Текст книги "Во всю ивановскую (сборник рассказов)"
Автор книги: Владимир Крупин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
Я не пошевелился. На все ее упреки я мог бы ответить, но это опять бы обозначало, что ничего не изменилось, ничего. И все пойдет по новому кругу со старыми остановками. Мне давно пора браться за большую вещь. Кто о ней не мечтает? Но сколько для этого нужно, боже мой. И прежде всего опять-таки состояние души, которое зависит от близких, от жены в первую очередь. Надо обладать тем, что ты хочешь сказать, о ком ты хочешь рассказать. А как этого достичь без поездок на родину, в те места, где единственная обитель моего вдохновения, как достичь без долгих дней и ночей одиноких размышлений, без чтения мудрых книг?.. Милая моя женушка и раньше выкидывала номера, но такого, с угрозой самоубийства еще не было. Ну, кино! От нитроглицерина во рту было горько, хотелось запить водой. По дороге сюда я видел на дне текущий ручеек. Вот если бы вернуться до того места, где можно б было спуститься и набрать воды хотя бы в полиэтиленовый пакет. Выключившись от слушания ее монолога, я вдруг очнулся на одном слове, которое было произнесено требовательно, даже повелительно.
– Завещание! Я знаю, что у тебя есть завещание, что оно написано тогда, когда у тебя был сердечный приступ. Я о завещании похоронить тебя на родине.
– Это единственное, что мне хочется.
– Сколько экземпляров его?
– Два.
– Где они?
– Дома.
– Один. А второй ты всегда носишь при себе. Это я заметила здесь. Случайно. Когда поехали в Новый Афон, ты надевал чистую рубашку, побежал в ванную бриться, а из кармана прежней рубашки ты выложил бумаги на стол. Там и было-то всего – какие-то деньги да завещание. Я никогда не смотрела твоих карманов, ты свободен от унизительного обыскивания, от поисков записочек. Так вот, я не прыгну в пропасть, если ты отдашь мне завещание. Оно с тобой.
– Да. – Я расстегнул нагрудный карман рубашки. – Вот оно. Ты хочешь его порвать? Я могу это сделать сам. При условии, что ты пообещаешь сама отвезти меня на родину. Условие на условие это честно.
– А я?
И это «а я?» вырвалось у нее так горько, так сердечно, что я похолодел от понимания, что она не затеяла супружескую ссору с целью сделать меня виноватым в ее бедах, нет, она гораздо выше этого, и что я могу лишиться ее. Ведь это «а я?» было единственным, которое говорило о любви ко мне даже за гробом.
Я поднял на нее глаза. Сердце потихоньку переставало слышаться.
– Ну, – вздохнул я. – И чего я добился? И у меня же болит сердце, и я же во всем виноват. И ты же спасаешь меня лекарством.
– Я предусмотрительная. – Она будто возвращалась откуда-то. – Нет, милый, ты затеял эту игру в возлюбленных, чтоб убить меня.
– Ой!
– Ты специально ее выдумал. И этот разговор о фильмах, эта фраза «упадешь и костей не собрать».
– Но ты же сама меняла ударения. Пропасть – пропасть.
– Специально, чтоб проверить тебя.
– То есть я же в дураках.
– Да, родной. Теории могут быть в жизни, но жизнь это практика. Какой ты еще ребенок.
Она всегда любила раньше, когда я дурачась играл в маленького. То есть слабого, то есть зависимого от нее, то есть не такого, каков я есть.
– Я сейчас перестану болеть, – сказал я. – Я уже перестал. Все! Давай избежим упреков. Дай носовой платок. Как ты плохо следишь за мной, у меня не оказалось даже носового платка. «Эх, мы с милашкою прощались, очень горько плакали: ее слезы, мои сопли на колени капали». Торжествуй – плачу.
– Ты всегда был глупым, теперь я убедилась в этом окончательно.
– А кто меня сделал таким? Кто? Ты. Я поглупел от любви к тебе. Ведь муж, вооружись афоризмом, есть продукт деятельности жены.
– Какая, в самом деле, глупость.
– Пить хочу до того, что не дотерплю до дома, спущусь вниз, в пропасть. И тебе принесу.
– Потерпишь.
– Нет. Разрядка напряженности. Ты что, в самом деле могла прыгнуть?
– Да.
– А я? Ты обо мне подумала? На кого б ты меня бросила.
– Ой! Найдутся.
– Не ври, все сходятся в единственном варианте. И надо терпеть.
– Что терпеть? Ты опять?
– Опять! Что, недолго добежать до пропасти? Игра в возлюбленных была правильная, и не было в ней ничего фальшивого. Нам было хорошо, но «сулит мне труд и горе грядущего волнуемое море», и надо быть готовым. Большой труд! Разве я не дерзаю взяться за него! Еще как. Я плохо думаю о себе, ты знаешь, прошло мальчишество, когда я воображал, что чего-то стою. Стою не я, а то, что дано мне. Сказано, что человек может гордиться только тем, что свершил до рождения. Но последняя фраза в роли любовника о твоем муже: ты знаешь, милая, он стоит того, чтобы раствориться в нем, его работе, и это твой единственный путь к счастью. Будем любить, а если нас не любят, будем считать себя виноватыми. И это во всем.
И мы пошли. Все-таки я все время старался идти так, чтобы жена моя шла подальше от края пропасти.
И получалось, что ближе к краю шел я.
Рига, час ночи
Кто бы знал, до чего я не люблю никуда ездить. Но, видимо, в наказание за это судьба гоняет меня почти непрерывно. А тут и вовсе сошлись подряд три поездки: в Тбилиси, оттуда в Иркутск, потом без передышки в Ригу. Так что я еле-еле душа в теле обнаружил себя в номере гостиницы «Латвия». Причем почему-то вначале увиделась зеленая куртка, брошенная на кресло, и мысль, что пора проникаться уважением к ней – ведь куда бы я ни приехал, она уже здесь, – мысль эта слегка оживила меня. Но только слегка. Уж если у куртки не было сил взойти на вешалку, то что требовать от хозяина.
Все-таки я знал, что некоторое время продержусь, но вскоре накатит усталость, требующая сна, ведь разница во времени между Восточной Сибирью и Прибалтикой огромна, еще вчера утром, закрывая ключом дом на Байкале, я подумал, что в Москве еще и первые петухи не кричали, что, вылетев из Иркутска утром, я и в Москву прилечу утром, а уже вечером того же дня надо грузиться в поезд Москва – Рига. На аэродроме в Иркутске один писатель иезуитски говорил, что печка в доме на Байкале еще не остыла, что он, может, еще сегодня поедет ее подтопит и сядет читать «Мифы народов мира», другой жалел, что я мало порассказывал о Грузин, и просил для запоминания повторить про «мерседес».
– А, – торопливо и натужно смешил я, – ко мне грузин подошел, узнал, что из Москвы. Спрашивает: «Помоги мне купить «медресес». – «Чего?» Он подумал, подумал: «Месердес». Слово это, может, он и не выучит, но «мерседес» купит.
– Они там тебя небось не так провожали?
– Да уж.
– Они хотели тебя из строя вывести, а мы нет. А если что, так мы догоним и перегоним!
– По тостам их не догнать.
Я как-то еще дергался дорассказать о Грузии, ведь я там был впервые, но все выходило наобляп, думал, что вот ведь про Гришу не рассказал, словом, все было так, как на проводах, когда вроде ненужное и торопливо скапанное почему-то потом помнится, хотя главное было в прощанье. Дотянули до последнего, стали торопливо жать руки, я пошел проходить помещения с жуткими названиями «Досмотр» и «Накопитель», отдавая паспорт, оглянулся и стал махать – идите.
И они, тоже смеясь и уже переключаясь, пошли в огромные стеклянные сверкающие двери. А нас быстро вывели на ту сторону аэропорта, объяснив торопливость тем, что рейс международный и нас по пути подсаживали, а такие рейсы не задерживают.
В самолете все было на высшем уровне, кроме еды, разносили даже вино и коньяк.
Из Омска я позвонил в Москву, сильно надеясь, что поездка в Ригу откладывается или вовсе отменена, так бывало. Но – нет. «Радуйся, ты же не куда-нибудь – в Прибалтику», – сказала жена. «Там дождливо, наверное». – «Ну и что, там все равно хорошо. Да и всего-то три дня».
Шел обратно, у лестницы в международный салон остановили два солдата, сверкающие значками, и попросили купить в салоне бутылку. Я глупо спросил, что разве нет в ресторане, и тут же устыдился, какой солдатам ресторан, да и рано, да и в нем все с наценкой, тогда как в буфете салона обычные цены. «Может, пива лучше?» – «Тю, пиво слабое, та мы ж, дядя, вже до дому», – успокоили меня. Я купил ребятам просимое и вынес, за что они с чувством благодарили: «Спасибо, батя!» Вернувшись в салон, я невольно посмотрелся в зеркало, им в отцы я пока вроде не годился.
И опять нас повели предъявлять паспорта, в самолете опять кормили и поили, по радио барабанили объявления о летных правилах и пролетаемых пространствах, в перерывах объявлений, прибавляя звук, глушили судорожными ритмами, в голубом сигаретном дыму носились призраки бортпроводниц.
А все еще шло утро. Солнце, настигая нас с востока, неслось над страной солнечным освобождающим затмением.
И в поезде, и в гостинице моим соседом стел писатель Анатолий. Мы называли друг друга просто по имени. Вот и сейчас было бы странно, называй я Толю в рассказе по фамилии или по имени-отчеству, ведь в повседневной жизни он для меня просто Толя, а я и рассказываю о повседневна кости. Его книга вышла на латышском языке, и он ехал в Ригу именинником. Он – кореец по национальности, восточным человек по образному мышлению, пишущий на русском языке, – пришелся по душе латышским читателям.
Толя вышел из ванной, как и не было дороги, веселый, энергичный. Стал у окна расчесывать свои длинные черные седеющие волосы.
– Это Даугава?
– Да уж, не Ангара.
Широкая Даугава, видная из окна, вдруг осветилась, будто подсвеченная изнутри, – это дальнее солнце отразилось в ней. Осень, сверкнувшая предзимним всплеском Тбилиси и на Байкале, продолжалась. И это сияние, и красивый город в изножье гостиницы не могли не взбодрить.
Я пошел под душ, сказав перед этим:
– В буфет не пойдем, нажимай на кнопку и вели обслужить в номере. Этот их фирменный поезд меня развратил окончательно, не забудь, что перед этим я летел международным рейсом.
– Да еще Грузия.
– О!.. Заказывай. Расскажу.
И вот мы сидели, а официант снимал с тележки и ставил на столик посудины с завтраком. Деликатно подсунул счет под хрустальную тарелку со льдом. Ушел.
– Так немудрено и забыть, что существует уха у костра и магазин сельпо.
– Иногда надо и так. Ну, что там о Грузии?
– Видишь, – начал я, – вот ты пишешь по-русски, и что это: завоевание русской прозы или же эксплуатация русского языка?
– Все сразу. – Толя начал с кофе.
– Вот. Конечно, меня интересует исследование национального характера в современных условиях. А сильнее это заметно, когда национальный характер поставлен в условия другой национальности. В Тбилиси я познакомился с Гришей, вначале за него оскорбился, что он ходит, сшибает у них выпить. Я зашел в хинкальную, взял порцию и стою в сторонке. Только отвернулся – он хвать мою рюмку. Я удивился, а он ставит ее обратно и говорит: «Очень на краю стояла, могла упасть, хотел отодвинуть». Видишь, и на этот случай готово оправдание. Ладно, взял ему, стоим. Он-то сразу понял, что меня можно обшелушить, но и мне интересно. Тут грузин подходит, видимо, тоже стрелок опытный: «Вай, вай, как ты жил, не ел хинкали, чурчхелы не ел, не пил мацони, вай, пай! Как жил этот белый человек, чем питался?» Поставил и ему. Я с деньгами был, знал, куда ехал.
По телефону спросили, нужна ли машина ехать на симпозиум или так дойдем, это рядом. Сказали, что дойдем. Стали завязывать галстуки.
– Мысль была у меня – пойти по следам Пушкина. Бюст там его хороший, примерно как в Архангельском. Ну, сунулся в бани, там русская старуха уборщица. Выходной. Кормит она из рук павлина, это и запомнил.
Вообще в Грузии было хорошо. Красиво. Тепло. Особенно Старый город. До этого был ветер, много наобрывало зеленой листвы, старые лестницы, во дворах льется вода, развешано белье, много детей. Балконы без конца. Узоры и кованые, и литые. Геометрии мало, больше растения, узоры фигур, русалки. И старые церкви, будто целиком из огромного камня. Народ хороший, приветливый. Рынок… что говорить! Меня повели купить домашнего вина, причем не дают, чтобы сразу взял и пошел, пробуй! Много ли я понимаю в винах, а надо же что-то сказать. Хвалю, а там и вправду есть что хвалить, «грузинские вина прекрасны на месте, но не терпят вывоза», хвалю, а им больше ничего не надо. Один от полноты души закрыл свою торговую точку, пошли с ним в забегаловку при рынке, жара! Потом в горы над городом – красиво. Сиреневое, желтизна, но и дымка есть загазованности, и постоянно идет шум от машин. Машин там! Если стоять на тротуаре и ждать – жизнь пройдет, надо, как в воду, бросаться под колеса, тогда тормозят, кричат, но не сердятся. Идешь по любой улочке – выползают из каждой щели как клопы. Осел не пройдет, а машины продираются… Пошли?
Снизу, из вестибюля, я позвонил домой. Главная радость была, что звонили из Иркутска, спрашивали. Еще жена говорила о звонке машинистки, печатавшей мой перевод. «Она жила среди казахов, говорит, у них нет обычая плохо относиться к младшему сыну, если старший ушел на войну». – «Казахи, но не алтайцы, надо автору верить». – «Может, он ошибся». – «Жуковский говорил, что переводчик прозы – раб автора». – «Я говорю, может, он ошибся?» – «Жуковский не мог ошибиться, так что я – раб». —
«А Домский собор видел?» – «Сказали, что на ремонте».
У стойки оформлялись в гостиницу шведы. Радио, перекрывая гудение вестибюля, жизнерадостно пело: «Но трусу с презреньем глядят в глазенки сухие глаза мужчин». Опустили в прорезь стойки ключ от номера, который был на огромной металлической груше.
Времени было с запасом, поэтому я возмечтал почистить обувь, следуя правилу, что если чувствуешь себя плохо, то надо выглядеть хорошо. Но и с этим делом, с обувью, в Риге все было налажено – тут же явилась будка, внутри полная черная женщина, я думал, армянка, нет, оказалась ассирийка, она сама об этом сказала, пока я рассматривал цветные вырезки картин и фотографий Средиземноморья.
Мы вышли из гостиницы под финал песни: «Но знают верность, любовь и нежность стальные глаза мужчин…»
Переводчица Толи, Бригитта, повела нас вкруговую, через Старый город. И это была замечательная прогулка. Бригитта успешно старалась влюбить нас в Ригу.
– Дружочек, – говорила она, – стой! Гляди так! Вот так, чтобы захватить взглядом стену, крышу, эти окна, карнизы, перспективу и небо… Понял? Нет, тут надо немного зелени и воды. Идемте на мост!
Утро перешло в день, солнце, поднявшись, достигло дна узеньких улиц, коричневые стены были розовыми, мостовая высыхала, а в тенистых местах продолжала сверкать ночной влагой. Звуки марша «Прощание славянки» вдруг перекрыли шум улицы. Спутница объяснила, что тут помещение духового оркестра «Латвия». Прошли мы и мимо ресторанчика «Вей, ветерок», возмечтав побывать в нем.
* * *
Вечером того же дня мечта эта сбылась. Застолье было тихое: позади был трудный день, завтра ожидался такой же. В гостинице сразу поднялись в номер, одна мысль была у меня – уснуть, уснуть.
Дежурная передала нам просьбу позвонить по такому-то номеру. Я сверился по списку приехавших – это был Велорий, критик, с которым мы схлестнулись на симпозиуме.
– Извиняться будет.
Решили не звонить, но он явился сам.
– Ребята, ну что ж вы! Хотели ж вместе посидеть. Давайте жить дружно. Они тоже спрашивают, где вы и что вы. Ребята, прощайте друг друга, жизнь короткая.
Но мы отказались пойти в другой номер. Тогда он сбегал и принес мировую, а когда мы отказались от нее, да и то сказать – полночь, он, разозлись, сказал, что в той компании Толю называют самураем, а меня ямщиком.
– Вилор, доже ямщики спать хотят. – Я зевал, глаза у меня сами закрывались, как у курицы на насесте. – Ты еще побежишь к ним? Или тут сиди, а то и вашим и нашим. Побежишь – передай, что мы польщены, но что они даже клички не заслуживают, Кстати, в Тбилиси я видел собаку, которую зовут Кличка. Так и кричат: «Кличка, Кличка!»
– Что ты имеешь в виду?
– Ты все подтекст ищешь? А где его взять, глядя на ночь?
– Я все-таки выпью, – сказал Вилорий.
Тут надо сделать маленькое отступление. Нельзя же думать, что в названных поездках только и было, что лилось вино да велись разговоры, Даже и в Грузии, где застолья значительно превышают их среднюю общесоюзную продолжительность, несколько дней шла конференция по проблеме современного национального романа, в Иркутске было совещание молодых писателей Восточной Сибири, а в этот день в Риге говорилось о Продовольственной программе, роли писателя в ее выполнении. Критик Вилорий возмутил нас тем, что надменно вопрошал: «Кто же управляет пятисотсильным трактором? Уж не ваши ли старухи Анна или Дарья? Или Пелагея? А может, это Иван Африканыч разбирается в электронике современного, производящего продукты комплекса?» Ну и тому подобное. Наши выступления были не только в защиту старух, но о земле, о любви к ней, о той очевидности, что без воспитания этой любви, без поклонения ушедшим, уходящим поколениям нельзя сохранить душу и выполнить и эту Программу, и любую другую. Я говорил возмущенно о бесчеловечном факте, когда старые кладбища запахивают в целях якобы расширения пахотных земель, а критик кинул насмешливо: «Вот пусть и помогут вам ваши ушедшие поколения». Толя говорил о вкладе в общее дело личных хозяйств, но до определенного момента, до опасности перерастания личного хозяйства в источник накопления. Ему также кинули ироничную реплику: «Почему ж вам не запрещают издавать книги, и часто толстые? Ведь это тоже доход».
Словом, осадок на душе от дискуссии был противный. Ответить критику было легко. Ведь даже с точки зрения урожайности если распахать кладбище в два гектара среди тысячи гектаров угодий, то урожай увеличится на сорок центнеров от силы. Тогда как, если увеличить урожайность на центнер, можно получить тысячу центнеров прибавки. Но критик и думать не думал о моральной стороне дела, он же был всецело за прогресс. Дело было сделано, настроение у нас было непорчено.
А критик все набрасывался на меня за то, что я призываю исследовать национальный характер в современных условиях, а сам этому не следую.
– Главные черты русского характера – доброта и терпение, так? Согласен? Почему же ты так агрессивен?
– В чем?
– В отрицании очевидного. Тебе дай лошадь, уж тебе ее не запрячь, а все цепляешься.
– При чем тут лошадь? Дело в одинаковости чувств, но в разности их выражений и ощущений. Общечеловеческое окрашивается национальным. Грузин видит мир иначе, чем эстонец. Но это взаимно интересно и взаимно обогащает…
Бессмысленно было что-то ему доказывать, а он думал, что мне бессмысленно чего-то доказывать. Силы его, несмотря на подвякивание пришедших, иссякали, а я, прострадав полдня и вечер от недосыпания, вдруг взбодрился, еще бы – ведь на Байкале засиял день и дал мне силы и бодрости. Противореча главным своим национальным признакам, затеял кофе, сходив за кипятком к возненавидевшей меня дежурной.
* * *
Программа пребывания состояла из трех дней, крайне насыщенных. Мероприятия шли внахлестку, я старался не пропустить ни одного. Боялся обидеть хозяев, вдруг подумают, что плохо отношусь или еще что. Тут и театр был, и фольклорный ансамбль, снова театр, документальные ленты о латышских стрелках и о том, почему молодежь идет в церковь, когда женится, и т. д. Организму было тяжеленько, часто голова моя падала на грудь, особенно при переездах от мероприятия к мероприятию, всем же не объяснишь причины такой сонливости, поэтому иногда выручал Толя. Он говорил, что я только что с Байкала, что там другое время, но его могли понять и так, что сейчас на Байкале спячка.
Вилорий тоже не пропускал мероприятий, особенно их финалы, когда на западный манер деликатно выставлялись коньяк, кофе, но надо было наливать то и другое самому. Психологически это было сложно – подойти и налить, но не для Вилория. «Относись ко всему проще», – учил он, наливая и мне и себе. Он считал, что раз официальные выступления кончились, то пора и забыть разногласия. Хлопал меня по плечу, я дергался, он говорил, как лошади: «Ну, чего ты?»
Особенно непрерывным по числу дел был последний день. Нас повезли на родину латышского эпоса в Лачплесис, было посещение музеев, заезды и выступления в школе ткачих (в этой школе, сказали, было более тридцати национальностей), возложение цветов на могилу знаменитого председателя колхоза Каулиньша, заезд в сельский дом писателя, ужин при свете камина, домашний концерт…
Все это было более чем поучительно. Особенно потряс меня огромный камень, у которого или на котором, по преданию, отдыхал автор эпоса. Этот камень доставили издалека, тянули тракторами, а по дороге в кустах сидели спрятанные оркестры. «Кустарная музыка», – смеясь, сказала женщина, секретарь райкома. Видно было, ей приятно наше искреннее восхищение. Музей эпоса был создан практически на одном энтузиазме. Также общественным был прекрасный хор в костюмах удивительной красоты, национальных костюмах, и видно было, что костюмы не извлечены из бабушкиных сундуков, а сделаны новыми, и сделаны не бутафорски, не по-бумажному, а самые настоящие. Спев нам (тут обязательно надо сказать, что всегда сцене помогал петь весь зал, исключая нас. Любую песню. Причем мгновенно голоса распределялись на несколько партий, и песня звучала так, будто они специально репетировали. «У нас по сто тысяч поет на празднике», – говорили нам), эти парни и девушки не переоделись и пошли по домам в костюмах, встречаясь с жителями, которые также были в костюмах, то есть национальная одежда была повседневной.
В доме у писателя пели его внуки – крошечная внучка в венке и расшитом сарафанчике и внук в белой рубашке и темном галстуке. Им тоже подпевали, но очень бережно, чтобы все время они вели мелодию.
Стола не было, сидели вдоль стен на самодельных лавках. Обносили национальными кушаньями, домашним пивом, желающие могли налить чего покрепче. Было уютно, я думал, чего мне недостает. Видимо, какой-то степени безалаберности и того состояния раскованности, при котором не думаешь, что сказать и как поймут. Ощущение напряженности все-таки было. Вместе с тем я видел, что хозяева рады, что нам нравится, – сами они друг с другом были почтительны без фамильярности, уважительны без угодливости, все чаще говорили на латышском и смеялись.
Прощались при восшедшей луне.
* * *
В автобусе латыши снова пели. А так как за эти дни мы часто слышали их песни, особенно «Вей, ветерок», то подтягивали все уверенней и въехали в вечернюю Ригу, спевшись окончательно.
У гостиницы продавали цветы. Холодало, и, видимо, боясь, что прихватит лепестки, женщины окружали цветы прозрачным целлофаном, а внутрь ставили маленькую Саечку.
Интересно, что долгая дорога нас не утомила, но протрясла нарядно. Решили что-нибудь съесть и выпить по стакану сухого холодного вина. Была почти полночь, но нам сказали, что в подвале гостиницы ресторан работает до двух ночи. Я вызвался сходить, опустился на лифте и… был повернут от дверей. Не один я был такой, много желающих рвалось в двери, откуда вырывался дым и гремела музыка. Досадуя и злясь на себя, я прибегнул к международному языку подкупа, но швейцар – то ли видывал купюры покрупней, то ли был не в духе – не пустил.
Из лифта навстречу мне ловко вывернулся молодой лысоватый мужчина в форме работника ресторана. Я остановил его и изложил просьбу. «С собой не полагается, займите очередь». – «Я не один, с товарищем». – «Пусть и он спустятся». Тут вдруг я, почему, не знаю, сказал: «Это важная птица. Я при нем секретарь. Это представитель японской фирмы «Тойота». Как я ему объясню, что в Риге нельзя купить кусок сыра и бутылку вина?» – «И все-таки правило есть правило». И мужчина быстро обогнул меня и скрылся.
«И плевать», – раздраженно думал я. Поднявшись, я так и сказал Толе, что не сдохнем, что унижаться противно.
Толя прогулялся по номеру, подергал за шнур жалюзи и вдруг решительно спросил:
– Значит, я представитель фирмы «Тойота»?
– Не прошибло.
– Прошибет! – бойцовски сказал Толя. Подтянул расслабленный галстук, надел купленный в «Березке» пиджак. – Не знаю, как ты, но я свою роль сыграю. Переводи по своему усмотрению. Дело не в вине. Дело в дружбе народов! Что это такое? Из Страны восходящего солнца, между прочим.
Я засмеялся, и мы отправились. О, Толя оказался актером высокого класса. Перед швейцаром он хлопнул себя по карманам, будто ища сигареты, и требовательно посмотрел на меня. Увы, сигарет и у меня не было. Указывая на дверь ресторана, я что-то вякнул, что должно было означать по-японски: «Там купим». И мы прошли мимо отскочившего в поклоне швейцара. Толя даже (делал жест, будто шарит в кармане, но вынул руку пустой и что-то резко сказал мне.
– Господин Накамура, – перевел я швейцару, – боится оскорбить ваше достоинство чаевыми.
– Хай-хай, – одобрил Толя, входя в зал и надменно озирая собравшихся.
Мы вошли в период тишины, когда оркестранты ужинали, точнее сказать, полуночничали. Все столики дымились сигаретным туманом, народу было битком.
О, я вдруг увидел за стойкой того молодого лысоватого мужчину.
– Стой тут, – велел я, подошел к бармену и, кивнув на Толю, поставил бармена перед фактом.
И что? Нашлось, нашлось нам место по эту сторону стойки, место отличное, с краю, чуть отдельно от зала.
– О, «Тойота»! – воскликнул бармен.
Толя, слегка оскалясь в его направлении, сердито что-то сказал, видимо по-корейски.
– Спрашивает, откуда вы знаете его фирму. Пришлось сказать, что мы знакомы. Ты уж, дружочек, постарайся. Меня-то можно было выпинать, но подрывать экономику нам никто не позволит.
– О чем говорить! – всплеснул бармен руками.
Явилось меню, напечатанное на трех языках, и я готовился «перевести» его «господину Накамуре», но он шевельнул мизинцем, отторгая порыв.
Пришлось сказать:
– Господин Накамура доверяет вашему вкусу. Ночной прибалтийской кухни он еще не пробовал. Сделай пару коктейлей. Лед отдельно. Рыбы, ветчины… – Повернувшись к Толе, я изготовился выслушать еще указания, но «господин Накамура» уже надулся и смотрел в зал.
Вернулся оркестр, стало легче играть наши роли. То есть мы говорили по-русски, но в шуме нельзя было нас услышать.
В зале шло беснование. Юноши были как один – в джинсах, в куртках с надписями на спине. У кого был призыв вступать в американскую армию, у кого реклама какого-то штата: Техас, Аризона, Монтана, Нью-Орлеан, Нью-Джерси… Девицы описанию не поддавались, но классификации легко подлежали: группа в брюках, группа в мини, группа в макси. Это ниже пояса. Выше пояса наблюдалось большее разнообразие: кофты, открытые, закрытые, прозрачные, блестящие, всякие. Лица были разные, но с единой отметиной – из крашеных ртов торчали сигареты. Все это тряслось и ликовало.
– Поверил, – весело сказал я.
– Понаблюдай, – сказал Толя, – понаблюдай за барменом. Как ты считаешь, что он собой представляет? Кто он по национальности?
– Буфетчик?
И мы тут оба задумались. Латыша от русского, русского от татарина, татарина от финна мы могли отличить. Но тут был особый случай, не было в данном человеке из обслуги национальных признаков. Сверхранняя плешивость могла говорить не обязательно о пороках, но и о болезни, услужливость легко могла быть отнесена к профессиональным навыкам, к «господину Накамуре», словом, это был человек без национальности, но энергичный, надо сказать, человек. Он, четко обслужив сидящих перед ним на высоких сиденьях, со стороны глядя – почти как на кольях, посетителей, бежал к нам и все подъезжал к «господину Накамуре».
– Спроси его, – сказал мне Толя на ухо, – у него что, «тойота»? Или «мерседес»?
Я «перевел».
– О, только «Сони», только «Сони», это единственная фирма, которая меня осчастливила.
– Хорошо, что мы не в Грузии, – повернувшись, сказал я Толе, – там бы тебя без «тойоты» не выпустили.
Официант предложил Толе сигарету, которую тот отверг, показав на кубинскую сигару, и настолько умело расправился с нею, что я вновь подивился. Официант высек огонь из блестящей зажигалки в виде русалки, у которой зажигались волосы, я чуть было не попросил посмотреть, но Толя, прикурив, вновь сощурился на зал, а официант спросил меня:
– Это трудно – попасть в фирму на работу?
– Во-первых, я же не в фирме, я – наш человек. Ну фирма, не совру, подбрасывает. Сейчас, например, он заплатит, а так я на содержании в другом месте. А как попал? Ну, это длинная песня. А вкратце… Кончил МГИМО, международных отношений, послали в Суматру и Яву. Холостого не посылали, женился без любви в последний день перед самолетом. А там влюбился. В бананово-лимонном Сингапуре. Танцовщица из Гонконга. Фигурка! Точеная, – сказал я, не надрываясь в поисках сравнений. – В танце – змея. Был молодой, кровь кипит, то-се. Тут следствие неосторожной любви…
– Ребенок? – пожал плечами бармен. – Ну уж с этим у них должно быть налажено. У нас и то…
– А страсть? Все могут наладить бесстрастные. А ведь так любить, как любит наша кровь, уже давно никто не может. Надеялся, что хоть ребенок будет в нее, мало ли кто по Сингапуру ходит. Одних китайцев по статистике полтора миллиона. Но нет, перебила наша северная кровь. Весь в меня. От алиментов не отвертишься. Его в детдом, меня на понижение, к нему. Как вспомню малыша – плачу.
Бармену надо было осмыслить услышанное, он налил и себе.
– А там-то, у нее-то на работе, как она? У нас бы у Милки что случилось, ее бы выставили, тут желающих на ее место, даже на Западе такой конкуренции нет. Милка у нас выступает, сейчас, скоро.
– Какая Милка, это же восточная женщина, ее звали Земфира. На последнем месяце не солировала, выступала в массовке, никто не заметил, рожала практически на работе, раньше ведь наши, да и ваши крестьянки рожали прямо в поле, во время жатвы.
Толя заворчал и членораздельно сказал несколько непонятных восточных фраз.
– О чем он? – спросил бармен.
– Просит перевести, о чем мы говорили.
– И как вы переведете?
– Скажу, что ты хвалил Японию, что хочешь к ним в фирму.
Толя, повернувшись, сказал театрально направленно, лишь для меня:
– Скажи, что у меня некому мыть машину.
– Господин Накамура сказал, что надо вначале выучить хотя бы треть эпоса «Махабхарата».
Бармен вежливо улыбнулся и отошел на чей-то зов, а Толя выкорил:
– Ты все-таки вдумайся: представитель фирмы «Тойо-
«та», это ведь тебе не прогоревшая фирма «Грюндик», представитель фирмы разговаривает с официантом!
– Как же тогда весь Хемингуэй без разговоров с официантами?
– Может, там не было другого народа, он снисходил. Время изменилось, официанты живут лучше тех, кого обслуживают, но вынуждены брать, чтоб продолжать ненавидеть тех, кого обслуживают. Смотри лучше в зал.
И на свою беду я стал смотреть в зал. На беснование, которое шло по нарастающей, но временами опадало, будто накапливало силы. Оказывается, в оркестре был и солист, но он выл так механически и так в амплитуду с оркестром, что не только увеличивал резонанс, но и сам показался мне одним из инструментов.
