Текст книги "Рок И его проблемы-4"

Автор книги: Владимир Орешкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

– В общем, опять нам будет плохо… Куда не плюнь, все равно ветер в нашу сторону.

– Очень ты, мужик, умный. Может, скажешь для памяти, как тебя зовут?

– Я – Дядя, – сказал я гордо.

– Я – Серый, – ответил мой собеседник. – Может, встретимся еше.

– Нет, только не это, – с небольшим перепугом, отозвался я.

Зеленый бронетранспортер давно укатил, но мы честно ждали сумерек, чтобы начать отступление.

Под вечер кузнечики куда-то спрятались, но мух стало больше. Они были назойливы и бесцеремонны. От них не стало житья.

Я подумал: они спутники человека. Везде и всегда.

Они, – и тараканы.

Тараканы вызывают во мне чувство брезгливости, а мухи, – желание прихлопнуть парочку из них газетой.

Хотя они, конечно, крылатые создания. Поэтому, ближе к богу, чем я. И все, мне подобные.

Значит, они не просто так. Может, каждая муха, это телекамера, при помощи которых он наблюдает за жизнью своих разумных созданий. Раз от этих мух нельзя никуда деться. И они – всюду.

Где-то там, за облаками, расположена центральная студия, куда сходятся все изображения, которые они передают… Там, перед глазами верховного, возникает общая картина нашей жизни на земле. Как мы едим, спим, и оправляем наши естественные надобности.

Как, я, например, лежу, жую зубами травинку и злюсь на себя, – потому что не получилось добыть ни одного языка, потому что не было никаких лазутчиков, – а, следовательно, опять закралась ошибка в расчетах.

Которую не оправдывает даже то, что мы, волей случая, оказались на территории Михея, куда наш противник из дипломатических соображений не решился переправляться… Нужно было знать, – если назвался груздем.

Нужно было знать.

Одна ошибка, другая, – и убитый мной жадина, которого я не имел права убивать…

Убийцы всегда придумывают себе оправдание. Ни один из них не скажет: вот я, подлый убийца, – убиваю просто так, потому что так поставлена рука. А скажет: он не так на меня посмотрел, – или: а чего он не хотел отдавать свою курточку, которая мне так понравилась. Отдал бы, – ничего бы не было.

Вот и я занимался тем же.

А чего он не хотел отдавать в общий котел портмоне, и обманул меня. Всех обманул… Я же не для себя старался, – ради общей дисциплины. О них же думал, о кладоискателях, – чтобы у них было больше шансов добраться живыми до своего сокровища, – чтобы уже сегодня они не расползлись по своим котомкам, вместе со своей грошовой добычей, – чужими кошельками и шоколадками.

Для них, для них всех, – чтобы они вернулись в оптимальном составе в начальную точку, из которой началось их путешествие… Совсем не думал о себе: какой я крутой, и как поступаю жестко, но правильно, – как укрепляю этим свой незыблемый авторитет, как здорово смотрюсь в собственных глазах, когда стреляю из пистолета в грудь другому человеку. Жадине…

Бронетранспортер давно укатил. Уже наступили сумерки, – не было вокруг ни одного лазутчика, или другого какого противника, – ради которых нужно так осторожничать, скрываясь за бугорком в кукурузных стеблях.

А я все лежал, все жевал свою травинку, все слушал над ухом надоедливое жужжание мух, которые наставляли на меня круглые окуляры-телекамеры, и предавали изображение за облака, на режиссерский пульт небожителей. Чтобы там они все смонтировали как нужно, с общей идеей, в отдельный сюжет, – и потом выдали по небесной телесети очередную серию «Под земным стеклом».

Сегодня они посмотрят, как я убивал человека.

А следом начнут звонить по своим сотовым, голосовать, – правильно ли я поступил или нет. Может, у них получатся интересные теледебаты, на злобу дня. И у меня изменится рейтинг. Или станет хуже, – или лучше.

– Дядя, – не выдержал в конце концов Берг, – чего мы ждем… Может, пора отступать?

– Да, – согласился я, – пора.

Этак легкомысленно и лениво, как не должно быть в среде командиров и их подчиненных.

Потому что, нет никаких небожителей и их телевидения. Мухи, – это твари, которые плодятся и жрут дерьмо, – и всю зиму спят.

Я не хотел больше быть командиром. Хотя, если командир, я все сделал правильно. А если нет, – я преступник. Убийца.

Но все равно, – не хотел больше никем руководить.

Берг скомандовал народу. Народ стал подниматься, отряхивать от пыли колени, и, объединившись в небольшие компании, – двигаться к лесу.

Я, разжаловавший себя в рядовые, отступал замыкающим.

Одно желание, – может быть, самое сильное за сегодня, было во мне: кое-как продержаться в образе начальника, раз уж так получилось, до завтра, завтра доехать до того поворота, когда нам нужно будет двигать в разные стороны, и распрощаться с ними.

Чтобы остаться одному.

Навсегда…

Это сумерки. Это подступающая ночь сбила меня с панталыку, – когда не летают мухи, и никто не видит меня.

Я шел последним, на опушке уже поджидали меня, – Птица и Олег Петрович.

– Здесь километрах в полутора, деревня. Она заброшенная, но все дома целые. Никого нет… Ребята, в основном, уже там, занимают места. Отловили штук пять диких курей, так что варят лапшу… Там еще кроликов, видимо-невидимо. Расплодились, как в Австралии.

– Хоть выспимся, как люди, – согласился Олег Петрович.

Газик курсировал маршруткой туда-сюда, перевозя бойцов. Я искренне порадовался за них, что и без меня у них, полный порядок.

4.

Ночью, в заброшенном доме, где нет человеческого духа, скрипят под ногами доски. Когда идешь к ведру с водой, которое стоит на лавке у дверей, – и возвращаешься обратно.

Когда перестают скрипеть доски, – появляется сверчок. Ощутив вновь тишину, он начинает скрипеть на своей скрипке, – повторяя своим искусством предыдущий звук.

И – мрак…

Только пистолет в руках. И то непоправимое, – что случилось…

Это был не сон, – забытие. Где я все время убивал того мужика.

Убью разок, – и очнусь. И захочу пить… Полежу немного, все больше ощущая в себе жажду, встану, перепугав сверчка, пройду скрипящим полом до ведра с водой, зачерпну из него кружкой, выпью, пролив половину воды на грудь, и возвращаюсь снова.

Чтобы лечь, и снова услышать осторожную мелодию сверчка.

Забыться в ней, – почувствовать в руке тяжесть пистолета, и упругую податливость курка.

Поубиваю там того вора и мародера, еще раз, посмотрю в его не понимающие жадные глаза, забудусь в какой-то раздирающей душу муке, – и очнусь снова.

От сухости в горле, которое пересохло.

От того, что что-то горит во мне, – и все не может сгореть…

Я раз пять, наверное, вставал к этому ведру, – никак не мог окончательно напиться.

Раз пять уже слышал, как осторожно перебирает свои струны упрямый сверчок.

Никаких других звуков в ночи я больше не слышал. Только сверчка, – и свою тоску.

Кто я такой?

Почему я здесь?

Что я здесь делаю?

Животное, – с сильными мускулами и зорким взглядом… Я могу выпить все ведро, и сжевать его, на закуску. Я могу красться незаметно, – так что ни одна доска больше не скрипнет. А будет только тишина, – где сверчок не перестанет играть. Потому что, я хитрее сверчка. Осторожней.

Ко мне невозможно подобраться.

Я умею красться на четырех лапах, и поднимать уши. Нюхать ветер, и перелетать с одного дерева на другое. Я царь зверей. Они – моя бессмертная армия.

Я – ее повелитель.

Потому что, – горит внутри и болит. Хочется выть от этой боли. Ее не залить водой.

Я вижу дальше своих подданных, нюх у меня острей. Да, я, может быть, послабее кое-кого, но в моих силах всех разорвать, даже самых накаченных, бессмысленной ловкостью и силой. Поскольку я – умней.

Только их царь, только один их царь способен обладать – разумом…

Нельзя победить разум, невозможно совладать с ним. Разум, – самая совершенная из всех возможных система вооружения. Разум, – вершина окровавленных клыков, и раздирающих плоть когтей.

Я – царь разума. Его заоблачный пик.

Я – вершина творения.

Шорох смятого листа смородины, упавшего на тропинку у дома, смятение придавленной легкой ногой песчинки, податливое сопротивление неподвижного ночного воздуха.

Невесомый перезвон постороннего движения за стеной.

Даже сверчок не замечает его. Мой сторож.

Но внутри меня, где мрак, и всполохи северного сияния, где его холодный блеклый свет, – я вижу, как на экране радара, пустое место, которое вдруг заслонило стену призрачного пламени, сжигающего меня.

Заслонило, – и пропало.

Кто-то подкрадывается ко мне. Приближается. С недобрыми намерениями. Желая застать меня врасплох.

Смешно.

Меня. Застать. Врасплох.

Невозможно.

Что жизнь, – ради которой здесь все, в этом гнилом болоте, скрестились на копьях. Такая муть. Которая не стоит выеденного яйца.

Все из-за нее… Столько страхов, предательств, – и столько надежд.

Которым не суждено сбыться.

Ни для кого, и – никогда.

Потому что, с того далекого в веках момента, когда пришел на землю разум, эта изощреннейшая и опаснейшая из детских игрушек, – никого не миновала сия чаша.

Миллиарды разумных тварей желали продлить ее себе, и лишали ее других. Каждый из них отчего-то возомнил, что может что-то там продлить, или чего там лишить, – что это в его возможностях.

Продлить или лишить, – какая наивная иллюзия. Есть только то, – чего нельзя ни продлить, ни лишить.

Власть над своей или чужой жизнью, – это бред, – нашептанный каждому его загадочным разумом… Про который никто не знает, что это такое.

Только я, царь зверей, знаю: это игрушка. Опасная, убийственная игрушка. Поскольку он, встречаясь с себе подобным, – не терпит конкуренции, желая только одного, – лидерства. А не присутствия или отсутствия яркой приманки, – называемой существованием…

Что мне яд, или холодный блеск кинжала, из-под темного плаща, или контрольный выстрел в голову, – лишь долгожданная свобода.

Бесконечная, желанная утопия, – почти панацея. Абсолютное лекарство. Решение всех проблем…

Поэтому справедливо, – если друг жадины убьет меня.

Это он застыл сейчас в нерешительности у той стороны перекосившейся двери. Собираясь с духом.

Я – недвижим. Сплю. Я – легкая добыча.

Всего лишь дуплет из обреза, – в одном стволе которого жекан, а в другом – крупная дробь.

Всего лишь мгновенье дыма и грохота… И пол дела сделано.

Потом нужно рубануть топором, – как я, того смертяка позапрошлой ночью. Но не один раз, – много. Сколько хватит сил.

Ему нужно рубить меня, и рубить, – пока мои части не станут разлетаться по темной комнате, и вся она не покроется крошевом из того, что так недавно было мной…

И меня – не будет. Вот – наивысшее блаженство. Вот нирвана. Вот цель, – вот мое несметное богатство. Сокровище.

Только скорей, скорей, скорей, скорей, – мне так хочется, что я уже не могу ждать…

Я плотнее сжал закрытые глаза. От нетерпения. От нетерпения, колотившего меня.

Дверь заскрипела, открываясь.

Кто-то застыл на пороге.

– Мне – страшно, – сказала мне Гера.

Я отпустил боковину кровати, в которую вцепился мертвой хваткой. Спина моя, сотканная из бугров напряженных мышц, разгладилась.

Я – обмяк, получивший затрещину, переживший ложную тревогу, эту очередную иллюзию. Отнявшую все силы…

«Мне страшно», – медленно повторил я за Герой, внутри себя, ее фразу. Она возникла в черноте сознания, на том месте, где только что бушевало северное сияние, озаряя мир неверными всполохами.

«Мне страшно», – повторил я вслед за Герой ее слова, сказанные на неизвестном мне языке.

У них было какое-то значение.

«М-н-е с-т-р-а-ш-н-о», – как спокойно от этих слов, и пусто.

Они понравились мне своей нездешностью. Загадочностью и таинственностью. Очарованием звуков, – из которых слагались.

Я повторил их внутри себя. Один раз, а потом еще один.

– Мне страшно, – наконец-то я сказал их негромко Гере, которая стояла в проходе, не решаясь ни повернуть обратно, ни войти внутрь помещения.

– Дядя Миша, бедненький, – так же тихо ответила она мне.

Я разучился говорить, совсем забыл язык людей. Я не понял того, что она снова сказала мне.

Просто прозвучали новые очаровательно бессмысленные звуки какого-то мелодичного таинственного языка, – на котором общаются между собой высшие силы.

Но я ничего не понял.

Только какая-то музыка шевельнулась во мне, – ее музыка понравилась мне, потому что под нее легко было поджидать подступающую пустоту.

Мне захотелось, чтобы она еще что-нибудь сказала.

Хотелось слушать ее.

Она будет говорить, ласкать меня, неземными прикосновениями своего голоса, – а я начну тихонько стонать. Словно она будет оркестр, а я солист. И мы выступим дуэтом.

Только зачем ей это нужно, – ласкать такое ничтожество, как я.

Я же знаю, что недостоин пленительных звуков ее голоса.

Или достоин?..

По мне можно ходить, ведь я – земля… Я – тропинка в поле, по которой возвращаются из леса дети, с корзинками, полными грибов. Мне приятно чувствовать на себе их босые прохладные ступни.

Толстые босые женщины, с ведрами молока, затянутыми стираной марлей, идут по мне…

Деревенские алкаши, шатаясь, и обнимая друг друга, бредут по мне…

Чья-то собака, соскучившаяся по хозяину, – бежит по мне…

Гера стоит на мне, своей невесомой тяжестью, и что-то говорит мне на своем незнакомом языке, которого я не знаю…

Я сажусь на кровати, смотрю в черноту дверного проема, в котором замерла она.

Кто она, что здесь делает? Что ей здесь нужно?.. Она ошиблась, наверное, дверью. Она едва уловимо светится в дверном проеме, и мерцают лунным светом ее волосы. Но она умеет говорить слова, от музыки которых щемит сердце… Тогда понимаешь, что оно есть.

Скажи мне что-нибудь, Гера. Скажи, – на своем языке.

Я сижу и жду. И начинаю тихонько покачиваться. И тихонько стонать. Как только что хотел. Покачиваюсь, – и издаю тихий, только себе слышный жалобный звук.

Наконец-то… И я – заговорил.

Не сказал еще ничего. Не вымолвил. Не изрек… Только первый звук, – вырвался неумело из меня.

Скажи мне тоже, что-нибудь.

– Дядя Миша, – сказала Гера, – я вас люблю.

Миром правит любовь.

Да, какая разница, что правит миром… Какое мне до него дело!

Что правит мной?

Я – стар. Мудр. Никаких иллюзий давно не живет во мне. Никакого самообмана. Ни единого заблуждения. В том числе, по этому поводу. По поводу девочки, которой ударила в голову блажь, подошел возраст, когда в кого-нибудь обязательно нужно влюбиться. Зов полов и все такое…

Но почему я?..

– Видишь, сплю, – сказал я ей. – А ты без стука… Народ, знаешь, что может подумать. Молва пойдет всякая… Тебе это нужно?

– Я все поняла, – сказала мне Гера, как-будто не слушала меня. – Сегодня вечером я все поняла, вернее, догадалась.

– Тогда заходи, – сказал я. – И закрой за собой дверь. Всю деревню разбудишь.

– Я засыпала, – сказала Гера, – на чердаке… Мне нравится спать на чердаке. Натаскала туда сена, легла и стала засыпать… И тут обо всем догадалась.

– О чем? – спросил я.

Голова слегка кружилась, и было кисло во рту. Если бы не напасть с ее любовью, и с ней самой, я тоже обо всем бы догадался… Пистолет лежал на табурете поверх джинс. Любой патрон мой, – чтобы завязать со всей этой трихомутью.

Которая называется моей жизнью.

Я, вот, тоже догадлив. Просто она явилась на минуту раньше, чем нужно. Мне до догадки-то оставалось совсем ничего. Да я и догадался уже….

– Что вы, дядя Миша, здесь совсем ни при чем, – сказала Гера.

– Где? Здесь? – не понял я.

Да и зачем мне что-то понимать? Ничего понимать мне больше не нужно.

– Потому что вы мне совсем не нравитесь, – решительно сказала она.

– Как?.. – немного удивился я. – Ты же только что…

Я немного удивился, – вот, что было самое забавное… Она отвлекала меня. От чего-то важного… Я не хотел, чтобы она мешала мне.

– Вот, – трагическим голосом продолжала Гера, – об этом я и догадалась… Что вы совсем не нравитесь мне.

Потому что я всегда была, как кошка, которая сама по себе… У всех моих девчонок есть парни. У меня – нет. Понимаете?.. Не из-за того, что я уродина. А потому, что мне по-фигу, есть у них кто-нибудь или нет. Меня это не колышет. У меня атрофировано стадное чувство… Я не умею завидовать.

Сначала вы мне понравились. Но вы – убийца… Я вчера весь день от этого переживала…

Я – убийца… Вот, кто я есть… Но я не убийца.

Я знаю: я – не убийца.

Я – командир.

Командир, – это когда появляются другие интересы, кроме личных. И приходится решать поэтому другие задачи. Другими средствами.

Командир, – это другой мир. Вернее, другая реальность в этом мире…

Здесь столько реальностей, что голова идет кругом. И в каждой, – хочется оправдать себя. Объяснить себе, что ты прав. И почему. И что так необходимо было сделать.

Есть же в реальности какие-то сгустки, какие-то узловые точки, – когда оказываешься в нужное время, в нужной точке… Тогда совершаешь нужное действие, единственно возможное.

От того, на какую кнопку там нажать, в этой точке и в это время, – зависит дальнейшее. Как все потечет дальше.

Я, командир, нажал нужную точку, – единственно верную.

При чем здесь, – убийца.

Про Сталина что-то никто не говорит, что он – убийца, хотя он убил, по подсчетам западных специалистов, больше пятидесяти миллионов человек. А по подсчетам наших, – так и все семьдесят.

Наоборот, им восхищаются, – за то, что он сплотил страну в единый железный кулак. И победил Гитлера… А тот был тоже не подарок.

Тот еще убийца.

Если бы пересилил, – перед ним бы поклонялись до сих пор.

Их единственной ошибкой было то, что они, как Гера, кошками гуляли сами по себе. Им бы объединится, этим двум гениям, – тогда бы они, вдвоем, точно бы потрясли бы мир. А не с каким-то там дерьмовым Муссолини, точной копией Жириновского.

– Я – не убийца, – сказал я Гере.

– Я знаю, – сказала она. – Поэтому не боюсь вас… Вы меня не убьете.

– Здравствуйте, – сказал я…

Она взяла и выдернула меня из своего «я», в котором я так хорошо пребывал.

Это надо же, – девчонка, толком ничего не понимающая в человеческих трагедиях и смертной тоске, – умудрилась какой-то чушью, которою я так как следует и не понял, вытащить меня в свою детскую реальность.

Я даже улыбнулся, сидя на кровати. Так это оказалось забавно.

– Дядя Миша, – сказала Гера, – дело в том, что когда любишь, тот человек, которого любишь, совсем не обязательно должен нравиться.

– Интересно, – сказал я, потряся немного головой, чтобы то наваждение, которое еще оставалось, развеялось.

– Вам не интересно, – сказала Гера, – вы просто ничего не можете понять. Это только я понимаю.

– Хорошо, – согласился с ней я. – Но тогда объясни мне что-нибудь… Чтобы и я понял.

– Конечно, – сказала Гера, – поскольку это непосредственно касается вас. Я постараюсь.

Я смахнул с табуретки джинсы, вместе с пистолетом и рубашкой, которую надо бы уже простирнуть, – все это свалилось на пол, и сказал Гере:

– Садись, не в дверях же вечно стоять.

Она осторожно и невесомо прошла по темноте, села на табуретке, сложив руки на коленях.

Сверчок пиликал и скрипел, должно быть, не приняв девушку всерьез. За непосредственную для себя опасность.

– У каждого человека есть недостатки. Ведь так, дядя Миша? Не бывает людей без недостатков?

– Конечно, – согласился я.

– В вас их, хоть пруд пруди…. Вы вообще какая-то темная личность. Неизвестно откуда пришли, неизвестно куда идете. И девушка у вас есть. Вы ее любите?

– Да.

– Вам хорошо вместе? Когда вы спите?

– Мы не спим.

– Дядя Миша, вы хотите сказать, что вы – мужчина, который без этого не может, и ни разу не спали со своей девушкой?

– Да.

– Но вы хоть целовались?

– Нет, мы с Машей ни разу не целовались.

– Ну вы, дядя Миша, даете, – всплеснула руками Гера. – Вы врете…

– Нет.

– Ее зовут Маша, – сказала Гера.

– Я ее так зову. И – другие… У нее есть иное имя, настоящее. Но она не знает его сама.

– Какого цвета у нее глаза?

– Черные.

– Я так и знала. Она – ведьма… Она вас приворожила. Неужели вы не понимаете.

– Зачем?

– А ни зачем. Просто так… Ради спортивного интереса. Для многообразия впечатлений.

– Ты же, вроде, начала про мои недостатки.

– Ваши недостатки, продолжение ваших достоинств… Впрочем, я уже сама теперь не знаю.

– Как же так бывает, – спросил я Геру, – только что знала, и вот теперь уже не знаешь?

– Выходит, бывает… Ваша ведьма и меня сбила с толку.

– Гера, не называй ее больше так. Ты ее ни разу не видела, и не знаешь…. Я почему-то думаю, что вы бы подружились.

– Мы? – ахнула Гера.

– Конечно… Маша – брюнетка. Ты – блондинка. Вы замечательно смотрелись бы со стороны вместе.

5.

Запах женщины.

В ночи.

Когда ты – мужчина.

А с неба спряталась – круглая Луна. В полнолуние. И ты, немного, – зверь.

Нечестно…

Никогда.

– Я подумала, – сказала Гера, – там, на чердаке. Я подумала: я люблю, но знаю, что вы мне совсем не нравитесь. И чем дальше, тем больше… То есть, я не слепая, – все вижу. Все чувствую… То есть, я отдаю себе отчет, в том, что происходит. И понимаю, лучше вас в моей жизни уже ничего не будет. Может, эта ночь, – самая лучшая ночь в моей жизни… Поэтому я пришла сюда, чтобы провести ее с вами… То есть, чтобы стать вашей.

Вы не думайте. В любви, каждый старается для себя. Я – знаю.

Я – стараюсь для себя. Вы не мучайтесь… Вы здесь не при чем. Только постарайтесь не обидеть меня… Хорошо?

– Никогда, – сказал я.

– Никогда, – прыснула Гера. – Это так смешно…

И, словно желая доказать, что между нами происходит юмористическая сценка, а мне нельзя верить, по крайней мере, в моем категорическом заявлении, – она встала с табурета и переселилась ко мне на постель.

Села рядышком, аккуратно, по-прежнему, сложив руки на коленях. И – замолчала…

Она была права.

Эта – девочка.

Запах – женщины.

Запах ее волос, светящихся во тьме, – наигрывание равнодушного сверчка. Невдалеке.

Тепло ее прохладных ног рядом.

– Это – невозможно, – сказал я тихо.

– Почему? – невинно спросила она.

– Я – зверь.

– Дядя Миша, бедненький, вы просто врете… – она нагнулась, потянулась ко мне, обняла, и прижалась изо-всех сил. Стала шептать мне на ухо, так чтобы никто, кроме меня, ее не услышал, даже сверчок. – Я все знаю. Про вас… Вы – один. На целой земле. Никого у вас нет. Кроме меня… Вы – сильный. Вы самый сильный. Никого нет сильнее вас…. Вы боретесь с собой. Мне вас так жалко.

Вы самый нежный на земле. Я ждала вас всю жизнь. Вы понимаете?.. Я не шучу. Я ждала вас.

Я верю в судьбу. Она – есть… У каждого – своя. В моей, самое лучшее, что там находится, – встреча с вами. Я это поняла сегодня.

Я потом уйду, если вы захотите. Вернусь в Александров… Как скажите… Но вы не захотите.

Я жила – для этой ночи… Родилась, воспитывалась в детском доме, потом сдавала экзамены, переселилась в институт. У меня были подружки и друзья. И много знакомых… И все – для этой ночи. Для того, чтобы сидеть вот так сейчас с вами, и болтать вам на ухо всякие глупости…

Это не глупости. Я хочу, чтобы вы стали моим мужчиной. Я хочу, чтобы вы были во мне. И там началась жизнь… Самое загадочное, самое восхитительное из всего, что происходит на свете с женщиной.

Вы же – мужчина. Вы меня хотите. Я вижу… Я всегда это вижу.

Дядя Миша, поцелуйте меня.

– Ты хоть понимаешь, какую ерунду городишь, – сказал я.

Но обнимал ее, – не дружески. Я чувствовал теплую хрупкость спины Геры, ее волосы касались моих ноздрей, – от этого дыхание мое стало чаще. Я почти потерял голову.

– Ничего не нужно говорить, – шептала Гера. – Поцелуйте меня…

Тогда она стала единственной моей женщиной, которую и я хотел, – всю жизнь. Ради которой рос, делал глупости, и, в конце концов, оказался здесь. Рядом с ней.

Единственной.

Тело которой мерцало в темноте лунный светом. Потому что та Луна, которой не стало на небе, – сошла сюда.

Молчаливые губы ее были горячи, но тело – прохладно.

– Какого цвета у тебя глаза?

– Голубые. Вы разве не помните…

Грудь ее была холодна, как дыхание зимы. Живот, когда я коснулся его, – испугался меня.

– Ты вся дрожишь, – сказал я.

– Я – боюсь, – ответила Гера.

– Бедная девочка, – сказал я. – Меня не нужно бояться.

– Я знаю, – согласилась она, – но ничего не могу с собой поделать. Я так устроена. Мне – страшно.

– Тогда возвращайся на свой чердак, – улыбнулся я в темноте. – Там тебя никто не тронет.

Она никак не отпускала мою шею, чтобы я мог прогнать ее.

– Вы, дядя Миша, колючий… Могли бы и побриться для такого случая.

Я поцеловал ее в уголки губ, и сказал:

– Я тебя ждал всю жизнь. Ты мне веришь?

– Да, – сказала она.

– Ради тебя я пришел сюда.

– Да, – сказала она.

– Я хочу, чтобы когда-нибудь у нас был сын.

– Да, – сказала она. – Как ты захочешь.

– Ты назвала меня на «ты».

– Да, – сказала она.

Грудь ее по-прежнему была холодна, живот – боялся меня, а ноги крепко сжаты. Хотя она и прижималась всем телом ко мне. Я никак не мог ее согреть.

В доме было душно и жарко.

И тихо.

– Ты – дрожишь, – сказал я.

– Да, – сказала Гера, – ты такой горячий.

Мне понравилось, как она говорила мне «ты», так мне еще никто и никогда не говорил. Ее «ты», было как «я». Как-будто между ними не было никакой разницы.

– У тебя было много женщин? – спросила Гера.

– Никого.

– Я тебе верю.

Я прикоснулся к ее груди. Гера сделала попытку убрать мою руку, но я поцеловал ее.

– Она – моя, – сказал я ей.

– Как ты захочешь, – ответила она мне.

Основной инстинкт шевелил мои раздувшиеся ноздри. Я рычал от нетерпения и скулил одновременно.

Я – зверь, добравшийся наконец-то до самки.

Запах самки, прикосновение к ее начинавшему становиться влажным телу, – бесили меня, возбуждали, ослепляли мой мозг.

Извечная игра, когда лучшая самка достается победителю. Не тем, дрыхнущим по разным углам заброшенной деревни шавкам, не бобикам, изображавшим моих помощников, – мне.

Никто из них не пожелал схватиться со мной из-за нее. Таков страх, – который я внушаю. Таков ужас, – который они испытывают при виде меня.

Такова моя власть над ними…

Лучшая самка, – достается победителю. Таков закон.

От дня, когда я появился на свет, до этой минуты, – таков закон.

Победитель, – я…

Я возьму ее, эту невинную, но хитрую самочку, доставшуюся мне в награду, я выпью ее до дна, до последней капли ее крови. Я дам ей жизнь, о которой она просит, – во мне много, много всяких жизней. Во мне кишат разные жизни, которые требуют выхода, – меня переполняют жизни, они распирают меня.

Я продолжусь в ней, и в тысяче других самок, – которые будут доставаться мне, – победителю.

А я буду, буду побеждать, – пока иду твердо по земле, пока зорок глаз, решительна рука, пока нет жалости, и трезв расчет.

То есть, всегда…

О, ее лицемерная игра в невинность, – это так возбуждает.

Она знает, что делает, знает, как поступать с настоящим мужчиной. Знает, как завести его, как погорячить его кровь, знает меру, знает, на чьей стороне будет победа, и на этот раз, и знает, как стать частью ее, этой победы, чтобы извлечь из нее пользу для себя.

Она все знает…

Я рычал, этак, не грозно, – нависнув над ней. Противоположным полом… И чувствовал, что нетерпение все больше охватывает меня.

Хватит, детка, поиграли, порезвились на просторе. Провели необходимый ритуал. Ну и достаточно.

Я – твой царь. Мужчина. Пора и тебе – познать мою власть…

– Дядя Миша, дядя Миша, что с вами?

В последний момент я усмирил ярость и отвел руку.

Потому что, хотел ударить Геру…

– Я, наверное, болен, – сказал я, тяжело дыша. – Что-то, наверное, с головой. Голова закружилась, что-ли… Или давление.

Она молчала.

– Тебе нужно идти, – сказал я. – Извини… Я клятвы дал, но дал их выше сил, как сказал как-то классик… Ты, кстати, не помнишь, кто? Вы не учили в школе?

Я опустился рядом с ней, на соломенный матрац, и посмотрел в потолок. Где роились сгустками тени.

Я был весь в поту. Наверное, что-то с центральной нервной системой. Какой-нибудь очередной сбой.

Вот я и инвалид. Нравственный и моральный… Все идет по плану.

Я вспомнил, как только что хотел ударить Геру. Я хотел ее ударить. Чтобы получить наслаждение.

Все это было близко, так что стояло перед глазами. Мне было легко вспоминать, не нужно было напрягаться. Извилинами.

Я бы хорошо ударил, изо всех сил. Потому что не собирался шутить.

Чтобы она знала свое место. Ради какой-то необходимой науки.

Необходимой…

Я уже видел ее тогда, – в крови, потерявшую сознание. Тогда, – когда что-то затмило меня, какая-то то ли ярость во мне, то ли, на самом деле, безумие. То ли еще что-то, появившись на гребне желания, которое я испытывал к Гере.

Словно бы что-то решило во мне, что так нужно. Чтобы оглушить ее, провести рукой по ее крови, которая польется из разбитого носа, понюхать эту теплую кровь, лизнуть ее языком, – и потом овладеть телом.

Терзать его, терзать, терзать, терзать, – пока все, что ни накопилось во мне, не окажется в ней…

Так было.

Это был я. Не кто-нибудь другой. Только что.

Что случилось, почему я не сделал этого?

Когда так хотел.

И уже занес руку для молодецкого хука.

Не знаю…

Но что-то случилось, раз я не сделал этого… Непоправимого.

Потому что потом ничего исправить уже было бы нельзя.

Никогда… На вечные времена. Нельзя…

О ты, благословенная случайность. Спасительная. Единственная.

Как близко я был к своему ужасу…

– Дядя Миша, вы весь дрожите. Что с вами? – шепотом спросила Гера. – Я сделала что-нибудь не так?

Она повернулась ко мне и положила руку мне на грудь. Склонилась надо мной, так что низкий темный потолок перед моими глазами пропал.

Я улыбнулся ей. Наверное, жалобно. Наверное, извиняясь этой своей улыбкой.

Она увидела ее.

Стала молча и долго смотреть на меня…

– Я хочу, чтобы у вас до меня было много женщин. И чтобы они все были от вас без ума, – стала говорить Гера мне. – Но чтобы я была самой лучшей… Словно бы вы искали, методом проб и ошибок, искали, искали и нашли меня.

– Со мной что-то не так, – сказал я Гере.

– Я вижу, – согласилась она. Но так, будто бы я намекнул ей о какой-то мелочи. – Это я виновата. Сейчас это пройдет.

– Ты? – не понял я.

– Конечно, – согласилась Гера. – Кто же еще… Потому что я решила, на самом деле серьезно, вы только представьте, что в любви каждый старается для себя… Я вам говорила.

– Не для себя? – спросил я ее.

– Конечно, нет… Но этого, теоретически, понять нельзя. Так только кажется, когда нет практики. Если для себя, то это уже не любовь… То есть, это, конечно, любовь, – но это любовь к себе.

Что есть на свете более глупое и простое, чем любить себя. Да, дядя Миша?.. Ведь каждый любит себя. Единственного, обожаемого, ненаглядного, родного, непревзойденного, самого близкого и желанного.

Я на чердаке, дура, и перепутала. Потому что любила свою любовь к вам. Вы представляете?

– Нет, – сказал я.

– Теперь я люблю вас, – сказала громким шепотом Гера, – это так прекрасно… И так неожиданно… Это, когда начинаешь уважать себя. Как личность. Словно вырастаешь в собственных глазах… Словно становишься бессмертной. И на все начинаешь смотреть по-другому.

Я сейчас на все смотрю по-другому… Уже ничего не боюсь. Потому что бояться можно только за себя.