Текст книги "Рок И его проблемы-4"

Автор книги: Владимир Орешкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– Да, – сказала Гвидонов.

– Я тебе мешаю, – горестно сказала Мэри.

– Нет, – ответил Гвидонов.

Заставив ее до конца дня в одиночестве размышлять над этим парадоксом…

Сторож был китаец, жил невдалеке, и на досуге занимался от нечего делать гончарным ремеслом. Посредине его фанзы стоял гончарный круг, заготовка для горшка, и бадья с водой. По стенам, на полках, были расставлены чашки, кружки, разных размеров тарелки, и, конечно, в изобилии, горшки.

По-русски китаец говорил хорошо, но с сильным акцентом по-фене. Так что не нужно было гадать, где он учил язык, и каким образом выдвинулся на должность сторожа.

В отличие от экскурсовода, этот китаец не улыбался, а смотрел на Гвидонова настороженно, должно быть, отвык от общения с высокими паханами.

– Зашли вот, после экскурсии в монастырь, купить пару горшков для молока. Как – сувенир, – сказал Гвидонов.

Сторож кивнул, распахнул дверцы шкафа, возле которого стоял, – там были полки, на которых стояла та же посуда, но расписанная красками.

– Выбирайте, – сказал он.

Мэри бы ахнула от восхищения, и забрала бы все. Потому что нарисованы на тарелках, чашках и горшках были не мумии и скелеты, а живые, и очень даже живые, животные. Целый зоопарк. Гвидонов не желая, но засмотрелся: олени, слоны, собаки, верблюды, кошки, орлы и крокодилы… Каждый там занимался каким-то то своим делом: питался, охотился, играл, отдыхал, куда-то летел.

Каждый из этих ослов и черепах обладал там чувством собственного звериного достоинства. Поскольку никогда еще не встречался с человеком.

Что-то было. Необычное. Увидеть такое среди белоснежного горного Тибета, – где бедность, зарождающийся туризм, и архитектурные развалины.

– Забавно, – сказал Гвидонов сторожу.

– Это не я, – ответил он, – это мой сын рисует…

Рисует сын.

Когда тебе – сорок шесть, и вряд ли когда-нибудь случится сиртаки у теплых берегов Средиземного моря. И греческая вдовушка, с вплетенной в иссиня черные волосы алой розой, вряд ли одарит тебя обворожительной улыбкой.

А если и одарит. И будет сиртаки, и приземистая двухэтажная вилла за высоким непроницаемым забором. Пусть все это будет, – произойдет как-нибудь все-таки, исполнятся мечты…

Единственный рисунок чужого сына переплюнет все это по своей невероятности.

Засыпая каждый вечер над религиозными текстами, – Гвидонов уже знал: будет то, что будет… И никак иначе. Если есть что-то, там, за холодным черным мгновеньем, – то он узнает это. Обязательно. Мимо него не пройдет.

А если ничего нет, – то ничего не будет. Какая тогда разница…

Вот и все. Все мировые философии… Все навороты мысли. Все озарения. Когда ни от него, ни от кого другого, – ничего не зависит.

Есть, так есть. А – нет, так и нет…

Но сын, – это другое.

Сын, – это ты сам. Это твое – бессмертие.

Твой сын, – разящий удар в морду этой безжалостной жизни.

Когда ты сам, – уже почти труп. Когда уже на твоих губах кровавая пена, и сзади, – унижения, разочарования, катастрофы, предательства, обманы, зло, болезни, плевки, еще большие унижения… И ничего нет – впереди.

Ничего. Гробовая доска…

Но сын, – который берет как-то тарелку и рисует на ней рысь, с острыми ушами, кисточками на них, и игривыми сытыми глазами.

Рисует рысь, почти, как настоящую, когда ты за всю жизнь умудрился изобразить лишь человечка, с точками вместо глаз, палочкой, вместо носа, и кривым овалом, вместо рта. На этом твои способности к рисованию закончились.

Он – смог. Откуда? Почему?

Твое продолжение, – плоть от плоти твоей, кровь от твоей крови. Когда в тебе, – ни сном, ни духом…

А он смог.

Гвидонов отвернулся от шкафа и сказал:

– Я по делу.

– Покупать ничего не будете?

– Позже…

Про этих махатм в Омбе все забыли. Почти никто не помнил, что они жили здесь когда-то. Сторожу удалось несколько лет назад поговорить о них с двумя стариками, ни одного из которого нет уже в живых. Они что-то вспоминали, но утверждали, что монастырь уже к тому времени был пуст. Ко времени их детства, потому что они играли у его входа в футбол, – там была ровная площадка.

– В футбол? – переспросил Гвидонов.

– Да, – согласился сторож, – говорили, в футбол. Мячиком. Набивали бараний бурдюк разным тряпьем, – и гоняли его по полю. Может, какая-нибудь местная разновидность?.. Но тех людей они видели. Они не любили попадаться на глаза. Но особенно и не прятались… Ходили в каких-то капюшонах.

– Как они выглядели?

– Обыкновенно… Без особых примет… Но – были.

– Но вы-то как их узнали? Прошлым летом.

– Велено было сообщать обо всех подозрительных… А уж подозрительней их придумать было нельзя. Местных я всех знаю. Оставались туристы, – больше здесь чужих не бывает.

Китаец, пока говорил, готовил для гостя чай. Снял с плиты старый медный чайник, насыпал в глиняный заварочный, расписанный летящими бабочками, – крупную щепотку заварки, и плеснул туда кипяток. Заварки было много, кипятка, – мало. Выйдет что-то наподобие чифиря.

– Их, когда увидишь, и если знаешь, что о ком-то нужно докладывать, – легко узнать. Я когда прошлой весной столкнулся с ними на улице, сразу понял, это они.

– Сколько их было?

– Четверо. Всегда четверо… Они всегда ходили вчетвером.

– Сейчас, вы расскажете мне, как их узнали. Ничего не пропускайте.

– Шел из магазина. Уже подходил к дому. Был на самом повороте. Они из-за него и вышли. Я подумал сначала, туристы идут в магазин. Туристы обязательно заходят в наш магазин. Хотя там ничего интересного для них нет. В наш магазин, – и ко мне, – сказал китаец с гордостью. – Я придумал сначала свою работу, чтобы про меня узнали, что у меня есть для них сувениры. И продаю их только здесь. Чтобы всех увидеть… Теперь привык, без этого не могу. И туристов с каждым годом становится больше.

Эти шли к монастырю. Четверо. В каких-то летних плащах, воротники подняты, и у каждого на голове кепочка с длинным козырьком, – так что солнце не падало на их лица.

Вот, я иду и думаю, – это туристы направились в магазин или к монастырю…

Китаец задумался, вспоминая, и в это время стал разливать чай.

– Вам добавлять воды? – спросил он Гвидонова.

Гвидонов кивнул.

Так что получилось, каждому по серьгам. Китайцу чифирь, Гвидонову – крепкий, довольно неплохой чай.

– Они посмотрели на меня, – сказал китаец, и взглянул на Гвидонова, как-то вопросительно. – Не все сразу, только один. Шли навстречу, что-то говорили друг другу, потом один из них посмотрел на меня… Потому что ни тогда, ни потом, остальные ни разу не взглянули. Только этот один. И только раз… Он посмотрел на меня, – знаете, у меня все внутри вдруг подобралось. Словно начальник выбирает из шеренги, кого послать нужник чистить… Последнее дело, потом не отмоешься. Два дня вонять будешь. Все шарахаться станут. Хотя и понимают, что под хозяина попал… Но отношение совсем другое. Больше недели вспоминают… Чистить нужник, – последнее дело… Так, наверное. Я не выдержал, стал смотреть в сторону, а не на них. Потому что тот посмотрел мне в глаза Не на меня, а сразу в глаза… Уже потом не думал ни о чем, не сомневался. Побежал домой, открыл ящик, – достал телефон, вставил батарейки, достал бинокль, – и перед тем, как позвонить, решил еще раз на них взглянуть. Для гарантии… Это прошло минут двадцать, не больше. Они были у входа в монастырь. И я – позвонил.

Китаец вопросительно взглянул на Гвидонова.

Гвидонову понравилось, что он не врал.

– Как они выглядели, когда вы встретились? Что особенного в их лицах? Цвет волос, раса, рост, – все, что вспомните.

– Я фоторобот рисовал, – сказал китаец. – Все вспомнил, что мог, вряд ли сейчас, что смогу добавить…

– Рост, – спросил Гвидонов, улыбнувшись китайцу, будто они играли в детскую игру, и китаец про что-то там совсем забыл.

– Да, – сказал он, – они были одинакового роста. Это тоже бросилось в глаза. Где-то метр семьдесят пять. Самый обычный рост… Но они были одинакового роста, – вот в чем дело. Обычно, когда идет компания, одни чуть повыше, другие – чуть пониже. Одни чуть толще, другие – чуть тоньше… Эти же были одинакового роста и одинакового размера. Вот что интересно. Я только сейчас об этом подумал. А ведь тогда еще, когда не подошел к ним близко, обратил внимание, что они, все четверо, были совершенно одинакового роста.

– Лица тоже были одинаковые, – сказал Гвидонов.

– Нет, – сказал китаец, – лица у них не были одинаковыми, у каждого было разное лицо… У каждого – свое.

– Глаза, – сказал Гвидонов. – Когда смотришь на человека, сначала смотришь в его глаза, даже, если стоишь далеко от него, и глаз не разобрать. Вы, когда посмотрели на них, сначала взглянули в глаза первому. И тот, заметил…

– Наверное, – согласился сторож, с уважением покосившись на Гвидонова. – Так, наверное, было… Глаза у них тоже были разные. Но – одинаково блестели. Но это…

– Как это одинаково блестели? – улыбнулся Гвидонов. – Они что, у них блестели?

– Блестели. Я только сейчас понял… Как это сказать. Глаза у них тоже были разные, но одинаково блестели.

– Не понимаю, – улыбнулся сторожу Гвидонов.

– Да, – между тем согласился с собой сторож. – Это – главное. Я потому и поверил, что они те, кого вы ждете. Что это монахи, брошенного ими монастыря. Приехали посмотреть на родные места… Ну, как сказать: это была как тонкая-тонкая прозрачная пленка на глазах у каждого, чуть голубоватого цвета. Она была блестящая. Влажная и блестящая… Точнее, не скажешь.

– Хорошо, – сказал Гвидонов. – Допустим, я встречу одного из них, смогу я определить его по глазам?

– Нет, – сказал сторож. – Если монах будет один, вы не поймете. Но если их будет двое или трое, – вы догадаетесь, что глаза у них одинаково блестят.

– Что еще? – спросил Гвидонов. – Не торопитесь, подумайте.

Сторож думал-думал, и сказал:

– Больше ничего.

– Как они исчезли? – спросил Гвидонов.

– Хорошо исчезли, сразу, – кивнул китаец. – У нас дорога из Омбы идет среди валунов. Так они зашли за один, и уже оттуда не вышли. Ваши собаку пускали, порошком каким-то посыпали, приборы пробовали, которые с собой привезли. Ничего не нашли, ни их, ни их следов.

– Вы при этом присутствовали?

Китаец взглянул на Гвидонова и ответил:

– Обижаете, начальник.

– Нет, – улыбнулся ему Гвидонов. – Просто, никогда еще не видел ни одного чуда, и в чудеса не верю. По-вашему же выходит, что произошло чудо, самое настоящее. И вы – свидетель.

– Да, свидетель, – согласился китаец.

– Ни приборы, ни собака, ни порошок?

– Да.

– Но тогда можно предположить, что их за той скалой вообще не было. Ведь так?

– Я сам видел, как они шли, и потом за нее зашли, – упрямо сказал китаец.

– Я – верю, – сказал Гвидонов. – Вы видели, но там никаких следов. Как это можно еще объяснить?

– Не знаю, – сказал китаец.

– Могли они заметить, что вы за ними наблюдаете?

– Я – старался.

Он старался. Со своим морским биноклем и спутниковым телефоном изображал сыщика. Изо-всех сил. Как мог.

Но никогда не жил по четыреста лет, не бродил, словно по дому, по непроницаемой темноте черных подземелий, и никогда не отделялся душой, чтобы посещать страну умерших. Или еще не родившихся.

Что случается с психикой людей, верящих в подобные путешествия?

Как эта психика, в случае необходимости, может воздействовать на сознание других людей, – прирожденных домоседов?

Когда обладатели подобной психики вдруг замечают ничем не спровоцированный к себе интерес?

4.

– Есть новости? – спросил Чурил.

– Скорее, нет. Но появился объем работы. Вы обещали помощь.

– И…

– Большая работа, – сказал Гвидонов. – Первое: план местного монастыря. На предмет пустот, не обнаруженных помещений, всяких тайных проходов, если они есть, и, главное, всяких тайничков. Скорее всего, их там искали не один раз, и работали профессионалы. Так что, взяться нужно солидно…

– Мы смотрели, – сказал Чурил.

– Еще раз, – повторил Гвидонов. – Хотя бы обнаружить место, из которого они последний раз что-то брали.

– Логично, – согласился Чурил.

– Второе: изотопный анализ всех мумий, на предмет возраста. Каждой кости, которую там можно найти. Приблизительно, хотя бы, – время основания монастыря.

– Третье будет?

– Да, – сказал Гвидонов. – Нужно знать обо всем, что там нашли до нас. Может, сейчас это никому не нужно, и пылится где-нибудь в Пекине на складе. И не слишком дорого стоит.

– Да, – коротко сказал Чурил.

Тибет, – страна белого безмолвия и тайн. В принципе тайн хватает на любом другом участке земной поверхности, но здесь небольшое население, и всякие тайны буквально взывают к своим исследователям.

К вечеру поднялась нешуточная пурга, – местная достопримечательность.

Гиды кичились перед туристами своей пургой. Они улыбались, и говорили:

– Это дня на два или три… Могут отключить электричество. Но вы не бойтесь, на этот случай в гостинице есть свой движок, и своя котельная, которая работает на мазуте… От порога гостиницы мы протянули веревку, по которой нужно передвигаться к поселку. Два шага от веревки, вы можете заблудиться и замерзнуть. У нас были случаи, когда люди замерзали в десяти метрах от своего дома, потому что не могли его найти… Ни в коем случае нельзя отпускать веревку. Мы рекомендуем вам после ужина прогуляться до поселка и обратно. Второй такой пурги нет нигде в мире.

Мэри захотела.

Они с Гвидоновым оделись потеплей и вышли на улицу.

На самом деле, дуло не в шутку. Даже не дуло, – ветер просто крутился на месте, вздымая вокруг себя горы залежалого снега. Этот снег повис в воздухе стеной, шатаясь, словно пьяный, и обжигая холодом их щеки и нос.

Ветер же накидывался на них то с одной, а то с другой стороны.

Здесь не то что без веревки, а с веревкой мудрено было не заблудиться в двух шагах от дома и не замерзнуть.

– Замечательно! – воскликнула Мэри. – Я никогда такого не видела.

Она провела всю вторую половину дня в номере, и хотела гулять. Раз Гвидонов категорически отказался больше заниматься английским.

Восторженные итальянские альпинисты, с открытыми бутылками пива, из который они то и дело отхлебывали, носились как дети, вдоль веревки, – то пропадая во тьме, замешенной на белесом непрозрачном вздыбленном снеге, то появляясь под свет прожектора, который освещал вход в гостиницу.

Это был их детский праздник, покорителей вершин.

Им будет что вспомнить у себя дома в Милане.

– Мы пойдем? – спросила Мэри Гвидонова, показывая глазами на черную страшную снежную стену, за которой все пропадало.

– Конечно, – согласился Гвидонов, – как ты захочешь.

Мэри потянула его за руку в эту стену, второй дисциплинированно ухватив спасительный канат.

И она была права, – потому что, когда не стало света, началась какофония природы. Ее вакханалия. Ее безумная игра.

Гвидонов даже чуть отвлекся от мыслительного процесса, от какой-то грусти здорового человека, у которого ничего не болит, а нога почти зажила, так что он уже который день ходит без палки, и с каждым днем все уверенней, – по отсутствию на земле вечного.

Вот природа, может быть, вечна. А человек, и все, что связано с ним, – нет.

И это плохо.

Это так из рук вон плохо, что никуда не годиться. Потому что принципиальная конструкция человеческого разума такова, – что он предполагает какое-то продолжение. И никак не согласен на самый банальный из всех, и такой единственный, финал. На такой – неестественный.

Они там, в монастырском подземелье, так старались сохранить себя в веках. Даже выбирали для упокоения местечки, где нет тлена, где воздух сух, и отсутствуют болезнетворные бактерии. Усопшее тело там не превращается в перегной, полезный для будущего урожая зерновых, – а начинает медленно сохнуть, обтягивает барабанной перепонкой скелетный остов. И таким остается навсегда. Скукоженой страшной куклой.

Он, Гвидонов, как боевой офицер и атеист, может надеяться на гранитный монумент.

К которому будут приходить благодарные потомки. Из школ молодых сыскарей.

Он может воплотиться в бронзе или мраморе и на собственные бабки. Поскольку не исключен еще тухлый вариант, что у него их будет много.

А какие крутые памятники отстроили себе фараоны? Могилы которых грабят до сих пор. Если найдут.

Даже не плохо это, а до чертиков обидно… Иногда. Под настроение.

Что в любом случае потеряется способность к мыслительному процессу, и в котором заключено главное удовольствие жизни, – растворится в небытии то, что зовется словом «я», – то, что от мыслительного процесса получает главное удовольствие.

Они прошли по веревке до первого дома поселка… Когда тот неожиданно возник из снежной стены, они увидели стену и два небольших окна, за которыми горел свет, – то повернули обратно.

Главное, Мэри осталась прогулкой очень довольна.

Потом они долго сидели в баре, пили какой-то слабый почти безалкогольный коктейль, и Мэри никак не хотела возвращаться в номер.

Да и Гвидонов не знал, что у них будет сегодня. Будет ли вообще. И что он по этому поводу решил.

Его решения и ждала Мэри. Она боялась, – что Гвидонов решит как-то не так, и с этим уже ничего нельзя будет поделать. Боялась сморозить какую-нибудь глупость, как вчера.

Поэтому переложила всю ответственность на его мужские плечи.

Как он скажет, так и будет… А она тогда посмотрит, – будет это или нет…

Они заснули вместе, как закоренелые супруги, облачившись в пижамы, и легко прикасаясь друг к другу во сне. Под завывание за окном, под посвист вьюги, который становился все громче, все неприкаянней. И все уверенней напевал об одиночестве всех людей на земле.

Но в этом случае он просчитался, – поскольку его заунывный вой, и рассерженные удары снежных зарядов в окно, оказывали на спящих прямо противоположное действие.

Им было все теплее друг с другом, и все уютнее.

Все теснее они прижимались друг к другу, и все беззащитнее становились…

Странными были эти два человека, – странными и необъяснимыми.

Подумайте сами, – не дети, не зеленые юнцы. Жизнь уже изрядно остудила им голову, и повыла над ними метелями, – все детско-юношеские надежды давно уже умерли в них, превратившись в безжизненные руины. О чем мечтали они когда-то, что грезилось им, что приходило к ним во снах, – ничего не сбылось. Ни единого фрагмента, ни единой капли из чаши, полной радости, ни осколка кирпича из здания счастья, в котором они надеялись когда-то жизнь.

Жить и поживать. Да добра наживать.

Ничего не осталось. Кроме довольно протяженного еще куска лет, которые в среднем отводятся человеку на прожитье.

Руины, – они руины и есть. Что с них взять…

А тут все закрутилось в обратную сторону, с какой-то неимоверной силой, какими-то прыжками и рывками.

И вот, – ни у одного из них, спящих, нет вообще никакого возраста. Нет лет, месяцев, дней и часов. Даже секунд нет и мгновений.

Вообще нет никакого времени.

Это как-то даже сразу не укладывается в голове. Нет возраста.

Но – нет, нет…

Нет и кокетства. Когда хочется немного прихвастнуть, немного набить себе цену, немного поиграть интересом к себе, – словно бы одеть его на себя, для красоты, как модное платье, или нанести его на себя перед зеркалом, как искусный макияж.

Когда нет времени, – нет кокетства. Конечно, нет. А есть, – правда.

Друг о друге.

Которую не нужно скрывать. И украшать – ленточками.

Когда нет времени, – есть правда. Не одна, не две, не три, не четыре, не пять правд, или еще больше. Только одна. Общая на двоих. И на каждого.

Правда одна. Но, как разбитая голографическая картинка. Чьи осколки разбросаны повсюду. И на каждой, – смутный облик гипсового Цезаря.

Когда нет времени, – они сливаются воедино, эти картинки. Сливаясь, будто проявляют лик статуэтки. Будто выносят его на поверхность бытия.

Пока не возникнет один Цезарь, красавец и герой, во всех его проявлениях.

Когда нет времени, не нужно лгать друг другу. Не нужно, – и невозможно.

Само понятие лжи престает существовать. Когда нет времени…

Под злобное завывание вьюги за окном, под теплым одеялом, когда рядом дыхание желанного человека, – иногда нет времени.

– Я хочу приготовить завтрак, – сказала Мэри.

– Овсянку?

– Какое тонкое чувство юмора, – сказала Мэри. – А я, было, решила, ты не умеешь шутить.

– Какие уж тут шутки, – сказал Гвидонов.

– Ты шутишь…

– Когда речь идет об овсянке? – несколько возмутился Гвидонов.

– Ты издеваешься надо мной, – сказала Мэри.

Но пошла на кухню, договорилась там, – и принесла в номер целую кастрюльку самой первоклассной овсяной каши.

– Что ты хотел, – сказала она Гвидонову, – то и будем кушать…

Может быть, новое подземелье? – думал Гвидонов. – Вековые привычки трудно менять… Здесь старые тапочки донашиваешь до дыр, а взамен покупаешь точно такие же. А если речь идет об интерьере…

Ушли они отсюда лет, допустим, шестьдесят тому назад. Допустим, – год на переселение и выбор нового места.

То есть почти шесть десятков лет они могли с лопатами и кирками врубаться в склон российской горы. Комнат себе уже наделали и всяких коридорчиков.

Уже есть, где без проблем медитировать.

Местечко, в окрестностях которого ловцы лягушек обстреляли махатм, называлось Мугур-Аксы, и было приблизительно в трехстах километрах от Кызыла.

От Омбы – больше полутора тысяч километров.

Если провести по карте прямую от Омбы до Мугур-Аксы, то есть, если они не колесили, а двигались по прямой, – то дальше можно попасть в Барнаул, Новосибирск, а еще дальше – в Нижневартовск, на полуостров Ямал, или в Дудинку.

Но, скорее всего, вряд ли по прямой. Слишком зыбко…

Но им же нужны ученики. Монахи не могут не передавать своих знаний, – учить других, у них в крови. Учить, и наставлять на путь истинный.

Иначе зачем они, с какой целью. Компостировать мозги другим, – это их суть. Тем более, обладая целым набором самодельных чудес, – как здесь обойтись без небольшой толпы фанатов?.. Значит, должны быть фанаты, должны быть слухи о небывалых знамениях, типа летающих на бреющем полете, тарелок, которые разбрасывают листовки, с призывом идти на выборы. И должны быть свидетели этих чудес.

Допустим, в радиусе ста километров от эпицентра…

– Ты ешь третью тарелку овсянки, – сказала Мэри. – Это называется обжорство.

– Как только будет летная погоды, мы улетаем отсюда.

– В Пекин?

– Да, сначала. Оттуда на родину.

– В Англию?

– Нет, – сказал Гвидонов, – скорее всего, опять в Кызыл.

– Тогда мне нужно сходить к тому ремесленнику, у которого ты был вчера. Таких оригинально расписанных горшочков я нигде не видела… И еще, объясни мне: что такое Родина?.. Я в России часто слышу это слово. Но не понимаю значения. Сначала я думала, что это место, где ты родился. Где у тебя прошло детство, и место с которым у тебя связаны эти самые главные впечатления в жизни. По которому ты иногда грустишь, как по детству… Потом поняла, что это еще что-то другое. Для тебя родина – Кызыл. В котором мы с тобой были впервые, и который ни мне, ни тебе никак не понравился. Там много пьяных и наркоманов, и везде нужно ходить с охраной… Тебе от него ни холодно, и не жарко. Так, кажется, говорят… Объясни мне.

– Спасибо за завтрак, – сказал Гвидонов. – Было очень вкусно.

Если она и дальше будет отвлекать его от дела, сбивать с мысли, не давать сосредоточится, – то впереди их отношения ожидает довольно серьезный кризис.

Самое последнее дело, – отвлекать человека от работы.

Ей срочно нужно придумать какое-нибудь дело, – чтобы она занималась им с утра и до вечера, и думала только о нем, и уставала от него, и говорила только о нем. Что-нибудь, типа обучения детей английскому в детском саду. Где их много, и они все еще бестолковые.

– Родина, – сказал сухо Гвидонов, – это то, что очерчено государственными границами.

– И тебя переполняет гордость за свою родину.

– Естественно, – сказал Гвидонов.

– А Ташкент, Киев, Кишинев, Минск?.. А Рига, Вильнюс?.. Тебя уже не переполняет за них гордость?

– Мэри, – сказал Гвидонов, окончательно теряя над собой контроль. – Спасибо тебе большое за завтрак. Было очень вкусно.

– А Калининград? – продолжала Мэри. – Если его отдадут немцам? Потому что это Пруссия. И называется он совсем по-другому?.. Это будет родина или нет?.. Мне просто хочется знать.

– Петр! – закричал Гвидонов на весь номер.

К его удивлению, тут же послышался вежливый стук в дверь.

– Да! – сказал он.

Заглянул ординарец.

– Мэри хочет посетить лавку ремесленника, к которому мы заходили вчера. Купить на память кое-какие сувениры. Их там много… Так что вы не торопитесь и наберите побольше, самых разнообразных.

– Погода, – сказал Петька.

За окном мело и свистело, как вчера вечером, и никак не думало стихать.

– Не стеклянные, – сказал Гвидонов. – дойдете. А потом, может, случая больше не представится. Как только ветер стихнет, – мы улетаем…

5.

– Есть проблема, – сказал Гвидонов. – Вы извините, я вас дергаю по пустякам.

– Я разрешил, – отозвался Чурил ровно. – Кроме этого, мне самому интересно, – следить за твоей логикой. Вернее, ее перескоками. В надежде прочитать достойный детективный роман.

Ему все роман, что он там не читает…

– Сторож, – сказал Гвидонов. – С ним что-то не так.

– Что не так? – спросил Чурил.

Таким тоном, будто уже замочил его.

– Нет, – сказал Гвидонов. – Все нормально, он хороший сторож… Дело в другом. Нам нужен специалист, самый лучший психотерапевт…

– Он что, тронулся головой?

– Нет… Но, может быть, его тронули. Проверить нужно обязательно. Я думаю, он мог видеть того, вернее тех, которых там не было. Нечто типа внушения: идти за призраками, пока они не растворятся. Поэтому за той скалой ничего не нашли, что туда никто и никогда не заходил…

В трубке воцарилось молчание, потом Чурил сказал:

– Логично… Но это меняет всю ситуацию.

– В частностях, да.

– Говорил, – сухой рационалист. В буддизм еле-еле поверил… А тут такое выдать.

Гвидонов так понял, Чурил изволили пошутить.

– Это и есть, – рационализм. Что же это еще?

– Тогда я думаю, что начался полный бред.

– Я так не считаю, – сказал Гвидонов. – Проверить нужно довольно срочно. Чтобы не топтаться на месте.

– Я и сам как на иголках, – задумчиво отозвался Чурил.

В Пекин они прилетели второго марта. В Пекине была весна.

Весна, весна, без конца и без края, – она неумолимо катилась по планете. После зимы, – не пригодной для человеческой жизни.

Гвидонов, сходя на аэродроме по трапу, вдохнул запах прелой земли, освободившейся от беспросветной спячки, и теперь желающей, чтобы в нее что-нибудь посадили. Вдохнул запах этой земли, и зеленеющей кругом травы.

Все вокруг стало как-то по-другому. Словно он остановил на секунду свой извечный бег марафонца, остановился и подумал: Зачем?

Зачем он куда-то все время бежит… Бежит, спешит, мчится, крадется, ползет, двигается. Куда-то и зачем-то. Всегда.

Особенно, когда вокруг одни китайцы. Они говорили на китайском, вели себя, как китайцы, и все вокруг: землю, траву, самолеты, дома, весну – делали немного китайскими, с чуждыми заботами и целями.

– Ты никогда не ела лягушек? – спросил он Мэри.

– Нет, – ответила она. – Это национальное французское блюдо. И это очень дорого.

– Это национальное китайское блюдо, – сказал Гвидонов. – И нам с тобой все по карману…

Весь вечер и половину ночи они ели лягушек… Поедание лягушек, – это красивый и долгий процесс. Когда кругом горят бумажные китайские фонарики, вокруг, – ни одного русского слова, все как-то торжественно, по-азиатски красиво и чинно.

Когда деревянный стол, – тяжел, стулья, – крепки, а шаги проходящих рядом, почти не слышны из-за чуть вытершейся зеленой ковровой дорожки. И разговор тех, кто проходит по своим делам, негромок и вежлив.

Гвидонов и Мэри сидели напротив друг друга за прочным китайским столом, накрытым старомодной белой скатертью, на котором, кроме еды, горел один из бумажных фонариков, внутри которого была свечка, и стоял букет с самыми настоящими тюльпанами.

Когда сидишь напротив друг друга, когда впереди долгий неторопливый вечер, приятно думать о чем-нибудь необязательном. Приятно, и можно себе это позволить, раз никуда не торопишься, а нужно получать удовольствие.

– О чем ты думаешь? – спросила Гвидонова Мэри.

– Я размышляю над одной буддийской историей, – сказал ей Гвидонов. – Никак не могу ее понять. Может быть, ты мне поможешь?

– Попробую, – с удовольствием согласилась Мэри.

– Это притча, – сказал Гвидонов. – Я прочитал ее в какой-то книжке, сначала забыл, а потом начал вспоминать. Чем дальше, тем чаще… А вот сейчас сижу, и думаю только о ней.

– Ты много читаешь, – с уважением сказала Мэри. – Я никак не ожидала, что ты так много читаешь, и такие умные книги.

Гвидонов рассмеялся:

– Это от необходимости. Обычно, я вообще ничего не читаю, кроме газет. Но и их в последние годы стал читать мало.

– Это неправда, – строго сказала Мэри и посмотрела на него, который на себя наговаривает.

– Ну так послушай, – сказал Гвидонов. – Ищущий приходит к обладающему и говорит… Ты не поймешь так, нужно кое что объяснить. В буддизме есть ученик и учитель. Везде есть ученик и учитель, не только в буддизме. В христианстве или исламе. И не только в религии. Везде… Везде учитель учит ученика, на то один из них ученик, а другой учитель, чтобы один учил другого.

Мэри внимательно смотрела в глаза Гвидонову, кивнув, улыбнулась ему и сделала маленький глоток из вытянутого каплей вверх фужера с вином. Где оно, расплавленным золотом колыхалось где-то на дне.

– Но книга была перевод с китайского, там была сноска, что европейское понятие ученик и учитель, в Китае, и вообще в странах буддизма, имеет несколько иной смысл. Как бы, – ищущий знания и обладающий знанием.

Ищущий знания, это не школьник, не послушник, не школяр, а человек, которых сознательно пришел к необходимости для себя узнать нечто сокровенное, которое в конечном итоге, объяснит ему многое о себе. То есть, я так понимаю, что это человек, у которого что-то болит, он не смог самостоятельно найти объяснения этой боли внутри себя, вот и пришел к учителю, который этим объяснением владеет. Учитель же, то есть, – обладающий знанием, – человек, который видит для себя, кроме дальнейшего просветления, другой основной задачей, передачу этого знания, тем, кто его жаждет, – и изо-всех сил стремится передать.

– Чувствуется, ты человек, хорошо знакомый с языком канцелярских документов.

– Ты понимаешь, о чем я говорю? – спросил ее Гвидонов.

– Пока, да, – ответила Мэри.

– Так вот: ищущий знания приходит к обладающему знанием и говорит: «Я не знаю»… Обладающий знанием, отвечает ему: «Да, ты не знаешь».

И Гвидонов принялся за очередную лягушку, которые ему очень понравились, и он искренне недоумевал, почему на его исторической родине, где этих лягушек тьма тьмущая, никто их не жарит.

– Это все? – через какое-то время спросила Мэри.

– Да, – кивнул Гвидонов.

Мэри задумалась, поковырялась в своей тарелке вилкой, потом отпила еще четверть глотка золотистого вина, и ответила: