Текст книги "Золотой поезд"
Автор книги: Владимир Матвеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
– Выходи вперед! Кто выбросил сверток? Хуже будет. Выходи сам!
Ребров сделал два шага вперед.
– Я подходил к окну, но свертков не бросал, а выпустил воробья.
– Молчать! Фамилия? Ответишь теперь… Воробья выпустил! Знаем мы этих воробьев. Сам воробья получишь.
Двери снова захлопнулись за старшим, и Ребров остался ожидать расправы за нарушение приказа тюремного начальства. Арестанты сочувствовали ему.
– Зачем вышел? Мы бы тебя не выдали.
– Тогда всех бы вас подвел под наказание.
– Не к добру это тебе птица села на плечо, – посулил пожилой железнодорожник, – кабы не было беды тебе, Чистяков.
Воробьиная история и выстрел взволновал на весь день тюрьму, и особенно камеру Реброва. День прошел быстрее, чем обычно, и после вечерней проверки те, кто не рассчитывал в ночь попасть в число расстрелянных, могли мирно укладываться спать до завтрашнего утра. Вдруг в восьмом часу вечера необычные шаги раздались по коридору.
– Рано сегодня, – соображал кто-то из арестантов вслух.
– Из которой? Не из нашей ли?
– К нам, к нам, – прошептало несколько голосов.
Шаги смолкли у дверей. Двери раскрылись.
– Чистяков! Собирайся!
– Я готов.
– С вещами.
«Узнали», – мелькнула у Реброва мысль.
С вещами и после вечерней проверки отсюда уходили только навсегда. Сомнений быть больше не могло.
– Торопись! – рычал надзирательский бас.
Руки немножко одеревенели. Из вещей у Реброва были только корзинка от передачи, бутылки и подстилка.
– Оставь нам. Тебе все равно ни к чему, – шептал сзади какой-то тощий мужичонко.
– Возьми.
– Фуражку?
– На и ее.
– Говорил я: не к добру птица на человека садится, – пробормотал, не обращаясь ни к кому, железнодорожник.
– Идем, – резко сказал Ребров надзирателю.
Проходя по тюремному дворику, он не выдержал и спросил конвоира:
– Куда?
– Куда вашего брата водят? – обрезал тот и свернул к тюремной конторе.
Здесь было все так же, как и в тот день, когда Ребров впервые попал в контору. В узком коридорчике сидели надзиратели, дожидавшиеся своего дежурства. За решетчатой стенкой несколько канцеляристов арестантов что-то тщательно записывали в книги. Налево – дверь в тюремную церковь, а прямо – в кабинет начальника тюрьмы. Надзиратель шел прямо. На минуту задержался у дверей кабинета начальника, постучал в нее и пропустил вперед Реброва.
Начальник тюрьмы, краснощекий брюнет, сидел не за своим столом, а в кресле, рядом же на его месте восседал штатский моложавый человек в пенсне, сухощавый блондин с неприятными бесцветными глазами. Они переглянулись с начальником тюрьмы при входе Реброва, и штатский обратился к нему с вопросом:
– Вы – Чистяков?
– Да, я – Чистяков, – сказал спокойно Ребров.
– Вы знаете, за что арестованы?
– К сожалению, нет.
– Вы были студентом, а затем юнкером?
– Да. Третьей петергофской школы прапорщиков.
– А кто был ее начальником? – быстро последовал вопрос.
– При мне полковник Пантелеймонов, – твердо произнес Ребров, вспомнив подпись на удостоверений Чистякова.
На лице штатского промелькнула улыбка, и он, указывая на стул Реброву, любезно произнес:
– Садитесь, пожалуйста. От имени чрезвычайной следственной комиссии, объявляю вам, что вы – свободны. А от себя лично поздравляю. Мы с вами почти однокашники, я лишь полугодом раньше вашего, кончил третью школу и вышел в 258 Буйский полк. Знаете, в самый последний момент эта, сегодняшняя ваша история с воробьем вновь возбудила сомнение относительно вас, и я решил учинить вам этот допрос о школе. Простите великодушно.
– Ну, что вы, право. Я и так вам обязан своим освобождением, – ответил ему Ребров.
Через несколько минут перед Ребровым лежало свидетельство об освобождении:
М. Ю.
НАЧАЛЬНИК
Екатеринбургской
VI класса тюрьмы.
№ 169
БИЛЕТ.
Дан гражданину Василию Михайловичу Чистякову в том, что он согласно постановления Екатеринбургской Следственной Комиссии освобожден из-под стражи, что подписом и приложением должностной печати свидетельствую.
Начальник Екатеринбургской тюрьмыШишков
Ребров шел, все еще не веря в свободу, по полутемным коридорчикам тюремной конторы. Стоявший у дверей надзиратель вытянулся в струнку перед шагавшим рядом с Ребровым председателем следственной комиссии и быстро распахнул калитку.
Зеленая площадь и багровые облака заката ослепили Реброва. «Неужели же можно двигаться направо и налево, вперед и назад по своему желанию? Как просто. Не верится. Словно из бани», – почему-то подумал Ребров.
Спутник говорил что-то и тряс ему руку. Потом сел в пролетку и скрылся за поворотом. С исчезновением его вдруг на Реброва напал страх. Там, в тюрьме, он ждал худшего и примирился с тем, что будет. Теперь страх потерять свободу заслонил все чувства Реброва. «Отпустили случайно, опять арестуют, – подумал он с ужасом. – Бежать, бежать. Немедленно. Сейчас же. Ведь меня ищут», – вспомнил он объявление Дитерихса.
Не теряя ни минуты, Ребров нанял извозчика. Мимо мелькали знакомые улицы, бесчисленное количество народа шло и ехало по ним, и Реброву казалось, что среди этих людей идут его знакомые, которые вот-вот опознают его, и он опять попадет, и на этот раз уже без возврата, в только что оставленную тюрьму. Он торопил извозчика и в то же время заставлял его ехать не прямым путем – через центр, а окраинами. На каждом шагу прохожие оглядывались на Реброва и этим усиливали его тревогу. Он быстро поднес руку к голове, чтобы надвинуть фуражку поглубже на лоб, и тут только вспомнил, что отдал ее кому-то в тюрьме.
Валя была одна дома, когда раздался неожиданный звонок. Хозяевам, ушедшим в театр, было еще слишком рано возвращаться, а хозяйские знакомые со дня ареста Кузьмы Ивановича боялись навещать его квартиру.
– Кто там? – спросила Шатрова с тревогой.
– Это я, – ответил знакомый голос.
Осенью тысяча девятьсот восемнадцатого года к востоку от Волги было много правительств: Самарское, Башкирское, Оренбургское, Уральское, Сибирское и Дальневосточное. Правительства не управляли, – атаманы и генералы командовали правительствами. Это ни для кого не было секретом. На Волге Самарскому правительству эсеры присвоили громкое название: Комитет Учредительного собрания».
Никакого Учредительного собрания давно уже не было на свете. Оно разбежалось после того, как матрос Железняков в Питере подошел к трибуне президиума и сказал председателю: «Довольно. Пора кончать».
Эсеры просто воспользовались именем Учредительного собрания, надеясь привлечь к себе этим симпатии населения. Однако трудящиеся с насмешкой относились к эсерам и называли правительство на Волге сокращенно – «Комуч». Сводки белогвардейских правительств каждый день сообщали о победах. Но видно было, что Красная Армия стойко дерется и чехи не везде продвигаются вперед, а на Волге отступают.
«Кизел еще далеко, – подумал Ребров, прочитав газеты, – успеем перебраться».
Он развернул карту Урала. Валя наклонилась к нему.
– Здесь перейдем фронт, – показал на Самару Ребров, – там больше дорог и людей – есть где укрыться. Да и меня там не ищут.
Железнодорожное сообщение было уже давно восстановлено. Старые дореволюционные порядки были снова введены на железных дорогах – билеты: первого, второго, третьего классов. Но не хватало пассажирских вагонов, и пока что все ездили в теплушках. Только пропуска оставались по-прежнему, как и при большевиках, и при отъезде каждый пассажир должен был идти к коменданту, чтобы поставить его печать на своем удостоверении.
Валя пошла в комендантскую. Маленький чех в офицерских погонах стоял перед тщедушным пожилым человеком, спрятавшим голову в плечи.
– Я чэшэский коминдант, – кричал чех, свирепо хмуря лоб, – и бика с рогами нэ баюсь, черта с рогами нэ баюсь. Магу расстреляйть, магу помиловайть…
– Ваш удостоверения, – протянул он Вале руку и быстро, не посмотрев на бумаги, поставил на них свой штемпель.
– Благодарю вас, – сказала Валя, но он уже не слушал ее и снова накинулся на тщедушного человечка.
– Я чэшэский коминдант и черта с рогами нэ баюсь…
«Челябинск, Челябинск», – рано утром завозились пассажиры. Ребров проснулся. Валя сидела около него с билетами в руках и смотрела в открытые двери.
Длинный ряд теплушек, набитых пассажирами, изогнувшись дугой, подходил к станции. Локомотив замедлил ход. Дернул раз, другой и остановился. Пассажиры попрыгали на платформу.
– Назад. Стой! – послышалась неожиданно команда с платформы. Ребров выглянул в дверь: цепь солдат окружила поезд, Ребров отошел в глубь вагона.
– Что это ты? – спросил он соседа железнодорожника, спокойно развязывающего вещи, вместо того, чтобы связывать их.
– Таможенный досмотр. За Челябой новое правительство начинается, – усмехнулся железнодорожник.
Солдаты влезли в вагон. На полу теплушки, на платформе – раскрытые вещи пассажиров. Солдаты переворачивают в них белье, продукты, мелочь. На скорую руку запихивают все это обратно.
– Закройте, – сказал Реброву таможенник и бросил в чемодан мыльницу.
– Ушли, – вздыхают облегченно пассажиры, завязывая вещи.
– Перебулгачили зря.
– Ничего не взяли.
– В ту сторону едешь, к Самаре, – не берут, – сказал железнодорожник. – В Сибирь без пошлины не пускают… Таможенная война, – снова усмехнулся он.
Ребров застегнул чемодан.
– Готова? – спросил он Валю.
Вдруг совсем близко грянул марш духового оркестра. Пассажиры подняли головы: на платформе чешские солдаты, в светло-серых парадных мундирах, в шапочках лодочками, выстроились в ряд.
Сверкают серебром и победно гремят трубы. Прямо к станции несется пассажирский поезд. Блестящие вагоны первого класса сперва мелькали, потом медленно поплыли мимо, наконец остановились и скрыли здание вокзала.
– Урра! Урра! – раздалось по ту сторону пришедшего поезда. Торжественный туш то замолкал, то снова гремел оттуда. Очевидно, там приветствовали кого-то.
– Что за правители? – крикнул веселый железнодорожник проводнику из блестящего состава, показавшемуся в окно.
– Генеральная Академия Штаба, – ответил важно тот и поднял стекла.
– Нам сюда, Валя, – спрыгнул Ребров из теплушки в противоположную от вокзала сторону, где виднелись какие-то жалкие избушки.
За Челябинском железнодорожный путь убегает вниз. Здесь, как и на Горнозаводской линии, Уральские горы с трудом пропускают поезд, и он кажется игрушкой. А из окна вагона почти каждую минуту можно видеть несущийся бездымный локомотив, круто заворачивающий направо, направо, потом еще направо куда-то под гору, по спирали.
– Таганай, Таганай! – показывает Вале за окно ее сосед. – Полтора километра вышиной, – говорит он.
Мелькают пруд, домики, завод. Златоуст. Маленький вокзал заброшен в лесу. Георгиевские флаги висят над крышей. Бело-зеленых сибирских не видно.
Поезд почти не останавливается. Торопится дальше.
За окном поздний вечер. Темнота. Эхо усиливает стук колес. Вагон спит. Но и во сне пассажиры чувствуют скорость несущегося с гор поезда.
– Почем в Уфе брал мед? – услыхал вдруг отчетливый голос Ребров.
Он открыл глаза. Светло. Пассажиры спят.
Спит Валя. Тишина. Вагон не двигается.
– Тридцать пять, – ответили за окном на вопрос.
Ребров поднялся на ноги и вышел из вагона. Поезд ночью вырвался из гор, и кругом расстилалась степь. Тяжелое солнце заливало ее красноватым светом. Одинокая железнодорожная будка отсвечивала желтым. Ни станции, ни поселка.
– Почему стоим? – спросил Ребров разговаривавших проводников.
– Спроси охрану, – ответил один из них.
Ребров пошел к паровозу. На паровозе никого не видно. Он обошел его и увидел группу людей, стоявших недалеко от полотна у чуть дымившегося костра. Рядом с костром валялись какие-то деревянные сооружения, похожие на остов телеги. «Переехали кого, что ли?» – подумал Ребров и пошел к костру. Двое военных внимательно рассматривали деревянное сооружение.
– Вчера вечером были здесь, – говорил будочник.
– Наверное, и десятка верст не ушли.
Около военных бегал низенький человек в синем костюме. Он то подбегал к ним, то как будто собирался бежать к вагонам.
– Отправляйтесь же скорее, – горячился он. – Они вернуться могут.
– Машинист не едет. Надо проверить мосты, – ответил военный.
– Они могут быть минированы, – добавил второй.
– Кто тут был? – спросил Ребров.
– Красные банды, – оглядываясь, ответил черненький человек.
Ребров посмотрел на землю. Вокруг костра были разбросаны пустые закопченные сажей консервные банки, махорочная обертка, окурки, скомканная газетная бумага и несколько винтовочных гильз.
Ребров поднял консервную банку, посмотрел внутрь ее: остатки розового, непочерневшего еще мяса виднелись на стенках. Из банки вкусно пахло лавровым листом.
– Вот видите, свежие, совершенно свежие, – заговорил вдруг с Ребровым человек в костюме. – «Социалистическое» правительство, – злобно добавил он. – В своем тылу элементарного порядка наладить не могут, – сжал он кулаки и поднял их кверху.
Ребров подобрал с земли скомканный клочок газеты и вместе с банкой спрятал в карман.
– Едут, – сказал вдруг сторож.
Военные пошли вперед по полотну. Ребров взглянул туда. Навстречу поезду мчалось маленькое черное пятнышко. «Дрезина», – догадался Ребров. Он вернулся в вагон и разбудил Валю.
– Оставь на память, – сказал он ей, протягивая банку и рассказывая, откуда она. Потом разгладил скомканную бумажку.
Где и когда была напечатана эта газета – неизвестно. Только отрывок чьей-то речи можно было на ней прочесть:
Остается выбирать, товарищи: раз-
бредаться ли нам по домам, бросив
оружие и предоставив каждого из
нас самому себе, или попробовать
пробиться к нашим товарищам в
район Екатеринбурга, чтобы вместе с
ними задушить генеральскую контр-
революцию. Значит: идти ли две ты-
сячи верст по тылам белых, с боем
отбивая себе продовольствие, огне-
припасы, или крикнуть: спасайся,
кто может. Наш отряд единогласно
решил идти на соединение и не от-
ступит от своего решения, если даже
вы его не примете. Я не сомнева-
юсь… —
обрывалась речь неизвестного оратора.
«Хороши «банды», – подумал довольный Ребров, вспомнив разговор с черненьким человечком.
IV
Самарский вокзал, после сибирских, показался большим и красивым. В зале ожидания пришлось просидеть всю ночь. В гостинице легко было вызвать подозрение. При газовом освещении лица людей казались зеленоватыми, как у мертвецов. Между вокзальными диванами взад и вперед прохаживался чешский капитан, ожидая поезда. Вале он кажется жалким, маленьким, игрушечным человечком. Куда спешит он? Впереди – с запада движется к Волге Красная Армия, сзади – на востоке тысячи верст пространства, где уже орудуют партизанские отряды, спуская белые эшелоны под откосы. Офицер, как маятник вокзальных часов, медленно вышагивает из стороны в сторону. Его жена с ребенком одиноко сидит на диванчике. Только время от времени останавливается он перед ними, бросая сухие слова в ответ на вопросы жены. Несколько военных, видимо, случайно попавших в город, мелькают серыми пятнами то в одном, то в другом углу зала. Больше всего в зале пассажиров-беженцев; они дожидаются поездов на Сибирь. Табачный дым и кухонный чад висят в воздухе. Пищит ребенок где-то в углу. После двух перестали стучать тарелками официанты, и оголился закрытый буфет. Самые нудные часы ночи.
Ребров несколько раз выходил на перрон. В темноте блистали огни Самары, осенняя свежесть уже чувствовалась в воздухе, и мимо шмыгали фигуры кондукторов с товарных поездов, в теплых пахучих овчинных тулупах. Изредка проходили из комендантской комнаты охранники, вглядываясь в черневшие вдали бесконечные составы. Поодиночке никто не решался двигаться с обходом, так как неведомые взломщики товарных поездов были прекрасно вооружены. Каждую ночь собирали они здесь богатую добычу, каждую ночь на них обрушивались облавой чехи, и в темноте завязывались перестрелки, но взломщики были неуловимы. В городе поговаривали, что разгром вагонов – дело рук не только железнодорожных взломщиков, но и железнодорожных рабочих, которые вредили как могли белым. Неудачи облав озлобляли чехов, и они десятками расстреливали ни в чем неповинных людей.
Облава начиналась обычно с проверки документов. На час или полтора часовые закрывали двери вокзала. Комендант с помощниками обходил по порядку всех и проверял удостоверения.
Ребров, облокотись на корзинку, притворился спящим. Шатрова протянула его студенческий билет. На билете стояла университетская печать с двуглавым орлом. Комендант чех не понимал по-русски.
– Ваша муш? – кивнул он на Реброва и направился к другим пассажирам.
Больше проверок как будто не предвиделось, и Ребров с Валей, чередуясь, спали до утра попеременно.
Вокзальное утро. С помятыми лицами, словно после большого кутежа и пьянства, просыпались служители и официанты. Сперва их появилось двое, потом еще двое. Кто-то уже бренчит посудой, кого-то толкают ногой, чтобы не спал в проходе между столами. Пассажиры поднимают головы со столов, служивших им подушками, протирают глаза и спешат в уборную мыться.
Рано утром Ребров и Валя вышли с вокзала. Какой-то праздник был в городе, и улицы были пустынны до тех пор, пока самарцы после неторопливого завтрака не вышли по делам или на прогулку. Георгиевские флаги реяли над домами. По улицам сновало множество военных: наглые франтоватые офицеры и вымуштрованные запуганные солдаты. А на стенах и афишных столбах грозные приказы генерала Галкина торжественно объявляли о новых и новых призывах в армию Комуча.
И как будто в насмешку на тех же афишных столбах выцветший и пожелтевший висел:
ПРИКАЗ № 2 ОТ 8 ИЮЛЯ
1) Армия комплектуется призывом добровольцев.
2) Минимальный срок службы – 3 месяца; каждый, записавшийся на службу, не имеет права оставить ее ранее этого срока под страхом ответственности перед судом.
3) Доступ в ряды Народной армии открыт для всех граждан не моложе 17 лет, готовых отдать жизнь и силы для защиты родины и свободы.
4) Все без исключения добровольцы состоят на готовом полном довольствии и получают жалованье в 15 р. в месяц.
5) Ввиду различных условий службы, ответственности и знаний добровольцев устанавливаются следующие суточные деньги: рядовому бойцу – 1 р. в сутки, отделенному командиру – 2 р., взводному – 3 р., ротному – 5 р., батальонному – 6 р., полковому – 8 р., инспекторам по обучению войск – 8 р.
Воин, добровольно принявший на себя обязательство защищать свободу и родину от насилия, является выразителем идеи беззаветного мужества.
Поэтому Комитет членов Учредительного собрания постановляет установить для добровольцев Народной армии отличительный знак – Георгиевскую ленту наискось околыша.
Ребров с Шатровой без труда нашли рабочий район. Эта часть города называлась Молоканскими садами. На Невской улице у рабочего сняли они небольшую комнату.
Хозяева радушно встретили квартирантов. Беременная жена рабочего быстро подружилась с Валей. Она была еще в том периоде замужества, когда занятие хозяйством дает удовлетворение, и поэтому не успела сделаться расчетливой и сухой хозяйкой. Мекеша, как звали самого хозяина, оказался мобилизованным рабочим и работал в гараже чехословацких мастерских. В Молоканских садах не один Ребров укрывался от воинской повинности. Мекеша скоро понял, что его квартирант не из защитников Комуча.
Тревога чувствовалась повсюду. Сибирское правительство не скрывало своей вражды к Комучу. Атаман Дутов демонстративно просил разрешения Сибирского правительства покончить с «эсеровской сволочью» в Самаре. Генералам очень хотелось предоставить ему эту возможность, но чехи и военные агенты англичан и французов были против такого разгрома, и волей-неволей приходилось выжидать. Только неукротимый атаман Анненков, не спрашивая ничьего разрешения, двинулся со своим отрядом на Самару.
Высадившись на вокзале, «атамановцы» потребовали себе обед из буфета. Толстый буфетчик не торопился с обедом.
– Позвать сюда! – крикнул официанту один из офицеров.
Буфетчик мгновенно явился.
– Подадут-с, сейчас подадут-с. Не извольте беспокоиться…
– Молчать, стерва! – прервал офицер. – «Подадут-с, подадут-с», – передразнил он его. – Ты думаешь, мы тут будем ждать, пока ты спекулянтов кормишь, – ткнул он пальцем в сторону соседнего стола. – Тебя, сволочь, учить надо, как подавать анненковцам. Получай! – ударил офицер буфетчика по физиономии. – В другой раз расторопней будешь!
Анненковцы повскакали со своих мест и бросились к буфетной стойке. Через три минуты буфет был пуст. Батарея бутылок стояла на столах «атамановцев». Штатская публика потихоньку исчезла из зала, прячась за горшками с искусственными пальмами, за газетный киоск и за что попало. Офицеры неистово бросались от одного стола к другому, и повеселевшие анненковцы после закусок и выпивки ревели «Боже, царя храни».
Вечером анненковцы рассыпались по городу. Их траурные погоны с красной полосой посредине и накладным изображением черепа с перекрещенными костями, казалось, напоминали каждому жителю о том, как легко перейти из нашего мира в другой. Несколько анненковцев забрели на улицу, где над одним из зданий развевался красный флаг. Не веря своим глазам, они подошли ближе к зданию и над входом, к еще большему своему изумлению, прочли вывеску:
СОВЕТ РАБОЧИХ ДЕПУТАТОВ
На этот раз храбрые анненковцы растерялись. Они невольно начали оглядываться по сторонам, соображая, не попали ли нечаянно по пьяному делу к большевикам. Но нет, врагов не видно, и улица мирно отдыхала после сутолоки дня.
– Большевики?!
– Да нет. Это эсеры.
– Ребята, сорвем! – крикнул, задыхаясь от гнева, старший.
– Сорвем! – загалдели анненковцы.
На стук в двери вышла сторожиха. Удар кулака отбросил ее в сторону. По лестнице застучали каблуки сапог и зазвенели шпоры. По пути анненковцы сшибали письменные столы и били стекла. Красный флаг был сорван и унесен в виде трофея.
В тот же вечер били анненковцы по ресторанам дирижеров, били артистов и певиц, отказывавшихся петь «Боже, царя храни», администраторов театров и ресторанов и всех, кто пробовал защищать тех, кого они били.
Поздно ночью, когда закрылись все самарские рестораны и кабачки, анненковцы собрались на вокзале. У них все еще не пропало желание «показать себя учредиловцам». В буфетном зале продолжалась попойка. Диваны и столы были сдвинуты в сторону, а посредине зала, в тесном кругу зрителей, двое атамановцев отплясывали трепака.
– Господа! – неожиданно выскочил вперед худой и длинный офицер. – В тюрьму! Большевиков бить. За мной!
Круг расстроился. Все повскакали с мест. «Ура!» – загремело по залу, и толпа анненковцев, гремя шпорами, высыпала на площадь перед вокзалом.
Тюрьма мертва. В душных камерах беспокойно спали. Сонные крики то и дело будили задремавших в камерных коридорах надзирателей. Вместе с большевиками тут же сидели уголовные и спекулянты. Был тут и какой-то неудачный банкир, арестованный за злостное банкротство. Его привезли в тюрьму больным. Деньги и болезнь дали ему возможность устроиться в отдельной камере. Его недавно оперировали, и он с только что зашитыми швами лежал в тюремной больнице.
Еще по дороге в тюрьму анненковцы сговорились взять из каждой камеры для расстрела по два человека. Но нашлись и такие, которые были не согласны с этой «нормой».
– Пять, семь, десять! – кричали пьяные голоса. – Чего жалеть большевиков!?
Большое четырехэтажное красное здание тюрьмы показалось в конце улицы. Анненковцы затаились и тихонько подходили к воротам.
– Стой! Кто идет? – раздался окрик часового и щелкнул затвор.
– Свои! Анненковцы! – крикнул ему в ответ предводитель пьяной шайки, худой и длинный офицер.
В железных воротах открылся «глазок». Тюремная охрана не сопротивлялась анненковцам. Надзиратели и конвойные привыкли к ночным посещениям добровольных палачей. В глубине души они были даже рады ночному посещению, так как знали, что анненковцы – народ богатый, вряд ли польстятся на одежду расстрелянных. Кое-что перепадет, значит, и на долю надзирателей.
Выстрелы на тюремном дворе затихали. На дворе в сером предутреннем мраке чернели груды неподвижных тел. Атамановцы добивали тех, кто еще хрипел. Вдруг одному из них бросился в глаза отдельный флигель тюремной больницы.
– А там что? – крикнул он ближайшему надзирателю и бросился бежать к флигелю. – За мной, ребята!
– Там больница! – кричал вслед надзиратель, но его голоса уже никто не слышал.
Неудачливый банкир после перенесенной операции спал тяжелым сном. Дежурный надзиратель, не торопясь, открыл дверь:
– Больница. Ночью не допускаем, – слабо протестовал он.
– Пшел к черту! – цыкнул на него офицер, бежавший впереди всех, и оттолкнул его прочь с дороги. – Эй, кто там! – крикнул он бежавшим сзади. – Выводи всех!
Солдаты подбежали к камере банкира. Он лежал один, и, кроме него, выводить было некого.
– Вставай! – рявкнул офицер.
Банкир вздрогнул, недоуменно взглянул на него, не понимая, в чем дело, и, повернувшись на бок, тихо застонал.
Это был еще молодой человек. Темные волосы резко оттеняли белизну его кожи. Даже полузакрытые глаза казались большими и выразительными. Как избалованный ребенок, он окружил себя причудливыми безделушками из уральских камешков. На его столике каменная мышка сидела на каменном кусочке сыра, а на кровати вместо иконки висела куколка-балерина в ярком платьице и шапочке.
– Не притворяйсь. Выходи, а то околеешь на месте, собака! – Офицер исступленно тыкай банкира наганом.
– Операция у него была вчера, – пробормотал появившийся сбоку надзиратель. – Не может он подняться-то.
– Чего врешь? Знаем эти операции. Взять его! – Солдаты схватили банкира и поволокли по коридору.
В конце кондора они бросили его, как мешок, на стоявшие за дверями носилки. Незажившие швы у больного лопнули. В гулких коридорах тюрьмы раздались хриплые, пронзительные крики. Арестанты, и без того встревоженные непрестанными выстрелами и уводом товарищей, заметались по камерам, стуча чем попало в двери и окна своих клеток. Небывалый шум наполнил тюрьму и несся через улицу к ближайшим домам.
– Да что вы там с ним возитесь, – подлетел к солдатам офицер. – Не видите разве, что он в самом деле недорезан. Получай, стерва! – Офицер выстрелил больному в голову – раз, другой, третий, толчком ноги опрокинул носилки и вместе с солдатами выбежал во двор.
– По домам. Хватит на сегодня.
Анненковцы построились и в пятом часу утра с песнями пошли к вокзалу.
На другой день весь город знал о расправе в тюрьме. Может быть, учредиловцы и на этот раз постарались бы как-нибудь не заметить ночного разбоя сибирских монархистов, если бы не расстрел банкира. Какие-то высокие покровители нашлись у погибшего банкира в среде чешского командования. Они поставили вопрос ребром о бесчинствах анненковцев. Делать было нечего. Комуч, в конце концов, попросил анненковцев честью удалиться восвояси. Атамановцы хмуро смотрели на остающийся позади самарский вокзал и грозили:
– Ну, погодите, господа эсеры, посмотрим, куда вы от большевиков побежите. Мы поговорим с вами по-настоящему в нашей родной Сибири.
Свои угрозы анненковцы выполнили через несколько недель: они расстреляли сибирских эсеров.
Видно было, что все ближе и ближе подвигается к Самаре фронт. Митинги и собрания учащались с каждым днем. Афиши кричали аршинными буквами о предстоящих выступлениях вождей. Рядом на заборах красовались приказы Галкина и Чечека о новых сроках призыва.
– Василий Михайлович, – обратился как-то раз к Реброву Мекеша, – сегодня приказ пришел: готовиться к свертыванию мастерских. Наверное, удирать собираются чехи. Куда ж я-то от беременной жены поеду? Для других Сибирь сладка, а мне на что сдалась?
– Подожди, Мекеша. Время еще не вышло. Может быть, и ехать никуда не надо будет, – ответил ему Ребров.
Мекеша взглянул на Реброва, и оба почувствовали, что они друг другу не враги.
– В гараже билеты раздавали. Пойдем на митинг, Василий Михайлович? – неожиданно предложил Мекеша.
– Пойдем, – охотно согласился Ребров, и они пошли в город.
Митинг был назначен в кинотеатре «Триумф». Еще задолго до начала большой, освещенный зал был полон. Огромное количество рабочих, главным образом из железнодорожных мастерских, в засаленных и черных от копоти рубахах, бросалось в глаза. Рабочие сидели, стояли в проходе, висели на подоконниках, перилах, облепляли колонны…
– Это боевые, вишь, приперли, – мотнул головой Мекеша на железнодорожников. – Запарят министра, – довольно усмехнулся он.
На трибуне зашевелились. Сухой, большеголовый человек в темных очках звякнул колокольчиком, выждал минуту, посмотрел на свои большие высохшие пальцы и сказал:
– Митинг объявляю открытым. В порядке дня два вопроса: текущий вопрос и вопросы заработной платы. От имени Комитета членов Учредительного собрания доклад сделает министр общественного благополучия товарищ Краска.
Большеголовый сел и ударил несколько раз в ладоши. По залу пробежали редкие аплодисменты.
Ребров пристально посмотрел на идущего к трибуне человека: маленький, толстоватый, похожий на юркого подрядчика.
«Краска! Он самый!» – подумал Ребров и невольно спрятался за чью-то спину.
Краска поправил черные усы, погладил себя по чуть лысеющей голове и заговорил:
– Товарищи. Я только что вырвался из Совдепии. Поэтому, быть может, вы отнесетесь к моим словам с бо́льшим доверием, чем к обычным сообщениям из третьих рук…
Он сделал паузу, отпил воды из стакана и продолжал:
– Сегодняшний день характеризуют три момента: изживание большевизмом самого себя; рост консолидации здоровых демократических сил; рост влияния и авторитета демократических сил в глазах общественного мнения Западной Европы. Начнем сначала. В самом деле, какие задачи ставил большевизм перед захватом власти? Вы все помните. Их можно купно определить как осуществление социализма в кратчайший срок. И вот этот большевистский «социализм» определяется на сегодняшнее число как величайшая разруха, гражданская война, похабный Брест-Литовский мир, голод и нищета…
Я социалист в течение полутора десятков лет и имею смелость прямо заявить, что исхожу из того основного положения, что до социализма нам в России еще далеко и что сейчас мы живем и долго еще будем жить в обстановке капиталистического строя… Поэтому я самый решительный противник большевистских социалистических опытов, которые только разрушили наше народное хозяйство…
Вы здесь купаетесь в изобилии сельскохозяйственных продуктов…
Московский рабочий вымирает с голоду на восьмушке овсяного хлеба…
Вы здесь хозяева своей страны.
В Москве хозяйничают немцы!
Вы свободны. Никто не смеет посягнуть на ваши личные права.
В Совдепии чрезвычайка день и ночь расстреливает рабочих.
Краска долго говорил перед молчаливой аудиторией. Он уже давно покончил с «консолидацией демократических сил», с телеграммой Пишона, приветствовавшего Комуч, и снова громил большевиков, призывая на их голову громы небесные. Наконец он кончил и, утираясь платком, опустился на стул.
