Текст книги "Смерть в Париже"

Автор книги: Владимир Рекшан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

– Проверка бдительности, – усмехнулся мсье и положил пистолет на стол. – Прошу прощения. Нервы.

И я положил «Макарова». Не такой уж он рыхлый, как показался при первой встрече.

– Давайте знакомиться. Вы кто?

Сумка лежала на диване, и я попросил разрешения. Он разрешил. Я достал из сумки конверт с фотографиями и вынул из конверта ту, которая запечатлела Гусакова и на которой был карандашом начертан его адрес. Положил фотографию на стол.

– Полюбопытствуйте.

Он полюбопытствовал:

– И что это значит?

– Мне вас заказали.

Гусаков вздрогнул и более ничем не выказал своего отношения к моему ответу.

– Так в чем же дело?

– Дело в том, что заказ пришел помимо моей воли. И во Франции я помимо моей воли. С вашей помощью я хотел бы отсюда убраться.

Тыльной стороной ладони Гусаков потер переносицу, заерзал на стуле, спросил вдруг охрипшим голосом:

– А кто заказал?

– Не знаю точно. Человек не успел объясниться. Да и не стал бы. Тут два заказчика скорее всего. Первый заказчик как раз все объяснил хорошо, но не успел заказать. Его не стало. Но он, думаю, вас тоже имел в виду. Это не любители. Это – власть.

Мсье заметно нервничал:

– Мы же договорились давно и со всеми. Я сырьевыми счетами не занимаюсь теперь! – Поняв, что начинает говорить лишнее, Гусаков остановился, еще вопрос задал: – Заказ только на меня был? Это важно знать.

– Нет, – ответил я честно.

Ему стало заметно легче.

– На кого еще?

– Отвечать обязательно?

– Я и так знаю! Если это не Габрилович сделал, то вам еще и Габриловича заказали.

Мне осталось только пожать плечами и согласиться:

– Да. Я в ваших нюансах не разбираюсь.

– Никто не разбирается.

– Что будем делать? Вы мой должник. Мне-то всего и нужно – паспорт с французской визой на какую-нибудь нейтральную фамилию типа Иванов.

В двух словах я рассказал о своем последнем походе на славную шхуну «Маргарита».

Гусаков стал думать. В комнате появилась мадам, завернутая в большое махровое полотенце, из-под которого трогательно выглядывали вполне красивые голени и лодыжки. Розовые тапочки с помпонами! Розовая ключица с мягкой ложбинкой!

– Подружились, мальчики? – Настроение у нее явно улучшилось. – Встреча киллера с валютчиком – это как встреча Чехова с Толстым в Ясной Поляне! Н-да. – Она разглядывала меня не стесняясь. – Вот он – наш спаситель.

– Подожди, Марина, – поморщился мсье, – тут серьезное дело.

– Хороши дела. – Марина выскользнула из гостиной, а Гусаков сказал:

– В такой обстановке я вам вряд ли помогу.

– Спасибо за честность.

– Не стоит благодарности! Сперва следует разобраться с Габриловичем. Хочу думать – это не он. Зачем ему! Это его и меня хотят убрать! Мы к нему поедем. Прямо сейчас и поедем! Нет, чуть попозже! И вы мне поможете. А затем мы с Габриловичем поможем вам. Или я один…

Я остановил его жестом.

– Хорошо, – согласился без церемоний. – Только мне надо немного отдохнуть. И помыться. Я мало спал прошлой ночью. Работа, похоже, предстоит серьезная. Вы мне попозже расскажете что да как.

– Естественно! – Гусаков казался бодрым и собранным. – Марина! Поди сюда, пожалуйста!

Появилась мадам. Теперь на ней был толстый синий халат. Волосы она ловко заколола на затылке.

– Познакомьтесь… Это моя кузина.

«Кузина? Так она кузина? А что это такое – кузина? Троюродная сестра, что ли?»

– Саша, – представился я и пожал протянутую руку.

– Если б не он, – сказала Марина, – ели б нас сейчас могильные черви.

– Не говори чушь! Какая дикая чушь! – разозлился неожиданно Гусаков.

– Черви сразу не заводятся, – сказал я.

Пар поднимается над водой, и белая пена приятно пахнет, обещая чистое тело. Если и придется помереть сегодня, то по-православному – чисто. Вода достигает подбородка, и я намыливаю его, скребу безопасной бритвой, найденной в ванной на полочке. Марина ею себе ноги бреет. Или – не Марина. Это жилище, видимо, из резерва. Всякие люди, возможно, тут бывали, всякие мужчины-женщины руки-ноги-пятки скребли. На полках стоят банки и баночки, тубы и тюбики с остатками кремов и шампуней… Это мне безразлично. Безразлично то, что ждет, поскольку наслаждение от горячей воды сильнее инстинктов и человеческих чувств.

Из клубов пара проступает мраморный профиль.

– Ты и сейчас, Учитель-Вольтер, помнишь обо мне?

– Да, сынок.

– Меня беспокоит, Учитель, моя двойственность. Она так очевидна! Будто бы у меня две души. За безмерным высокомерием наступает упадок духа.

– Ты, как и я, человек, охваченный великой страстью. Ты, может быть, имеешь тридцать или сорок различных идей по поводу одного и того же предмета…

– Париж и есть тот предмет.

– …Ты и должен иметь их в силу необходимости, поскольку предмет твоей страсти предстает тебе в различных обличьях. Ты, как всякий человек, непостижим, но столь же непостижима и вся остальная природа, и Бог; и в человеке не больше очевидных противоречий, чем во всем остальном.

Пар начинает рассеиваться, а вместе с ним и профиль Вольтера теряет очертания. Я спешу, чтобы успеть.

– Учитель-Вольтер, – говорю, – когда ты был таджиком, ты говорил просто.

– Дело не в простоте. – Голос его еле слышен, и я, выключив воду, напрягаю слух. – Эти слова – а их много! – мы придумали сами. Бог тут ни при чем… Так давай… давай, сынок… Давай, сынок, выпутываться сами…

– Кто?! – Я не понял. – Кто ни при чем, Учитель? Я не расслышал. Я не понял тебя!

Тишина в ответ.

Часы показывали четвертый час то ли утра, то ли ночи. Гусаков сидел, вцепившись в руль старенького «фольксвагена», что в переводе с немецкого означает «народный вагон». Мсье насупился и набычился одновременно. Мы молчали – а о чем говорить? Вспоминать социалистическую юность? Вспоминать о том, как я его не пристрелил? Как его не подстрелили проезжие автоматчики?

Промышленные окраины Парижа спали. Гусаков крутил баранку. Я не хотел вспоминать, но чем более не хотел, тем более вспоминал. Шри Ауробиндо писал о «молчании ума» – молчание не приходило. Он советовал представлять море, и я следовал совету – перед глазами возникало море, теплое, малахитовое Черное море; я плыл по нему на лодке, и ничто не нарушало спокойствия, наоборот… Марина сидела напротив, завернувшись в полотенце, и ее розовая ключица с ложбинкой от шеи к плечу… Эта ложбинка ее выдавала, хотя я еще и не понял – выдавала что? Такое вот «молчание ума». Но лучше все-таки сдохнуть с женской ключицей в мозгу, чем с пулей женского рода во лбу!..

Неизвестное-интересное ждало нас с мсье Гусаковым. Зовут его Николай Иванович. Мы мило закусили холодной телятиной бутылочку красного вина, которую подала нам Марина. Она ухаживала за нами, как за больными. Николай Иванович изволили капризничать. Они как бы поменялись местами. После мсье словно под землю провалился; нет, он не провалился под землю, а спустился в подвал. Вернувшись, выдал мне с десяток полных обойм к «Макарову». В сумке, которую он приволок, я увидел целый арсенал – помповое ружье торчало стволом вперед, короткоствольный «узи», заметил я охапку пистолетов незнакомых мне марок, обоймы, толовые шашки, граната Ф-1 и прочая фигня из экипировки Сталлоне.

Затем я упал на диван и моментально заснул. Марина и Николай Иванович входили-выходили – так казалось во сне. Я спал, положив ладонь во внутренний карман джинсовой куртки на рукоятку пистолета; спал крепко и без снов.

В начале четвертого я проснулся. Женские коготочки нежно-настойчиво царапали шею.

– Не спи – замерзнешь. – Где-то я эту фразу недавно слышал.

Марина сидела рядом и заглядывала в мое лицо с любопытством. И совсем не казалась обиженной.

– Убийца, говоришь. – Она улыбнулась, и я увидел ее ровные зубы с чуть выделяющимися резцами. – Убийца. У нас в семье теперь свой убийца… Николай велел будить. Я сварила настоящий кофе…

Кофе оказался и правда настоящим. Глаза мои вылезали из орбит от кофеина, пока мсье Гусаков носился по городским окраинам.

Наконец мы вырвались на простор. В предутреннем мраке он не казался таким уж просторным. Свет фар выхватывал пустынное шоссе, и даже кое-какие деревца мелькали на обочине. Но скоро снова начались строения. Они стиснули дорогу до ширины банальной улицы, которая становилась все уже и неказистей. Начались и колдобины – милые русской душе и заднице…

Мсье Николай Иванович объяснил все. Он даже начертил на листе бумаги план заброшенного ангара-цеха, где, по его сведениям, мог скрываться мсье Габрилович. Мне предлагалось забраться на крышу и спуститься по веревке сквозь оконце-люк на крышу же конторки, находящейся внутри ангара. В этой, мол, конторке и должен быть искомый мсье. А мсье Николай Иванович обещал отвлечь на себя внимание охраны. То есть, вместо того чтобы их обоих укокошить и жить припеваючи, я сам скоро стану болтаться на веревке и меня самого этой веревкой укокошат. В гостинице я свободы захотел и для свободы укокошил незнакомого и непротивного мне человека, и теперь меня кокошить станут мною неукокошенные…

Так думать неправильно. Что говорил Ауробиндо – молчание, море, розовая ложбинка.

Справа тянулся забор, составленный из бетонных плит, поставленных на попа. Мы проехали метров двести-триста, и мсье Николай Иванович затормозил. Забор заканчивался, впереди начинался пустырь, за пустырем находились всякие брошенные строения.

– Свернешь направо, – сказал Гусаков. – Там рукой подать. Сперва загляни за угол. Если все тихо – махнешь рукой.

– Махну.

Я выбрался из «народного вагона» и аккуратно, не хлопая, закрыл дверцу. Плащ и сумку оставил в машине. В боковых карманах джинсовой куртки лежали полные обоймы, и в «Макарова» я вставил новую. Через плечо перекинул моток синтетического автомобильного троса, натянул кожаные перчатки.

Бетонный забор не заканчивался – просто поворачивал. Я выглянул из-за угла и стал всматриваться в темноту. Различил что-то вроде двухэтажного кирпичного здания, повернутого торцом к пустырю. Высокие ворота в торце. Два темных силуэта – это машины без водил. Стены глухие, только на втором этаже нечто похожее на большие фрамуги. Слабый свет во фрамугах.

Обернувшись, я махнул рукой. «Народный вагон» стоял с включенными габаритными огнями. Габариты «народного вагона» я различил, а мсье Гусакова – нет. Оставалось надеяться – он меня видел.

А вот так быстро бежать не надо! И спотыкаться! Они, понятно, фирменные, французские, блин, камешки. Только ботинки… Не купил ботинки, у которых подошвы… Хорошо, что хоть французское говно собачье отмыл… И рукам потеть не надо… И мурашам, муравьям то есть, по спине бегать…

Бегу вдоль забора. Две тачки пустые возле ворот. Тачки – Гусакова забота. «Он с Тотошей и Кокошей вдоль забора…» Откуда это? Или – «по аллее»? Нет тут аллей. И бульваров, и Елисейских полей. Раньше думал, Елисейские поля и Елисеевский магазин – одно и то же. С полей в магазин на Невский еду привозят. Кокоша – из сказки Чуковского. Кокошить – из сказок… Из чьих? Кто эти сказки сочинил? Какой богатый язык! Всего лишь палочку не дописать. Добрый крокодильчик становится пулей женского рода. А «молчания ума» – нет, как и не было…

Была не была… Главное дотянуться. Это пожарная лестница. Гусаков обещал ее и оказался честным.

Была не была… Подтягиваюсь и болтаю ногами. Иногда лучше ногами болтать, чем языком. Язык держу за зубами. Зубов мудрости нет – давно вывалились… Цепляюсь за перекладину – сейчас упаду темечком в землю. Цирк! Это просто такой цирк для не очень молодых, но еще бодрых мужчин. Я бодрый мужчина. Ползу по перекладинам вверх. Никто не хлопает. Ну и ладно. Ни хлопать, ни кокошить не надо…

Фрамуги – да. Фрамуги или не фрамуги. Не моего ума дело. Но мы эти слова придумали – нам и разбираться… Старик-Вольтер меня благословил. А они – кокошить. Гусаков и Габрилович, Тотоша и Кокоша. И какой-то, блин, аллигатор еще бродит…

Фрамуги или не фрамуги. Только падать в нее не надо! Какого черта туда смотреть так пристально! Там грязно и темно. А хочется как всегда – чисто и светло. Хочется всегда одного и того же, а получается другое и такое же… Но там огонек… «Бьется в тесной печурке огонь…» В печурке-конторке. Опять Гусаков оказался честным.

Если я привяжу трос к балке, то повисну в стороне от печурки-конторки… Болтаться. И болтать ногами, раскачиваться, как мартышка… Рекшан однажды рассказывал, как с живой обезьяной, мартыном, вино пил и перепил обезьяну, поскольку та от второго стакана отказалась, а он и после десятого не поперхнулся…

Привязываю трос, канатик, веревку, линь… Мы эти слова придумали!.. Готов бросить веревку и повиснуть. Смотрю на часы. Договорились с мсье. Он ждет двадцать минут.

Осталось три минуты, две, одна, ни одной.

Гусаков вылетает на пустырь, врубив фары, и пуляет в окошко. Здорово это мы придумали. Здорово, если трос, канатик, веревка, линь из фрамуги на крышу конторки… А он мимо. Тогда все выбегут. А я повисну. Тут меня и кокошить.

Честным оказался Гусаков, но не точным.

Он носится кругами на «народном вагоне» и долбит в небо.

Внутри забегали. Запрыгали с минометами-огнеметами у ворот. Гусаков роет обратно за забор. Народ огнеметный выбегает в ворота и огнеметит в пространство пригорода.

Бросаю веревку и повисаю. Обойма новая. Обойма в «Макарове». «Макаров» в руке. Трос, канатик, веревка, линь – в другой. Обнимаю ногами и начинаю спускаться. Никто не видит меня. Я тоже не вижу. Из конторки-печурки выбегает еще один. Даже залысины вижу. Спускаюсь. Цепляюсь. Спускаюсь… Срываюсь, блин…

6

Когда Андрей Тропилло записывал в Доме пионеров и школьников первый альбом Никиты Шелеста, мы пробирались туда украдкой – это было смешно и глупо по многим причинам. Мы казались себе такими героями! Однако посреди белой ночи мы были видны всякому, кому не спалось, но все в городе спали. И никаким таким органам мы не казались интересны, иначе б нас эти органы забодали в одну секунду. Если б они забодали нас тогда, Никита был бы жив, я бы не лежал тут посреди, можно сказать, Европы. Во всем органы виноваты! Тогда не смешно было, смешно теперь…

Душа и противоречия души – все интересно бесспорно! Но в конкретных противоречиях, в анекдотах, можно сказать; в конкретном анекдоте, можно сказать. А можно и не говорить…

Сорвавшись с трапа, канатика, веревки, линя, я упал на человека с залысинами, и теперь мы лежали на бетонном полу, и, что хорошо, я лежал сверху с «макаровым» в руке, прижав ствол к залысине того, кто оказался подо мной. И самое смешное, если так можно сказать или не говорить, подо мной лежал мсье Габрилович; и я бы не посмел заявить, будто мне лежать оказалось жестко. Мсье употреблял качественную пищу, и его мышцы покрывал упругий слой полезного жира. И одежда на нем оказалась добротная – зимнее мягкое пальто.

Я не сразу узнал его – на узнавание ушло несколько секунд. Мсье не потерял сознания, но и не сразу сообразил, что с ним произошло. Сообразив же, спросил неожиданным тенорком:

– Ты кто?

– Кто-кто, – проворчал я, поскольку глупее вопроса в подобном положении не услышишь. – Совесть твоя, – соврал ему, а Габрилович:

– У меня дальнозоркость. Подними голову.

Я поднял. Я даже сел. Не лежать же на мужчине бесконечно – это дурно. Я сидел на Габриловиче и держал ствол у него между бровей. Брови у мсье густые, и волосинки – одна к одной. Подстригает он их, что ли?

– Ах, это ты, – произнес мсье облегченно.

– Не ты, а – вы.

– Вы… Ладно… Это вы Митю зарезали?

– Нет, – ответил я, но «Макарова» не убрал.

Каждая сцена должна иметь логический конец.

А тут и не сцена, а мизансцена. Когда рука устанет, я или отпущу его, или курок спущу.

Я стал осторожно оглядываться. Мы находились действительно возле конторы, в которой не оказалось печурки, но масляную батарею за дверью я заметил. Сам ангар-цех представлял собой почти пустую площадку с автомобильным хламом по углам. Все громилы Габриловича убежали за ворота и теперь гонялись за Гусаковым на тачках: где-то недалеко ревели моторы, скрипели тормоза и раздавались выстрелы.

– А кто Митю убил? – спросил я, чтобы что-то спросить.

– Кто-то, – прохрипел тенорком Габрилович.

Кажется, его звали Александром Евгеньевичем.

Тезка.

– А что с моим паспортом?

Мне было удобно разглядывать его лицо – ухоженную, чуть пористую кожу, волосики, поросшие из ноздрей, бесцветные, несколько налившиеся кровью глаза. На виске зрелая точечка угря – так и хотелось его выдавить.

– С паспортом все бы решилось быстро. Но – сам видишь. Сложности.

Я не видел. А потом заметил. Возле ворот остановились вернувшиеся тачки Александра Евгеньевича, и из них вылезли его люди. Среди них один людь оказался чужой. И этого чужого – Гусакова, блин! – со скрученными за спиной руками гнали впереди себя без почтения, пардон, пенделями.

И тут разразилась такая любимая нами русскими немая сцена. Из немых сцен вся наша жизнь и история состоит. Я их увидел. Они увидели меня. Я прижал ствол ко лбу Габриловича поплотнее, его братва повалила мсье Гусакова на колени, и один из братвы, самый мордатый, приставил ствол к затылку поваленного.

Я чуть не рассмеялся – так это походило на кино. Какие-нибудь «Ребята из Южного Бронкса» или «Гонконгские страсти». Но не рассмеялся, поскольку мы находились вовсе не в кинотеатре.

– Отпустите Гусака! – как мог прокричал Александр Евгеньевич. – Отпустите его на хрен!

Братва Габриловича подхватила Гусакова за локти и поставила на ноги. Тот стоял нахохлившись, а на лбу его я заметил ссадину. Убрав «Макарова» от переносицы Александра Евгеньевича, я встал и помог встать ему.

– Предлагаю переговоры! – прокричал Габрилович.

Гусаков дергал головой и не отвечал. Надавали, похоже, мсье Николаю Ивановичу боевики мсье Александра Евгеньевича.

– Согласен его взять гарантом! – закричал Габрилович и кивнул в мою сторону.

– Хватит орать – не глухой. – Николай Иванович добавил еще несколько бранных фраз и подошел к нам.

– Пойдем в офис, – предложил Габрилович, а Гусаков, снисходительно покосившись на трухлявое помещение, согласился:

– Пойдем в твою контору.

Мы вошли внутрь, и я закрыл дверь. Люди Габриловича остались по ту сторону, но живьем мы отсюда могли выйти, лишь договорившись.

Хозяин конторы сел за стол и жестом предложил присоединяться. Николай Иванович сел напротив Александра Евгеньевича, а я предложения не принял – оперся спиной о пустые стеллажи и стал наблюдать. В определенном смысле, от результатов беседы зависела моя жизнь. Да и их тоже.

– Давай разберемся по порядку, – предложил хозяин.

– Дай какую-нибудь тряпку, – перебил его Гусаков. – Носовой платок есть?

Габрилович выдвинул ящик стола, достал пачку бумажных салфеток и протянул Николаю Ивановичу. Тот взял одну и приложил к ссадине.

– Я слушаю, – сказал Гусаков.

– Отлично! – произнес Габрилович. – Сегодня на реке зарезали моего человека – раз. Не стану говорить – он был моим другом. Посреди ночи вы врываетесь с оружием сюда. Откуда, кстати, вы знаете это место? Не надо ответов! Знаете, значит, знаете… Жаль! Придется менять…

– Меня сегодня обстреляли возле дома, – перебил Гусаков хозяина конторы.

Габрилович замолк на половине фразы, как-то заморгал по-детски, переводя взгляд с Гусакова на меня и обратно.

– Но… Да ты что! Это не я… – Он встал, сел, забарабанил пальцами по столу. – Конечно же! Нас обоих! Ведь этого мужика! – Габрилович указал на меня. – Ведь его прислали меня пристрелить! И тебя, выходит, тоже. Я мог бы и сразу догадаться. Нас обоих хотят! Но мы же!.. Как так можно?.. Ведь договорились обо всем!

– Те, с кем договаривались, их могли и заменить, – вставил реплику Гусаков в речь своего конкурента-подельника.

Я же стоял и просто слушал. Вот когда «молчание ума» наступило. Я просто стоял в картинке происходящего. Дзэн, одним словом, буддизм посетил ни с того ни с сего…

Надо бы слушать их внимательно – не получается. Это их разговоры и их дела. Как они делились-рядились, как делили – кому энергоресурсы, кому счета власти. Нелепость и чушь.

«Все вы потерянное поколение», – сказали молодому Хэму, и тот обиделся, и стал писать все лучше и лучше, и не потерялся в тогдашнем Париже, добился всякого разного, семь раз женился и охотился на слонов; Россия же читала о его трагических парижских пьянках и плакала, пила вместе с ним… И мы с Никитой читали в юности и думали – вот бы и нам стать «потерянным поколением» и пить в Париже. Потерянными стали. И я пью в Париже, где хочу. Только счастья нет. Нет в жизни счастья! У Гусакова с Габриловичем тоже нет. «Все вы потерянное поколение…» Они сытые и гладкие – нет его. Они в красивой одежде и могут выбирать себе красивых женщин – нет его. Они тоже потерянные, потерялись тут, поскольку не знают, как и что делать, вины своей не знают, да и нет их вины – все происходит без их участия, приходят новые монстры и становятся шишками, сидят где-то, разбираются. Такие же потерянные…

А я не стану работать ни на кого. Только на себя. Чтобы отвалить отсюда. Только честно, так же, как с Никитой. Продал – умри. Я тоже умереть готов. Меня убедил Учитель, когда он еще таджиком был. Когда он Вольтером стал, то по-другому заговорил, хотя все равно о том же…

– …Однако, Коля, вот что я думаю. Нам без Корсиканца не вывернуться. Если нас заказали – заказ выполнят. Парень отказался – они заказ и перебросили.

– А кто – они?

– Кто-кто? Вечный вопрос. Москва большая! Я свяжусь с Костенко, но это пустой номер. Никто не скажет. Может, и Костенко уже нет.

– Я тоже попробую.

– Нет, надо здесь искать концы. Один у тебя есть – Корсиканец. Придется ему отдать… Я ему отдам Земельный банк и алюминиевый пакет! Без Корсиканца не получится. Все-таки мы во Франции.

– Пусть Александр со мной останется. Я ему жизнь должен. А ты ему паспорт обещал.

– Обещал и сделаю. Только теперь непросто… Ты Корсиканца находишь, я тебя прикрываю. Ну и паспорт… Паспорт так паспорт. Он меня тоже не убил…

Беседа приобретала все более дружелюбный характер. Уже бойцы вспоминали минувшие дни – осколки улыбок загорелись на лицах. А значит, и смертоубийства не произойдет.

– Так итальянцы работают, – заявил Габрилович. – Любые южане. Ножи, автоматная стрельба. Чтобы в газеты попасть. Стиль северных спецслужб другой.

– Конечно, – согласился Гусаков. – Просто появляется молчаливый покойник. После еще один. Никаких следов, отпечатков, гильз. Орудия убийства оставляются на месте убийства. История известная.

– Возьмем, к примеру, нашего нового друга.

Они уставились на меня, замолчали, приглашая к разговору. Гусаков и Габрилович – такие разные и такие одинаковые. Хорохорятся, думают жить долго.

– Зачем меня брать? – пробормотал им в ответ.

В добродушной теперь беседе наступила неловкая пауза.

– Н-да… действительно. Не будем тебя… Вас, Александр.

– Вот что я хочу сказать. Вы сами говорили: если заказ принят – он будет выполнен. Таков закон. Тут дело не в стилях, а в конечном результате. Выход один. То есть действия наши могут направляться только в одну сторону – отмена заказа. Если вам даже удастся убрать заказчика, то все равно заказ будет выполнен. Потому что получены деньги. Если получены. Отменить заказ почти невозможно. Здесь главная головная боль.

Гусаков и Габрилович сидели поникшие, но не очень. Жизнь у них в Париже не сахар, понятно, зато ко многому привыкли.

– А вы получили? – спросил вдруг Габрилович и пытливо уставился на меня.

– Первый хозяин давил на идеологию. Второй не успел просто.

– Одним словом, не было денег – не было убийств. – Это уже Гусаков философствовал.

– У меня, я думаю, несколько иной случай.

– Вот! И это главное! – стал подводить итоги Габрилович. – Каждый случай – иной. Надо только найти различия. Вы должны были нас пристрелить, но не пристрелили. Так и другие. Другие нас тоже не пристрелят, если мы найдем у них «иной случай».

– Заказ – дело чести. Если заказ не выполняется, то других не поступит. Заказное убийство – элитарное убийство. Они поэтому и не раскрываются никогда…

– А их и не будет – заказных убийств! – Габрилович, казалось, внушал и себе, и мне, и Гусакову.

– Не будет так не будет, – согласился я.

Согласиться всегда легко.

Мы вернулись, когда уже рассветало. Николай Иванович, несмотря на все перипетии ночи, казался полным энергии и жизненных планов. Мне же ночная жизнь Парижа стала надоедать. Просто я устал как собака! Просто необходим был сон на человеческой постели, на простыне и под одеялом. Сперва сон – после Корсиканец, миллиарды, наганы…

Гусаков взбежал на второй этаж, уже оттуда доносились его возгласы: «Марина, кофе!» – а я сел на кожаный диван в гостиной, с которого встал несколько часов назад, и ждал, когда мсье угомонится.

Но Марина, похоже, послала мсье подальше, и, спустившись вниз, Николай Иванович еще послонялся по комнате, бросая боевые реплики направо и налево. Скоро и он выдохся.

– Гады, – сказал Гусаков, сев за стол и ощупывая ссадину, полученную от бойцов Габриловича. – Им бы меня не взять. Там в конце проезда дорогу перекопали. А они, гады, в морду! Могли и застрелить. Им, гадам, застрелить – высморкаться труднее.

– Все образуется. Главное, чтобы вы сами друг друга не укокошили, – сказал я.

– Образуется… – Гусаков закрыл глаза и через несколько бесконечных мгновений произнес: – Мы раньше вместе работали. Золотые времена! Он, Габрилович, только с виду мудак такой и гангстер. Он же археолог по сути…

– Я знаю.

– Да, археолог. Аккуратист! Все у него имеет свое место, время и, как он говорит, культурный слой.

– По нему этого не скажешь.

Гусаков открыл глаза и стал меня враждебно разглядывать:

– Отчего же?

– Мало ли кто кем был раньше.

– Я вот родился в Воркуте! Родители в юности успели побывать врагами народа. Я там школу закончил, после шел в Москву. Почти как Ломоносов!

– Пешком?

– Что тут смешного! Почти пешком… Семантика, семиотика. Что это на меня нашло? Ломоносов… Ладно. Пообщались.

Может быть, я и нанялся его охранять в обмен на документы, но лирические исповеди героя мне ни к чему.

– Послушайте, – сказал, – давайте спать. Утро вечера мудренее. Народная мудрость.

– Уже утро.

– Тем более.

Мсье как-то неопределенно взмахнул рукой.

– Вы правы. Я только закрою дверь и проверю окна…

Целый день валяюсь на диване и слежу, прислушиваюсь, как внутри меня спорят между собой два моих разных «я», два разных человека. Один – тот, что деятелен; тот, что настороже, которого била и учила жизнь, который командовал ротой, карабкался по горам и хоронил друзей, нес справедливость, как ее понимал, в Питере, падая иногда, блин, в припадках; он требовал: «Вставай немедленно. Контрастный душ! Выпей кофе и проверь оружие! Играй в их игру и играй в свою…» Второй же отнекивался, уговаривал первого: «Мышцы твои болят от ужимок и прыжков последних дней-ночей. Дай им покоя, лежи и не рыпайся. Станешь рыпаться – первым пулю в лоб и получишь. Оставайся в картинке своего дзэна…»

Я и лежал. Только натянул рубаху и вельветовые брюки. Носки, выстиранные перед сном, висели на батарее. Только застелил постель и завалился в одежде на одеяло. «Вот и носки мокрые. Не ходить же босиком! И куда идти?» – обрадовалось второе «я» убедительному аргументу.

В гостиной появляется Марина. На ней вчерашний синий халат и – никаких ключиц и ложбинок. Веселость ее иссякла, и на лице знакомое выражение. Я ее не обижал.

– Где Николай?

– Он уехал давно. – Марина двигает стулья, поливает фикус из пластмассовой кружки, морщится. – Вы вообще-то должны меня охранять, – говорит, а я отвечаю:

– Так я и охраняю.

– Лежа?

– А разве кто-нибудь напал?

– Тогда поздно будет.

– Можно я сам разберусь?

Кто ее так обидел? Не я. Кто меня нанимал ее охранять? Никто не нанимал, и я не нанимался. Тут проблема не организации рабочих мест, а жизни и смерти. Если я лежу, то за это лежание жизнью отвечаю. Впрочем, пора и подниматься.

– У меня подметка на ботинке оторвалась, – говорю. – Где тут можно ботинки купить?

Марина фыркает насмешливо и отвечает не сразу.

– Посмотрю в подвале – там всего навалом, – говорит через минуту. – А какой размер?

– Размер… Сорок четвертый.

– Большой. – Она усмехается. – Я погляжу.

– Как мы будем друг к другу обращаться? – спрашиваю, а она поднимает глаза, подходит к дивану, останавливается, смотрит сверху вниз.

Глаза у нее серые, как у кошки. А лицо розоватое. А волосы темные и густые, закрывают лоб и уши. Нет, уши видны немного – мочки ушей.

– Мы будем обращаться друг к другу на «ты», – отвечает, а я:

– Александр, – говорю и протягиваю руку.

Она пожимает мою ладонь. Ладонь у нее маленькая и холодная.

– Марина.

– Я знаю.

– И я знаю.

– Теперь мы знаем все, что нужно.

Ее обиды словно и не было. Она предлагает мне кофе и овсяную кашу.

– Каша? – удивляюсь я.

– Европейский завтрак. Вечер скоро.

На первом этаже за лестницей небольшая кухонька – в ней я эту кашу и ем. После возвращаюсь в гостиную и опять заваливаюсь. Марина притаскивает большую коробку, и мы вместе начинаем в ней рыться.

– Откуда столько обуви? – удивляюсь. – А где ее хозяева?

– Никто не знает, – пожимает Марина плечами и снова строжится. – Вам, убийцам, виднее.

– Я не убийца, – отвечаю и даже пытаюсь сердиться. – Я только защищаюсь. А вот с тобой и твоим милым другом еще стоит разобраться.

– Он мне не милый друг.

– Что значит – не милый друг?

– Он кузен.

– А что такое кузен?

– Ты дурак или только притворяешься?

– Я дурак, и я притворяюсь… Тут моего размера нет, – говорю, закрываю коробку. – У вас здесь что, комната Синей бороды, что ли?

Марина не отвечает и уносит коробку. Слышу, как что-то хлопает в коридоре возле лестницы. Значит, там подпол, подвал, комната Синей бороды, не знаю, как по-французски называется…

Лестница скрипит – это Марина поднимается на второй этаж. Более не раздается ни звука. Продолжаю лежать; мыслей нет никаких. Сегодня дзэн удался. Протягиваю руку и вынимаю из сумки потрепанную книжку. Чем там дело кончилось? Да ничем, скорее всего. Полтысячелетия почти одно и то же.

Читаю:

«Однако же надоело степнякам гибнуть в лобовом ударе, так не любимом ими и прежде, во времена безусловного величия, и тем более теперь, когда мало осталось чего от бывшего превосходства, хотя злой гордости и алчности не было. И знаменитая точность смертельных их стрел не приносила ожидаемого, хотя и не спасали княжьих пешцев небольшие круглые щиты, как хотелось бы, стрелы проскальзывали между ними, пробивали самодельные колонтари и кольчужки, губя православных. Но опять же – за мужиками не заржавеет – отменно доставалось и степнякам: вскрикнув, падали кони, давя всадников, или бездыханные те сползали, путаясь в стременах, – испуганные кони волочили тела по грязи. Орда в воду больше не лезла. Но и не отступала от берега. Гибельно вертелась на той стороне, и князь не понимал – зачем это? Еще несколько раз пальнули из „тюфяков“, и разорвалась-таки одна из пушек, вызвав радостные крики на другом берегу и новые порции злорадных стрел. Князь встревожился, увидев, как оттаскивают от пушек изувеченных зарядных, послал за Сашкой.