого, сказал профессор. – Сейчас я дотронусь до вашего лба, потом посчитаю до трех, и вы глаза откроете.

Нет, точно лажа, – подумал Гвидонов, – такая чушь… Но ведь профессор, самый лучший. Или это у них такие шутки?..

Тут профессор ткнул пальцем в лоб Гвидонова, впрочем не сильно, затем сказал: раз, два, три.

Гвидонов открыл глаза и посмотрел на него.

– Это что, был сеанс гипноза? – спросил он.

– Именно, – согласился Игорь Кузьмич. – Никаких посторонних влияний в вас не обнаружено. Можете спать спокойно.

– Но так же не бывает, – спросил Гвидонов. – Я ничего не почувствовал, никакого транса, никакого изменения сознания, у меня ничего не потяжелело, ничего не нагрелось, вашего влияния на меня никакого не было, просто: закройте глаза, откройте глаза. Я сам вам могу так сказать… Поэтому и говорю: так не бывает.

– Вы, – сказал грустно профессор, – такой же, как и все. Жертва попсы… Откуда вы можете знать, как бывает.

Мэри, гостю и подаркам обрадовалась.

Гвидонов, по дороге в Шереметьево, попросил завернуть на Тверскую, зашел наспех в пару магазинов, и набрал там целую коробку всего самого блестящего и пахнущего.

За каждую коробочку и упаковку Мэри приподнималась на цыпочки и целовала Гвидонова в щеку.

Ему стало стыдно… Стыд, это такая штука, которая приходит к тебе, когда ты был в чем-то не прав, или сделал что-то не так. И догадался об этом… Он дал себе слово, в следующий раз более добросовестно выбирать для нее презенты.

Но особенно обрадовалась Мэри профессору. Они как-то сразу понравились друг другу. С первого взгляда.

Прямо рассыпались в комплиментах и галантности. Чуть ли не кинулись друг другу на шею от счастья.

Как дети, которым захотелось поиграть вместе.

Гвидонова потянуло тоже влиться в их коллектив. Сделать шаг вперед и сказать как-нибудь по-особенному гордо: Я теперь – полковник…

Впрочем, Мэри понятия не имела и о его предыдущем звании. Профессора же всякими полковниками удивить было невозможно. Ему подавай маршала, не меньше.

Так что Гвидонову опять стало стыдно. За то, что целых три месяца держал женщину, которая больше всего на свете любит поболтать и пообщаться с себе подобными, взаперти.

Теперь, кроме архитектурных развалин, на горизонте начинала появляться другая проблема, – каким образом сформировать ей область светских контактов…

– У вас, Мэри, прекрасный очаровательный акцент. Я всегда был без ума от женщин, которые говорят по-русски с небольшим акцентом. Кто вы по национальности?

– Я подданная Ее Величества королевы Великобритании. Мои предки жили в Шотландии… Я ничего не успела приготовить, но у нас полный холодильник. Давайте устроим маленький праздник… Моя семья уже в третьем поколении живет в Лондоне. Но наша Шотландия нам снится по ночам… Я работаю по контракту на этого человека, которого вы видите перед собой. Он мне платит деньги…

Теперь ей нужно добавить, что она беременна. Что это одно из условий ее контракта. Чтобы стало совсем здорово.

Кончилось тем, что Гвидонова отправили на кухню. Вернее, он сам заточил себя добровольно. Потому что у Мэри не закрывался рот.

Вымыл руки с мылом, надел фартук, и открыл дверь холодильника.

Где, кроме всего прочего, лежал большой кусок парной говядины. Кулинарной основы их вечеринки…

Редко случалось, чтобы было так спокойно.

Чтобы так – все было, и так – больше ничего не хотелось.

Потому что редко бывало, чтобы так всем было хорошо. Профессору, которому на самом деле, понравилась Мэри. Мэри, которая это поняла, и во всю накинулась на него, со своим очаровательным акцентом. И ему, – потому что он оказался не в центре внимания.

Быть не в центре внимания, – его суть.

Он привык смотреть на происходящее вокруг, немного со стороны. Неторопливо, внимательно, оценивающе… Из тени, из какой-то незаметности, потребность в которой он постоянно ощущал, как приближение к точке комфорта.

В этом состояло для Гвидонова наивысшее наслаждение. Когда из броуновского движения жизни, проходящей перед его глазами, – вдруг появлялась мысль. В нем самом. Появлялась мысль, как чувство, – которое связывало разные явления этого происходящего.

Словно бы, откуда ни возьмись, вдруг возникали два кирпичика, – которые неожиданно ложились друг на друга, образуя основу какой-то будущей постройки.

Гвидонов тогда знал, – они должны так лечь, друг на друга, – и это правильно, они не могут лечь по-другому… Потом обязательно найдется третий, и четвертый, и пятый, – которые продолжат это неведомое ему самому строительство…

Но чтобы стать строителем, нужно быть незаметным. Нужно, чтобы на тебя поменьше обращали внимания.

В конторе, у него был старший лейтенант Штырев. Гвидонов любил выезжать с ним на происшествия в паре. Потому что старшего лейтенанта, с иголочки одетого в цивильное, усатого, с орлиным взглядом, крутым подбородком, большим с горбинкой носом, и уверенными нагловатыми манерами – все принимали за начальника, за самого главного. А его, Гвидонова, – за клерка, секретаря-референта.

Штырев знал свою роль, и играл ее истово. Потому что не играл, а жил в ней… Но это были его проблемы.

Зато Гвидонова никто не замечал, никто на него не обращал особенно внимания. Он всегда оставался в тени.

Это была его экологическая ниша. Из которой он выглядывал с любопытным созерцательным спокойствием, никем не замеченный. И – думал.

В возможности думать, – наивысшее наслаждение. В возможности думать.

Мэри – была королевой. Центром внимания, пупом земли.

Это – доставляло наслаждение ей. Наивысшее.

– Но тогда, где граница? – спросил Гвидонов. – Как догадаться, что под силу психотерапевту, и что он не может? Как мне понять, на что вы можете быть способны?

Телятина в фольге была уже оценена, вино пригублено, ночь продолжалась, – а до чая было еще ой-ой сколько времени. Потому что, никто из них троих, собравшихся за одним столом, не хотел спать.

– Вот вы сказали недавно, что нейро-лингвистическое программирование, – это лажа… Я хочу вам объяснить, почему вы так сказали… Представьте, живет инвалид, в коляске, не может ходить, но с ясной, хорошей головой. Я бы сказал: с некой тягой в ней. Таким был создатель этого нашумевшего направления… Он как-то заметил, что люди, которые испытывают друг к другу симпатию, даже в чем-то вести себя начинают одинаково. Между ними возникает некая симметрия. Они делают одни и те же жесты, если говорят, то одинаково сидят, принимают одни и те же позы, и так далее… Начинают употреблять одинаковые слова, выражения, – у них образуется лингвистическое общее. Некая среда, которая создается, как модель мира, для них двоих… То есть, есть зависимость, между симпатией одного человека к другому, и его поведением. Даже больше: они начинают формировать общий социум… Два человека, если они нравятся друг другу, – начинают подстраиваться. Так пишут в ваших книжках…

Друг под друга.

У нашего инвалида времени был вагон, и оказался талант. Тем более, ему этого хотелось. Но впрочем, если есть талант, то есть и потребность вкалывать.

Идея была такая: во-первых, если симпатичные друг другу люди подстраиваются друг к другу, то нет ли здесь обратной связи. То есть, если начать подстраиваться к какому-либо человеку, – не вызовет ли это его симпатии к тебе, его расположения?.. Вызовет и вызывает. Это тысячи раз экспериментально подтвердилось… Во-вторых, поскольку это так, какие способы подстраивания существуют? Как они действуют, откуда берутся, и, главное, с какой эффективностью каждый из них работает?.. Не существует ли таких способов подстраивания, которые действуют быстро, наверняка, и вызывают наивысшую симпатию к тебе.

Третье, – возможно ли разработать такую методику, при помощи которой, используя все выше сказанное, можно было бы управлять другим человеком, полностью подчинить его другой воле… То есть, можно ли создать методику программирования другого человека.

В реальности это бы выглядело так.

Встречаются друг с другом два человека. Они невинно о чем-то беседуют, о плохой погоде, о затянувшемся дожде, и о том, что троллейбусы стали ходить реже, чем раньше, а потом один из них, запрограммированный, идет на работу, заглядывает в сейф с деньгами, набивает их полную сумку, и относит на вокзал в камеру хранения. Откуда их забирает первый.

Второй же об этой истории напрочь забывает. Ищет похитителя казны своей фирмы с такой же искренностью, как и остальные. И никогда его амнезия не пройдет. Поскольку никакой амнезии не было… Задание свое он получил на подсознательном уровне, выполнило его подсознание, в автоматическом режиме, примерно так, как подсознание руководит разными системами организма, скрытно от сознания, чтобы то не отвлекалось по мелочам. И на всякую ерунду…

Нужно сказать, что у нашего инвалида, через какое-то время, все это стало получаться…

Мэри, естественно, полуоткрыв рот, слушала эту небольшую лекцию профессора. Была она этой ночью удивительно женственна. Несколько неправильные черты ее лица, чуть длинный нос и чуть тонковатые для такого носа губы, приобрели какую-то законченную гармонию, – и казались Гвидонову не просто красивыми, а какими-то родными, домашними, не один десяток лет уже виденными, и от этого ставшими напрочь своими. Будто он подстраивался под них с какого-то самого раннего детства.

– Значит, – сказала Мэри, приподняв бокал, и чуть отпив из него, – если я вас правильно поняла, вы можете прийти к нам в гости, и, чтобы вызвать наше уважение к вам, просто сказать нам что-нибудь о погоде, или сделать как-нибудь рукой, как мы делаем. И все?.. Вы можете ненавидеть нас лютой злобой, а мы ничего об этом знать не будем. Мы будем вас – любить?

– Вот, – сказал мягко профессор, обращаясь к Гвидонову, – поэтому вы были правы… Когда не поверили… Это лежит в основе не только нейро-лингвистического программирования, но в основе всех направлений психоанализа и психотерапии, которые только возможны… Это я заявляю, и буду повторять бесчисленное количество раз. Потому что это – альфа и омега нашей науки. Ее основа, ее принцип и ее аксиома!

– Что – это? – довольно неприязненно спросила профессора Мэри.

– Проблема правды и лжи, – сказал профессор. – Вот видите, какая у вас, очаровательной женщины, от которой я без ума, реакция, – стоило вам заподозрить меня в отсутствии искренности.

Такая реакция естественна и закономерна для любого человека, который столкнулся с ложью по отношению к себе.

Это не реакция гордыни и самолюбия, – поверьте мне, я много об этом размышлял. Это реакция самого естества человека, самой его сути. Человек так устроен, что вся его суть способна различать понятия правды и лжи. Принимать одно, – и отвергать второе.

Вы, уважаемый Владимир Ильич, совершенно правы, называя нейро-лингвистическое программирование лажей, – в той его части, которая стремится отойти от правды, от искренности, и стремиться использовать человека, как объект, как какой-то прибор или как робота… Но представьте, если человек, владеющий приемами этого направления терапии, не обманывает, не лжет, – говорит правду, и хочет только добра. Врач, к примеру, который желает только добра пациенту, только его излечения.

– Тогда, можно… – сказала Мэри, которая опять повеселела. – Но только если это врач…

– Помните наш случай, о котором мы говорили в самолете? – сказал профессор. – Так вот, тот человек хотел ремесленнику добра. Не обманывал его, не внушал чего-то. Во что не верил сам… Он нес ремесленнику добро, – знал это, был уверен в этом. Поэтому не случилось побочных эффектов, – получилась качественная, может быть, идеальная, работа.

– Я скажу вам другое, уважаемый Игорь Кузьмич, – произнес Гвидонов, тоном, чуть похожим на академический профессора. – Вернее, приведу пример. И, совершенно не кстати, а вы, по Фрейду, догадайтесь, что я хотел сказать… Помните, в начале перестройки, начались телемосты с Западом, и одна наша неслучайная дама, на западный вопрос, есть ли у нас секс, сказала: Секса у нас нет?

– Да, – ответил профессор, – конечно. Такое не забывается… Я сам ржал, как лошадь!..

– Потому что потом над ней потешалась и вся страна. Буквально покатывалась со смеху. Такая дура тупая. Плоть от плоти уходящей в небытие общественной системы… Это же нужно такое отчебучить: секса у нас нет…

Вопрос: почему над ней смеялись?

– Поэтому и смеялись, – сказал профессор.

Мэри держала бокал в руке, и по-очереди заглядывала в лицо то профессору, то Гвидонову. Она понимала, что находится в обществе двух умных образованных людей, возможно лучших представителей человечества по этому показателю, и ей льстило, что она может присутствовать при их задушевной беседе.

– Ответ: – сказал Гвидонов, – Она не знала, что секс у нас уже есть. Секс уже разрешили, и все об этом уже знали, что его разрешили. А она – нет… Моменты всеобщего прозрения всегда, в конечном счете, сводятся к прозрению одного человека.

– Это – социология, – сказал профессор протестующе.

– Что есть – правда? – спросил Гвидонов и посмотрел в упор на профессора. – И что есть – добро? Вы знаете?

– Докатились, – улыбнулся профессор, после некоторой паузы. – Вот так всегда. Стоит приподняться до абстракций, как начинается полная белиберда. И ни на один детский вопрос уже ответить нельзя.

4.

Хотя Мэри и смотрела тоскующими глазами на Гвидонова, ее не взяли. Но пообещали привести лягушек, чтобы она могла на них потренироваться, – а они, продегустировать результаты ее экспериментов.

Вертолет приземлился на лужок, перед дачей, и, пока они собирались, охрана, четверо спортивных ребят в камуфляже, разлеглась на травке у его колес, и устроила перекур.

– Мне будет скучно, – сказала Мэри.

Гвидонов пропустил ее укор мимо ушей. Ему хотелось стать незаметней. Он и одел, – брезентовую робу, самую мятую рубашку, которую нашел, кирзовые сапоги, и полувоенную солдатскую кепку, у которой была содрана эмблема, и на этом месте было белое пятно и две дырочки.

Но под робу он все-таки вывесил свой «Вальтер», потому что оружие всегда придавало ему внутреннюю уверенность. А был он, до мозга костей, человек служивый.

– Воевать будем? – спросил без какого-либо оптимизма, профессор, разглядев охрану у вертолета и стрелковые приготовления Гвидонова.

– Так положено, – коротко сказал сыщик.

– Куда только судьба меня не засунет, – горестно покачал профессор головой…

Борт начал раскручивать над собой лопасти, мелко завибрировал, – пассажиры, чтобы не дуло, прикрыли двери, и смотрели в окно, как Мэри, с края стартового лужка, машет им платочком.

Совсем, как простая русская баба.

С высоты птичьего полета земной бардак имеет свойство превращаться в нечто разумное и имеющее смысл.

То, что на земле кажется плохо засаженным, с клочками неровных всходов полем, из поднебесья видится четким коричневато-зеленоватого цвета прямоугольником, – красивым и совершенным по своей сущности. Поскольку он, этот прямоугольник, – отголосок человеческого разума. Ну, и в какой-то степени, – результат его труда.

То же самое с дорогами, – проселочными, трактами, асфальтовыми и грунтовыми. Без разницы… Какими бы разбитыми они не были, как бы не мучили собой седоков железных машин, какую бы зубную дробь из них не выбивали, – оттуда, из синевы, они видятся осмысленными артериями коммуникаций. Которые проложила высокоразвитая цивилизация.

Любая цивилизация, согласитесь, – это тоже нечто весьма разумное.

Вообще-то поля скоро пропали совсем, дорог стало значительно меньше, и они спрятались за вершины деревьев, которые покрывали собой все пространство земли, от одного горизонта до другого.

Машина их ориентировалась по речке, петлявшей где-то далеко внизу.

Речка, вдоль которой они летели больше часа, единственное, что скрашивало пустынный лесной пейзаж.

Пару раз на берегах этой речки встретились кособокие, затаившиеся деревни, проплыли мимо серыми крышами своих невзрачных домов. И остались сзади.

– Какие просторы, – сказал Гвидонову профессор, чуть повысив голос, чтобы перекрыть им ровное гудение мотора, – не перестаю удивляться. И восхищаться, поверьте…

Закимаривший Гвидонов чуть кивнул: тому хорошо, удалось часа четыре или пять поспать. Ему не пришлось отбиваться от обезумевшей от нежности женщины, – которая исцеловала его всего, от макушки до самых пяток… А на это ушло столько времени. Украденных у сна.

– Вот чем мы отличаемся от остальной Европы, – продолжал между тем профессор. – Такая – воля!.. Она у каждого из нас – внутри. Это на генном уровне.

Гвидонов, сквозь непреодолимую дремоту, позавидовал профессору. За то, что тот не потерял способности очаровываться. К своей второй половине сороковых.

Большинство, к этому возрасту, уже ничему не удивляются, ни просторам, ни другим людям, ни всяким шоу по телевизору, – хотя там стараются во всю, чтобы удивить их. Такие мастера… Вот он, Гвидонов, ничему не удивляется. Он просто спит. А профессор ему мешает. При помощи своего русского менталитета.

Пришлось снова кивнуть ему. Потом потянуться к сумке, раз все равно поспать не дадут, нашарить там термос, и налить в чашку горячего, крепкого, с лимоном кофе.

Железная птица, на которой они летели, автоматы с короткими стволами у сопровождения, и вот этот кофе, – все это досталось от другой цивилизации, качественно выше уровнем. Которой здесь нет.

– Кофе – «он» или «оно»? – спросил Гвидонов.

Профессор на минуту задумался, дав Гвидонову возможность остаться наедине со своей чашкой.

– Это казуистика, – наконец, сказал Игорь Кузьмич, – какая разница.

Гвидонов вопросительно посмотрел на Петьку. Тот поднялся и направился к пилоту. Перекинулся с ним парой слов и вернулся.

– Минут десять-пятнадцать. Почти прилетели.

На самом деле, вертолет вскоре накренился, изменил курс, и направился перпендикулярно от речки, которую они стали уже считать своей.

– Давайте так, – сказал Гвидонов, – вы турист… Отдыхайте, набирайтесь новых впечатлений и свежего воздуха. Ни во что не вмешивайтесь… Можете изобразить из себя начальника?

– Это как? – спросил Игорь Кузьмич.

– Это просто, – ответил Гвидонов. – Нужно представить, что вы здесь самый главный, – и все.

– Я и так здесь самый главный, – сказал профессор.

– Отлично, – сказал, взглянув на него, Гвидонов, – у вас все получится.

Вертолет сел на краю картофельного поля, к нему, от ближайших домов бежали уже чумазые дети, – и шли какие-то мужики, для такого торжественного случая нацепившие на себя пиджаки, с блестящими медалями на груди.

– Старшего деревни, – сказал Гвидонов Петьке, – старшего лягушатника… Собрать вместе всех, кто там был. Для разговора.

Петька кивнул. Охрана достала сигареты и сделала непроницаемые лица. Ей нравилось быть охраной. Стоять вот так, поигрывая оружием, с сигаретами в зубах, – это здорово поднимало ее рейтинг в собственных глазах.

Дети примчались первые, подбежали поближе, остановились, открыв рты, рассматривая редких гостей, спустившихся в их глухомань с неба. В глазах их застыло изумление перед невиданным чудом: суперменами в камуфляже, боевым вертолетом, с подвесками для ракет, лопасти которого еще лениво месили воздух, и от которого пахло перегретым машинным маслом. Были они босы, одеты, кто во что горазд, во что не жалко, – но любопытны без меры.

Матрос ребенка не обидит, – вспомнил Гвидонов.

Делегация орденоносцев приблизилась, выделила из двух гражданских профессора, потому что тот был в очках, и во всем московском, – плаще и костюме, – и стала рапортовать ему:

– Гражданин начальник! Шифрограмму о вашем прибытии получили!.. Я – директор колхоза «Рассвет коммунизма» Потапов, это главный бухгалтер, главный инженер, главный зоотехник и главный лесничий. Какие будут распоряжения?

Петька было кинулся, чтобы исправить неловкость, – но Гвидонов остановил его жестом.

Профессор же растерянно оглянулся, распоряжений отдавать он не хотел.

Пришлось все же вмешаться Петьке. Насчет распоряжений.

– Стол накрыт, – сказал директор колхоза. – В честь вашего прибытия закололи свинью… Просим вас милостиво отведать наши хлеб-соль.

– А чего, – сказал профессор, – кто же откажется.

Петька взглянул на Гвидонова. Тот незаметно кивнул.

– Прошу вас, гости дорогие, следовать за нами. Чем богаты, тем и рады…

Гвидонову по рангу вроде бы можно было сидеть за столом, где собрались одни начальники, поскольку прилетел на вертолете, – но уж больно невзрачно и несолидно он был одет. Так что никто из местных настаивать не стал, когда он отказался от застолья.

Бригада лягушатников, согласно информации в депеше, была подготовлена для серьезного разговора.

Вместе с бригадиром их было шесть человек.

Они собрались в соседней от директорской хате, где сквозь открытое окно, через какое-то время, стал слышен недружный, но живой разговор, почтительный смех и заздравные тосты, в честь высокого кызыльского гостя.

Гвидонову же, как всегда, досталась рутина.

Тяжелый неблагодарный труд проведения предварительных следственных действий. То есть, опрос свидетелей.

Свидетели, они же участники событий, были ребята что надо… Все, – мужики, от тридцати до сорока. От всех дружно разило сивухой, и все курили махорку. У всех были непроницаемые неприветливые лица. Особой агрессивностью отличалось выражение лица их бригадира, – посмышление остальных и позлобней.

У Гвидонова отлегло от сердца, – все-таки была какая-то основа его страхам. Он сам не понимал, почему не хотел ехать сюда, тянул до последнего, выдумал какого-то профессора, нацепил пистолет, нисколько не возражал против охраны, – и внутренне подготовился к неудаче, к какому-то облому, после которого кончается спокойная обеспеченная жизнь светского льва на службе у денежного кошелька, – и начинается нечто противоположное. О чем и думать не хочется.

Вот, интересно, – заметил Гвидонов, – что же я им сделал такого плохого. Когда они меня в глаза никогда не видели.

А уже идут грудью.

– Я к вам по поводу прошлогоднего дела, когда вы подстрелили на болотах неизвестного… – начал он.

– Вы, мы видим, из начальников, раз с нами разговариваете… Мы тоже хотели бы с вами по этому поводу разобраться.

– Замечательно, – сказал Гвидонов.

– У нас претензии, – сказал бригадир. – Обещенно было одно, а получили мы совсем другое. Обещенны были золотые горы, а получили мы, извините, – кукиш. С маслом… Говорят, вознаграждение положено, когда есть труп. Так?

Он уперся глазами в Гвидонова, легонько так поигрывая скулами.

– Наверное, – сказал Гвидонов.

– Труп был, откуда же без трупа вещичкам всяким взяться. Мы честно все их вам переправили. Себе ничего не оставили. Раз вам так надо было… Мы свое слово сдержали… Дальше уже ваши проблемы. Что его волки растащили. Так, ребята?

– Так, так… – вразнобой подтвердила бригада болотных охотников.

– И что… – продолжал бригадир. – По двести долларов на брата. Кое-что – начальству, – по триста пятьдесят. Вездеход списанный, который все время ломается, потому что у него подвеска ни к черту. Джип – директору, тоже бывший в употреблении, но так – катается… Шесть карабинов «Тайга», патроны… И это все.

– Я здесь по другому делу, – сказал Гвидонов.

– А мы – по этому… – сказал бригадир. – Ребята вот в сомнении, – чему теперь верить… Нужно менять расценки. Это главное. Каждую лягушку мы сдаем в рефрижератор по два рубля за штуку. На базаре в Кызыле никто из нас их никогда не видел. Значит, везут дальше, или в Китай, или куда еще… Там они известно, сколько стоют. Мы с ребятами думаем, что не меньше доллара за штуку. А то и все – полтора… Получается, мы вкалываем-вкалываем, здоровья не жалеем, все лето по болотам, Витька Антонов в позапрошлом году утонул, жену оставил и двух пацанов, – и все это за два рубля за штуку?

– Сколько вы хотите? – спросил Гвидонов.

– Два пятьдесят… Два пятьдесят, – это будет по-честному.

– Хорошо, – сказал Гвидонов, поразмыслив для порядка, с минуту. – Я передам вашу просьбу кому нужно.

– Не просьбу, – поправил его бригадир. – Требование.

– Хорошо, – сказал, почувствовав вдруг непреодолимую сонную усталость Гвидонов, – передам ваше требование.

– Не забудь, командир, мы долго ждать не станем.

– Хорошо, хорошо, – на все соглашался Гвидонов.

– И еще… Разговаривать о том покойнике можешь с нами сколько угодно, у нас секретов нет, – но на то место мы не пойдем.

– Почему?

– Не пойдем и все.

– А за отдельную плату?

– За плату?.. – притормозил их командир. – Это, как ребята сами решат. Мое дело – сторона.

– Тех бойцов трое было, которые огонь вели, – сказал Гвидонов. – Они здесь?

– Это я, – сказал один парень.

– И – я, – сказал другой.

– И – я, – сказал третий.

– Сколько вы хотите? – спросил Гвидонов.

Возникла пауза, в которой уже не витало враждебности. А появилось в воздухе напряжение чисто коммерческого расчета. Под здравицы из соседнего дома, под неотчетливый гул одобрения нетрезвых голосов, стало слышно, как в воздухе защелкали костяшки бухгалтерских счетов.

– Пятьдесят зеленых, – нагло, глядя прямо в глаза Гвидонову, сказал один из стрелков. – За меньшие бабки мы с вами туда не дернемся.

5.

Улов, после очередного разряда генератора, вывозили к машине на лошади.

В машине были трехслойные ящики со льдом, и лягушек высыпали туда.

Достоинство метода электрошока заключалось в том, что лягушки получались не дохлые, а живые, – только слегка приглушенные. Попав на лед, они погружались в спячку, и всю дорогу до села, дрыхли.

В селе женщины проводили их предварительную разделку, – то есть, выкидывали внутренности, – и тащили к рефрижератору. Где совершался наличный расчет. По два рубля за штуку.

Иногда рефрижератора не было по два-три дня, – тогда лягушек не трогали, они продолжали спать на своем льду. Не теряя свежести…

В то утро бригадир и коновод отправились с лошадью к машине, и пропустили самое главное. Так что не стали непосредственным участниками событий. Еще один член бригады, ночевал у машины, по какой-то своей надобности, – поэтому у палатки лягушатников оставалось три человека.