Текст книги "Искатель. 1982. Выпуск №2"

Автор книги: Владимир Михановский

Соавторы: Евгений Габрилович,Оксана Могила,Юрий Тихонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

7

Мы вышли задолго до рассвета. Выло ясно и звездно – здесь, на высоте, звезды гаснут позже. Снег слежался. Шагать было сравнительно легко.

Я оглянулся.

Короткая цепочка черных силуэтов. Словно мазки краски стального цвета – отсвет луны на плечах, рукавах маскировочных халатов. А за спиной замыкающего оставался след, напоминающий длинную, узкую, извилистую трещину.

Мы шли медленно. Куда медленнее, чем хотелось бы. Молчали. Зачем тратить силы на слова? Только скрип снега да шумное дыхание идущего следом, за спиной, в двух метрах – словно тихий и однообразный аккомпанемент к голосу гор: к пушечным залпам лопавшегося от мороза льда и камня или к вдруг нараставшему грому невидимых в ночи лавин, разбуженных этими залпами.

Потом я сделал шаг влево. Тому, кто шел за мною след в след, не нужно было объяснений. Он молча миновал меня, вышел вперед, и я, стал на его след. Теперь он прокладывал тропу. Теперь он, словно слепец, тыкал перед собою в снег длинной суховатой палкой, проверяя путь, и вел отряд за собою.

Горы мерцали в лунном свете. Они казались совсем рядом. И отрог хребта, в тень которого мы скоро должны были войти, и зубчатая линия гребня, до которого нам предстояло добраться, пройти, проползти до еще неизвестного мне зубца или впадины и там затаиться на весь долгий день. Будет ли новый день таким же ясным?

Шагать становилось все труднее. Мы вышли на камни, одетые льдом. Увеличилась крутизна ската. Теперь приходилось рубить ступени.

Могучий сибиряк Вася работал ледорубом, словно донецкий шахтер киркой.

– Руби белый уголь Кавказа, – подбодрил его Гурам.

– Слушаюсь, генацвале, – отозвался Вася.

Ребята даже теперь не теряли чувства юмора. Это неплохо.

Но вот мы оказались на крохотной площадке перед отвесной обледеневшей стеной. Такие стенки даже на картах-трехверстках, какая лежала у меня в планшете, не обозначаются. А может быть, ее и не было тогда, когда делались съемки этих диких, пустынных мест. То был каток, поставленный вертикально. Мы уперлись в него и остановились. До гребня было всего несколько метров, но как их преодолеть?..

Какое-то время все растерянно молчали. И вдруг Левон сказал:

– Пирамида…

– Товарища Хеопса или товарища Рамзеса? – мрачно съязвил Гурам.

– Нет, как в школе, на спортивном празднике.

Вася сразу все понял и поддержал Левона с неожиданным азартом:

– Два стали на корточки. Один, им на плечи – и присел. К нему на плечи – еще один. Потом – р-р-раз, встали и вон до того выступчика дотянулись… А?

Я не помню, чтобы не то что зимой, летом в горах альпинисты проделывали подобные номера на краю отвесного склона. Но война вносила и в альпинизм такие коррективы, которые никогда никому и не снились… Да, мы, конечно, предприняли какие-то возможные меры предосторожности, страховки. Но как знать, смогли бы мои товарищи – и каким образом – удержать гроздь из четырех тел, если бы она начала скользить вниз.

И вот эта единственная в своем роде пирамида, на вершине которой был я с ледорубом в руках, начала медленно выпрямляться… выпрямилась… застыла. И терпеливо, нерушимо стояла, пока я вгонял крюк и крепил на нем веревку, пока вырубал уступ для упора ноги, потом еще один уступ там, где я должен был вцепиться в лед рукой и, подтянувшись, ухватиться другой рукой «за тот выступчик». И мне все это удалось. Я лег плашмя на кромке стенки, прополз несколько метров по скользкому, градусов в тридцать, скату до острого, выраставшего из самых недр хребта камня, показавшегося мне надежным. Именно за него удобно было захлестнуть веревку. Потом я вернулся и позвал:

– Давай!

Первой появилась голова Ашота. Он ухватился за мою руку и выполз, тяжело дыша, пофыркивая, словно морж, выбравшийся из воды.

– Ползи выше, следи за веревкой, – шепнул я ему.

Вот так, один за другим, выбирались по ледяной стене мои товарищи. Вот, кажется, последний. Я ухватил… тоненькую руку в варежке.

– Черт побери, ты?!

Передо мною было лицо Нюси.

– Да тяните же, тяните… потом, – прокряхтела она и вьюном проползла, мимо меня, довольно больно двинув в плечо санитарной сумкой.

Последним выбрался Левон.

Я не мог успокоиться от негодования и злости на самого себя. Как это за всю дорогу ни разу не удосужился оглянуться и пересчитать идущих со мною людей. Хотя что это теперь меняло? Назад эту настырную девчонку не отошлешь – замерзнет, пропадет в горах. Но и так оставить подобное самовольство тоже нельзя. Я повернулся к бойцам, притихшим на пятачке, среди камней.

– Сержант Чечеткина, как вы сюда попали?

– Следом шла, – жалобно и все-таки с вызовом ответила она. – Сперва за камешками ховалась, а потом в строй стала.

– Кто был замыкающим?

Смущенно, будто провинившийся школьник, поднялся Левон.

– Почему не доложил?

– А он не мог, товарищ старший лейтенант, – вместо парня бойко ответила Нюся. – Я сказала, что все равно не вернусь. А с ним, если предаст, слова больше никогда не скажу.

Была в этом ответе такая несвойственная Нюсе самоуверенность женская, что я едва подавил улыбку, сказал сухо:

– По возвращении доложите командиру полка. Оба… пять суток гауптвахты.

– Вместе? – под тихие смешки съехидничал Федулов.

– Не с тобою же, ехидина костлявая! – отрезала Нюся.

– Откуда ты знаешь… костлявая… – обиделся Федулов.

– Издали видно!

– Ладно, – махнул я рукой, – кончайте перекур. А на «губе» отсидите, как миленькие.

– Так точно, – дуэтом ответили «грешники».

…А там, где вот-вот должно было взойти солнце – небо порозовело. И перед нами был, пусть довольно крутой, но, кажется, без таких вот стенок гребень, который там, дальше, смыкался с другим. А за ним была только густая, бездонная синева предутреннего неба. И, словно на японской акварели, вырисовывалась надо всем, возвышалась гора Безымянная, цель нашего похода.

Сама вершина оказалась плоской и немного пологой, как лужайка, заваленная снегом. Подав руку запыхавшейся Нюсе, я помог взобраться ей на это маленькое плато. И все остальные выбрались, остановились, пораженные грозной красотой Главного Кавказского хребта.

– Товарищ командир, тут совсем как на самолете, – сказал возбужденно Гурам и засмеялся. – Все видно. Я перед войной летал один раз, честное слово.

Вася отошел немного в сторону, неловко задел какую-то пирамидку из камней. Она разлетелась, а к ногам скатилась консервная банка.

– Ребята, что я нашел! Судак в томате!

Банка была пустая, легкая. Вася легко вскрыл ее.

– А ну, дай сюда, дорогой, – сказал Гурам и вытащил из банки листок бумаги, стал читать расплывшийся от сырости текст:

«12 июля 1939 года на эту безымянную вершину поднялась группа студентов Киевского политехнического института в составе мастеров спорта Марчука, Голубева, разрядников Ходько, Павлова, Шульгина. Ура первопроходцам!»

Помолчав, Гурам добавил уверенно:

– За такую гору до войны значок давали «Альпинист СССР».

Федулов тем временем подобрался к самому краю площадки, на которой мы были, и вдруг резко, зло зашипел:

– Ша! А то будет нам и значок, и вечная память.

Немецкие позиции были совсем близко, метров на 300–400 ниже нас. Ясно видны были проталины землянок и блиндажей, над которыми вставали дымки, насыпи камней, где притаились пулеметы. Прихотливо вились тропинки. Одна сползала с гребня вниз – по ней к землянкам двигалась вереница людей, навьюченных мешками, ящиками. Их подгоняли немецкие солдаты с автоматами.

– Гляди, гляди, бабы… и мальчонки… будто лошадей захомутали, гады! – возмутился Вася.

Внизу раздался выстрел. Одна из фигурок неловко ткнулась в снег, но движение «людского каравана» не прекратилось.

– Эх, достать бы их! – привстал Гурам.

Я предостерегающе погрозил ему кулаком. Стал делать пометки на карте.

– Забегали, затевают, видно, что-то, – сказала Нюся.

– Готовятся, – подтвердил Ашот. – Вниз, к морю, у них одна дорога – через нашу заставу.

– А может быть, они не собираются вниз… пока, – осторожно предположил Федулов.

– Как же, они сюда прибыли ультрафиолетовые лучи принимать, – съязвил Гурам.

– Потише, потише, братцы, – остановил я самых разговорчивых.

И тут мы услышали необычного тембра и силы звук, похожий на сигнал тревоги.

– Гора кричит, – пояснил Ашот, озабоченно вслушиваясь, – буран будет.

Этого нам еще недоставало… Я приказал готовиться к спуску.

– Нельзя вниз идти, командир, – твердо возразил мне Ашот, – не успеем. Ты посмотри на небо, вон туда… Черное небо. Скоро буран сюда придет. Нельзя идти.

– Совсем сдурел, – поежился Федулов.

– Пещеру надо искать или нишу, – настаивал Ашот, – быстро надо искать.

Внизу тоже, видно, почуяв неладное, всполошились, забегали гитлеровцы.

…Карниз, который мы отыскали, был метров на двадцать ниже вершины – узкая кромка, только ноги поставить. Сверху нависал ледяной козырек. Мы полусидели, тесно прижавшись друг к другу и к скале.

– Шевелите пальцами рук, ног, – тихо приказал я. – Не засыпать. Хочешь жить – контролируй себя. Дежурный контролирует всех. Ну, держитесь, прометеи…

– У него, говорят, хоть огонь был, – успел еще пошутить Гурам.

И налетел шквал.

– Эй, хлопцы, шевелите пальцами, не поддавайтесь! – Мне казалось, что кричу, но застывшие губы шептали едва слышно.

…Сквозь кружащую мглу снега вдруг начала проступать сначала неясно, потом все ярче зелень виноградника, искрящаяся быстрая горная речка, домики, прилепившиеся к скалам. Чернобровая женщина с таким знакомым родным лицом, заслоняя– глаза от солнца рукою, смотрела куда-то вдаль.

– Мама, – прошептал я, – я живой, мама…

– Знаю, сынок, – отвечала она и вновь смотрела туда, где тоненькая девушка легко несла кувшин с водою.

– Ануш! – Рванулся к ней и уже наяву почувствовал, как что-то треснуло. Это лопнула обледеневшая веревка, страховавшая нас.

Я мгновенно очнулся, подался назад, прижался к камню, тяжело дыша. И увидел, что метель стихла и оставила после себя лишь белую пелену, укутавшую все вокруг.

– Кто живой?

Мне никто не ответил.

От страшного отчаяния, что так, ни за что погубил людей, от чувства одиночества, не идущего ни в какое сравнение с физической болью, я вдруг закричал зло и отчаянно. Я ругал и войну, и горы, и немцев, и эту ледяную ловушку: «Мне ведь только двадцать пять! Сегодня, именно сегодня, двадцать пятого…»

– Дернул же вас черт, товарищ старший лейтенант, в такой морозище родиться, – прошептал Гурам.

– Обмыть бы это дело, – хрипло поддержал Вася.

– Спирт есть, – раздался тихий голосок Нюси. Она осторожно вынула из санитарной сумки флягу и протянула стоявшему рядом Левону… Шевельнулся, отряхивая снег, Ашот…

Вскоре мы вновь были на вершине, сверкавшей на солнце. Наши движения были неловкими, замедленными. Лица черны от мороза и ветра. Мы молча смотрели на тропу в немецком тылу, где перед бураном было так оживленно. Немцев не видно, а вдоль дорожки лежали окоченевшие, скрюченные фигурки, которые, дотащив до лагеря ящики со снаряжением, так и не успели спуститься вниз.

Я вглядывался в слабо проступающие из-под снега очертания блиндажей. Отсюда они казались такими близкими, доступными. И главное, там нас никто не ждет. Издали доносилось нестройное пение, звук патефона. У них же сегодня рождество. Перепьются, наверное, по поводу праздника. Лучшего случая, чтобы выполнить план-максимум, и не придумаешь. Если спуститься по противоположной от немцев стороне, где надо и выйдем. Конечно, придется до ночи подождать. При свете дня с нашими силами на них не попрешь открыто.

– А что, очень возможный вариант, – вслух сказал я.

Ребята замолкли в ожидании моего решения.

– Будем спускаться, – сказал я, – и так подзадержались малость.

– Склизко, – взглянув на склон, поежился Федулов.

И хотя склон, по которому мы теперь шли вниз, был более пологим, чем тот, нависший над немецкими позициями, ноги скользили, непослушные руки не могли ухватиться за обжигающий камень, глаза слезились. О связке нечего было и думать. Обледеневшая веревка рвалась от небольшого напряжения.

Когда до цели оставалось совсем, немного, случилось несчастье. Рухнул вниз, увлекая за собою камни, Вася-сибиряк. Он лежал, распластавшись, у подошвы горы. Первой добралась до Васи Нюся. Приподняла его окровавленную голову, стала обматывать бинтом.

– Живой он, дышит. – Нюся склонилась над солдатом, шептала ему ласковые, ободряющие слова.

– Я его быстро к нашим доставлю. Нельзя за вами тащить, замерзнет…

Легко сказать, доставлю. Ей, малышке, громадного Васю и с места трудно сдвинуть. Я скользнул взглядом по напряженным лицам, кого выделить Нюсе в помощь? Левом? От него пользы в этом деле немного. Все возьмет на себя. Вначале погорячится, а потом выбьется из сил. Как бы не пришлось Нюсе в конце пути волочь двоих…

– Рядовой Челидзе, вместе с санинструктором доставите раненого.

– Почему я? – возмутился Гурам.

– Не надо, я сама, – в ту же секунду возразила Нюся. – Вас и так мало.

Но приказы командиру менять негоже. Я передал Гураму планшет с картой:

– Доложите Гаевому обстановку. Скажите: пусть ждут нас завтра… с «языком».

Нюся не стала прощаться с Левоном. Лишь издали посмотрела на него долгим взглядом и взялась за край плащ-палатки, на которую уложили раненого.

– Лес шумит, – вдруг ясно, отчетливо в бреду сказал Вася. – Слышь, тайга говорит…

8

В сером небе, где-то вдали, над четким профилем гор, взлетели ракеты. Потом еще… О чем-то переговаривались немецкие посты. Мы лежали, зарывшись в еще не замутненный снег. Уже рассвело, и неподалеку стало заметно темное пятно. Я дал знак Левону и Федулову оставаться на месте, а сам вместе с Ашотом подполз поближе. Вдруг пятно качнулось. Из-за отворившейся двери блиндажа, окутанный клубами пара, вывалился здоровенный немец и саперной лопаткой начал расчищать тропинку, спокойно насвистывая песенку «Розамунда».

До немца было всего несколько шагов, и он все сокращал расстояние. Вот между нами осталась лишь узенькая снежная перемычка. Миг – и на полуслове оборвалась песенка. Дежурный торчал головою в сугробе. Ашот метнулся по снежному коридору, перерезал финкой красный телефонный провод, тянувшийся к другим блиндажам.

В землянку мы ворвались так стремительно, что обитатели не успели подхватиться с нар. Я полоснул автоматной очередью. Ашот быстро и точно работал финкой. Когда дело дошло до последнего, крупного, белобрысого обер-лейтенанта, Ашот бросился на него плашмя. Прижал к камням и стал засовывать в рот тряпку. Я скрутил руки немца веревкой, и мы потащили «языка» по снежному коридору туда, где притаились свои.

– Когти рвать пора отсюда, – Федулов кивнул головой в сторону другого блиндажа, где из проталины вылез дежурный и уставился недоуменно на распахнутую дверь «нашего» блиндажа.

Держа обер-лейтенанта «на поводке», мы заскользили вниз по леднику.

Конечно, наш визит не прошел незамеченным. Там, у блиндажей, послышались выстрелы, команды. Собиралась погоня. А нам пути дальше не было… Впереди зияла широкая расщелина – верная смерть глубиной в несколько десятков метров. Ни обойти, ни перепрыгнуть.

Ребята начали готовить автоматы к бою. Лишь Ашот все время заглядывал в пропасть.

– Прыгать надо, – сказал он вдруг, – там снегу свежего много, мягко.

Немцы приближались.

– Прыгать надо, – повторил Ашот, – я буду первый, попробую. – Он подобрался к самому краю выступа, потом обернулся. – Только не делай из себя камень. Так, – он раскинул руки, – как лист, спокойно лети.

И, вздохнув, шагнул в пропасть.

Мы напряженно смотрели вниз. Вот из белой перины снега вынырнула и закопошилась фигурка. Теперь можно рискнуть и остальным.

Пленный попятился от расщелины, всем своим видом показывая, что прыгать не собирается.

– Вяжи, ко мне его вяжи, – приказал я Левону.

Как обер ни сопротивлялся, мы подтащили его к краю.

– Теперь толкайте, ну, раз, два…

На счет «три» мы оба полетели в бездну, плюхнулись в снежную перину. Конечно, она была не столь мягкой, как казалось. Я и пленный какое-то время барахтались в белой массе, потом вынырнули. И я отвязал от себя обер-лейтенанта. Куда ему теперь деваться…

А наверху происходило вот что.

Левон посмотрел вниз и нерешительно отступил. В глазах его поплыло от высоты, от сверкающего снега, а может быть, и от страха. Обернувшись, он увидел, что немецкие лыжники молча окружают его и Федулова, неторопливо, без выстрела. Федулов неожиданно шагнул им навстречу, подняв руки.

– Федулов, – крикнул Левон, – ты что, Федулов!

Тот повернулся, прошипел яростно:

– Прыгай, салага! – А сам сделал еще шаг по направлению к немцам.

– Федулов, давай вместе! – Левон не хотел, не мог поверить в то, что видел.

– Да шевелись скорее! – нетерпеливо крикнул тот.

– Славик! Не надо в плен, а то я… стрелять буду!

– Ах ты, мамина дочка! Сигай, кому сказали! – заорал Федулов, и только тут Левон заметил зажатую в варежке гранату. Короткое движение – и граната полетела в преследователей. Раздался взрыв, крики немцев. Федулов метнулся назад, сбил Левона своим телом, одновременно с треском автоматных очередей. И оба полетели вниз.

…Мы ползли по узкой расщелине, волоча за собою оглушенного для лучшей транспортировки «языка». Выстрелы гремели позади: прыгать за нами немцы не решились.

Ветер задувал все сильнее, швыряя в лица снежные заряды. Мы уже давно выбрались из трещины, но ничего не видели впереди. Сбились с пути и не знали, куда идем… И как спасение, посланное судьбой, увидели вдруг у подножия горной гряды заброшенную пастушью хижину. Здесь можно было наконец спрятаться от метели, передохнуть.

Мы ввалились в хижину, не подумав, что там может кто-то быть, и чуть не поплатились за свою беспечность. У порога какая-то фигура тигром прыгнула на идущего впереди Ашота, подмяла под себя. Ашот ругнулся, пытаясь вывернуться, я едва не дал очередь из автомата. И вдруг услышал изумленный голос Гурама:

– Нюся, свои!

Увидев Левона, бросилась к нему, обхватила за плечи и, уткнувшись в его шинель, расплакалась.

– Ну что ты, что ты, – смущенно говорил Левон, – это же мы…

– Его нельзя было дальше тащить, – сквозь рыдания говорила Нюся, – он нетранспортабелен. Я так испугалась!

– А это что такое? – Гурам разглядел неподвижного обера, которого мы втянули в хижину.

– «Язык» будет. Говорить будет, – пояснил Ашот.

– А Федулов где?

Мы молчали…

– Нет, Федулова, – наконец выдавил я.

– Они его на лету, – голос Левона звенел слезами, – Федулов меня спасал, а они его – на лету…

Левон считал себя виновным в гибели Федулова и не находил себе места. Мы оставили солдата там, наверху, в ледяной могиле. Наверное, через много лет ледник вынесет его вниз и тогда туристы, не знающие о короткой схватке, разыгравшейся высоко в горах зимой сорок второго года, предадут его останки земле… И у меня не было ни сил, ни времени убедить Левона в том, что судьба Федулова просто одна из бесчисленных трагических военных солдатских судеб. И только Нюся здесь нашла какие-то странные, свои слова:

– Не надо, не надо, миленький, – она еще крепче прижалась к Левону, – не казни себя…

– Лес шумит… слышишь, командир, как тайга шумит? – громко и четко сказал Вася-сибиряк.

Я думал, что он в бреду, но взгляд его, устремленный на меня, был осмыслен:

– Сверни, командир, закурить.

– Что ты, что ты, миленький, – метнулась к раненому Нюся.

– Мне теперь все можно.

Ашот молча вынул кисет, пошарил по карманам:

– Простите, товарищ командир, бумажки бы кусочек.

Я вытащил заветную тетрадку. Чистых листов в ней больше не было. Мгновение я колебался, вчитываясь в написанное, затем вырвал листок. Пока Ашот развязывал кисет, Вася протянул руку, взял страничку.

– Что тут? – спросил.

– Стихи.

– Твои?

– Мои.

– Почитай…

Я помедлил, потом стал читать свои старые довоенные стихи, так странно звучавшие в этой хижине.

– Переведи, – попросил Вася.

Я перевел, хотя и понимал, что в прозаическом подстрочнике от поэзии ровным счетом ничего не остается. И Вася протянул мне страничку:

– Не надо ее на самокрутку.

– Ну что ты, жив буду, новые напишу, – и я решительно разорвал листок.

Вася с удовольствием затянулся крепким табаком Ашота, закрыл глаза и снова стал шептать:

– Деревья шумят… слышь, как тайга шумит?..

Самокрутка выпала из его губ. Рука бессильно откинулась…

9

Мы с Ашотом полулежали, привалившись спинами к стене хижины. Затих, положив голову Нюсе на колени, Левон. Лишь Гурам бодрствовал. Он с автоматом пристроился у входа в хижину, вслушивался в пургу. Сторожил наш покой.

– Слушай, парень, – вдруг по-армянски сказал мне Ашот. – Говорят, большая турецкая армия на нашей границе стоит?

– Говорят, двадцать шесть дивизий.

– Что ж мы здесь сидим? Нужно сказать командованию, сегодня армянин должен защищать свою родину… Как тигры драться будем.

– Ты здесь защищай. Сегодня Армения большая. И Москва – Армения, и Сталинград. На всех фронтах наши парни жизнь за нее отдают.

– Дай тетрадку, – помолчав, решительно сказал Ашот.

– Курить?

– Стихи учить буду.

– Ты?!.

– Сейчас ты один их знаешь, а так, если что, нас двое будет. Хорошие стихи. Они людям нужны… Ты не бойся, у меня память хорошая, – заверил Ашот, усаживаясь рядом со светильником. – Запомню, не перепутаю.

Я смотрел, как– медленно двигается, запинаясь, по строкам грубый палец Ашота, как шевелятся его губы. И незаметно для себя забылся, заснул:

Очнулся сразу от громкого Нюсиного голоса:

– Ты, дурак, обезручеть хочешь? – говорила она пришедшему в себя «языку», разглядывая подмороженные его руки. Затем налила на тряпицу спирту из фляги, принялась растирать. Обер дернулся, взвыл от боли.

– Смотри, какой нежный! Ничего, ничего, потерпишь, потом «данке» скажешь.

Я смотрел на пленного, на его Сытую, заросшую русой щетиной физиономию, так похожую на лицо стандартного арийца с обложки трофейного журнала. И тут… в его лице стало проступать что-то давно мне знакомое, забытое, занесенное событиями последних лет… И как на фотобумаге в проявителе, в красноватом, неверном свете коптилки стал возникать альплагерь, довоенный альплагерь в Приэльбрусье… Веселый гладковыбритый, светловолосый парень с пробором-ниточкой в густых белокурых волосах…

– Эрик? – произнес я вслух. – Эрик Вебер?

Нюся смотрела на меня как на сумасшедшего.

– Это Эрик Вебер из Кельна. Художник, – говорил я Нюсе. – Он два года назад прислал мне к рождеству открытку… Желал хорошего нового года… Счастливого сорок первого…

Я перевел дух и продолжал, – теперь уж глядя в лицо «языку». Он, точно он, я не мог ошибиться. Я продолжал говорить на русском языке. Он ведь тогда знал русский язык, не мог забыть так быстро:

– Мы ведь с тобой в Баксане познакомились. Ты стихи читал. Наши песни пел. Добрый, свой парень был…

Но немец процедил, повернув ко мне ненавидящее лицо:

– Ершиссен мих бессер… унд шнеллер…

– Чего он? – спросила Нюся.

– Лучше, говорит, чтобы расстреляли. И быстрее…

– Скажи ему, что мы не фашисты. Переведи.

– Да знает он русский… Пушкина наизусть шпарил.

– Цум тойфель… Алле зинд швайн…

– Чего он сказал? – любопытствовала Нюся.

– Чертыхается. Все свиньи, говорит.

– Ах ты, жаба, – возмутилась Нюся, – сам ты… вша безрогая.

Этот невероятный, придуманный Нюсей образ, видимо, настолько озадачил Эрика Вебера, что он забыл о своем «незнании» русского языка:

– Фрау еще пожалеет…

– Смотри, еще угрожает! – удивился Ашот. – Да мы тебя…

– Нет, нет, герр солдат, я пошутил… – И куда вдруг улетучилась «арийская» гордость, желание расстаться поскорее с жизнью. – Майн фатер, отец, был рабочий, – обмяк Эрик.

– Ничего себе, шуточки, – проронил Гурам.

– Уф, жуткий холод, – продолжал немец, – русский климат нехорош. Европеец не может себе представить русской зимы.

Конечно, Эрик не мог себе представить, каков наш декабрь. В Баксанском альплагере он был в июле. На Эльбрусе, у «Приюта одиннадцати», подставлял летнему солнцу свой мускулистый торс.

– А чего воевать полезли? – оторвавшись от стихов, спросил Ашот.

– Война – это высшее состояние человека! – с пафосом начал было вещать Эрик, но тут же осекся. – Германия вынуждена бороться за свое будущее. Нам нужна земля. В России слишком много хорошей земли.

– Но ведь на этой земле люди живут, – заметил Ашот спокойно.

– После войны всегда людей бывает меньше, – замялся Эрик, часть можно переселить, часть будет работать. Мы научим…

– Это ты будешь меня учить? – поинтересовалась Нюся.

– О, фрау шутит. Я художник – портрет, пейзаж… У меня фермы нет.

– Вот не повезло мне, – ухмыльнулась Нюся, – надо же, как не повезло, правда, Левочка?

Левой смотрел на немца сухим, горячим взглядом.

– Я убью его, – вдруг приподнялся он. – Гад, гад! Фашист! Из-за тебя Федулов… Он спасал меня… А ты живой…

И тогда Нюся с отчаянной решимостью крепко обняла его, зашептала:

– Что ты, Левочка… Не надо сейчас. Жизнь-то долгая… сквитаетесь…

Я решил прекратить эту бесплодную дискуссию. Ребятам-то сейчас не взвинчивать свои нервы нужно, а хоть немного расслабить. Заснуть. Кто знает, что ожидает нас утром…

Вскоре тихо совсем стало в землянке. Сморила усталость моих товарищей. И Ашот задремал у раскрытой тетрадки. И Гурама я отправил спать, заняв его место у входа в хижину. Немец тоже полулежал, закрыв глаза. То ли – на самом деле дремал, то ли делал вид, что спит, не желая больше со мною ни о чем говорить. Вдруг он открыл совсем не сонные глаза, осторожно пошевелился, стал стягивать с рук зубами повязку.

– Не надо, Эрик, – приказал ему. – Послушай, я всё думаю… Ты тогда уж знал? Ну, когда вместе в горы ходили?

– Я солдат. Был приказ изучать Кавказ. Я подчинялся.

– Но ведь ты песни пел, тосты говорил, с девушками нашими танцевал…

– Я солдат. – И добавил высокопарно: – Великая борьба заставляет забыть интеллигентские кодексы чести.

– И тогда не было у тебя чести, значит, и сейчас…

Пленный смотрел на меня холодным, оценивающим взглядом.

– Ты будешь мне помогать, – сказал он, – мы будем вместе уходить.

Я даже сразу не нашелся, что ответить на это наглое предложение.

– Скоро тут будет ад, – продолжал Эрик спокойно, – сначала пушки, много пушек. Потом большая атака. Аллее капут. Тебе я гарантирую жизнь.

– Ты что? Мне? Плен?!

– Не плен, – возразил Эрик. – Просто хочу показать, что я помню старую дружбу. Ты ведь не русский. Ты будешь работать на великую Германию.

– Верно, я армянин, но…

– Армения – страна древней культуры, – перебил меня Эрик. – Русские – свиньи. Они не боятся умирать. Ты цивилизованный человек. Германии нужны образованные люди из местных племен.

– Когда атака?

– Надо спешить, – засмеялся Эрик, обретая уверенность, – завтра утром. Солнце нового дня осветит немецкое знамя на новых вершинах Кавказа.

Я молча потянулся к пистолету.

– Да, да, – закивал Эрик, – ты прав, свидетелей не надо.

– Ах ты, мразь! – задохнулся я ненавистью, схватил его за грудки. – Ах ты!..

Немец освободил руки, умелым, профессиональным ударом оглушил меня и ужом скользнул к выходу. Не знаю, откуда взялись силы, я намертво вцепился в Эрика. Так мы оба и вывалились наружу, в снег. Это была борьба обессиленного от голода и холода человека со здоровым и сильным противником. Странно замедленная, но от этого не менее жестокая…

Когда Гурам с автоматом выскочил из хижины, все было кончено. Я медленно поднялся. На душе было скверно. Прежде, когда стрелял из окопа, я не видел врага в лицо, не знал его. Он был просто враг, фашист, пришедший с огнем и мечом на мою землю. А с этим человеком я когда-то сидел за общим столом, пил вино. Вместе свежевал барашка и поворачивал над угольями шампуры с шашлыком. Он был у меня в горах. Значит, был мой гость! Стал мой враг. В моем доме…

Товарищам я сказал:

– Завтра они наступают. Сначала будет артналет, потом атака. – Я глянул на часы. – Уже сегодня.

Они молчали. Тогда я спросил:

– Среди вас есть коммунисты?

Ашот сделал шаг вперед:

– Я… с двадцать второго года…

– Все мы здесь коммунисты, – сказала Нюся и встала рядом с ним.

Вслед за нею шагнули и Гурам, и юный Левон.

– Хорошо… их нужно опередить. Пусть они сначала нарвутся на нас. Примем бой.

– Патронов маловато, – сказал Гурам.

– Десятка по четыре на нос наберется, – возразил Ашот, – еще гранаты.

– Вот что, Нюся, теперь пойдешь одна, – сказал я. – Предупредишь Гаевого – и вниз. Без подмоги ему не продержаться.

– Никуда я вас не брошу…

– Это приказ, Нюся. Санинструктор Чечеткина! Повторить боевое задание!

– Ну, до наших добраться…

– Без «ну», ты же военный человек…

– Я и стреляю не хуже вас, пусть Левка скажет…

– Ради нас ты пойдешь. Одна.

Нюся посмотрела на Левона. Сказала с какой-то ворчливой нежностью:

– Ты без меня тут не суйся куда не надо. А я скоренько…

Мы сидели над картой тесным кружком, плечо к плечу.

– Здесь оставаться нельзя, сразу накроют, – сказал я.

– А если вот на эту горку взобраться? – предложил Гурам. – Очень даже удобно. Они обязательно мимо пойдут. А мы их сверху, как Ашот тогда.

– Одиночными будешь стрелять, – деловито сказал Ашот.

Серый зимний рассвет застал нас на вершине горы, нависшей над узким проходом, который немцам не миновать на пути к нашей заставе. Гурам выкладывал рядочком под правую руку гранаты. Левон и Ашот прилаживали между камнями автоматы. Молодцы. Решили стрелять с упора. Наверняка. Я прикидывал: нашей горсточке нужно продержаться часа два, не меньше…

– Черт, ногу сбил, теперь когда заживет, ~ проворчал Гурам.

– Внимание, – негромко сказал я, взглянув на часы, и добавил, помня о немецкой пунктуальности, – кажется, сейчас начнут.

И в тот же миг горы наполнились грохотом. Разрывы вздымались там, где была застава Гаевого.

Нюся должна была уже пройти слой облаков и спускаться по течению горной речушки к базе полка. Если дошла до заставы, если не провалилась по пути в предательски запрятавшуюся под слоем снега трещину…

Пушки замолкли так же внезапно. Видимо, немцы решили, что трех десятков фугасок достаточно, чтобы разнести в пух и прах заставу, известную им до последнего поворота траншеи. В наступившей тишине далеко раздались гортанные слова команд. И вскоре несколько фигур в маскхалатах выросло будто из снега. Спокойно, во весь рост, двинулись они по узкому проходу, не замечая нас.

Напряженно застыл с зажатой в руке гранатой Гурам. Приготовились мои считанные автоматчики.

– Рано… еще рано, – повторял я. – А теперь – огонь!

Немцы не сразу сообразили, откуда настигают их пули. Залегли, постарались слиться со снегом.

– Ура, наша взяла! – не выдержал, закричал Левон.

Он лишь немного, совсем немного приподнялся над только что сложенным бруствером и тут же стал медленно оседать, схватившись рукой за грудь. У него еще хватило сил вытащить сестрин платочек. Он с недоумением смотрел, как темнеет ткань, набухает кровью, его кровью.

– Не говорите им, – с трудом шептал Левон, – Ануш… Нюся…