Текст книги "Автопортрет: Роман моей жизни"

Автор книги: Владимир Войнович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 65 (всего у книги 96 страниц) [доступный отрывок для чтения: 34 страниц]

Устроил политический митинг

26 апреля 1976 года случилось нападение на моего друга переводчика с немецкого языка Костю Богатырева. В лифте или на лестничной площадке неизвестные преступники проломили ему голову бутылкой. После двух месяцев нахождения в реанимации он умер. Пока лежал без сознания, к врачам приходил кагэбэшник, интересовался состоянием больного и, чтобы никто не сомневался, чьих рук это дело, сказал лечащему врачу: «Ну если останется дурачком, пусть живет». На похороны Богатырева в Переделкине кагэбэшники прибыли большой компанией, демонстрировали свое присутствие, вели себя разнузданно и явно показывали, что довольны случившимся.

Я там сказал свою первую гражданскую речь, которую очень осудил наш карманный бунтарь Евтушенко. Сказал, что Костя был тихий и скромный человек, а я устроил на его могиле политический митинг. Даже много лет спустя задним числом я думаю, что правильно поступил. Я был единственный на кладбище, кто сказал, что на самом деле произошло. Подробнее о Богатыреве, убийстве, похоронах и соображениях по поводу читайте в моей книге «Дело № 34840».

За то, что хочу, и наоборот

Однажды я был в гостях у Бенедикта Сарнова. К нему пришла еврейская диссидентка, имевшая отношение к подпольному журналу «Евреи в СССР». Часто издатели этого журнала обращались к разным людям с просьбой чтото написать для них (под псевдонимом или собственным именем) либо отрецензировать. С такой просьбой диссидентка, видимо, и явилась к Сарнову. В разговоре она сказала, что ее могут посадить. А я, к слову, заметил, что и меня могут. Она искренне удивилась:

– А васто за что?

– А вас за что? – вернул я ей вопрос.

– Меня за то, что я хочу уехать, – гордо ответила она.

– А меня за то, что я не хочу.

Лампочки по 23 ватта и отключение телефона

Зашел ко мне физик Марк Азбель, бывший тогда активистом еврейского движения за эмиграцию.

– Знаешь, мне должны коротко позвонить из Израиля. Можно воспользоваться твоим телефоном?

Я разрешил. На другой день явились он и еще четыре еврейских диссидента (не помню, кто именно, кажется, среди них был Виктор Браиловский), им звонят из Израиля, и они часа два или три говорят по моему телефону, передавая данные обо всех, кто собирается уехать. Причем сообщения зашифрованы самым примитивным образом: «Он купил 4 лампочки по 23 ватта». Несуществующие 23 ватта. И хоть я этих шифров не знал, все, что они говорили, легко понял: 4 лампочки означали 4й месяц, а 23 – конкретная дата. То есть ктото получил разрешение на выезд 23 апреля.

Время от времени разговор прерывался, потом возобновлялся, и так несколько раз. Моего озабоченного взгляда активисты при этом избегали. Так и ушли, блудливо опустив глаза. Они понимали, что делают, а я уже догадывался, что после этого разговора телефон мне точно отключат.

Недели через две я поговорил с жившим в Бостоне Наумом Коржавиным, и телефон отключили. Я догадывался, что отключили, скорее всего, не за разговор с Коржавиным. Но сделал вид, что истинной причины не понял.

По поводу отключения я написал открытое письмо министру связи Талызину (Приложение № 6). Оно было опубликовано в разных западных изданиях, включая «Вашингтон пост», и произвело на американцев, как мне говорили, сильное впечатление. Что меня очень удивило. Я спрашивал знакомых корреспондентов: а почему американцы так взволновались из-за этого письма? Разве они не знают, что в Советском Союзе происходит много вещей более страшных? Например, убили Богатырева, и западная пресса почти никак на это не отреагировала. Мне объяснили, что убийства бывают во всех странах, и ими никого не удивишь. А вот что у человека власти могут просто так отключить телефон, этого рядовой американец представить не может.

Баварский диплом

В том же 1976 году я получил из Германии телеграмму, которую не мог прочесть. Пошел к знакомому переводчику с немецкого Юрию Эльперину. В телеграмме было написано, что я избран в Баварскую академию изящных искусств, и меня спрашивают, принимаю ли я это звание. Я, понятно, ответил, что принимаю. А потом Семен Израилевич Липкин (он был порядочным фантазером) сказал мне, что звание Баварского академика очень почетное, и люди, которые им обладают, неприкосновенны. Что оказалось чушью. Тем не менее я был польщен и воспринял полученное звание как еще одну степень защиты. Потом мне прислали приглашение приехать в Германию. Как я понимаю, советские власти чинить препятствий не стали бы. Но я отказался. Диплом и медаль академии вручал мне в немецком посольстве тогдашний посол ХансГеорг Вик.

Когда мы с ним познакомились, он удивил меня тем, что у него на пальце было два обручальных кольца. Я не знал, что это значит. Потом мне объяснили, что когда умирает жена, муж надевает ее кольцо на тот же палец, где у него свое. То же делает жена умершего.

Неиспользованное приглашение академии у меня валялось вплоть до отъезда и в конце концов пригодилось.

Лягатель священных коров

В 1977 году «Чонкин» вышел в ньюйоркском издательстве Farrar, Straus & Giroux. Это был бум. Сотни американских газет, центральных и провинциальных, захлебывались от похвал. Известный критик Теодор Золотарев (Theodor Zolotaroff) сравнил «Чонкина» с «Мертвыми душами» и американской классикой – «Уловка 22». Другие издания тоже не скупились на комплименты. Книга была издана тиражом сначала 20 000 экземпляров, и тут же издательство Bantam Books выпустило двести тысяч в мягком переплете. Как мне говорили, кроме Солженицына, Набокова и Булгакова, таких тиражей ни у одного русского писателя не было. После статьи Золотарева ко мне прибежал крайне удивленный корреспондент «НьюЙорк таймс» Кристофер Рен. Мы с ним до этого были хорошо знакомы, но я для него был одним из диссидентов, не представлявших особого интереса. Кристофер присутствовал на моей прессконференции, когда я сообщил, что меня отравили, но моему сообщению не очень поверил. Теперь прочел отзывы на книгу, потом саму книгу и поверил во все. Взял у меня большое интервью. Оно вышло под названием «The kicker of sacred cows». Если прямо перевести на русский, то придется употребить несколько необычное слово «лягатель» или «пинатель». Первое мне нравится больше. «Лягатель священных коров».

Теперь мы с Кристофером подружились, он стал часто бывать у меня. Приносил Оле вещи, из которых выросли его дети.

Поклонники и контрабандисты

После выхода «Чонкина» по-русски у меня появились поклонники, иногда самые неожиданные. Однажды раздался очень странный звонок:

– Здравствуйте, с вами говорит Никита Богословский. Хочу вам сказать, что я был в Париже и прочел там «Чонкина». Я в восторге. Ничего смешнее я не читал со времен Ильфа и Петрова.

Я насторожился. во-первых, в нашей среде не было принято так открыто говорить по телефону. Во-вторых, я был лишь мельком знаком с Богословским. Однажды, когда еще работал на радио, брал у него дома интервью, но он этого, конечно, не помнил. Я слышал о нем разное. Поскольку ему позволяли часто ездить за границу, некоторые люди подозревали, что не зря ему это позволяют. Кроме того, я слышал о нем как о самом большом мастере розыгрыша. И розыгрыши его часто были довольно жестокими. Поэтому я подумал, может, здесь тоже или провокация, или розыгрыш, и сдержанно ответил на его похвалы. Мне показалось, что он хотел, чтобы мы общались, но я от этого отстранился. Лишь спустя некоторое время я встретил его в гостях у Бориса Мессерера и Беллы Ахмадулиной, и он кинулся ко мне обниматься. А я все еще был насторожен. Но, кажется, ему правда понравился «Чонкин». Он был очень талантливый композитор и, судя по воспоминаниям, интересный человек. Может быть, напрасно я уклонился от общения с ним.

Теперь уже не сам, а тамиздатская книга стала доходить до меня в большом количестве экземпляров, которые я охотно раздаривал. Книги попадали в Советский Союз разными путями. Их привозили дипломаты и журналисты. Чтото приходило даже по дипломатической почте. Решались на перевозку многие музыканты. Одной из регулярных перевозчиц была подпольная диссидентка Наталья Столярова, отсидевшая много лет за то, что была эсеркой. Потом она служила секретарем у Ильи Эренбурга, а когда мы познакомились, была уже просто пенсионеркой. Кажется, она родилась во Франции, и когда уже была старой, ей разрешали ездить в Париж. Может быть, потому, что в молодости ей не удалось удовлетворить свои сексуальные желания, она в старости к сексу проявляла большой интерес и с упоением рассказывала о мужском стриптизе, которого в Париже была усердным зрителем. То, что она могла привозить запрещенные книжки, у некоторых вызывало подозрение, которого я не разделял. Книга стала и товаром, имевшим реальную ценность. Раньше самиздатский вариант предприимчивые люди давали напрокат, беря за прочтение по рублю с головы. Теперь уже в настоящем книжном виде она появилась на рынках портовых городов. Моряки привозили ее контрабандой и продавали изпод полы.

Бакурианские греки

Ранней весной того же года Валя Петрухин предложил:

– У нас, физиков, будет семинар в Бакуриани, поехали с нами.

Я согласился. Несмотря на все слежки и угрозы, я продолжал жить довольно беспечно.

Перед поездкой зашел к Юрию Орлову, тоже физику, членукорреспонденту Армянской академии наук, жившему в Москве (сейчас он живет в Америке). Он вырос в деревне, был на фронте, доучивался после войны и стал выдающимся физиком. В 1956 году, после ХХ съезда и разоблачения Сталина, выступил с заявлением, что этих разоблачений недостаточно. Его исключили из партии, начались неприятности на работе. Академик Алиханян предложил ему место в Ереване, там Юра стал членомкорреспондентом Армянской академии наук. Потом вернулся в Москву и принял участие в правозащитном движении. Один из честнейших людей, он был председателем Московской Хельсинкской группы, членов которой преследовали за то, что они составляли и передавали на Запад бюллетени о нарушениях прав человека в Советском Союзе. Юре было 53 года, но выглядел он не больше, чем на сорок. Небольшого роста, коренастый, с пышной вьющейся огненнорыжей шевелюрой. Его молодая жена Ира Валитова, предвидя его скорый арест, заранее горевала, что его побреют наголо.

– Поехали вместе в Бакуриани, – предложил я ему.

– Нет, – отказался он. – Я не поеду – меня скоро посадят.

– Тем более поехали. Отдохнешь перед тюрьмой.

– Не могу, у меня еще есть кое-какие дела.

А каждодневные его дела были – собирать и регулярно готовить отчет о нарушениях прав человека в СССР.

Он остался, а мы с Валей Петрухиным отправились в Бакуриани вместе с другими физиками, которые не знали, кто я такой. Семинар для физиков был оплаченным поводом для исполнения их главного желания – кататься на горных лыжах. На горных лыжах я никогда не катался и до недавнего времени не знал даже, как они выглядят. Хотя на обыкновенных равнинных лыжах ходил хорошо и порой спускался с довольно крутых и неровных горок. Однажды на Воробьевых горах я поднимался по крутому и кочковатому склону вслед за двумя девушками. Те спокойно поднялись на самый верх, постояли, говоря о каких-то своих делах, и вдруг они одна за другой ухнули вниз, подпрыгивая и вертясь на кочках. Я подумал, что если они могут, то и я с этой горой как-нибудь справлюсь. Ухнул вслед на ними и, как ни странно, завершил свой спуск довольно благополучно. И только после этого обратил внимание, что у этих девушек лыжи были не совсем похожие на мои.

Ира, конечно, была против поездки. Провожая меня, предостерегала: «Ты там себе сломаешь ногу». Я обещал, что буду осторожен и не сломаю.

Приехали на поезде в Боржоми, пошли перекусить в местную стоячую хинкальную. Гулявший там высокий кавказский красавец тут же вступил с приехавшими в общение, всех пригласил за свой столик, стал потчевать вином и произносить тосты в честь дорогих гостей. Оказывается, он грек, учитель русской литературы в местной школе, но гуляет не как учитель, а как богатый восточный человек.

Выпили, закусили, съели хинкали и отправились в Бакуриани. Тут же и учитель там появился. С ним еще три друга, тоже местные греки. Дальше они появлялись везде, где были мы, заводили разные разговоры. Например, затеяли с Валей спор об идейной ущербности сочинений Солженицына (выяснилось, что греки, живя между скал, творчество Солженицына, которого тогда уже не печатали в Советском Союзе, штудировали, и очень внимательно). Стало ясно, что слово «греки» пора взять в кавычки.

Драка в горах

Нам с Валей дали отдельный коттедж с верандой на первом этаже, а остальные физики поселились в четырехэтажной гостинице. Я взял напрокат длинные и тяжелые польские лыжи с ужасно тяжелыми ботинками и сам по себе начал учиться кататься, первые два дня проявляя большую тупость. Лыжи меня не слушались, шли только прямо. Но на третий день мне объяснили, как надо ездить «плугом», я попробовал – стало чтото получаться.

В местном магазинчике мы покупали красное сухое вино в зеленых толстых бутылках, как изпод шампанского, и пили его вечерами. За время нашего пребывания скопилось много пустых бутылок – ими была заполнена вся веранда.

За день до намеченного отъезда Валя, бывший по натуре авантюристом, решил организовать литературный вечер. Он пошел к физикам и объяснил, что здесь находится такойто, он хочет вам чтото почитать. В то время лекторы ЦК КПСС распространяли обо мне слухи, что я давно уже уехал, поэтому физики не поверили Вале, сказали, не может быть, он живет за границей. Но все-таки пришли к нам в коттедж, где с большим удивлением убедились, что Валя не врет.

Я стал читать им главы из продолжения «Чонкина», поскольку первую книгу многие из них уже читали, а одна ученая дама даже призналась, что, читая «Чонкина», она со смеху упи́салась. В середине чтения явились вчетвером те самые «греки» и тоже сели. Сначала сидели молча, потом, когда я закончил читать и начался какойто разговор, они стали вставлять свои реплики и задираться. Ктото из физиков стал читать Гомера на древнегреческом. Это гостям почемуто не понравилось, они стали еще задиристей. Валя сказал им: «Раз уж вы к нам пришли, или сидите молча, или – до свидания». Они встали и, бормоча негреческие ругательства, направились к выходу. Валя решил проводить их.

Прошло довольно много времени, Валя не возвращается. Я вышел на крыльцо, смотрю, откуда-то из темноты бежит Валя с залитым кровью лицом, а за ним гонятся все четверо «греков» во главе с учителем. Я схватил на веранде пустую бутылку и прыгнул с крыльца навстречу бегущим. Раздался хруст, я почувствовал резкую боль и понял, что сломал ногу в ступне. Эти четверо приближались. Я знал, что, если на тебя нападают несколько человек, сначала надо вывести из строя самого сильного. Я выбрал учителя и ударил его тяжелой бутылкой по голове. Я никогда в жизни не умел, не любил и не хотел драться, а тем более с применением подручных средств. Бывало, на когото более сильного замахивался камнем или куском кирпича, но ударить не мог. Рука не повиновалась. Но эта драка произошла уже после моего отравления в «Метрополе», после убийства Кости Богатырева, после еще многих событий, которые меня очень ожесточили. Я знал, что передо мной не доморощенные хулиганы, а настоящие бандиты, которые не остановятся перед тем, чтобы искалечить меня и Петрухина. А могут, как в случае с Костей, и перестараться. И что наше возможное непротивление (на него они, очевидно, очень рассчитывали) было бы для них подарком, которого они не заслужили. Когда я замахнулся, в голове мелькнуло: неужели рука и на этот раз дрогнет? И я был просто счастлив, что она не дрогнула. Учитель как-то ахнул, потом медленно закружился, как подпиленное дерево, и рухнул на колени. Остальные трое остановились.

– Кто следующий? – спросил я, стоя практически на одной ноге.

Тут вышли физики. Нападавшие, видимо, вспомнили, что дело у них казенное, а головы все же свои, с проклятиями удалились в темноту – ведя под руки раненого учителя. Уходя, предупредили, что вернутся.

Будущий президент Грузии

Опасаясь, что угроза не пустая, физики решили не оставлять нас с Валей одних в коттедже и взяли к себе в гостиницу. Среди них было много горнолыжников и альпинистов, умевших оказывать первую помощь, они замотали мне ногу эластичным бинтом и даже где-то нашли костыли.

Ночью никто к нам не явился, и на другой день мы уехали в Тбилиси. По дороге в автобусе один из физиков стал выговаривать мне, что нехорошо бить человека бутылкой по голове.

Я ответил, что человека нехорошо, а бандита очень даже стоит. Я не стал его пугать своим предположением, откуда взялись эти бандиты.

– Зачем же действовать так грубо, – продолжал упрекать физик. – Мы же все были рядом, вы могли нас позвать.

Я ему ответил, что в жизни много видел людей, которые, когда их зовут на помощь, глохнут и слепнут.

– А мне, – сказал я, – было некогда ждать, чтобы убедиться, что вы не такие.

Мы приехали в Тбилиси в первой половине дня, а поезд на Москву уходил вечером. Меня оставили в доме у грузинского физика, жившего в полуподвальном помещении с окнами на уровне двора.

Я попросил у него разрешения позвонить одному человеку.

– Пожалуйста, – легко согласился он.

– Вы, возможно, все-таки не захотите, – объяснил я ему. – Этот человек – Звиад Гамсахурдиа.

С будущим президентом Грузии Звиадом Гамсахурдиа мы состояли в самопровозглашенной правозащитной организации Amnesty International. Это была единственная организация, в которую я согласился вступить. По статусу Amnesty International мы могли защищать только граждан других стран, преследуемых властями. Я писал письма королям и шейхам, нарушавшим права человека. Помню свое письмо эмиру Бахрейна с требованием освободить из тюрьмы какогото местного поэта. Мне сказали, что к нему надо обращаться «Ваше Высочество». Я повысил его в чине и написал: «Ваше Величество, меня очень беспокоит судьба Вашего подданного такогото…» Впрочем, мне вскоре эта моя деятельность надоела. Я решил: это глупо – сам сидишь в клетке и пишешь письмо, чтобы когото освободили. Но это был вызов советской власти. Мы сами создали организацию. Центральная Amnesty International нас признала, и советской власти уже было сложнее расправляться с нами. Мы уже были не просто диссиденты, а участники международного движения, филиал известной организации. Сначала председателем был физик Валентин Турчин, а после Валиного отъезда его сменил Георгий Владимов.

Гамсахурдиа входил в нашу организацию вместе со своим другом Мерабом Коставой, тихим и скромным, как я запомнил его, человеком. По профессии Гамсахурдиа был литературоведом и критиком. Его отец, Константинэ Гамсахурдиа, – культовая для Грузии фигура, знаменитый поэт и прозаик. Отец был чудаком, ездил по Тбилиси на лошади, и был народом весьма почитаем.

Гамсахурдиа был человеком нервным. И, помоему, больным. Поменял жену и объяснил мне, что сделал это потому, что она оказалась подосланной ему КГБ. Когда меня отравили, он прибежал ко мне и сказал, что с ним тоже такое случалось.

– Они мне подбросили во двор отравленную курицу.

– Зачем?

– Наверное, думали, что я ее съем.

В Москве его много раз хватали на улице, обыскивали его квартиру, изымали разные книги, в том числе «Чонкина», о чем он каждый раз делал заявление иностранным корреспондентам.

Хозяин квартиры разрешил мне позвонить Звиаду, и я воспользовался разрешением, хотя испытывал некоторую неловкость. Я набрал номер Звиада, тот сказал, что сейчас приедет. Я выглядываю в окно, влетает «газик» – за рулем Звиад, а за ним сидит капитан милиции.

– Что за милиционер с вами? – настороженно спросил я, когда Звиад вошел.

– Не обращайте внимания, Владимир Николаевич, – он звал меня по имениотчеству, – это мой телохранитель.

Милиционер в телохранителях у диссидента. Может быть, это национальная особенность местного диссидентства. В Москве я бы не мог себе представить какогонибудь диссидента с милиционером за спиной, если тот не конвоир.

Мы поговорили со Звиадом о каких-то диссидентских делах и ухудшемся положении диссидентов. Ходили слухи, что Андропов пообещал Политбюро в кратчайшие сроки искоренить крамолу, и похоже было, что КГБ всерьез взялся за выполнение этого обещания. В феврале посадили в третий раз Алика Гинзбурга. Вскоре после него и Орлова. Недолго оставалось ждать ареста самому Звиаду и его другу Мерабу Коставе. В разговоре время прошло быстро, мне пора было ехать на вокзал.

– Не беспокойтесь, – сказал Звиад, – я вас отвезу.