Текст книги "Рок И его проблемы-4"

Автор книги: Владимир Орешкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

4.

Голосовой маяк сработал. Бойцы не плутали, и подтянулись к месту сбора вовремя.

Гвидонов не дал им передохнуть, скомандовал «Подъем», – и экспедиция, взяв направление налево, – тронулась с места.

Вокруг был летний день, озарявший безмятежные красоты. Где-то высоко светило Солнце, рядом с которым проплывали белые, похожие на комки из ваты, облака. Небо было голубое-голубое. Невинное-невинное. Глубокое-глубокое.

Казалось, в такой замечательный жаркий день, в котором все было знакомо, и видено-перевидено тысячи раз, – ничего не могло возникнуть нового.

Тем более того, чего стоило опасаться.

Иваныч каждую минуту орал маяком, чтобы установить звуковой контакт с «третьим». Тот пару раз по рации отвечал, что ничего не слышит, а потом услышал, и сказал, что рацию выключает, и тоже будет кричать.

Чтобы шли на его голос.

И его голос стал слышен.

Как-будто это потерялся грибник. И теперь звал своих товарищей. На злачное место. Где этих маслят видимо-невидимо. Этих маслят…

– Владимир Ильич, Владимир Ильич, – услышал Гвидонов за спиной голос профессора, – можно вас на минуточку…

Голос был какой-то не такой, словно местная гадюка выползла между ними на тропу, а профессор ее увидел.

Гвидонов оглянулся.

И профессора не узнал.

Хотя тот подошел почти вплотную.

Как его, спрашивается, можно было узнать, когда все лицо у него было покрыто крупными каплями пота, а зрачки перепуганных глаз стали напоминать пятикопеечные монеты.

– Что случилось? – коротко бросил Гвидонов, и стал оглядываться по сторонам.

Правая рука рефлекторно потянулась к приятной тяжести «Вальтера» подмышкой.

Настолько вид профессора поразил его.

– Что? – повторил Гвидонов.

Но тот, от потрясения, которое переживал, не мог даже толком объяснить, в чем дело.

Гвидонов быстро оглянулся по сторонам, но не заметил ничего подозрительного.

– Стой, – громко крикнул он растянувшейся цепочке экспедиции.

Народ замер на месте.

Тогда он включил рацию и сказал третьему:

– Нас видишь?

– Слышу, но не вижу, – ответил тот.

– Вот и двигай на голос. Сам.

– Есть, – обрадовано ответил третий…

Профессора, который, все больше покрываясь потом, уселся на землю и скрючился, словно отбивая ей поклон, – подхватили под руки и поволокли обратно. Охранники выставили по сторонам стволы и отступали последними.

Тут показался и третий, который мчался к ним, как молодая газель.

Не разбирая дороги. Которой не было.

– Что случилось? – спросил он, подбежав, переводя кое-как дыхание.

– Профессору плохо, – сказали ему. – Непонятно отчего. Может, его кто перепугал… Или клещ укусил.

– Я же говорил, – довольно весело согласился третий.

И тоже стал прикрывать отход, выставив ствол своего автомата.

Так и добрались до милого сердцу местечка, с которого все началось.

Пока добирались, профессору становилось лучше, – пот на лице высох, глаза стали нормальными, но только в них появилась какая-то трагическая усталость, словно бы ему пришлось пережить нечто из ряда вон выходящее. И мышцы восстановились, – так что ноги его не безвольно волочились по земле, он пытался уже сам идти самостоятельно.

– Перекур, – хмуро сказал Гвидонов.

Ивана Кузьмича бережно опустили за землю и прислонили спиной к тому дереву, где он еще недавно сидел сам.

– Как дела? – склонился над ним Гвидонов.

Остальные, забыв про сигареты, ждали, что же им скажет профессор.

– Мне уже лучше, – ответил тот.

– Что-то случилось? – напомнил ему Гвидонов.

– Да… – согласился тот, и задумался. – Я больше туда не пойду. Вы уж извините меня.

– Может быть, расскажите, – попросил Гвидонов. – А то, ничего не понятно.

– Я хочу домой, – сказал Иван Кузьмич. – Пошло оно все к черту.

– Что, к черту? – продолжал настаивать Гвидонов.

– Она, – к черту, – пояснил профессор. – Вся эта чертова история. Я больше не хочу в ней участвовать.

– Иван Кузьмич, – строго спросил Гвидонов. – Расскажите, что с вами случилось?.. Вы в состоянии говорить?

– В состоянии, – ответил профессор. – Дайте мне сигарету.

– Вы же не курите?

– Курю. Когда выпью.

– Но мы не пьем.

– Какая разница. Что вам, сигареты для меня жалко?

Ему дали сигарету, и поднесли, вдобавок, зажигалку. Он тут же от неопытности обмусолил весь фильтр, потом начал жадно затягиваться, раз, два, три, – и в результате закашлялся.

Но все-таки пришел немного в себя. Понял, – где находится.

– Я такое пережил, – сказал он, – такое пережил… Не приведи господи вам испытать подобное. Не приведи…

– Конечно, – согласился с ним Гвидонов.

– Я не испугался, – сказал профессор, – я совсем не испугался.

– Конечно, – кивнул ему Гвидонов.

– Это не передать словами.

– Словами передать можно все, – возразил Гвидонов.

– Это, Владимир Ильич, не передать.

– Тогда мы никогда не узнаем то, что с вами произошло. Что весьма прискорбно.

– Но об этом можно рассказать, – сказал профессор.

У народа, не искушенного в тонкостях лингвистики, голова пошла кругом…

Прошло еще минут пять, пока профессор не пришел в себя настолько, что смог связать свои впечатления в определенный рассказ.

Но потребовал, чтобы все, кроме Гвидонова, от него отошли. Подальше. Как можно дальше. Чтобы не расслышали ни единого слова.

Произошло же с ним следующее…

Он изначально был уверен в бесцельности их вылазки. И совершенно не понимал, своей роли во всем этом.

Но поскольку профессия приучила его к терпению, а терпение скрашивал анализ происходящего, – то оставалось предаваться анализу. То есть, хоть что-то делать, чтобы не стало окончательно скучно.

Поэтому он хотел взглянуть на третьего, поскольку симптомы его чуть ли не паники, – судя по тому, что он говорил по рации, – были похожи на возникновение фобии. Например, боязни замкнутого пространства.

Но нужно было посмотреть самому.

Поэтому он шел за Гвидоновым, и думал о фобиях, – вспомнил один забавный случай, когда больной не мог ездить в лифтах. В метро, – сколько угодно, или находиться в чуланчиках, в машинах, автобусах, – это пожалуйста. Но стоило ему оказаться в лифте, как немедленно начиналась реакция. Больной вдруг понимал, что останется здесь навсегда, – или оборвется трос, или его раздавят стены лифта, или случится пожар, и он сгорит, или пробьет кабель, и его убьет электрическим током.

Так всегда, когда он попадал в лифт, – он собирал всю свою силу воли, чтобы доехать до нужного этажа, потому что прощался с жизнью. Которая вот-вот должна была закончиться.

Интересный случай.

И тут на этом, в самом деле, интересном месте, он почувствовал беспокойство.

Словно начало происходить что-то неприятное, но он еще не понял, что.

Посмотрел на Гвидонова, – тот спокойно шел впереди. Еще дальше виднелась спина охранника, за ней – местного из бригады лягушатников.

Но беспокойство усиливалось.

Словно, с каждым своим шагом, он делал нечто предосудительное, за что должен быть наказан. Ему становилось стыдно и страшно одновременно, – будто он наклонился к двери, прилип к замочной скважине, и увидел нечто в высшей степени непристойное, что его, к тому же, совершенно не касалось… Дверь эта в любой момент могла распахнуться, и своей тяжестью расплющить его по стене, так что и мокрого пятна на ней от него не останется.

Ни подглядывать, ни быть расплющенным ему совершенно было не нужно.

Но Гвидонов впереди спокойно шел, – и профессору ничего не оставалось делать, как следовать за ним.

С каждым шагом, который давался все трудней и трудней, – страх в нем все усиливался. Все увеличивался. Все возрастал.

Это был не страх.

Это было прощание с жизнью.

Потому что давно нужно повернуть обратно.

А здесь он сам, добровольно засовывал себя в котел с дымящейся серой. Совершал непоправимое безумие, – собственными ногами. Приближая себя к своему концу.

Должно быть, разум в нем, через какое-то время отключился, уступив место тому, что называется долгом. Какому-то автомату, который находится в каждом человеке, и призван выполнять программы.

Была программа, – идти за Гвидоновым. И автомат ее выполнял. Помимо его воли.

Поэтому, пока разум умирал в профессоре, ноги несли его вперед. Усугубляя процесс…

И только когда они стали подкашиваться. И мир перед глазами качнулся, – чтобы уплыть от него навсегда, только когда наступил последний миг, когда солнечный день превратился в яркий свет прожектора, который стал гаснуть, – только тогда снова в нем слились в прощальном рукопожатии, то, что было раньше его разумом, и то, что было раньше его телом.

– Но сейчас-то с вами все нормально? – спросил Гвидонов.

– Сейчас, да… Но хочется поскорее уйти отсюда, чтобы забыть все это, как страшный сон.

– Что, вы думаете, с вами было?

– Я ничего не думаю. Я отдыхаю… И чем я дальше буду от этого места, тем мне будет лучше.

– Вы не считаете, что столкнулись с чьим-то внушением?

– С чьим?

– Тогда, возможно, с природной аномалией?

– Вы говорите ерунду… Примите совет, – забудьте об этом. И давайте выбираться отсюда. Никаких контрабандистов здесь нет. Тем более, – никакой школы боевых искусств. А есть или испарение от земли. Или какие-то растения, способные давать такую реакцию. Или что-то в этом роде…

Если честно, – Гвидонову самому было не по себе.

Вернее, какая-то лень поселилась в нем, или какая-то усталость. Когда все окончательно становится по-фигу.

И есть хотелось. Чего-нибудь горячего. Хотя бы вчерашнего супа из консервированного лосося. Хотелось увидеть знакомый вертолет, и родное болото, в котором так симпатично квакают лягушки. Позагорать часик после сытного обеда, перед тем, как завестись и тронуться в обратный путь.

Сдались ему ядовитые растения, испарения из земли, от которых исходит такая нервная реакция. Или еще что-то, что нарушает правильную работу организма.

Приводя его в негодность.

Хотелось не думать об этом месте, – забыть его. Как забывают содержание сна, когда просыпаются утром. И видят перед собой настоящий день, – а не какой-то там извращенный вымысел.

Тем более, что здесь, на самом деле, нет ни контрабандистов, ни монахов.

Так, спрашивается, на кой черт стараться?.. И ради кого?

5.

Если бы Гвидонов был личностью творческой, не подконтрольной никому, кроме собственного «я», был каким-нибудь художником, писал бы «Явление Христа народу», каждый божий день, подчиняясь только внутреннему влечению, расположению созвездий в своем личном космосе, – он бы на этом остановился.

На вредных газах, выходящих из-под земли, и влияющих на сознание человека.

Этого бы хватило, чтобы прислушаться к собственному глубинному зову, – и желанию.

Когда все в душе протестовало против прогулок по этой чуждой ему местности. Которая теперь виделась некой клоакой, сродни городской помойке, которая смердит, и где под ногами все время попадаются использованные женские прокладки.

Но дело в том, что Гвидонов не был художником, – хотя какое-то внутреннее «я» у него все-таки имелось.

Которое изо всех сил возмущалось и протестовало.

Потому что Гвидонов не первый раз уже наступал на горло этому избалованному собственному «я».

Делал, не как хочет оно, – а как было нужно.

«Нужно», – вот некий магический артефакт, которому он привык безропотно подчиняться. Был план, составленный за ночь, и прошедший к утру все внутренние инстанции. Все визы были проставлены, все сомнения преодолены, – план нужно было выполнять. На то он и план.

Поэтому он снова скомандовал: «Подъем», – оставил с поверженным и впавшим в дрему профессором одного из лягушатников, для помощи, и двинул свою экспедицию по знакомому, не пройденному до конца, маршруту.

Но на этот раз шел впереди.

Шел и шел. Время было. Сухой паек они с собой взяли. Можно было так плутать хоть до вечера, – преодолевая собственную брезгливость.

Что он и собирался сделать.

На зло себе.

Его команда вытянулась следом. За ним, – охранник. Дальше, – незаметный Петька, соблюдавший дистанцию между начальником и подчиненным, за ним, – двое лягушатников, потом – охранник, за ним – еще двое местных. И опять – охранник.

Такая вот получилась бригада. Ух.

Третий за спиной пыхтел недовольно. Ему тоже не хотелось повторять уже разок пройденную дорогу. Ему хватило одного раза.

Но – надо…

Вот в этом месте они потеряли профессора, – среди безмятежного лесного приволья.

Бывает.

Часы на руке отчитывали время, – следующая остановка метров через триста-четыреста, там, где так не понравилось Третьему. Посмотрим.

Но настороженность была. Если газы, или другие запахи, – нужно иметь противогазы. Теперь же, только народное средство, платок, намоченный собственный мочой. И – обратно.

Снаряжать новую экспедицию.

Но там, где сник Игорь Кузьмич, никому плохо не стало. Гвидонов оглянулся пару раз, посмотреть. Цепочка прошла по этому месту без помех.

То есть, если газы, – то какими-нибудь выбросами. Не запах растений. Почти нет ветра…

Но так недружелюбен этот лес. Так опасен.

И нет – птиц… Да, нет птиц. Тишина.

Это же надо, нет ни одной птицы. На самом деле. Одна враждебность.

От этой позванивающей в ушах тишины.

В которой лишь шорох ног идущего сзади.

– Далеко еще? – спросил он, не оглядываясь.

– Да почти пришли. Я был вон у того сломанного дерева. Там бугорок, я за ним занял оборону.

Какую оборону? – подумал Гвидонов. Хотя, да, – здесь нужно занимать оборону. Обязательно.

– Там привал, – сказал Гвидонов, и поразился своему голосу, хотел сказать негромко, а получилось громко, почти криком.

Кто-то смотрел на него. Недобрый.

От которого нужно прятаться. Быстрей.

Нельзя быть на виду у неприятеля, который наблюдает за тобой в оптический прицел своего оружия.

Последние шаги до бугорка, у подножья которого стояла переломанная и наполовину высохшая сосна, Гвидонов проделал бегом. Бегом и пригнувшись, – как под обстрелом.

Плюхнулся в выемку, между деревом и бугорком, – как в окоп.

Следом, рядом с ним, приземлились Третий и Петька.

Больше никого не было видно.

– Где остальные? – строго спросил Гвидонов.

Остальных не было видно.

И тут, в ответ Гвидонову, прозвучала короткая автоматная очередь. С той стороны, где они только что были. И все стало опять тихо.

– Что там у них? – спросил Третий. – Вроде нормально шли… Может, на них напали?

– Приготовиться к бою, – сказал Гвидонов, доставая свой «Вальтер».

Охранник дослал первый патрон в ствол своего автомата, а Петька снял со спины рюкзак и начал извлекать из него части снайперской винтовки. Не прошло и минуты, как в его умелых руках оказалось мощное оружие дальнего боя.

Совсем не лишнее в сложившейся ситуации.

– Может, вызвать штурмовики? – спросил он. – Они здесь камня на камне не оставят.

– По нам заодно пройдутся, – сказал Гвидонов.

– С лазерным наведением, – сказал виновато Петька.

– Не сейчас, – ответил Гвидонов. Поскольку не видел еще противника, и не знал размеров грозящей им опасности…

Но противник не замедлил показаться.

С той стороны, откуда они пришли, вдруг раздался хриплый голос бригадира лягушатников, Иваныча:

– Эй, начальники, мы здесь двоих ваших уже порешили. Теперь ваша очередь.

– Зачем вы это сделали? – крикнул в ответ Гвидонов.

Петька с Третьим тут же перевернулись в нужную сторону, и заняли позиции по обоим сторонам от почти потерявшего кору соснового ствола.

Гвидонов порадовался за них. В их движении не было суеты, а была выучка готовых к любым поворотам событий профессионалов.

– Затем, что вы не люди! – крикнул Иваныч. – Вы – хуже зверей!.. Сидели бы в своем Кызыле и не рыпались сюда.

– Шесть гранат, два автомата по девяносто патронов, – доложил Третий.

– Отвлекает внимание, – негромко сказал бойцам Гвидонов. – Смотрите внимательней, кто-то подбирается на дистанцию броска.

– Предлагаю вам сдаться! – крикнул Иванычу Гвидонов. – Вам зачтется, как явка с повинной!

Тут, метрах в сорока из-за кустов возникла фигура с поднятой рукой, – сухо прозвучал снайперский выстрел, фигура согнулась пополам и пропала.

– Прямо в глаз, – ровно сказал Петька.

Он пошарил в рюкзаке, вытащил темно-зеленую гранату, выдернул чеку, размахнулся лежа, и послал ее точно в то место, где лежал убитый в глаз лягушатник.

Тут же в тех кустах грохнуло, и следом грохнуло еще. В воздух поднялись срезанные ветки, труха, пыль, дым. Ничего в том крошеве увидеть было нельзя.

– Еще один, – так же ровно сказал Петька. – Они парой пошли.

– Чего это они? – удивился Третий. – С какого рожна?..

– Чужая душа потемки, – ответил ему Петька.

– Разговорчики… – прикрикнул на них Гвидонов. – Еще двое или трое. Не прозевайте.

Произошедшее боестолкновение как-то подействовало на нападавших. Потому что переговоры они прекратили.

– Давай так, – сказал Петьке Третий, – я выскочу, пальну куда-нибудь, а ты смотри…

– Нормально, – согласился он, – поехали.

Гвидонов не стал им мешать. Потому что они все делали правильно.

Третий вдруг заорал не своим голосом, подпрыгнул на месте, вскочил на ноги, дал короткую очередь в лес, и – побежал в сторону места, где взорвались две гранаты. Метров через десять он опять дал короткую очередь, подпрыгнул, и стал подать за кочку, которую, по всей вероятности, присмотрел заранее.

В это время раздался ответный огонь. Из одного ствола.

Рядом с Гвидоновым сухо сработала снайперская винтовка.

– Еще один, – доложил ему Петька.

Третий дернулся из своего временного укрытия и одним махом переместился в то место, над которым витал еще пороховой дым.

– Двое, – закричал он оттуда. – И один ствол.

Тогда Гвидонов поднялся на ноги, отряхнул с колен прилипшую к брюкам сосновую труху, – и пошел в психическую атаку.

Это было и отступление и психическая атака одновременно. Враг был со всех сторон, – его не становилось меньше.

Но в той стороне, откуда они пришли, и куда сейчас двигался Гвидонов, – его было меньше. Там его было значительно меньше, этого самого врага, – один или два человека. Один, или два, если тот лягушатник, которого они оставили рядом с профессором, присоединился к общей компании.

Но враги, это те, которые сейчас уставились в его спину, – впереди же была ерунда. Нечто потешное, напоминавшее забавную детскую игру, или беспроигрышную лотерею, где главный приз был гарантирован ему заранее.

Сзади могли выстрелить в спину. Никакой Петька не поможет, если они решат нажать на свой курок.

Раскаленный до красна тупой наконечник пули, рассекая собой летний податливый воздух, издавая тонкий свистящий звук, остающийся сзади, полетит к его широкой спине, пробьет, раздробив, позвоночник, раскурочит внутренности, пробьет грудь, – и снова покажется белому дню, своей окровавленной счастливой мордой.

Тогда подкосятся ноги, встанет он, сорокасемилетний, на колени, взглянет последний раз в голубое небо, – и навсегда припадет к прелой от жары сермяжной земле.

Когда еще хочется пожить. Попрыгать, поскакать, подышать, покомандовать, подвигаться, – посуетиться в этом мире. Полном сплошных удовольствий.

– Эй, – крикнул, чтобы отвлечься, Гвидонов, – явка с повинной еще считается. Выходи, стрелять тебя не будем!

Он шел, изо-всех сил стараясь идти медленно, стараясь не сорваться на бег, на зигзаги и на падения, чтобы те, сзади, могли промахнуться.

Но держал марку, держал свой форс, – шел не спеша.

– Да пошел ты, – ответили из леса ему.

И следом показался Иваныч, бригадир лягушатников, без ствола, но с охотничьим ножом в руке.

Он не боялся в каком-то приступе праведного отчаянья, ни Гвидонова и его ребят-профи, ни тех, кто пристально наблюдал за происходящим.

– Лучше мочи меня сейчас, начальник, – сказал Иваныч, выпрямившись, раздвинув грудь, и растопырив руки, сделав из себя мишень, лучше не придумаешь. – Мочи, потому что пощады для тебя не будет.

– Да что на вас нашло? – спросил Гвидонов, останавливаясь. – Могли бы сто баксов получить. А так, одни неприятности.

– То, что нечего тебе здесь делать. Не вышел ты рылом, чтобы ходить сюда. Когда тебя никто не звал.

– Где же ты раньше был? – спросил Гвидонов. – Мог бы пораньше об этом предупредить. Мы бы назад и повернули. От греха… А так, одни неприятности. Из-за этого.

– Не знаю, раньше… – сказал, с каким-то беспредельным упрямством в голосе, Иваныч. – Но сейчас ты никуда дальше не пойдешь. Ты или я…

– Скорее ты, – ответил Гвидонов, тронулся с места, и пошел к бригадиру, стараясь не спешить, и не сорваться на бег.

Такая убогая истина, – единоборство. Когда намеренье человека, – это его центр тяжести. Не хочет нанести удар, – центр тяжести в одном месте. Хочет нанести удар, – центр тяжести в другом месте.

Такая обалденная истина. Плюс немного тренировки.

И видно, – кто перед тобой. Все его желания, – как на ладони…

Этот Иваныч хотел ударить. Исполнить напоследок свое предназначение.

Хотя был уже не жилец. Кому нужно возиться с таким фанатиком. И тащить на себе такого через всю тайгу. Когда ничего интересного он больше ничего не скажет, – о своих кровавых замыслах.

Просто сумасшедший.

Не враг.

Просто подойти, – и дать ему в морду.

Испытать наслаждение.

Спастись бегством…

Но по морде, – не получилось. Третий не выдержал. Вида воинствующего противника. Который убил двух его друзей. Подло подкравшись и вонзив нож в спину. Кровь его воззвала к мести.

Поэтому, не успел Гвидонов подойти к бригадиру, как затрещал швейной машинкой автомат, – и весь лягушатник стал покрываться, как лужа во время дождя, мелкими пузырями. От входящих в него пуль.

У Гвидонова разжался кулак.

Да и какая разница.

Одна тупость…

Гвидонов остановился и начал упаковывать на место «Вальтер». Хотя, под пристальными взглядами врагов, это было бахвальство. Не нужно было этого делать.

Сзади подошел Петька.

– Владимир Ильич, – сказал он.

– Да, – ответил Гвидонов, не оборачиваясь к нему.

– Вас к телефону.

И протянул ему трубку.

– Володя, ты извини меня. Я понимаю, что у тебя работа, и что я не должна мешать… – сказала Мэри. – Я чувствую себя лишней в твоей жизни. Я тебе совсем не нужна. Ты – добрый человек. Ты – пожалел меня. Дал мне работу. Хотя это не работа… Я хочу домой.

Было какое-то усилие, чтобы вспомнить, кто с ним говорит. И – зачем.

Сын.

Какая-то невероятная фантастика, сродни религиозному чуду. Потому что такого не бывает. Не должно быть в этом мире. Не может быть. Потому что этого никогда не может быть.

Чтобы был – сын. Продолжение тебя…

Гвидонов, не поверил.

– Не знаю, получится ли насчет лягушек, которые мы обещали… – начал он.

– При чем здесь лягушки, – сказала Мэри. – Я уезжаю домой. При первой возможности. Рожать, – буду дома… Я хочу воспитывать ребенка одна.

– Рожать? – переспросил Гвидонов.

Он никак не мог понять, о чем она. О чем – говорит.

– Как знаешь, – сказала Мэри и повесила трубку.

6.

Последний лягушатник, как ни в чем не бывало, сидел рядом с профессором.

Они прослушали отдаленную канонаду от начала до конца, и теперь пребывали в некоторой робости. Так что откровенно обрадовались, когда увидели выходящего к ним Гвидонова, да еще и с бойцами.

Никуда не прогулялись, – а уже шесть трупов.

Третий дернулся было пристрелить последнего лягушатника, – но без команды не решился, посмотрел все-таки вопросительно на Гвидонова. Тот отрицательно покачал головой.

– Извини, – сказал Гвидонов, – мы тебя свяжем. На всякий случай.

Тот пребывал в полном недоумении.

Так же, как и профессор.

– Что у вас произошло? – спросил он. – Где остальные?

– Остальные погибли, – сказал Гвидонов.

– Как это погибли? – не понял профессор.

– Самым обыкновенным образом, – ответил ему Гвидонов.

Некая пелена выветрилась из головы, прошло действие яда, дурманящие растительные испарения сошли на нет…

Что-то снилось. Такой был страшный и непонятный сон. Со стрельбой, взрывами гранат и монстрами, взиравшими на него из-за деревьев. У которых огромные глаза, кровавые пасти, и по три ряда белых начищенный зубов. Только что это он видел сам, – кому угодно под какой угодно присягой мог подтвердить, что так оно и было. И не могло быть иначе. Потому что так оно и бывает.

Но сон прошел. И стал отдаляться. Навсегда.

Что-то уже забылось. Картинки его стали смутны и неотчетливы… Уже не вспомнить, сколько было чудовищ, и были ли они. Началась ли стрельба, гибли ли люди, – на самом ли деле все это было.

Гвидонов тряхнул головой. Он не хотел вспоминать этот сон.

– Дай телефон, – сказал он Петьке.

Тот протянул ему аппарат.

Гвидонов набрал номер. Мэри включилась сразу.

– Тебе скучно, – сказал Гвидонов. – Я понимаю… Ты мне наговорила столько гадостей от скуки.

– Я тебе не нужна, – грустно сказала Мэри.

– Хорошо, – сказал Гвидонов, – нам нужно поговорить… Ты мне нужна. Но нам нужно поговорить. Я – работаю. Ты понимаешь?.. Я так устроен.

– Да, – сказала она.

– Я скоро приеду. И мы поговорим, – сказал Гвидонов. – Хорошо?

– Хорошо, – ровно сказала она…

Этот грех он с души снял, это неправильное действие, эту ошибку.

– Всем оставаться на месте, – сказал он. – Я пойду один… Сейчас, – четырнадцать тридцать шесть. Если до восемнадцати часов не вернусь или не выйду на связь, отступайте к лагерю…

Он поймал себя на том, что сказал это непонятное слово «отступайте», которое не имело к окружающей действительности никакого отношения. А было из какой-то другой действительности, – как из другого мира.

– Возвращайтесь в лагерь, – поправился он. – Если не выйду на связь к утру, – считайте меня коммунистом.

Это он так пошутил. Очень неудачно. Глупо. Как не должен был шутить. Никто не понял, что он хотел сказать.

– Если к утру не выйду на связь, – поправился Гвидонов, – возвращайтесь в Кызыл… А там, как решит начальство… Но, скорее всего, до шести я вернусь.

– Владимир Ильич… – сказал Петька.

– Нет, ты тоже остаешься здесь.

Тот сделал недовольное лицо.

Такая – любовь. Гвидонов даже немного рассочувствовался. Откуда что взялось.

Если не вернуться вовремя в сон, – он пропадет. Или начнется другой. А первый никогда не досмотришь до конца. Не узнаешь, чем там все закончилось.

Куй железо, пока горячо.

Цыплят по осени считают.

Береги одежду снову, а честь смолоду.

Лучше поберегись, лучше тебе не ходить туда. Что тебе там нужно?.. Досмотреть уплывающий сон? – так его уже и нет. Он закончился, как заканчиваются все сны.

Получить новую порцию впечатлений?

Что, разве не хватило?.. Некоторым подобных впечатлений на месяц хватит. А некоторым – на год…

Конечно же, – план.

А он солдат, – который еще разок хочет взглянуть в глаза неприятелю.

Поход испортило то, что он был не один. Так теперь казалось… Что их слишком много собралось для этого места. Колонна их была слишком большая, слишком многолюдная. Поэтому все и посходили с ума.

Пьяный Федор, который позавчера вечером пришел нападать на него у разрушенной церкви… Его товарищи по работе, которые сделали это сегодня.

Не в самый лучший момент. Значит, спонтанно, по внутреннему убеждению… Как и пьяный Федор.

Это они, они, они… Не контрабандисты, не отряд туристов, не искатели женьшеня, не спецназ ГРУ. Это они, монахи, – понаоставляли за собой следов.

Но как, каким образом, когда профессор ничего не нашел?..

Или он правду ему сказал тогда, не кокетничал, – что ничего не знает о своей профессии?.. Как и он, Гвидонов, ничего не знает о своей.

Тогда, значит, и такое возможно. Такая иллюзия?

«Четырнадцать пятьдесят четыре, – записал Гвидонов в блокнот. – Стою у трупа охранника. Сознание ясно.

Это должен быть монстр, какое-нибудь ужасное чудовище, – которого я обязан смертельно испугаться. Чтобы повернуть назад.

Интересно, можно ли умереть от страха? Можно… Могу ли я умереть от страха, если знаю, что меня будут пугать?

Могу…

Я помню его взгляд… Но я тогда не знал, что это фантом. Это должно многое изменить…»

Гвидонов отвлекся от литературного творчества, спрятал ручку и блокнот, взглянул напоследок на убитого в спину охранника, и направился дальше.

Он пишет для себя, его литературный опыт не предназначен для общего употребления. Не ради славы старается он.

А для того, чтобы как-нибудь, удобно устроившись на диване, под ненастье за окном, под беззвучную картинку телевизора, с горячим чаем на стуле, – перечитать все это. И попытаться что-нибудь понять.

Про тех людей, которые водят его за нос.

Чувствуя себя в полной безнаказанности.

Пользуясь хитрыми приемами психологического воздействия на других людей, – которые они долгими веками разрабатывали в кромешной темноте своих родных подземелий.

На тот случай, если не доберется до их базы сегодня.

Которая, судя по психической защите, – где-то совсем рядом.

Пока не посмотрит в их наглые гипнотизирующие глаза, и не скажет: Вы арестованы!..

По какому уголовному кодексу? За что?.. За незаконный переход границы?

Или, скорее, скажет: Нужно делиться. Отливайте-ка в пустую тару половину из своей бочки с эликсиром. В противном случае даю команду на вызов штурмовиков. Так он скажет?

Что вообще, он может сказать им? Которые, его не ждут. И к себе не приглашали?

Гвидонов прошел метров сто, и остановился, чтобы прислушаться к себе. До их сосны с бугорком оставалось метров двести…

Да, какое-то беспокойство появилось, какое-то напряжение. От того, что вокруг стало тихо. Не было ветра, не шевелились деревья, не было птиц, не слышалось шороха зверей, – вообще не было вокруг ни единого звука.

Как в подземелье.

Но не было еще опасности. Она еще оставалась вдали… Но беспокойство уже было. Будто на горизонте собрались сизые тучи, и все небо заволокло, как при затмении солнца, густой тенью. Тучи роились, двигались ближе, росли, и цвет их менялся на зловещий. Все на земле пригнулось в ожидании бури, сникло, сдалось.

Но ничего же еще не происходило. Ожидание, – это не факт.

«Пятнадцать часов восемнадцать минут, – записал Гвидонов в блокнот. – До сосны приблизительно двести пятьдесят метров. Чувство легкого беспричинного беспокойство. Необоснованного… Что-то внутри, – будто бы, чуть тяжелее дышать».

Сосна.

Тот, первый раз, он достиг ее перебежкой, словно вынесенного вперед окопчика, на линии фронта.

За которым, – уже противник.

Сейчас, – пришел.

Потому что это была контрольная точка. За которой начиналась неизвестность.

Смотрели, смотрели на него, – никуда не деться от их взглядов. Глиняных чудовищ, являющихся плодом его потревоженного чуждой волей воображения. Не по себе было от собственной беззащитности, – все, как в прошлый раз.

Но теперь его не проведешь на мякине.

Ничего с ним не может случиться. Ничего они с ним не смогут сделать. Только попытаться обмануть. Только перепугать, – чтобы он повернул обратно.

Но он, – не повернет.

Он еще посмотрит в их бесстыжие сектантские глаза…

Говорят, – они умны.

Вот всех книгах, которые он изучал, везде было про махатм написано, что они умны.

Долго живут, мудры, и очень много знают.

Должно быть, с ними интересно поговорить. Как всегда интересно поговорить с умным человеком. Который не желает тебе зла.