Текст книги "Рок И его проблемы-4"

Автор книги: Владимир Орешкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

– Я не понимаю… То есть, я понимаю, что один человек подходит к другому и говорит: Я не знаю… А тот отвечает ему: Да, ты не знаешь… Но это, учитель, который знает, и ученик… Я не понимаю этого.

Она снова поднесла к губам фужер, а потом спросила:

– Это притча? В ней есть какой-то смысл?

Гвидонов улыбнулся ей, и сказал:

– Во всем есть смысл… Может быть, есть смысл и в этом.

– Я горжусь тобой, – сказала Гвидонову Мэри. – Ты – такой умный.

– Конечно, – согласился Гвидонов.

– Объясни мне, – сказала Мэри, – я тоже не совсем понимаю. Почему ты утащил меня сюда?.. Там, в Шереметьево?.. Мы с тобой виделись-то всего один раз, и как-то нехорошо расстались. Меня поразила тогда твоя душевная черствость. И ты – не обратил на меня внимания.

– Почему? – переспросил Гвидонов.

– Да, почему? – сказала, довольно требовательно, Мэри.

Гвидонов вспомнил, какое облегчение он испытывал тогда, когда их машина подъехала к Шереметьеву, и когда он нашел выход, из того беспредельно страха, который нагнал на него Чурил… Он уже чувствовал приятную стеклянную теплоту ампулы, зашитой в воротник любимой голубой рубашки, ее завораживающую выпуклость, наполненность. Ее окончательную спасительность.

То, – как Мэри узнала его. И – обрадовалась.

– Да, ты не знаешь… – сказал он ей медленно, и неожиданно для самого себя.

– Я – счастлива, – сказала Мэри. – Именно так, я представляла себе счастье… Ты вообразить себе не можешь, как я счастлива.

Только подумай, – у меня есть мужчина, который мне нравится, у него редкая уважаемая в обществе профессия. Мы – богаты, можем позволить себе путешествовать по миру. Я даже работаю, и получаю ни за что большие деньги.

Я – свободна. Мне тридцать два года, на меня еще с интересом смотрят мужчины. Но нравится мне только один. Хочешь, я скажу тебе, кто?..

Напилась она где-то к двум часам ночи. Незаметно, с каждым новым глотком коварного китайского вина становясь все раскованней и раскованней.

Пресловутая английская сдержанность покинула ее в какой-то незаметный момент, и больше не возвращалась.

Мэри очень шло быть пьяной. Она стала – сплошное очарование.

– Сейчас я схожу в туалет, – погрозила она пальцем Гвидонову, – но ты никуда не уходи. Будь здесь. Я скоро приду.

– Тебя проводить? – спросил он.

– Меня? – переспросила она удивленно. – Меня не нужно провожать в туалет. Я пойду сама.

В туалет она ходила раза три, и с каждым разом задерживалась в нем все больше и больше.

Самое забавное, Гвидонову все это нравилось. Он, чтобы быть с Мэри на равных, пока ее не было, заказал бутылку водки, и начал пить в одиночестве, наблюдая внутри себя, достаточная ли хмельная волна приходит к нему.

К сожалению, годы тренировок давали знать свое, он никак не мог опьянеть до нужной степени. Чтобы они с Мэри стали окончательно понимать друг друга.

– Сейчас мы с тобой выпьем, – сказала она. – За нашу дружбу. Переходящую в любовь… Заметь, как тонко я тебе намекнула: переходящую в любовь… Это значит, что я хочу спать. Спать не просто так, а спать по-другому. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

– С трудом, – ответил ей Гвидонов.

– Это значит, я хочу спать с тобой. И это – будет достойное завершение нашего вечера счастья… Я совсем пьяная – это закономерно. Закономерно, говорю я тебе, Володя. Потому что я совсем пьяная… Ты понимаешь, что я хочу тебе сказать?

Гвидонову было стыдно, что он трезвее ее. Но он ничего не мог поделать со своим организмом. Тот доходил, как всегда, до определенной степени опьянения, и дальше не желал идти. Останавливался на одном месте…

Приятно вести домой пьяную в лоскуты женщину. Если она тебе нравится.

В этом есть какое-то неиспытанное утонченное извращение.

Какой-то запредельный шарм.

Какая-то вершина…

Они очень торопились. Как дети. Торопились дойти до гостиницы. Потом торопились, и ждали лифта, потом он так медленно ехал. Потом они торопились дойти до дверей номера и открыть дверь.

Они зажгли свет.

– Наконец-то мы дома! – воскликнула Мэри. – Где же наша постель!.. Иди же сюда.

Они упали на эту постель, – и тут же заснули. Даже забыв раздеться. Не говоря уже о том, чтобы потушить свет. В обеих комнатах, ванной и в туалете.

Гвидонов даже не успел снять ботинки.

Такой позор.

В Кызыле весной и не пахло.

На даче, где они жили перед поездкой в Китай, все оставалось по-прежнему. Даже вещи, которые Мэри и Гвидонов оставили здесь, лежали на тех же местах.

Но пыли нигде не было, кактусы и фикусы были политы, холодильник был полон, и дорожки в саду аккуратно подметены.

– Долго мы здесь будем? – спросила Мэри. – Надоел снег. Он какой-то белый, все в одном цвете, это приедается.

– Не знаю, – сказал Гвидонов. – Побудем еще.

Нужно было ждать результатов анализов мумий, заключения психотерапевта, отчет о тайниках монастыря, и свершения торговой сделки, на тайном аукционе в Пекине.

Много чего нужно было ждать, без чего двигаться куда-то не имело смысла.

Можно было слетать к лягушатникам, поговорить с ними, для очистки совести, – но Гвидонов откладывал этот момент до последнего.

Нужно было, – но что-то восставало в нем против этой поездки, что-то внутри него протестовало, да так, что противно было думать об этом.

По любому плану, это нужно было сделать в первую очередь. Он, когда летел сюда из Москвы, и предполагал, что именно с этого необходимо начать.

Но оттягивал день за днем поездку туда, на те болота, изобретал всевозможные предлоги, хватался за какие-то книги, которые нужно было изучать, – хотя подозревал, что никаких книг вообще изучать ему не нужно, – чувствовал боль в ноге, стоило ему подумать, что пора, нужно катить к браконьерам.

Так оттягивал, оттягивал, пока не собрался в Китай…

А теперь снова потянуло откладывать. Но был уже хороший предлог, – ничего не делать. Ждать результатов различных экспертиз.

Нашел за какую стенку спрятаться.

И доволен этим.

– Хорошо бы, если бы дело позвало тебя куда-нибудь в район Австралии, – сказал Мэри. – Там сейчас лето, очень теплое и приятное море.

– Кто тебе сказал, что ты англичанка? – спросил Гвидонов. – Ты думаешь на каком языке, на русском или английском?

– Я могу думать на русском, и на английском. Как захочу.

– Менталитет у тебя подлинно русский, – во всю использовать служебное положение для собственного блага.

– Можно подумать, ты меня обвиняешь, – сказала Мэри.

– Я не удивлен. Немного шокирован.

– Ты разговариваешь со мной, как с неумной девочкой… Ты хочешь показать мне место, где я должна стыдиться… Так вот, – мне не стыдно. За то, что я хочу в Австралию. Искупаться в море.

Ей на самом деле, надоела зима…

С ней что-то нужно было делать…

Может быть, это помешательство? Просто, чисто медицинское отклонение психики, когда человек перестает адекватно воспринимать окружающее? Ничего больше, кроме этого, – помешательство лежит в основе любой религиозной философии? Когда отделают душу от тела, чтобы посетить обитель умерших. И тем более, – еще не родившихся.

Если как следует нажраться, и пить не один день, то можно допиться до чертиков.

Гвидонов помнил, как разговаривал с капитаном Юрьевым из соседнего отдела, который после недельного запоя вышел на работу.

– Где-то на третий день появились, – рассказал ему Юрьев. – Я шел домой, был в подъезде, и полез за ключами от квартиры, в карман. И тут один из них сел мне на плечо.

– Черт?

– Натуральный черт, но только не зеленый. Но – противный… Я поэтому начал сгонять его с плеча.

– Он на плечо сел?

– Конечно, на плечо. Подлец.

– Согнал?

– Куда там. Знаешь, как я испугался. Так все неожиданно… Смотрю, уже второй по плечу лезет. Сзади старушка шла. Я ей: гоните, гоните… Руками машу. С ней, – чуть ли не истерика.

– С ней-то почему?

– Так нет же никого. То есть, она моих чертей не видит… Смотрит, мужик, руками машет, кого-то сгоняет, а никого нет.

– Так их не было?

– Ты что, брат, дурак?.. Конечно, нет. Это же – иллюзия… Когда понимаешь, что это иллюзия, их – нет. Когда забываешь об этом, – они появляются… Так и приходилось себя все время контролировать… Как прискачут, так сразу, когда первый испуг продет, стараешься понимать, что никаких чертей в природе не существуют, что это всего лишь реакция на алкоголь. Своеобразная… Тогда они начинают блекнуть, ну словно на глазах становятся прозрачными и пропадают… Только сидишь, а руки у тебя трясутся. И хочется принять еще. Ну, принимаешь… Но стоит чуть отвлечься, как они прибегают снова. Засранцы. Попробуй, когда бухой, все время держать себя под контролем? Ни шиша все время не получается. Так с ними и приходится жить. Такая мерзость!

– Но ты хоть к ним привык? Ко всему же привыкаешь.

– К ним не привыкнешь. Во-первых, их становится все больше, а во-вторых, они начинают наглеть…

Может быть, это больные люди, страдающие боязнью открытого пространства. Или – боязнь открытого пространства, это один из симптомов их болезни. Тогда – тишина и темнота подземелий, – среда их обитания, и лекарство от их болезни, которое позволяет им поддерживать себя в приличной физической форме.

Тогда все остальное, их внутренний мир, может принимать любые болезненные очертания. Если у них нарушения в мозгу. И их философия, – философия больного, воспаленного этой болезнью, воображения.

Но из чего следует, что он знает их философию? Из чего следует, что их философия, это философия буддизма, – на которую он угрохал за последние два месяца столько времени? Из чего следует что у них вообще есть философия, – и именно их философия ведет их по жизни, ставя перед ними различные конкретные цели?

Не из чего…

Если они – учителя. Эти – махатмы. То у них должны быть ученики.

Но монастырь пустой. Не один десяток лет.

Про новый набор там ничего не знают…

Гвидонов умел ждать. Он многое чего умел по жизни, и еще больше не умел… Но ждать он умел, – нужно отдать ему должное.

Он знал, – когда становится бесполезно колотиться головой о кирпич, нужно просто отойти, и какое-то время не прикасаться к нему.

Чтобы не ушибиться.

А к лягушатникам он не поехал. Не хотел и все, – хоть топором его чеши.

Ждать, ждать и еще ждать… Был бы жив его великий теска, он бы произнес и эти слова.

– Володя, – сказала ему Мэри, – ты не будешь возражать, если я перевешу твои рубашки и брюки в шкаф. Там они будут меньше пылиться.

Гвидонов ничего не ответил, только посмотрел на нее.

Возвращаясь из своего далека.

К этому зеленому чертику.

Которого нет в реальности, и быть не может.

Или определить ее на работу, чтобы она не торчала целыми днями дома, или он когда-нибудь повесится… Если не сейчас…

Потому что, это – невозможно вынести! Такой бесцеремонности!

Глава Четвертая

«Если ты любишь Меня, – ты веришь Мне.

Сейчас Меня нет с тобой, но Мы с Отцом подарили тебе надежду, которая вместе с тобой всегда: дыхание Истины – Совесть.

Мир не принимает Ее, потому что не способен ни почувствовать Ее, ни понять.

Ты же знаешь Ее, – потому что Она с тобой, и в тебе…

Я не оставил тебя сиротой, – Я вернусь к тебе.

Сейчас же с тобой дыхание вечной жизни, которое пришло к тебе от Отца, – Совесть.

Она, – будет утверждать обо Мне…

Истину говорю тебе: лучше, если Меня не будет с тобой, – тогда твоя Совесть поведет тебя.

Она позволит тебе отличить в этом мире зло от добра, – и осудить его.

Зло, – плод, не верящих в Меня.

Правда в том, что Я – вместе с Отцом Моим. Нет Меня среди мира.

Осуждение в том, – что хозяева этого мира – обречены»

Евангелие перпендикулярного мира

1.

Рожать лучше в Лондоне.

Тем более, англичанке.

Не нужно рожать в Кызыле. Тем более, что Гвидонов, иногда выбираясь в город, видел, – кто от таких родов получается.

Когда, то и дело, встречал пустые глаза идущих навстречу людей.

Раньше были водка и анаша.

Теперь, – пошли тяжелые, убийственные вещи.

Третьесортный, из отбросов производства, героин. Такой же кокаин. И то, что здесь называли опиумом, – коричневое, попахивающее навозом дерьмо. От регулярного употребления которого, человек превращался в животное уже через месяц. С этого мгновенья до гробовой доски его отделяло от трех до десяти лет. В зависимости от природного состояния здоровья.

На углах улиц околачивались невзрачные, поплевывающие семечками, продавцы. Нужно было лишь отдать им деньги, – и такой благодетель кивнет тебе на пустую сигаретную пачку в канаве. Ты схватишь ее жадно, – и в ней найдешь долгожданное, – дозу, завернутую в обрывочек местной прессы.

В которой, – а Гвидонов просмотрел годовую подписку, – ни слова не было о волне небывалого счастья, захлестнувшего город.

А все какие-то более важные вещи…

Как-то получалось, что вместо того, чтобы пользоваться днями досуга и изучать тонкости буддизма, Гвидонов все чаще захлопывал очередной пыльный талмуд, и смотрел куда-то, не видя, перед собой.

В какие-нибудь абстрактные одурманенные зельем глаза… До которых ему, как до и фени, нет никакого дела.

Большой пряник и большой кнут.

Больше ничего.

Только кнут и пряник, – и бесчисленное количество коктейлей, составленное из этих двух составляющих. Побольше кнута, поменьше пряника, поменьше кнута, побольше пряника… А то и вовсе можно обойтись без пряника, пряник, – несказанное счастье.

Вот, например, Чурил. Он в полной уверенности, что перепугал его, Гвидонова, до конца жизни. До самых кончиков волос.

Но так и есть. Перепугал.

До него, Гвидонова, хорошо дошло, – все, на что ему намекали.

Пряник, – румян и свеж. Так хочется добраться до него и откусить кусочек. Чем дальше, тем больше начинаешь в него верить, тем больше из эфимерии, из сгустка воздуха, он начинает превращаться во что-то более осязаемое, реальное, – что, в конце концов, можно будет потрогать на ощупь.

Так приятно будет потрогать…

Дело мужика, после того, как ударили с хозяином по рукам, – приступать к работе, выполнить все, о чем они договорились. Ну, а потом, получить заработанное.

Такая идеальная схема.

Может быть, когда вгоняешь в нужное место гвоздь, или выкладываешь на раствор кирпич к кирпичу, или задаешь корм усталому к вечеру стаду, – так и бывает. Может быть.

Но когда каждую минуту нужно делать то, что до тебя еще никто не делал, когда нет дороги, по которой можно посвистывая, пойти, напрягая лишь руки и ноги, – тогда начинают возникать большие сомнения.

Но ведь отдаст же, отдаст. Гвидонов знал, за Чурилом закрепился имидж человека, который держит свое слово. Если пообещал замочить, – замочит, если пообещал отдать, – отдаст… Отдаст ли?

Насчет замочить, сомнений никаких не было.

Ох уж этот пряник, молотом занесенный у него над головой.

Он бы, Гвидонов, на месте Чурила, может быть, отдал бы гонорар, – после получения долгожданного эликсира или его рецепта, отдал бы, раз пообещал. Нельзя не ценить свое слово.

Но потом бы – замочил. Обязательно.

Потому что невозможно, чтобы жил человек, который так много знает лишнего, глубоко твоего, интимного, внутреннего – и иногда пьет, и иногда болтает, – и есть Бромлейн, а не Бромлейн, так есть еще всякие шустрые ребята, который могут как-нибудь прийти к знатоку и задать парочку вопросов. На которые им ни один знаток не сможет не ответить. Настолько они простые.

И – доходчивые…

Чурил – не дурак.

Не дурак – замочит. Ну, может, постарается, чтобы смерть была легкой и безболезненной. В знак заслуг… Но, скорее всего, не постарается. Какая получится, такая и получится. Какие в этом деле могут быть сентименты…

Это плохая новость.

Но есть хорошая. Гвидонов знает, когда эта печальная история может произойти. Никогда, – раньше. И обязательно, – позже.

А знание, – сила…

– Ты вчера начала говорить об архитектуре, – сказал Гвидонов. – Наш разговор перешел на другую тему. А там было что-то интересное. Так что, я не дослушал.

– Тебе было интересно? – не поверила Мэри.

Она повернулась к нему, с саркастической улыбкой. Игравшей на устах. И сказала, тоном повидавшей всякое женщины:

– Этого не может быть.

– Я такой безнадежный дикарь? – смиренно спросил Гвидонов.

– Ты – безнадежный эгоист. Кроме работы тебя ничего не интересует в жизни.

– Я ел с тобой лягушек.

– Ты меня напоил. Специально.

– Зачем? – невинно спросил Гвидонов.

– Сама ломаю над этим голову. Потому что в этом не было никакого смысла… У меня потом целый день болела голова.

– Виноват, – сказал Гвидонов. – Больше этого не повторится.

– Но мне было хорошо, – строптиво не согласилась с ним Мэри.

Вот, пойми после этого женщин…

– Я с тобой говорила не об архитектуре, о развалинах этой самой архитектуры… Но развалиться должно что-то очень дорогое, грандиозное, во что, когда оно строилось, архитектор и строители вкладывали душу. И что, после этого, простояло века. Так что вобрало в себя, как старое вино, нечто неуловимое, – став аристократичным…

Мэри, сказав это слово, посмотрела на Гвидонова, – как он сейчас к нему отнесется, не проснется ли в нем, как вчера, душа русского революционера… Душа не проснулась, Владимир на ненавистное для себя слово отреагировал спокойно, – и она продолжала:

– Нет ничего вечного. Все рано или поздно, исчезает. Но здания держатся дольше всего, еще дольше держатся их развалины… Я чувствую это в себе.

– Как они разваливаются? – переспросил серьезно Гвидонов. Словно изо-всех сил старался понять Мэри.

Мэри же посмотрела на него сверху вниз, как смотрят учительницы, и продолжала:

– Развалины дворцов, храмов, и очень старые кладбища, куда уже давно не приходят поплакать над могилами родственники. Это одно и то же… Туда меня тянет, как магнитом. Во всем этом есть невообразимое очарование. Там так торжественно. И сейчас мне больше всего хочется попасть в такое место. Я даже во сне сегодня видела, как я долго одеваюсь, настраиваю себя, на какой-то и грустный и возвышенный лад, а потом еду туда на автобусе.

Мэри замолчала, Гвидонов вопросительно посмотрел на нее, и она сказала:

– Я туда не доехала. Потому что это, – сон.

Обычно, беременные женщины хотят чего-то скушать: соленый огурец, селедку, какую-нибудь особенную колбаску или кусок сыра с плесенью. Если этого нет, они начинают страдать. И портят всем настроение, – пока кусок этой селедки им не дать.

Таковы особенности дамского беременного организма.

Эта же захотела отправиться на какие-нибудь величественные развалины, – чтобы побродить среди них, и набраться подлинного аристократизма.

Гвидонов нисколько не возражал, чтобы его сын начал не с желудочных потребностей, а с чего-то более возвышенного. Поскольку это его растущие потребности желают не куска колбасы, а древних руин, где, на самом деле, как-то должно меняться настроение. В сторону более вечных ценностей.

Он даже начал размышлять, где бы найти поблизости какие-нибудь исторические камни, расписанные первобытным человеком сценами охоты на мамонтов. Чтобы устроить для Мэри в это место праздничную экскурсию.

Но тут на столе перед ним зазвонил телефон.

– Нужно поговорить, – сказал Чурил.

– Конечно.

– Сейчас четырнадцать двадцать. Жду тебя к семи вечера. Не опаздывай, – хихикнул он.

2.

Москва нисколько не изменилась, но стала пустыннее. Первомайские уже прошли, девятое еще не наступило, – народ был на дачах и приусадебных участках, приводил их в рабочее состояние после зимней спячки.

Все, что заметил особенного Гвидонов, на улицах стало просторнее, и пропали автомобильные пробки.

Но так случается каждый год, в это время.

Вроде, ничего нового не произошло в городе, за время его долгого отсутствия. Что он, вроде, почувствовал. Какую-то незначительную перемену. Зря он вглядывался в город из окна машины.

Ничего нового вокруг…

Но перемена была. И, должно быть, важная. Он, все-таки догадался.

В нем самом…

Был он что-то уж слишком спокоен. Перед такой важной встречей…

Должно быть, сказались напряженные занятия буддизмом. И медитация подневольно вошла в сознание, каким-то божественным образом, – производя в его организме благотворное успокаивающее действие.

– Успеем к семи? – спросил он Петьку, который сидел на переднем сиденье.

– Будем, как штык, – ответил тот. – Без пяти прибудем. Минута в минуту, обещаю.

Водитель, в знак согласия, кивнул.

Тут зазвонил телефон. Это была Мэри.

– Ты уже в Москве? – спросила она.

– Да.

– Я забыла напомнить про подарки… Я люблю получать подарки. И люблю, когда подарков много.

– Что-нибудь конкретное? – спросил Гвидонов.

– Я люблю сюрпризы, – сказала Мэри. – Ну, целую тебя.

Какого черта он оставил ей номер… Это же смех и грех, – когда тебя вдруг достают с таким немыслимым бредом. В самый неподходящий момент. Когда вокруг торжественность предстоящей аудиенции, и дух восточных курений. И нет никакого волнения.

Спокойствие, – только спокойствие.

Откуда теперь его взять. Когда в голове, – отныне только презенты. Колготки, духи и прочая дребедень…

– Посвежел, – сказал Чурил, протягивая руку. – Поправился. Видно, семейная жизнь идет тебе на пользу.

– Вы все знаете, – сказал Гвидонов.

– Мне это не нужно, – строго сказал ему Чурил. – Ни с какого бока.

Полагалось промолчать. Гвидонов и промолчал.

– Если бы тебе не верил, – сказал Чурил, – я бы подумал, что ты – тунеядец. Но у вас, гениев, все через одно место. Не так, как у людей… Почему ты к браконьерам не съездил? Вот, я не понимаю. Живешь в Кызыле, час лета до них на тарахтелке, специально ради них Кызыл и выбрал для проживания, а ни разу не встретился. Почему?

– Не знаю, – сказал Гвидонов. – Не хочу.

– Боишься чего-нибудь? – тихо спросил Чурил.

– Боюсь? – удивился Гвидонов.

Они прошли на свои места, где разговаривали в тот, первый раз. На небольшие удобные диванчики, между которыми стоял журнальный столик.

На нем уже был чай, фрукты, и бутерброды с икрой и колбасой.

– Угощайся, – сказал Чурил. – Кстати, меня зовут Рахат Борисович, можешь ко мне так и обращаться, а то все «вы», да «вы»… Я тебе открою одну небольшую тайну, раз уж ты в курсе всех моих проблем.

При слове «тайна», что-то легко поджалось в животе Гвидонова, наверное, не от голода, потому что в самолете его все время кормили, а от подступившего, вдруг, откуда ни возьмись, страха. Нельзя, наверное, было быть рядом с этим человеком, не испытывая этого сладкого чувства.

Организм не хотел никаких тайн от него, ни маленьких, ни больших, – его тайны были несовместимы с дальнейшей жизнью.

Но тому, должно быть, очень уж хотелось проболтаться.

– Какое-то время назад я проделал небольшой эксперимент, – сказал Рахат Борисович. – В свободное, как говорят, от основной деятельности время… У нас самолеты бьются, ты знаешь. В год по десятку, а то и больше. Всякие… Так я подумал как-то: бывают же, наверное, люди, которые обладают подлинным предчувствием.

А тут, как раз, такие случаи, когда они всплывают на поверхность.

Тогда я посмотрел, – был ли кто-нибудь, кто должен вылететь этими рейсами, которые оказались последние, – но отказался. Купил билет, или договорился, – но потом передумал. Хотя передумывать оснований не было… Помнишь, полтора года назад разбился над Швейцарией самолет с детьми, летевшими в Испанию?

– Да, – сказал Гвидонов.

– Вот, например, там, оказался один ребенок, тринадцати с половиной лет… Из Уфы до Москвы пролетел, и не пикнул. А когда пришла пора пересаживаться на другой борт, он так стал бояться, что его рвало, когда его к тому самолету потащили. В результате завалился в обморок… Представляешь: полет оплачен, и отдых, родители о своем чаде пекутся, чтобы он получше отдохнул, загорел и все такое, – а тот, ни в какую, уперся и все. До расстройства здоровья.

Если бы он в обморок не свалился, его бы на борт засунули. Уломали бы как-нибудь. А так подумали, что у него аппендицит, и отвезли в Филатовскую… Но как только самолет оторвался от земли, вся его бледность, и страхи тут же прошли. Я по часам проверял. Когда борт взлетел, и когда с ним общались медики. Когда с ним говорили. Как он и что испытывал… Мы по минутам расписали, все его ощущения.

Боялся…

Таких у меня сейчас четыре человека, – трое мужчин и одна женщина. Я двоих уже к делу приспособил. Они у меня все самые важные рейсы проверяют, долетят или нет. Еще ни одной осечки не было…

Гвидонов представил, как к огромному Илу, забитому под завязку мешками с героином, подводят экспериментального ребенка: Давай покатаемся, деточка, на этом самолетике. Тот: Давайте… Тогда тяжелогруженый Ил взлетает и благополучно приземляется в нужном месте. С полной гарантией успеха… Если же дите, в ответ на невинное предложение, тут же плюхается в обморок, меняют героин на китайский ширпотреб… И пусть себе летит.

– Я, вот, вас боюсь, – сказал Гвидонов.

Чурил на мгновенье впился в него глазами. Не осталось в мире ничего, – серьезнее его взгляда.

Так что перехватило дыхание.

– Правильно делаешь, – сказал не по-доброму Чурил. – Меня нужно бояться… К лягушатникам поехать тоже чего-нибудь опасаешься?

– Нет, – ответил Гвидонов. – Их я не боюсь.

Когда говоришь правду, становится легче. Какой-то ненужный груз снимаешь с себя.

По крайней мере, голова начинает соображать.

И понимаешь, что с Рахатом Борисовичем приятно иметь дело, потому что он в деле надежен.

– Утром я говорил с профессором, поэтому и вызвал тебя… Видишь пустую чашку, – он с минуты на минуту подойдет. Профессор и доктор медицинских наук, самый у нас лучший, поверь мне. Пока его нет, скажу: ты оказался прав… У сторожа есть то, что он называет: блокировка сознания. Как я понял, это очень сильный гипноз. Профессор к нему летал, целый день там с ним провозился, и как он сказал: Я в полном шоке… Запомни, про махатм он ничего не знает, думает, что в том монастыре была школа боевых искусств, которые занимались еще и гипнозом. Сбивали им с ног своих врагов…

А то и профессора придется мочить, – подумал Гвидонов. Но как-то злорадно, словно не участвовал непосредственно в этом процессе, а сидел на трибуне болельщиком.

– Он много чего наплетет, тебе самому нужно послушать… Никаких дыр в монастыре не нашли. Прочесали все, будь здоров. Есть такой немецкий прибор, на пятнадцать метров обнаруживает все пустоты в земле. С его помощью евреи нашли три арабских тоннеля, которые шли из Палестины в Египет. По ним доставляли оружие для боевиков… Он ничего не нашел. Моя бригада больше недели там лазила. Так что, – извини… С архивами, так вообще странная история. Они были, но лет пятнадцать назад пропали. Никто не знает, как и куда. Даже, когда, можно узнать только приблизительно. С китайцами сложно, дипломатия. Может, они и темнят. Хотя бабки я пообещал хорошие. Ничего сделать не могут, – нет их, и все, ни вещей каких, ни описей, ни документов, – ничего. Как корова языком слизнула. Даже нет тех, кто про них что-либо знал… Моему человеку, который этим занимался, сказали, что это его фантазия. Никаких наездов на тот монастырь не было. Была плановая военная операция. По освобождению народа Тибета от местных поработителей. Вот козлы!..

– Мумии? – напомнил Гвидонов.

– Триста-четыреста лет. Монастырю – четыреста-пятьсот.

– Знаете что, Рахат Борисович, – сказал Гвидонов, – я бы не против встретиться с теми браконьерами в присутствии этого профессора. Если он самый лучший специалист.

– Даже так! – неподдельно изумился Чурил. – Ну, ты даешь!.. Ну, ты – кадр!..

Он отодвинулся от Гвидонова, будто страдал дальнозоркостью, и начал пристально и с интересом рассматривать его.

– Как я в тебе не ошибся, – сказал он. – Я редко когда ошибаюсь в людях… Когда ты это придумал?

– Только что.

– С профессором, значит, поедешь?

– Да.

– А без него – нет… Значит, это ты без него не хотел туда ехать.

Гвидонов пожал плечами.

– Кто бы мне сказал, – продолжал медленно Чурил, – я бы не поверил. Что такое возможно… Вот за это я тебя уважаю.

– Да, ладно… – с истинной скромностью потупился Гвидонов.

– Заодно поздравляю с присвоением очередного воинского звания: полковника.

– Не понял, – взглянул на Чурила Гвидонов.

То довольно хмыкнул, – ему понравилось выражение лица наемного сыскаря.

– Ты находишься на особо важном правительственном задании. В длительной командировке. Боец невидимого фронта… Так теперь у тебя в конторе твое отсутствие и понимают. Пришлось проплатить, конечно, не без этого, – но справедливость, в конце концов, восторжествовала. Что – главное.

– Я вам довольно дорого обхожусь, – сказал Гвидонов, у которого, действительно, в голове что-то поехало. Родилось, и стало переполнять какое-то истинное чувство благодарности к этому человеку, которое нельзя купить ни за какие деньги.

Вот для кого он расшибется в лепешку, и ради кого кинется в огонь и в воду… For ‘ever… Together… Как говорят…

– Как ваш сын? – спросил Гвидонов. – Поправился от смертельной болезни?

Чурил помрачнел, долго не отвечал, взял конфетку из коробки и стал подкидывать ее на ладони. Потом сказал:

– Наоборот… Стало еще хуже. Чахнет.

– Не может быть, – искренне не поверил Гвидонов.

– Выходит, может… – мрачно сказал Чурил. – Сидит целыми днями у себя в комнате, смотрит перед собой, и ничего не ест. Итак тощий был, не в меня, так вообще кожа стала и кости… Плохо все это. Не знаю, что делать.

– А медицина?

– Все-таки Пушкин тоже был гений, – сказал, думая о чем-то своем, Чурил. – У него стихотворение есть, называется «Эпитафия». Эпитафия, – это надпись на могильной плите. Чтобы ты знал… Вот здесь лежит один студент, – его судьба неумолима. Несите прочь медикамент, – болезнь любви неизлечима.

Гвидонов, который не был докой по этим делам, все же сказал:

– Может, подобное лечат подобным?

– Да, знаю… – безнадежно махнул рукой Чурил. – Это мы пробовали… Я ему таких баб подсылаю горничными, закачаешься. Ты таких и на картинках никогда не видел… Даже мисс Азия ему массаж делала. Тайский… Что интересно, он евнухом не стал, – иногда какую-нибудь возьмет да и трахнет. Ни с того, ни с сего… Но от этого ему только хуже становится, – вообще жрать перестает, даже бульон.

– А гипноз?.. Вот этот профессор…

– Было. Гипноз на него не действует… Профессор говорит: какие-то сторожевые центры. Через них не переплюнуть.

3.

Профессор оказался одних лет с Гвидоновым и, даже, одной комплекции.

Он не задавал лишних вопросов, и, вообще, вел себя предельно осторожно. Без всякого гипноза в нужный момент догадался, что вляпался в клиентуру, с которой бы ему лучше не связываться.

Во всем его, начинающем лысеть облике, чувствовался легкий перепуг, и политика: моя хата с краю…

Из-за этого он был до приторности тактичен.

Поговорить случилось в самолете, когда возвращались в Кызыл.

– Расскажите, пожалуйста, что произошло с тем ремесленником из Омбы? – попросил Гвидонов. – К которому вы летали.

– Вы с ним знакомы? – стрельнул профессор глазами в сторону Гвидонова. – Принципиально, ничего особенного.

– Но, вы, вроде бы, были в шоке?