Текст книги "Смерть в Париже"

Автор книги: Владимир Рекшан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Вдруг мелькнуло что-то цветастое впереди. Мы замерли, присев на корточки. То, что предстало нашим взорам, показалось таким нелепым, чужеродным на фоне утренней бойни, все еще стоящей перед глазами. А разыгрывалась перед нами сцена просто жизнеутверждающая. Молодой упитанный человек торопливо задирал красно-клетчатую юбку девице. Лица человека не было видно, поскольку действия его приближались к решительному жесту, не встречая сопротивления. Декабрьское кладбище не лучшее, конечно, место для любовных утех; но это было их католическое дело.

…Есть женщины крепкие на передок и злые, а есть слабые на передок и добрые, готовые совокупляться на чердаках и в подвалах, в гардеробах и в ванных на вечеринках. А чем кладбище хуже?..

Стараясь не помешать хитросплетению тел, мы осторожно обогнули церквушку и спустились с холма к дороге.

На этой самой дороге стояла незапертая машина – старенький «пежо». Ключи лежали на водительском сиденье. Да, любовная страсть и слабости передка приводят в первую очередь к материальным потерям. У любовной парочки появилась возможность покувыркаться на кладбищенских просторах…

– Садись за руль, – сказал я мсье Коле.

– Ага, – ответил мсье Коля и прыгнул за руль, а я сел рядом.

Мы тронулись с места, и никто не закричал и не стал стрелять нам в спину.

Глупее наряд для Гусакова сложно придумать. На какое-то время я обзавелся собственным шоферюгой – небритым и мятым. Печка в «пежо» работала плохо, а Коля еще и стекло на дверце опустил. Я сидел, запахнувшись в новенькое пальто из магазина «Burton», и смотрел в окно на незнакомую мне дорогу. Смотрел, но ничего не разглядывал и не замечал. Об утреннем кошмаре не хотелось вспоминать. О моем состоянии можно сказать, как говорят спортсмены, – сгорел. Избыточный выброс адреналина скоро приводит к апатии. Вот она, апатия, при мне.

Николай Иванович крутит руль, достает из кармана радиотелефон и нажимает кнопочки. Он разговаривает с Габриловичем.

– Все очень плохо, – слышу, как говорит Гусаков. – Потом! Встречай нас. Да, на трассе!

Они договорились о встрече не доезжая Понтиви. Что такое Понтиви? Город? Река? Не знаю. Когда мы сюда ехали, я в кузове спал…

Закрываю глаза и начинаю дремать. Болит коленная чашечка и ссадина на шее. У Гойко, Петро, Марко не болит теперь ничего. «Сербский след» мы все-таки оставили – у Паши в кармане так и осталась лежать пачка сербских сигарет. Вот закурить бы…

Коля-шоферюга резко тормозит, и я открываю глаза. Мы остановились на нерегулируемом перекрестке, пропуская «помеху справа». Слева от нас на соседней полосе тоже тормознула какая-то тачка. Я лениво повернулся и посмотрел…

Блин!

Мать твою мать твою мать!

Я сидел не шелохнувшись. Рядом с нами стоял микроавтобус с эмблемой электрической компании, в кузове которого я провел сегодняшнюю ночь. За рулем сидел незнакомый усатый детина, а пассажирское место занимал крупнорожий дяденька в плаще и берете. Он повернул голову, и мы встретились взглядами. Повернул голову и Гусаков.

То, что произошло дальше… Вот что произошло. Мсье Коля онемел на секунду. Через секунду в его руке появилось что-то здоровенное типа «магнум», раздался выстрел – это Коля пальнул в окошко. Врубил скорость и нажал на газ. Мы вылетели на перекресток, нарушая правила, и понеслись прямо.

За нами гнались две машины. Одна – наш же микроавтобус, куда из раздолбанного «лендровера» пересели те, неизвестно кто, которые… Вторая тачка стояла возле фермы за «лендровером»… Опять нам хана…

Две пули всего в «Макарове» плюс «магнум» у мсье Коли.

Мсье выхватил трубку из комбинезона, бросил мне, закричал:

– Звони Габриловичу!

Микроавтобус стал нас обходить. Не обошел. Мсье Коля вдавил педаль газа до пола, и «пежо» чуток оторвался.

– Говори номер!

Мсье Коля называет цифры, а я тыкаю в кнопочки. Голос Габриловича раздался в ухе почти сразу. Я отдал трубку Гусакову, и они стали договариваться. Договорились о чем-то. Нас стали обходить с двух сторон, полетели пули, заднее стекло разлетелось вдребезги, словно взорвалось, на каленые кусочки.

Резко вывернув руль, так, что меня бросило на мсье, Гусаков свернул на дорогу, примыкавшую к шоссе. Этим маневром мы выиграли метров пятьдесят, не больше.

Мы неслись по узкой полосе асфальта, зажатой со всех сторон лиственным лесом. Нас настигали. Казалось, еще чуть-чуть, двадцать-тридцать секунд и…

Впереди возник перекресточек. Я успел заметить знакомый «рено» Габриловича. И он сам стоял на обочине возле треноги, похожей на прибор геодезиста.

Мы пролетели перекресточек, и сзади бабахнуло. Я обернулся и увидел красно-черный распускающийся столб вместо микроавтобуса, в который успела врезаться, превратившись в ничто, и вторая тачка.

Прощай, электрическая компания. Мне будет тебя не хватать.

– Где ты, Учитель-Вольтер?

– Здесь я.

– Что ты сегодня скажешь?

– Ничего не скажу. Иди поспи.

8

Елками торговали напротив скобяной лавки, и французский народ толпился возле, разглядывая рождественские деревца, лежавшие прямо на тротуаре и одетые в синтетические сеточки. Тут же стояли стопкой крестовины, выпиленные и аккуратно сбитые из фанерок. Продавец получал деньги, а его помощник, похожий на хипповатого студента Сорбонны, приколачивал крестовины к елкам гвоздями. Цены оказались вполне разумные, и всего за пятьдесят девять франков Марина получила довольно высокое и пушистое дерево. Я бросил ствол на плечо, и мы пошли по улице.

– Подожди меня! – Марина остановилась возле универсального магазина с разбегающимися в разные стороны стеклянными дверьми. – Хотя – нет! Пойдем вместе. Елку можно поставить за дверью. Не украдут.

Я проследовал за Мариной, которая уже что-то разглядывала в магазине. Подошел и посмотрел. Разноцветные шары в пластиковых коробочках и стеклянные сосульки, серебряный и золотой дождь в пакетиках…

Как все это было давно! Последний раз я покупал сыну елку при Горбачеве, стоял три часа на лютом морозе и купил-таки сыну дерево; после весь вечер в ванне лежал и стучал зубами…

Возвращаясь по улицам домой с елкой на плече и с пакетом, полным новогодних игрушек, я ощущал себя, как это уже происходило со мной здесь ранее, словно в двух измерениях: с одной стороны, предрождественское успокоение и красивая женщина рядом, с другой – постоянное соприкосновение со смертью, кровянка, покойники, смерть в Париже, которая (такое ощущение) копится в каждом темном уголке, прохожем, в каждой, пардон, собачьей куче – собаки, бляди, валят их на каждом шагу…

После сражения на ферме я уже третий день прихожу в себя. Только в какую часть себя? Если я живу в раздвоенном мире, то никуда приходить не надо. Миры существуют параллельно, и только меняются эпицентры событий. Гусаков носится где-то целыми днями и, что интересно, каждый вечер возвращается живым. Он сбрил щетину на подбородке, но оставил усы. Лицо его изменилось решительным образом, но все равно мсье укокошат. Чуть раньше или чуть позже.

Помогаю развесить гирлянды, включаю ток. Работал же я в электрической компании! Огни загораются все, после начинают подмигивать, бегать – синий, красный, желтый…

Марина роняет шар, и тот, упав, распадается на части. Я наклоняюсь, чтобы поднять осколки, и Марина наклоняется. Мои пальцы касаются ее. Ее касаются моих. Гладкие и теплые. Мы медленно поднимаемся, и Марина кладет руки мне на плечи. Я обнимаю ее за талию и притягиваю к себе. На ней шелковое платье, и рукам скользко. Она поднимает голову, а я опускаю. Губы у нее сухие, а у меня, кажется, мокрые. Запах, нарочитый, иностранный, нравится мне. Нравится все неожиданное. А что тут неожиданного? Все. Она мне нравится. Но не до такой степени, чтобы… А до какой степени надо, чтобы поцеловать женщину? Я ее еще и не поцеловал даже! А она? Что она? Она же говорила – я ее мужа убил. Я не убивал. У женщин всегда так. Убивать – это одно, а целоваться – совершенно другое. Как-то по-пионерски. Почему по-пионерски? Да потому, что глупо стоять киллеру и вдове возле елки, да еще и в Париже, который… Киллер должен заваливать вдову и совокуплять без разрешения и поцелуя. Однако почему? Почему без разрешения и поцелуя? Поцелуя-то еще не было…

Да, его сперва не было. Он получился чуть позже. Секунд через двадцать. Ладно, личность у меня раздвоенная, и в каждой своей половине начинает двоиться и четвертиться. Всю жизнь так…

Мы не сказали и слова. Поцелуй оказался незначительным и в единственном числе. У нас еще оставались шары, и мы повесили их на елку. Она стояла совсем красивая. Мы сели за стол и помолчали, дождались Гусакова – тот стремительно пересек гостиную, бросил плащ на стол и не обратил внимания на новую красоту.

Мы ужинали и лишь обменивались пустыми репликами. Гусаков ничего не рассказывал – значит, нет новостей. Телевизор был включен, и после шампиньонов, которые мы все-таки успели слопать, началась программа новостей. Неожиданно мсье Коля обернулся и вывернул ручку громкости. Я не понимал того, что говорила бодрая блондинка-комментатор, но Гусаков переводил:

– Сегодня рано утром… был совершен налет на Центр славянской культуры в Милане… Разрушению подверглись офис… библиотека и музей православной иконы… В завязавшейся перестрелке погибло двое нападавших и… несколько работников Центра… Ведется расследование…

На экране мелькнули изувеченные рожи и обгоревшие корешки книг. А вот по поводу бретонской фермы вообще никакой информации не появилось! Хотя там случилось настоящее сражение с применением авиации… Гусаков выключил телевизор и повернулся к столу.

– Начинается, – сказал. – Они слопали наживу! Все-таки не зря мы съездили.

– Не понимаю. При чем тут Милан и мы? – спросила Марина.

– Тебе понимать не следует, – мягко остановил ее мсье Коля. – Ты нас не слушай.

– Думаешь, тут есть связь? – кивнул я в сторону телевизора.

– Именно. Я связывался через своих людей с Миланом. Они хорошо знают и – главное! – помнят Марканьони. Я их предупредил, они ждали. Но, похоже, плохо ждали.

– И теперь?

– Теперь погоди немного, лейтенант. Твоя задача – безопасность. Марина и я.

– Я согласен.

– Тебе сербы и паспорт сделают, и визу.

Эпицентром событий для меня еще являлись покупка елки, шары и «дождь», скользкое платье и непонятный поцелуй. Но я уже включался, включился, готов был рвать врагов на части – будь то хоть старый пень Марканьони, хоть Корсиканец, хоть сам Жорж Помпиду. Последний, впрочем, помер – остался от него чудовищный культурный центр, смонтированный из труб и строительных лесов, похожих на кишки, которые при участии Жоржа и Алена старина Пьер повыпускал в избытке…

– Коля, – сказал, то есть начал говорить, но остановился, покосился на Марину.

– О'кей, – сказала она и поднялась. – Оставляю вас, мальчики, секретничать. Только не будьте такими кровожадными.

– Дакор, – ответил мсье Коля, и Марина ушла к себе.

К себе! Я у нее еще ни разу не был, даже толком не знаю, где ее комната на втором этаже расположена.

– Коля, – начал я снова, вспоминая, что хотел сказать, – не проще ли их всех перестрелять к чертовой матери. Перестрелять и свалить.

Николай Иванович ухмыльнулся несколько печально и ответил почти не раздумывая:

– Конечно проще. С тобой, лейтенант, это получится. Теперь я верю, после фермы, в советскую армию. Зря ее поливают на всех углах всякие газетно-телевизионные мокрощелки или гомики… Но мы пока уходим от генерального сражения, поскольку у нас задача не просто всех перестрелять, но и сохранить положение. Положение – оно наше. Тебе о нем знать необязательно! Связано оно с российскими деньгами, которые циркулируют тут. Мы с Габриловичем ими не владеем, но в определенном смысле отвечаем…

– Представляю в общих чертах. За это я вас и должен был укокошить.

– Н-да… Я и забыл как-то. Извини!.. Ну так вот. Тут идет тонкая игра. Стрельба – лишь один из аргументов.

– Отлично, Коля. Знаешь, что я думаю, Коля. Все, что ты говоришь, Коля, болтовня, базар – плюнуть и растереть. Стрельба – это не один из аргументов. Это главный и последний аргумент! Еще раз предлагаю – давай перестреляем кого надо и свалим домой!

Мсье Коля закрывает глаза и отвечает шепотом:

– Так хочется. Всех перехлопать. И – домой. Родная, блин, березка…

Два моих «я» лежали на диване, но все-таки это было одно тело. Один хотел дочитать книжку, другого же интересовал Учитель-Вольтер. И первый, и второй желали хотя бы увидеть Марину и узнать, для чего совершился поцелуй и к чему-то он обязывает или же нет?

Сперва явился Учитель-Вольтер. Его профиль словно вылупился из занавески.

– Маюсь, Учитель, – говорю. – Слишком много меня и много мыслей.

– Ну да, сынок! – тихо смеется он. – Нашими первыми идеями, несомненно, являются наши ощущения. Постепенно у нас образуются сложные идеи из того, что воздействует на наши органы чувств, а наша память удерживает в себе эти восприятия. Затем мы их подчиняем общим идеям. Все обширные познания человека вытекают из единственной этой способности сочетать и упорядочивать таким образом наши идеи.

– И всех-то дел, Учитель? А где же романтика?

– Всех-то и дел, сынок. Какая может быть романтика в наши годы?

– А какие мои годы? – спрашиваю.

Нет ответа.

Я лежал на жестком кожаном диване, привык к нему. Вспомнил о том, что книжка лежит под подушкой. Вытащил ее и стал читать:

«Успели выдвинуть отведенное недавно от берега усталое ополчение и несколько свежих сотен Третьякова вместе с конницей к роще, перекрыв кривую неширокую дорогу, чтобы сдержать хоть на сколько-нибудь несущегося от малого брода врага, который вполне мог пробиться и сквозь редкий опавший лесок, мог и вовсе при желании и уме – если не притупился он от нетерпения предстоящей резни – миновать прямой удар, обогнув лес дальним полем, и выйти в спину князю.

Успел князь, призвав Богородицу, попросить Бориса совершить невозможное – без конницы, тремя лишь „тюфяками“ и ополчением пешцев не дать все-таки главной силе врага перейти большой брод. Притом не смог князь пообещать Борису, что не вонзится ему в спину сабельный удар орды. Был послан гонец навстречу брату, но не было до того вестей ни от него, ни от соседей – значит, не было и гарантий, что поможет кто-нибудь в ближайший час, на который, пожалуй, и хватит сил у князя. Перед тем быстро и торопливо пронесли перед войском Спаса Нерукотворного – войско хмуро прослушало спасительный теноровый ирмос, в котором одиноко, как тревожная правда, слышался бас протопопа, а последующее пение уже слушали не внимательно, каждый шевелил губами, молясь сам с собой, отчего над землей словно прошелестел листьями ветер: бу-бу-шу, бу-шу-бу.

Войско, громыхая щитами, ножнами и прочей амуницией, сомкнуло ряды возле леска, меж щитов торчали сулицы и рогатины – этакий еж…

Крики и вопли – не нарастая – возникли сразу, и тут же за ними – криками и воплями – вылетела на вершину холма, поросшего лесом, орда и по дороге устремилась вниз. Этой рубки ждали с утра, но все равно получилось неожиданно и быстро. Конница неслась по дороге, часть ее все-таки догадалась рассеяться по роще, растягивая фронт, а навстречу ей, охватывая дорогу с двух сторон, устремились княжеские конники.

Орда вонзилась в ощетинившийся пеший строй, но не пробилась, завязая. С двух сторон ничтожно малыми силами пытались удержать на дороге орду конные княжеские дворяне. Полилась кровь, делая грязь под ногами бурой и теплой. Дико кричали кони. Короткими сулицами, предназначенными больше для метания, пешцы вспарывали коням животы, те падали, роняя всадников, на всадников падали пешцы. Душили друг друга, резали глотки кривыми ножами, предсмертно грызлись, не отпуская и в смерти… Орда завязла пока, били орду, и орда била…

С последней сотней молодых гридников и ближайшим окружением стоял за пешцами князь. Золото хоругвей и стягов, золото насмешливого, такого потеплевшего, разгулявшегося дня – в синей вышине неба мирно и натруженно летел птичий клин…

Князь видел, как повалились первые ряды пешцев, как полетели сулицы, как – обгоняя их! – летели стрелы в свалку первых рядов. Строй ополчения выгнулся, словно лук, и на тетиве этого лука визжала орда… И все это – в каких-то пятидесяти шагах от князя, и ясно слышно, как стучат сабли, – значит, удар пришелся по щиту – или будто причмокивают, – это живую плоть перерубает сталь…»

Я отложил книгу в сторону, не дочитав. Это дочитать невозможно, поскольку у нашей истории нет конца. Хазары, печенеги, половцы, монголы, турки, а теперь и чеченцы спустились, блин, с гор. Тем, кому положено жить в лесах, не фиг выходить в степь. На стыке степи и леса идет резня уже тысячу лет, и все выше, выше поднимается степь, проливается наша кровь; но и в лесу мы не лыком шиты, размножаемся, обращая каждое поражение в победу, учимся, перенимаем все; да и степь перенимает, стала креститься и бить поклоны; теперь не поймешь, кто где…

А ихний Филипп Красивый остался королем. Посмотрел бы я на его красоту, если б ушли мы в северные чащи…

А может, и не Филипп Красивый царил тогда у французов. Какой-нибудь другой, тоже красивый европеец в розовых кальсонах…

Сперва раздваивается личность, после начинается припадок. После припадка самое то, самое «молчание ума», как настаивает Ауробиндо.

Столько учителей у меня, но не получается быть хорошим учеником. «Молчание ума» не выходит, не получилось Габриловича и Гусакова укокошить, как учил покойник Петр Алексеевич и другой безымянный покойник из отеля. На что намекает Учитель-Вольтер, я вообще не понимаю, а старик в таджикском халате просит плюнуть на всех и не попасть в себя…

Не знаю я. Истина должна быть простой, как ручей, а мы нагромоздили, напридумывали слов. У чукчей, например, мало слов, но и они к слову «снег» сочинили пятьдесят определений. Попробуй теперь в этом снеге разобраться…

Настольная лампа светится желто и уютно. Два моих «я» спорили, а я оставался безучастным. То есть в таком состоянии моего участия не предполагалось. Так я думал и был не прав.

Сперва слух уловил – что-то зашелестело. Потом увидели глаза, и оба «я» заткнулись. Марина вошла в комнату и стояла теперь в двух шагах от меня все в том же знакомом мне синем халате.

– Что с этим делать будем? – спросила она.

– С чем? – не понял я.

– С тем, чего делать не следует.

Она села на край дивана. Ее лицо не выражало ничего. Ровное и красивое лицо без эмоций.

– А кто это сказал? – спросил я.

– Никто и не говорил, – ответила она. – Я останусь с тобой.

– Оставайся.

– И что ты станешь думать обо мне?

– Ничего.

Утром мсье Коля увидел нас под одним одеялом и вида не подал. Выпил кофе с круассанами, закурил, пустил дым в потолок и сказал:

– Он же покойник. Вечно ты, милая, с покойниками связываешься.

Марина повела плечом, посмотрела в мою сторону, как врач-реаниматор, и ответила:

– Не похож… Если уж кто и похож на покойника, так это ты, Николай.

Мсье Гусаков нервно потушил сигарету, не докурив.

– Ты со мной не связывалась. Ты моя родственница. А про твоего мужа, если помнишь, я тебе сразу сказал…

– Хватит, Николай! – Я поднялся с дивана и быстро натянул свои вельветовые штаны. – Какой толк от таких базаров! Ее мужа убили. Тебя, меня, Марину – всех могут. Такие разговоры нас и погубят. Бесконечное русское самоедство! Твой друг Пьер сейчас небось ножи точит, а не рассуждает! Давай лучше делом заниматься. Ты меня должен посвятить в детали. Что Габрилович? Этот хренов Марканьони? Аллен Красавчик? Он же Корсиканец и Марселец! Кто нас подставил? За что парни погибли? А то, что Марина теперь со мной, это не твое дело.

Лицо у мсье Коли как-то разгладилось, и ответил он почти весело:

– О'кей, парень. Ты хочешь ввязаться в это дело по самые помидоры.

– Не будь пошлым, Николай! – сказала Марина.

– Дакор! Он хочет ввязаться по уши… Пойдем, Саша, лейтенант ты наш. Я тебе кое-что покажу.

Марина поднялась на второй этаж, и оттуда донесся шум падающей воды. Это она набирала ванну. Внизу тоже имелся туалет с умывальником. Я быстро ополоснулся, выпил залпом чашку кофе и сказал:

– Я готов, Коля. Что тут у тебя есть – показывай.

Он показал, блин. Я охренел, блин. Честное слово!

Возле лестницы, ведущей на второй этаж, находилось нечто вроде люка. Гусаков приподнял его, сделал шаг в подпол и предложил следовать за ним. Мы спустились в небольшой аккуратный подвальчик, стены которого были чисто покрашены, а пол чисто выметен. Лампа дневного освещения делала его похожим на оранжерею. Вдоль стены стояли ящики и коробки. В этих ящиках и коробках находились всевозможные и забавные предметы.

Забава номер один: пистолет ГЛОК-18, обойма до тридцати трех патронов, пластиковая рукоятка, отличные баллистические характеристики, скорость стрельбы выше, чем у «узи», – тысяча триста выстрелов в минуту.

Мне такая скорость не нужна. Даже жутко представить картину истребления за минуту такой уймы людей. Если лупить из ГЛОКа по демонстрации, то один только его обладатель, при достаточном количестве обойм и ловкости рук, может всю демонстрацию трудящихся и завалить. Хоть и сделано в Австрии, но может нашим буржуазным вождям пригодиться…

Ствол у пистолета-автомата длинный, можно и глушитель поставить.

Забава номер два: пистолет ЧЗЕТ, чешский. Им сейчас даже российский спецназ вооружается. Обойма – пятнадцать – восемнадцать патронов. Классное оружие. Гей, славяне! И вообще, Польша и Чехия станут в НАТО троянским конем, так уже было с чехами и словаками в Первую мировую войну, когда они сдавались пачками, мобилизованные в армию Австро-Венгрии… Повыскакивают когда-нибудь славяне из лошадиного пуза в масках и с ЧЗЕТами.

Забава номер три: помповые нарезные ружья «Ремингтон-870» и «Мосберг-500». Эта забава для настоящих мужчин. Париж можно легко почистить, если пулять по нему из этих крутых игрушек для мужчин.

Среди остальных забав я обнаружил и ПМ – пистолет Макарова, и подствольники ВОГ-25, несколько АКМов стыдливо лежали в сторонке. Обнаружил я и «Экскалибур» МК-2, который пуляет тридцативосьмимиллиметровыми гранатами. А поскольку в барабане пять зарядов, то можно этак ненавязчиво небольшое здание развалить за полминуты… Со всем этим оружием я имел возможность повозиться в центре у Петра Алексеевича. Где ты, Петр Алексеевич? Почему больше не говоришь со мной?..

Кроме всего прочего к оружию прилагалось бесчисленное количество боеприпасов.

Мы сели на табуреточки возле стены, и я спросил:

– Откуда дровишки?

– От верблюда! – отрезал мсье Коля, но затем смягчился и пояснил: – Что-то осталось от наших предшественников, что-то сами приобрели. Но до последнего времени не пользовались. У нас же в основном рутинная, канцелярская работа.

– Это я уже успел заметить. А что стало с предшественниками, как ты их называешь?

– С ними-то? – Коля задумался, а после подтвердил мое предположение: – Они умерли. Кажется.

– А-а! Так это у вас такая добрая традиция.

– Выходит, традиция.

– Понятно. Но мы должны ведь не пулять во все стороны, а бить прицельно.

– Если нас достанут, то мы им покажем.

– Уже достали! Что говорил Габрилович? Кто нас подставил?

– Нас подставил Корсиканец. Это доказать невозможно, но я и Александр Евгеньевич… Мы, одним словом, уверены. Больше некому, больше никто не знал. Просто мы с тобой чудом выкрутились.

– И что с ним прикажешь делать! Мы все-таки не у себя дома. А он знаменитый французский актер…

«Да, – подумалось мне, – Синатра в Штатах, Кобзон в России, Ален Д. во Франции. Артисты, блин! Народная любовь и тэ дэ. Пора петь начинать. Да я же и пел неплохо!..»

– До Красавчика дело дойдет! – сказал Гусаков. – Я сегодня должен получить информацию о Марканьони. Он и его кодла в последние дни затихли. Теперь понятно. Готовились к налету в Милане. Все-таки от нашей поездки была польза.

– Тремя людьми заплатили!

– Приходится платить… Я встречусь с Габриловичем, а после заеду за тобой. Ты мне сегодня понадобишься.

– А этот дом надежен?

– Был надежен. Теперь я ни в чем не уверен.

– Что с Мариной делать?

– Делай то, что хочешь… Если обидишь ее – убью!

Он смотрел на меня холодно. Добрые елочные огоньки подмигивали за его спиной. И я знал, что Коля сделает так, как сказал.

Я поднимаюсь на второй этаж и прохожу по коридорчику. Справа комната Гусакова, слева – его кузины, моей Марины. Моей – звучит непривычно, да и неправда это. Она не моя. Физическая близость для многих женщин теперь мало что значит; так – приложение к статье из современного журнала…

В конце коридора ванная комната. Я открываю дверь и останавливаюсь на пороге. Марина лежит в воде с закрытыми глазами. Лицо ее печально. Шея и плечи. Ключица и трогательная ложбинка… Так учили – если началась неожиданная стрельба, то немедленно ищи ложбинку на местности и укрывайся в ней. Я нашел и укрылся…

– Что стоишь? – спрашивает она, не открывая глаз.

– Не знаю… Стою.

– Раздевайся и ложись ко мне.

Я разделся и лег в горячую воду. Стало по-животному радостно от воды, почти так же хорошо, как прошлой ночью.

Мы лежали вместе и вспоминали подробности. Не говорили ни слова.

– Вот, – сказал Гусаков, показывая на двухэтажный домик-пряник с башенками и большими окнами, – они тут и окопались.

Я стал разглядывать дом и лужайку перед домом. Лужайка состояла из дорожек, посыпанных толченым кирпичом, и газончиков, на которых летом, похоже, колосились тюльпаны или что-либо в том же цветочном духе.

Я стал разглядывать и мсье Колю, сидевшего за рулем и нервно барабанившего по нему пальцами. Коля был одет в новый белый плащ из дешевого магазина. Так посоветовала Марина. Чтоб, мол, не бросался в глаза. На голове Гусакова красовалась мятая шляпа в бежевую клетку и с широкими полями. Под шляпой находилось щекастое лицо с отросшими усами. Гусаков стал похож на деда Мазая постиндустриального общества. Думаю, на него прохожие оглядываются.

– И что, – спросил я, – ты предлагаешь этот замок штурмом брать?

– Штурмом не штурмом, – пробубнил Николай Иванович, – но что-то делать придется.

Парадная дверь домика-пряника приоткрылась, и на крыльце появился плотный коренастый мужчина с уоки-токи в руке.

– Это «горилла» Пьера, – объяснил Коля. – Возможно, он был среди тех, кто вас на ферме убивал.

– Мы их тоже убивали, – ответил я.

В руках Гусаков держал небольшой бинокль, похожий на театральный. Я взял у него бинокль и стал смотреть. Увеличивал он не Бог весть как, но белое, какое-то пористое лицо «гориллы» стало ближе. Я попытался узнать в нем кого-либо из нападавших и не узнал. Никого я, собственно, тогда и не разглядел толком. Был я не на вернисаже – еле живой остался… Сейчас передо мной находился «потенциальный противник», и остро захотелось его укокошить…

Пористорожий прошел по двору и исчез из поля зрения. За ним на крыльце появились еще двое. Они остановились у дверей и стали вертеть головами, как это обычно делают охранники. В кадр въехала длинная машина с темными стеклами, и пористорожий появился снова. Он обежал машину и остановился возле дверей тачки. Пористорожий тоже крутил башкой.

И тут дверь домика-пряника резко отворилась. Я увидел в бинокль седовласого дедушку, в котором сразу признал Пьера Марканьони. Бакенбарды у него действительно оказались обильные, как это и запечатлела фотография, показанная мне как-то Гусаковым. Дедушка оказался одетым в куртку морского пехотинца цвета хаки, и в ней он разительно выделялся среди «горилл», щеголявших в пиджаках и галстуках стального цвета с отливом. Движения у дедушки были быстры. Он сбежал по ступенькам к машине и нырнул в ее затемненные недра. Через некоторое время ворота, отделявшие лужайку и дом от улицы, откатились в сторону и из них выкатились две совершенно одинаковые черные машины – фиг скажешь, где сидит главный французский убийца дедушка Пьер.

– Откуда вторая взялась? – удивился я.

– Элементарно! – отмахнулся Гусаков. – В гараже две одинаковые тачки. Одну подали к дому, а выехали на двух. Элементарно!

– Не дураки… Иначе б мы их встретили у ворот и из двух подствольников разнесли в клочья.

Самое интересное заключалось в том, что черные машины выехали вместе, но покатились в разные стороны.

– Второй раз мы здесь остановиться не сможем, – сказал мсье Гусаков, а я спросил:

– Как так?

– Думаю, они и за улицей наблюдают. Если второй раз остановимся с теми же номерами…

– Но без информации как с ними справишься?

– Я тебе скажу. Но это как бы между нами… У Габриловича есть свой человек.

– Всех его людей перебили на ферме.

– Подожди! У него есть свой человек в охране дома.

– Не может быть.

– Может. Просто деньги. Просто большие деньги. Но только в охране дома, а не самого Марканьони. Габрилович очень переживает. На ферме погибли не просто его люди – друзья. С Пашей еще студентом он раскапывал курганы.

– Понимаю. Но все-таки – что станем делать?

– Скоро Рождество. Мы им и воспользуемся.

– Но все-таки?

– Рано что-нибудь говорить. Габрилович получит информацию. А я должен встретиться с Красавчиком… Какая же сука этот Корсиканец! Хрен ему будет, а не советский алюминий!

Гусаков включил зажигание, и машина тронулась с места. Какая странная тачка. Я даже марку не разглядел. Мы проехали несколько кварталов, и Гусаков меня высадил.

– Номер мой помнишь? Звони, если что, – сказал он.

Я похлопал по карману пальто, в котором лежала трубка сотового телефона. Теперь и Марина, и я, и Гусаков имели по трубке. Людей стало меньше, а трубок больше.

Такси остановилось, и я сел на заднее сиденье.

– Бонжур, – сказал водителю и протянул клочок бумажки с адресом.

Водила взял, обернулся и посмотрел с любопытством.

– Ты думаешь, что все так просто, – сказал Учитель-Вольтер, – взять и всех завалить? Мы ведь, французы, тоже не фантики, которые…

– Это не французы, Учитель, – ответил я, не удивившись его появлению; я уже устал удивляться. – Один – с Корсики, другой – с итальянской фамилией.

– И тем не менее.

– И тем не менее.

– Тогда поехали. Если хочешь, то давай поговорим о бытии и сознании. О провиденциальных силах и об ошибках Декарта. Все равно стрелять буду я, а не ты.

Учитель кивнул, и мы поехали. Лысина Учителя с жидкими волосками возле ушей трогательно желтела передо мной. Хотелось плакать и смеяться одновременно. Но я не стал делать ни того ни другого.

Когда мы остановились на перекрестке под красным шариком светофора, Учитель-Вольтер произнес, не оборачиваясь:

– В сущности ты прав, сынок.

Марина открыла дверь, и я прошел в гостиную, ощущая некоторую неловкость от неопределенности наших отношений. И она тоже, как выяснилось, не до конца понимала, что к чему. Или притворялась.

– Мы теперь кто? – спросила Марина в лоб. – Как нам себя вести? Мы толком-то и не знакомы.