Текст книги "Искатель. 1982. Выпуск №2"

Автор книги: Владимир Михановский

Соавторы: Евгений Габрилович,Оксана Могила,Юрий Тихонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

3

Полк расположился в небольшой долине, стиснутой отрогами хребта, заросшими могучими деревьями. Где-то неподалеку шумела незамерзающая горная река. Под заснеженными ветвями елей ютились белые конусы шалашей из жердей и прутьев, покрытые широколистым лопухом.

Приход каравана с вооружением, продовольствием, видно, был праздником для всех. Под командой интенданта бойцы быстро и слаженно разгружали ишаков и лошадей. Ящики, мешки, тюки передавались по цепочке, исчезали в распахнутом зеве какой-то землянки. Но больше всего народу собралось возле мешка с почтой.

– Айн момент! Тихо! Артемов!

– В заставу ушел, давай сюда, передам, – письмо пошло по рукам.

– Ваганов Анатолий Мефодиевич! – Никто, не отозвался. – Ваганов!

– Нема больше Ваганова…

– Ткаченко!

– Тутечки я.

– Сидоренко! Сидоренко Петр Ефимович! Тьфу, черт, це ж мое. Заморочили голову, хлопцы, – захохотал старшина. – Теперь Абдурахманов!

Я побрел прочь в поисках штаба. На меня никто не обращал внимания, и я шел через лагерь, как через чужую, неведомую мне жизнь. Кое-кто из бойцов уже читал свои треугольнички. Другой, кому ждать, как видно, было нечего, демонстративно отвернувшись, хлебал чай из кружки. На пенечке притулился раненый красноармеец и, обняв могучей хваткой баян, опухшими, непослушными пальцами пытался выжать из него какую-то мелодию.

У крайнего, прямо над речкой стоявшего шалаша, горел костер. Я проходил мимо него, когда совсем рядом раздалось шипение, как от летящей мины. Не раздумывая, бросился плашмя в снег. Рядом мелькнули голые ноги. Кто-то пронесся мимо меня и нырнул в сугроб. Взрыва не последовало, и я, подняв голову, с изумлением увидел, как голый человек кувыркался в снегу, радостно покрякивая. Затем с довольным воплем он вновь промчался в шалаш, из щелей которого струился пар.

Я со стыдом понял, что спаниковал. Дай бог, чтобы никто не заметил. И тут же увидел, что рядом со мною стоит – в сапогах прямо на подштанники, в бязевой рубахе с тесемками, с лопатой в руках – остроносый усмехающийся Федулов.

– Ты глянь, товарищ Пушкин! – признал он меня.

– Федулов, елки-моталки, поддай пару! – донеслось из шалаша.

– Счас! – то ли мне, то ли тому, другому, крикнул солдат и, поддев лопатой из костра раскаленный камень, шуганул его в шалаш. Оттуда снова раздалось шипение. Донесся довольный вопль.

– Будя, Федулов, а то шкура сползет!

И снова знакомый мне солдат появился из шалаша с лопатой наперевес.

– А где твой взвод, где Левон, Ашот?

– Где надо, там и есть, докладать без разрешения не имею права.

– А ты что, не с ними?

– При бане. Вшу морю.

– С кем ты там, Федулов? – раздалось из шалаша.

– Тут до вас, товарищ майор, политрук снизу пришли. Из верхнего штабу.

– Пусть подождет. А ты наподдай еще!

Наконец из самодельной бани вышел майор, раскрасневшийся, довольный. Я собрался было представиться по всей форме, но он первый признал меня:

– Ты, политрук? Значит, выскочил, жив!

Теперь и я узнал того сумасшедшего майора, что в рассветный час на высоте 1317 размахивал перед моим лицом пистолетом. В душе поднялась былая обида, и я сказал официально, сухо:

– Старший политрук Петросян. Прибыл из газеты фронта.

А он словно и не заметил моего тона.

– Ну вот, слава тебе господи, и встретились. Пошли, политрук.

Штабная землянка была, словно сакля, наполовину врезана в скалу. Узкое окошко едва пропускало тусклый свет. У стены, на нарах, кто-то храпел под грудой шинелей.

Майор сидел напротив меня потускневший, посеревший, тяжело положив руки на грубо оструганные доски стола.

Он рассказывал:

– Сменил нас тогда полк НКВД. Не мы – они там все полегли. А мой полк, черт… клочья от полка – тридцать шесть штыков, два «максима» и четыре ПТР – направили в Сухуми. Влили в восемьсот десятый полк в качестве роты неполного состава – и сюда. А знаешь, я с того дня те два патрона, последние, в кармане ношу. Вроде амулета. Вот, возьми один. Это тот, что в тебя грозил влепить…

Майор налил мне в кружку кипятка, придвинул сухари.

– Заправляйся, старший лейтенант. У нас тут сухарики-сударики слаще пирогов с грибами, на счет идут. И разуйся, ноги вытяни. Небось гудят ноги-то с дороги?

Это было верхом блаженства: греть озябшие руки о металл кружки, впервые за несколько дней пути расслабиться, расстегнуть полушубок. Слова майора проплывали будто вдалеке, доходили до меня слабым отзвуком. И все же я постарался собраться.

– Я бы хотел, товарищ майор, для начала сориентироваться. Общую, так сказать, картину…

– Ну, картина тут получается, я бы сказал, хреноватая. – Майор отодвинул свою кружку, вскочил, прошелся по тесной сакле. – Не больно красивая картина. Фрицы сидят на перевалах. А мы растянули батальоны пониже их, вдоль хребта. И сидим. Тут они, тут мы.

– Как говорят, на Шипке все спокойно, – пробормотал я.

– Какая там, к черту, Шипка, какое там спокойно! – разозлился Орлов. – Это говорится только, что сидим – и ни с места. Да фрицы сейчас, после того как их двинули под Сталинградом, совсем озверели. Жалят. Сегодня здесь, завтра – черт его знает, в каком еще месте… Лазейку к морю все ищут. Пляж-то невооруженным глазом видят. Обидно им небось.

– А нам не обидно? – Из-под шинелей на нарах вынырнула кудлатая голова… – Нам, спрашиваю, не обидно?

– Обидно, – согласился майор, – еще как обидно.

Проснувшийся оказался совсем молоденьким лейтенантом. Он уселся на нарах и, оживленно жестикулируя, продолжал:

– Они же на перевалах как фонбароны расположились, со спальными мешками, с керосиновыми печками. Клозеты себе понастроили. Одно слово – «эдельвейсы», элита, горные стрелки. А мои ребята мягче камня подушки третий месяц не видят… Сугроб – одеяло. Подснежники?..

– Ну, ну, притихни, – шикнул на него майор и повернулся ко мне. – Не думай, что он расхныкался. Гаевой у нас парень – орел. Прямо для твоей газеты. Хотя, что и говорить, обмундирование у «эдельвейсов» действительно классное. И каждый – альпинист. А у нас мальчишки-курсанты, горы впервой увидели многие. Альпинистов, считай, шиш, на ходу учим…

Голос его все отдалялся от меня, затухал, как в тумане.

– Э-э, да ты спишь, политрук, – встряхнул меня за плечо Орлов. – Ясное дело, умаялся. А ну, Гаевой, освободи место гостю, пусть покемарит малость. А тебе уж собираться пора.

Высокий, стройный лейтенант вскочил с нар, смачно потянулся. Это было последнее, что я видел, прежде чем провалился в мягкий, теплый сон.

Проснулся я от шороха тихих голосов. Над расстеленной на столе картой склонилось несколько незнакомых мне людей. Майор сразу уловил мое движение.

– Лихо спишь, корреспондент, – засмеялся он, – эдак все интересное проспать можно. Тебя тут Гаевой ждал, в разведку с собой взять хотел. Будить пожалел.

– Где он? – вскинулся я.

– Полчаса как ушел. Да не горюй, еще не вечер, будет себе работа. Тут ребята «языка» приволокли. Дохлый, правда, «язык», подмороженный, но ничего, скоро очухается. Погоди несколько минут, пройдем, посмотрим. – И он снова уткнулся в свою карту.

Я вышел, из штаба и зажмурился от сияющей белизны снега. Спустился к горной речке, плеснул водой в лицо – она обожгла, взбодрила. Чуть левее щуплый человечек тащил от реки ведра с водой. Это был Федулов. Я в несколько прыжков догнал его:

– Стой! Тот мальчик. Левой, живой? Он здесь?

– А что ему сделается? Живой, – потирая озябшие руки, хмуро ответил Федулов.

– Проводи к нему. У меня… дело есть.

– Ушел он. В разведку. К перевалу.

– Когда ушел?

– А сейчас и ушел. Весь взвод товарища лейтенанта Гаевого ушел.

– А ты почему не с ними?

– Я при бане, – огрызнулся Федулов и подхватил свои ведра.

В штабной землянке майор явно ждал меня, разглядывая какой-то яркий журнальчик.

– Везет тебе, Петросян, – весело сказал он, – глянь, какая наглядная агитация у этого дохляка «языка» нашлась. – Он пролистнул несколько страниц. – Это карта Баку. Видишь, линеечкой отчеркнуто. Отсюда ветераны возвращаются в фатерлянд, домой то есть. Так сказать, предел мечтаний. Вот это все, синим закрашенное, собственность германского рейха. А что красное – земли акционерного общества «Немецкая нефть на Кавказе». Красиво назвали: «Фриц унд Гретхен акционер-гезелльшафт».

– А Гретхен при чем?

– Э-э, не скажи… Гретхен у них баба хозяйственная. Ей что детская кофтенка, что бакинская нефть – все сгодится. Ну что, интересно?

– Интересно, – согласился я. – Товарищ майор, а можно их догнать?

– Кого это?

– Да взвод Гаевого.

– Так они ж час, как ушли. А в горах без привычки, сам знаешь…

– Я до войны альпинистом был.

– Что ж молчал? Альпинист им ох как сгодился бы. – Но майор тут же пригасил пыл: – Нет, не пущу. Сгинешь, а мне потом отвечай. Не положено человека одного в горы пускать.

– Зачем одного, сопровождающего дайте. Вон, Федулов, тот, что при бане, он же из взвода Гаевого. Вместе догоним. Это мое предложение почему-то развеселило сидевшего у стола незнакомого мне капитана, начальника штаба.

– Ну, попал, политрук, в яблочко! Ну, писатель, знаток человеков! Отдай ему Федулова, Виктор, а то рассобачился, стервец, при бане… Морду отъел. Небось сколько патронов в обойме – забыл. Политрук – горный человек. Нашу пехоту догонит.

– Ладно, убедили. Только так договоримся: в пекло не лезть. Дойдешь с ними до заставы, где взвод Размадзе сейчас на вахте. Подождешь там, пока Гаевой из разведки вернется. Иначе не пущу.

Поднялся, выглянул из землянки: – Федулова ко мне. Федулов тут же явился, полный рвения.

– Растоплять по новой? – Глянул понимающе в мою сторону, мол, ясно, кому легкого пару захотелось.

– Рубаху чистую надел? – поинтересовался Орлов.

– Так точно, товарищ майор.

– Ну так пойди, поменяй на старую… чтоб живым остаться. Через пять минут быть тут с полной выкладкой. Политрука поведешь.

– К… куды?

– Туды, вдогонку за взводом. И чтобы все – полный порядок: патроны, провизии на три… нет, на четыре дня. На двоих. ну, действуй!

4

И вот – Федулов впереди, я следом за ним – карабкаемся мы по узкой тропе. Далеко внизу остался лагерь. Наконец и он скрылся в тумане. Страшное это дело, когда в горах в двух шагах ни зги не видно. Кто знает, что впереди – поворот тропы или обрыв. Но вот туман рассеялся. Еще несколько метров подъема, и ровный слой облаков, словно зыбкое серое поле, остался под нами. На фоне яркого темно-синего неба засияли ослепительным блеском вершины, пока безымянные для меня. Впервые за все время обернулся Федулов – ушанка, брови, воротник покрыты инеем.

– Глядите-ка, товарищ политрук, догоняем, вон они! – ткнул рукавицей куда-то вперед.

Теперь и я увидел вереницу бойцов, карабкавшихся по морене ледника, сползавшего с Главного Кавказского хребта.

И вдруг где-то рядом, над нашими головами, застучала пулеметная очередь. Бойцы рассыпались, попрятались – за камни, открыли ответный огонь.

Мне достаточно было нескольких мгновений, чтобы оценить весь трагизм ситуации, в которой неожиданно очутился взвод. Немцы каким-то образом проникли в тыл – на вершинку, почти отвесной скалой нависавшую над тропой, по которой мы шли с Федуловым. Пока взвод двигался, как и мы, по узкому проходу, пробитому горной речушкой, бравшей свое начало из ледника, немцы их видеть не могли. Наверное, слышали… И ждали, терпеливо, затаившись, ждали, пока бойцы все, до последнего человека, выйдут на открытую морену, на ледник, который лежал перед нами, словно мятая простыня.

– Пришли-приехали… И нам до пули – сто шагов. – Привалившись к скале, Федулов стал лепить самокрутку.

– Ты здесь раньше бывал? Сколько, по-твоему, над нами?

– Там от такая седловинка. С той стороны проходимая. А отсюда – стенка. Метров сто, а может, больше. До той стороны через ущелье часов пять ходу, а потом метров триста у них на виду. А отсюда… не проходит идея, товарищ политрук…

– Так что же, стоять и смотреть, как наших там поодиночке расстреливают? А потом вернуться и доложить: товарищ майор, вот наши шкуры, в полной сохранности…

– Да мне их еще жальче. Я ж с ними два месяца…

– Сколько у тебя гранат?

– Три.

– Давай две. Следуй за мной. Предупреждаю: ни звука.

– Ой, улетим, товарищ политрук,

– Даже улетать молча.

– Крик не парашют… Дай, политрук, только докурю. – Федулов явно тянул время.

– Останешься здесь. Я не пройду, тогда… сам решишь, что делать.

Если бы я на такое решился в пору увлечения альпинизмом, меня бы наверняка дисквалифицировали за лихачество и больше никогда в жизни не пустили в связку. Но здесь не было связки. Не было крючьев. Ничего не было. А был только прижатый к камням и льду взвод, к которому я шел.

Не знаю, сколько времени прошло, как вдруг в каких-то считанных метрах я увидел четыре подошвы горных ботинок, два зада, две пары плеч, две каски, а между ними – щиток пулемета. Немцев было там всего двое! Или лока двое. Они устроились очень даже удобно. С наветренной стороны соорудили стенку из снежных кирпичей. На снегу плащ-палатка.

Раздалась короткая очередь. Мимо меня прокатились латунные гильзы. Немцы не оборачивались, увлечены. Убеждены, что тыл их надежно прикрывает обрыв и бездонная пропасть.

А я ничего не мог сделать. Я прилип к стене, цепляясь руками за выступы, правая нога повисла в воздухе в поисках точки опоры. И я уже не мог на нее опереться, перенести тяжесть тела, уцепиться вон за тот камешек… Открыл бы себя. Но и останавливаться нельзя: затекут, ноги, судорога сведет пальцы, и тогда полет в пропасть, в которую я за все время подъема не глянул. Но все же я нашел точку опоры для правой ноги. Высвободил правую руку. Достал из кармана «лимонку». Сорвал зубами кольцо. Шепотом отсчитал: «Двадцать один, двадцать два, двадцать три» – и каким-то замысловатым движением зашвырнул туда, где торчали эти два круглых зада. Сдернул кольцо со второй гранаты. И в тот момент, когда раздался взрыв, швырнул ее туда же. Снова взрыв.

Каким-то единственным, неповторимым способом я бросил, себя на площадку, на секунду оказавшись в полете, который мог оказаться для меня последним. Свалился на камни, схватился за острый выступ, чтобы не съехать вниз под неумолчный, оглушительный треск пулемета.

Один фашист был отброшен за снежный барьерчик. Другой навалился на магазин пулемета. Дуло задралось вверх, и струя трассирующих пуль улетала в синее, ясное небо до тех пор, пока край ленты не выбросило из магазина. И лента застыла, как свернувшаяся змея.

Разряжать свой ТТ было уже незачем и не в кого. Я снова пододвинулся к краю площадки, к тому месту, откуда взобрался. И вот теперь страх свел скулы. Я увидел отвесную стену и услышал едва доносившийся шум горного потока. Увидел, что до того уступчика, с которого совершил свой цирковой прыжок, теперь не дотянуться.

Но и встать я теперь не мог. Меня запросто прошили бы снизу, приняв за немца. Я подполз к тому краю площадки, где, по моим расчетам, внизу должен был ждать Федулов. Действительно увидел его, вжавшегося животом в скалу. Голова задрана вверх. Рот широко открыт.

– Все! – крикнул я.

– Ну! – раздалось снизу.

– Ну а теперь ори, ори во всю глотку, Федулов, чтобы тебя узнали наши. Ори, что ты здесь. Ори, что это я наверху.

И Федулов вылетел на открытое место. Рискуя свалиться с обрыва, устроил какой-то дикий танец. Он размахивал винтовкой, шапкой-ушанкой и орал, действительно орал во всю глотку:

– Гура-ам! Ашо-от! Левка-а! Хана-а! Фрица-ам! Вылазь! Там наши-и!!!

Это я один – «наши». Теперь и я рискнул подняться во весь рост, несколько раз взмахнул над головой шапкой. Винтовки, я это видел, были нацелены на меня. Командир внимательно исследовал меня в бинокль. Наконец он взмахнул рукой. И бойцы стали выбираться из-за камней.

Но теперь нужно было самому спускаться. Склон, обращенный к взводу, показался мне достаточно пологим. Я собрал фляги, вещмешки, спальные мешки, соорудил из лыж сани, пулемет и все добро уложил на них и пустил вниз. Убедился: снег лежит прочно. Я встал на вторую пару лыж и – была ни была, авось шею не сверну – помчался вниз. В общем и я и Федулов добрались к взводу почти одновременно.

– Какой бог вас привел? – обнял меня лейтенант.

– Да вот он, жмет во все лопатки, – показал я на Федулова.

– Товарищ лейтенант, – подлетел он, – так что приказание майора… уф… доставить журналиста политрука Пуш… – осекся он: – Петросяна…

– Так точно, Петросяна, выполнил.

Бойцы, чудом избавившиеся от смертельной опасности, отряхивали снег, собирали разбросанные вязанки хвороста, которые тащили с собой в горы, вещмешки. Федулов был в центре внимания, бойко разглагольствовал:

– Ну, подошли. А потом видим – в вас палят. Он тогда – гранаты есть, Федулов? А я – как же, конечно. Он тогда – хап у меня две и по отвесу, как по шоссейке…

– А ты? – спросил пожилой солдат. В нем я узнал Ашота, который когда-то подарил мне деревянную ложку во дворе школы. Она и сегодня лежала в моем рюкзаке.

– А он мне – страхуй, говорит. Я погибну – ты пойдешь.

Чуть поодаль, смущенно переминаясь с ноги на ногу, стоял, смотрел на меня Левой, брат Ануш. Я видел, что ему очень хочется подойти и… неловко. И сам двинулся к нему.

– Ну, здравствуй, Левон, – сказал я ему по-армянски.

– Вы помните мое имя? – удивился он.

– Даже гостинец тебе привез. От сестры.

Он зарделся и, будто не расслышав мою фразу, спросил:

– А как там внизу, вообще?

– Все в порядке внизу. – Я наконец нащупал в рюкзаке узелок, переданный мне Ануш. – Это тебе от сестры.

Увидев знакомый платочек, он совсем смутился, не знал, куда девать руки…

– А в Сталинграде как?

– В Сталинграде дают фрицам прикурить. Да ты бери, бери. Там лаваш, Ануш сама пекла.

– А письма нет? – не выдержал Левон.

– И письмо есть. Бери, бери.

– Спасибо вам! – Он запрятал узелок на грудь, под шинель и вдруг погасил улыбку, вытянулся, глядя мимо меня, приложил варежку к виску:

– Разрешите идти, товарищ лейтенант?

Я оглянулся. За спиной стоял Гаевой. Он коротко кивнул Левону, а мне протянул бинокль.

– Извините, что помешал. Просьба есть. Посмотрите, пожалуйста, вон туда внимательно. Что-то не пойму я…

– Что нужно разглядеть, лейтенант?

– Внимательно посмотрите правее вон того взгорбочка…

– Ничего, лейтенант. Снег. Камни.

– Что ж они там, заснули, раз фрицев пропустили? Ведь другого пути, кроме как мимо них, к этой вершине нет. Сколько немцев было там?

– Двое. Но лыжня накатанная. И в обе стороны.

– Значит, вы думаете, что двое зацепились, а остальные вернулись и снова прошли мимо них?

– Мимо кого, лейтенант?

– Да мимо Размадзе! Мимо взвода Размадзе! Они же там должны быть!

Мы осторожно двигались вперед. Нащупывали и обходила трещины. Время от времени останавливались, чтобы дать подтянуться отставшим. Конечно, в добрые довоенные времена ни один нормальный инструктор-альпинист не выпустил бы на такое восхождение столь разношерстную компанию, неумелую, без элементарного снаряжения. Порывы ветра, казалось, вот-вот сдуют нас с ледника. Крупные хлопья снега, вдруг повалившие с потемневшего неба, застилали глаза. Все тяжелее, хватая ртом разреженный воздух, дышали бойцы.

Вот приотстал, опустил на лед ручной пулемет и сам свалился рядом богатырского сложения парень. Я уже знал, что все зовут его Вася-сибиряк… Кто-то из друзей помог ему подняться. Теперь пулемет тащили двое. Затем, глухо охнув, осел в снег солдатик в шинели на вырост – из носа у него пошла кровь.

– Ничего, ничего, Илюша, дорогой, – склонился над ним Ашот. – Это горная болезнь. Не смертельная болезнь. Пройдет.

– Чаю ему надо, – сказал Левон, – может, у кого есть горячий чай?

Вопрос был нелеп – какой тут чай! И потому все промолчали. Ашот запрокинул голову солдата, положил на лицо его снег. Мимо, медленно увязая в снегу, проходили товарищи…

И снова весь наш небольшой отряд карабкался вверх. Я шел в цепочке, и мне было стыдно за свой роскошный белый полушубок, так выделявшийся среди их шинелей, за крепкие горные ботинки, которые здесь были несравнимо удобнее кирзовых сапог и валенок. Мне казалось, что мы не на равных, что меня, опытного, сильного, они, впервые очутившиеся в горах, оберегают, прикрывают своими телами от любой неожиданности.

На привале, когда, спрятавшись от ветра за скалой, решили перекусить, все вытащили по два-три сухаря. А я нашарил в рюкзаке (да, в рюкзаке, а не в «сидоре», где в уголках мешка по пустой катушке от ниток, чтобы держались брезентовые ремни) пачку роскошных американских галет – тоже забота дивизионного интенданта. На мое; «Угощайтесь», никто не ответил. Все жевали свои сухари. Лишь Федулов на правах проводника потянулся было, да под взглядом командира отдернул руку.

Меня пока не признавали своим. Я был для них заезжим гостем, у которого свой задачи, своя судьба. Вон как косо поглядывали, когда я по старой журналистской привычке решил тут же познакомиться и записать в тетрадку имена, чтобы потом не переврать, не перепутать: «Вася Потапов – сибиряк. Ашот Гукасян (ложка), Илья Резник (длинная шинель), Гурам Челидзе…»

Он был веселый парень, этот Гурам. Вокруг него сразу сбились бойцы, а он с серьезным видом, только веселые чертики блестели в карих глазах, рассказывал байку:

– Чистая правда, генацвале, – говорил он, пряча усмешку в тонких щегольских усиках. – Сам, лично, на первой странице ихней газетенки читал.

– Какой газетенки? – уточнял обстоятельный Вася-сибиряк.

– Ихней, фрицевской. Дрянь, скажу вам, газетенка, самокрутку и ту противно делать. Но зато раз в жизни правду написала.

Бойцы дружно засмеялись, чувствуя подвох.

– Ну, значит, так, – продолжал Гурам, – приехал Гитлер в гости к Муссолини в Рим. Сначала, разговоры там всякие… Потом повел дуче фюрера в музей. Посмотри, мол, дорогой, какие мы герои. То, что мое итальянское воинство из-под Сталинграда драпануло, – чистая случайность.

– Прямо так и сказал? Ну, брешешь, – чистосердечно удивился Вася.

– Я ж газетенку цитирую. Так вот. Видит фюрер, в одном зале портрет: человек в красной рубашке и с пистолетом. «Кто таков?» – спрашивает. «Гарибальди», – отвечает Муссолини. «А чего он в красной рубашке, большевик, что ли?» – спрашивает грозно фюрер. «Н-нет, – задрожал Муссолини, – это народный герой из прошлого века. А красную рубашку надевал, когда в бой шел, на случай ранения, чтобы кровь не видна была солдатам и их моральный дух всегда был в порядке». – «Здорово придумали, – сказал Гитлер, – значит, и я правильно сделал, что надел желтые штаны, когда против Советского Союза пошел…»

Бойцы захохотали так, что эхо, десятикратно усилив звук, отдалось в скалах веселым грохотом.

– Тихо! – прикрикнул Гаевой.

Не смеяться сил не было. Поэтому еще теснее сгрудились вокруг Гурама, что вполголоса продолжал «травить». Тихо постанывали ребята, вытирая варежками слезы со щек.

Пока отряд отдыхал, лейтенант пристроился рядом со мной.

– А вы, товарищ старший политрук., погоны уже видели?

– Видал… Примерял даже.

– Ну и как?

– С непривычки неудобно как-то… особо когда шинель надевать. Цепляются, за подкладку. Вам, лейтенант, положены вот такие…

Я нарисовал пальцем на снегу:

– Тут красный просвет, тут, по бокам, две звездочки.

– Ну, мне не светит, – грустно сказал Гаевой. – У меня и кубики, считай, липовые.

– То есть как? – не понял я.

– А вот, – он достал из кармана гимнастерки бумажку и прочитал: «Выдано… в том, что является курсантом Сухумского пехотного училища. Действительно по 31 декабря 1942 года». Скоро срок выйдет…

– Почему курсантом?

– Да вы не подумайте чего такого… Нас даже аттестовали лейтенантами. Мы чубы стали к выпускному вечеру отращивать. А вместо вечера приказ: всех на перевал! А это, – он дотронулся до алых кубиков в петлицах, – это товарищ майор Орлов Виктор Петрович распорядился. Было тут дело… снял с одного… И мне отдал. «Вместо ордена, – говорит, – заслужил, – говорит, – командуй. Потом, – говорит, – разберемся…»

Смех позади нас снова стал громким. Гаевой обернулся, сердито прикрикнул:

– Кому приказано не шуметь?!