Текст книги "Красная камелия в снегу"

Автор книги: Владимир Матлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

КУКЛУ ЗОВУТ РЕЙЗЛ

Менуха делала вид, что не замечает волнения мужа, на самом же деле она прекрасно видела, в каком он был напряжении и как бросал взгляды на стенные часы, а потом, не поверив им, сверял со своими ручными, и как, прижав лицо к стеклу, поглядывал вдоль улицы… Тяжело ступая (на седьмом месяце как-никак), она курсировала из столовой в кухню и обратно, собирая к столу и не забывая по пути заглянуть в детскую, где пятилетняя Дина укладывала спать своих кукол.

– First you wash your hands, then you brush your teeth, then… – доносился из детской рассудительный голос Дины.

– А он будет есть нашу пищу, ты уверен? – спросила Менуха, устанавливая посередине стола блюдо с заливной рыбой. (В семье они говорили по-английски.)

– Почему нет? Кошер можно есть всем.

– Откуда я знаю, как там у них? – Менуха любила, чтобы последнее слово оставалось за ней. – А ты сядь, отдохни, я сама закончу.

Зеев послушно сел на диван, но так, чтобы видна была улица. Он ерзал на диване и вытягивал шею. Ожидание продлилось недолго: в пять минут седьмого под окнами остановилась машина, и они оба бросились к окну. Из такси вышел необычно одетый человек с окладистой бородой.

– Это он? – недоверчиво спросила Менуха.

– Хм… не знаю, – с запинкой ответил Зеев. – Должно быть, он…

– Ты не узнаешь? Ничего себе… – Она пожала плечами.

Прибывший поднялся на второй этаж, вошел в распахнутую дверь квартиры и остановился в прихожей – как замер. Они стояли друг перед другом, Зеев и пришедший, и молча разглядывали один другого. Менуха тоже разглядывала их, словно увидела мужа впервые. Они были одного роста, но сходство на этом кончалось: Зеев был худой, сутуловатый, в очках, борода короткая и растрепанная, темные волосы беспорядочно торчат из-под шляпы, а тот, другой, – осанистый, представительный, борода ухоженная, волосы длинные, расчесанные на две стороны, одет в длинную черную рубаху, как кантор на праздник, а на грудь спускается с шеи большой серебряный крест.

– Что мы стоим? Давай хоть обнимемся, – сказал гость по-русски и шагнул навстречу Зееву. Они обнялись и долго стояли, не глядя в лицо друг другу. Наконец гость разжал объятия, отступил назад и огляделся помутневшим взглядом.

– Это жена моя, Менуха, – словно очнувшись, заговорил Зеев.

– Очень рад, – сказал гость и протянул руку. Менуха вздрогнула и посмотрела на мужа.

– Извини, у нас не принято, – смутился Зеев. – Мужчины с женщинами за руку не здороваются.

– Здравствуйте, очень приятно познакомиться, – выговорила Менуха по-русски. Когда-то она говорила по-русски с бабушкой, но бабушка давно умерла, а родители русского не знали. Эта галантная фраза, явно заготовленная заранее и произнесенная с трудом, вызвала улыбку у всех троих. Напряжение ослабло.

– Знаешь, давай за стол сядем, за едой поговорим, – предложил Зеев.

– Отчего же нет, давай. А выпить можно? А то у вас все запрещено…

– А выпивать можно, даже нужно в некоторых случаях.

Они сели к столу, Менуха принесла покрытую изморозью бутылку и ушла на кухню.

– Почему с нами не садится? Тоже запрещено?

– Не хочет мешать. По-русски она почти ничего не понимает. Не будем же мы из-за нее говорить по-английски? Ну, давай за встречу. Эх, Эдька… Четырнадцать лет… Я уже и не надеялся…

Выпили, молча закусили соленым огурчиком.

– Кстати сказать, Эдуард было мое мирское имя, а вместе с саном я принял имя Василий.

Зеев взглянул на него с усмешкой:

– Не хватает еще мне называть тебя Васей!.. Ладно, давай по второй…

– А как называет тебя жена? Володей? Вовой?

Зеев смутился:

– Мое еврейское имя Зеев. Почему-то это считается эквивалентом имени Владимир. То есть известно почему. Когда-то культурные немецкие евреи перевели Зеев как Волф, и это было правильно: «зеев» на иврите значит «волк». Ну а советские евреи в силу своей полной неосведомленности «переводили» еврейско-немецкое имя Вольф как Владимир – по первой букве. Так Зеев стал Владимиром, а Владимир – Зеевом. Полная бессмыслица! Ну да ладно… Расскажи мне про себя лучше. Когда мы расставались, ты, помнится, учился на юридическом.

– Я окончил, получил диплом юриста. А через год поступил в семинарию. Ты хочешь спросить почему? Что произошло?

– Нет, не хочу. Я знаю и так. Наверное, по тем же причинам, по которым я поступил в ешиву. Ну и что ты теперь делаешь?

Бывший Эдуард допил свою рюмку, помедлил:

– Видишь ли, с двумя образованиями я стал специалистом по каноническому праву. Служу в управлении при Патриархии, чиновник, в общем. Собственно, и сюда приехал в этом качестве: мы ведем переговоры со здешней православной церковью об объединении, пока еще неофициально. И раб Божий Василий в составе делегации. – Он шутливо поклонился.

– Мои успехи не так впечатляющи, – сказал Зеев. – Я учитель, преподаю в еврейской школе математику. Здесь, в Бруклине. Менуха, кстати, тоже учительница. Работаем оба, на жизнь хватает, барух ха-Шем. Ну еще публикую время от времени статьи в математических журналах. А ты-то как живешь? Я знаю, у тебя есть семья.

– Да, перед рукоположением нужно жениться. Священник должен иметь жену, у нас ведь не как у католиков. Так что у меня жена и двое детей, две дочери. Постой-ка, сейчас я познакомлю тебя с моей старшей.

Он достал из бумажника фотографию и протянул Зееву. Незаметно в комнату вошла Менуха и, остановившись за спиной мужа, внимательно посмотрела на фотографию:

– Азой шейн… кинахоре! – И добавила по-русски: – Красивая, хорошая.

– Спасибо, Менуха, – сказал гость. – А у вас это первый? – Он показал глазами на ее живот.

– Как же первый, а Дина? – ответил за жену Зеев. – Позови ее сюда, пусть познакомится.

Дина появилась в столовой несколько испуганная, с куклой на руках.

– Познакомься с дядей, – сказал Зеев. – Его зовут Эдвард, он приехал из Москвы. В какой стране находится Москва, ты знаешь?

– В России, – еле слышно промолвила Дина и крепче прижала к себе куклу.

– Я тебя сейчас со своей дочкой познакомлю, – сказал отец Василий по-английски и показал девочке фотографию. – Ей тоже пять лет. Зовут Аня.

– Аня, – повторила Дина.

И тут Зеев увидел, как лицо гостя странно изменилось. Он смотрел на девочку с испугом. Так показалось Зееву.

– Ты что, Эдик?

Тот ответил прерывающимся голосом:

– Девочка… вылитая мама. Неужели не видишь?

– Мама? Менуха, ты имеешь в виду?

– Да нет же, наша мама. Ее глаза, улыбка…

Он резко встал и отвернулся к окну. Плечи его подрагивали. Зеев неуверенно подошел к нему и положил руку на его спину.

– Она часто тебя вспоминала.

– Правда? Она говорила обо мне?

Зеев с трудом выдержал его напряженный взгляд.

– Хочешь посмотреть ее комнату? Там все как было при ее жизни.

Дверь скрипнула, пропуская их, Зеев включил свет. Небольшой письменный стол, кресло, аккуратно застеленная кровать…

– Здесь она проводила много времени, особенно последние месяцы, когда болела. Мы ничего не меняем. Пока обходимся без этой комнаты, но вот, даст Бог, семья пополнится… Может быть, придется нам освоить мамину комнату.

У кровати на тумбочке стояли две фотографии в деревянных рамках: два одинаковых мальчика в одинаковых костюмчиках. Отец Василий взял их в руки и поднес к свету:

– Что-то не припомню, когда фотографировались. На вид нам здесь лет шесть-семь. Смотри, тут надпись. Маминой рукой, точно! «Вова», «Эдик». Зачем это? Она ведь никогда нас не путала.

– Это для других, для родственников, знакомых. Ее несколько раздражало, когда спрашивали: «А кто из них кто?» Ведь она знала с момента рождения, что мы очень разные, непохожие по характеру люди, она видела разницу и в темпераменте, и во внешности. Это, как я догадываюсь, и был замысел фотографии: вот смотрите, даже в одинаковых костюмчиках они ничуть не похожи. Но ничего не получилось: различия видела только она сама.

Священник неожиданно рассмеялся:

– Извини, я вспомнил, как Андрей Анатольевич – математик, помнишь? – вызвал меня к доске по ошибке, вместо тебя, и никак не мог понять, почему его лучший ученик вдруг отупел.

– Ну он тебя тупицей не считал, просто у одного склонность к математике, у другого – к гуманитарным наукам. Ведь это он прозвал нас «созвездием близнецов». Знал, что твое сочинение признано лучшим в районе. Ты это помнишь?

– Что-то припоминаю…

– А тему сочинения ты помнишь?

Отец Василий широко развел руками:

– Ну уж ты слишком… Прошло столько лет…

– А я помню. «Москва. Как много в этом звуке для сердца русского слилось». А? Русское сердце! У сына Цили Ароновны…

Отец Василий взглянул на него, и Зеев осекся.

– Мы договорились этих тем не касаться. Таково было мое условие для нашей встречи, и ты, Вовка, его принял.

– Она взяла с меня слово, что я тебе напишу и встречусь с тобою… – сказал Зеев тихо.

– Я так и подумал.

Они молча вернулись в столовую. Менуха подала куриное жаркое.

– Delicious, – сказал отец Василий. – Мамино напоминает…

– Спасибо, – ответила Менуха по-русски.

Повисла долгая пауза. Разговор явно не клеился. Наконец Зеев решительным жестом отодвинул тарелку:

– Слушай, хватит притворяться. Если даже мы об этом не говорим, все равно думаем… Давай объяснимся начистоту.

Отец Василий тоже отодвинул тарелку:

– Хорошо, давай объяснимся. Что, собственно говоря, ты хочешь обсуждать? У меня к тебе никаких претензий нет, ты то, что ты есть. Так же как и я то, что я есмь. Какие могут быть претензии?

– Претензии? Называй это как хочешь. – Зеев тяжело задышал, лоб его покрылся испариной. – Хорошо, ты то, что ты есть, как ты выражаешься. Хотя непонятно, почему ты русский, если тебя родила еврейка.

– Между прочим, сама мама ничего в этом обидного для себя не находила. Она оставалась моей любящей мамой и все понимала… в отличие от тебя.

– Откуда ты знаешь?

– Хотя бы по ее письмам. Мы ведь переписывались почти до самого конца.

Зеев снял шляпу, под ней оказалась маленькая бархатная шапочка.

– Ну ладно, допустим, это так, ты истинно русский православный человек. Но зачем же поносить евреев? Ты ненавидишь племя, из которого сам вышел, – то есть опять же свою мать. Я видел в журналах твои творения… Лучше бы я ослеп.

Священник сидел с непроницаемым видом, слегка кивая головой, как бы соглашаясь с братом. Когда тот замолчал, он спросил:

– Все? Я этого ожидал. Ну вот, слушай меня. – Он погладил бороду, собираясь с мыслями. – Значит так. Почему я русский, а ты еврей? Очень просто. У нас с тобой есть уникальная возможность выбора. Ты захотел быть евреем, потому что наша мама еврейка – Циля Ароновна Бершадер. А я русский православный, потому что наш отец русский православный – Георгий Никитич Земцов. Ты мне тогда еще говорил: «Мама еврейка, значит, ты еврей – по еврейским законам». Но почему на меня должны распространяться еврейские законы, а не христианские?

– Есть еще моральный фактор, дорогой брат Эдик. Ты убежал от гонимых и примкнул к гонителям.

Отец Василий всплеснул руками:

– Ох, оставь! Кто гонитель, а кто гонимый – тут еще нужно разобраться… Кто нам сделал революцию и установил коммунизм? Кто устроил вторую революцию и развалил Советский Союз? Кто составлял большинство следователей в ЧК? Кто сейчас эти пресловутые олигархи, разграбившие народное хозяйство? Ничего себе «гонимые»…

– Что ты несешь? Евреи сделали революцию? По-твоему, евреи жгли поместья, дезертировали целыми полками с фронтов, громили в городах лавки? А олигархи? Да почти все они – бывшие гэбэшники и партийные секретари, а вы выставили напоказ три-четыре еврейские фамилии: вот они Россию разграбили. Вы постоянно передергиваете, с вами никакой разговор невозможен.

– С нами разговор невозможен?! – Отец Василий оттянул воротник и вытер пот с шеи. – А что произошло, когда Солженицын попытался с вами вступить в диалог? Он к вам с простертой рукой – давайте жить мирно. Мы готовы покаяться, в чем виноваты перед вами, но и вы признайте свою долю ответственности. Где там!.. Накинулись на старика: «антисемит», «лжец», «бессовестный классик»… Как только не шпыняли! Я чувствовал: мой моральный долг публично выступить в его защиту. Так появились мои статьи.

– А тебе не обидно, когда он заявляет, будто евреев на передовой «негусто было», а твой родной дед, Арон Бершадер, в сорок первом под Москвой погиб? Рядовым, в ополчении. Добровольцем пошел…

– «Обидно», «не обидно»… при чем здесь это? Ты же сам мне говорил когда-то, что единичный пример ничего не значит, а имеет значение только массовое явление, статистика. Помнишь? Что с тех пор изменилось?

– В смысле научного подхода ничего. А в смысле личной судьбы – все на свете. – Зеев грустно усмехнулся: – Если же говорить всерьез, то главная, исходная неправда Солженицына в том, что он хочет представить проблемы евреев в России как межнациональный конфликт. Как между французами и немцами, к примеру: войны, вторжения, дипломатия, Эльзас-Лотарингия… Но ведь на самом деле никакого межнационального конфликта не было! А была Россия – с правительством, армией, законами, тюрьмами, – и в ней горсточка нелюбимых бесправных граждан, над которыми можно было как угодно издеваться. Что могли в ответ сделать евреи? Отправить правительство в отставку? Ввести свой флот в Дарданеллы? Все, что они могли – прятаться и хитрить, чтоб выжить.

Отец Василий помолчал, разглядывая узор на скатерти, потом со вздохом сказал:

– А я вот о чем думаю. Мама всегда говорила, что мы очень разные характеры, ты и я. Так вот, благодаря каким человеческим чертам я люблю русский народ и Россию, а ты из страны убежал и стал еврейским националистом?

Зеев встрепенулся:

– Я тоже об этом думал. Здесь как раз больше не разницы, а сходства: в той стране евреям жить опасно, страшно, мы оба это чувствовали. Но отреагировали по-разному: я убежал, а ты примкнул к погромщикам.

Отец Василий вскочил, его лицо сделалось пунцовым. Он произнес несколько бессвязных звуков, прежде чем обрел дар речи:

– Ты… ты… говори… Ты соображай, что говоришь. Кто погромщики? Святая церковь, которая спасала евреев столько раз? Вы доброго не помните, а всякая критика для вас – погром. Нет, Вова, давай лучше разойдемся, а то я чувствую – будет еще хуже.

На крик вбежала в столовую Менуха:

– Уже уходите? Как же без чая? Я пирог испекла с абрикосами.

Отец Василий поклонился:

– Спасибо за гостеприимство. Приятно было познакомиться. Больше не могу – дел много.

Он сделал шаг к двери, и в это время в столовой появилась Дина. На ней была синяя пижама, в руках она держала все ту же куклу. Девочка подошла к отцу Василию и молча протянула куклу ему.

– Это мне?

– Твоей дочке, Ане. Мама говорит, что Аня – моя… как это?., двоюродная сестра. У меня нет сестры. Скоро будет брат, а сестры нет. Дядя Эдвард, я хочу дружить с Аней. Куклу зовут Рейзл. Не забудь, дядя Эдвард: куклу зовут Рейзл.

Она смотрела на него синими глазами, еще более яркими от цвета пижамы. От этого взгляда сердце отца Василия учащенно забилось, из глаз потекли слезы, он поднял девочку на руки и осыпал поцелуями ее лицо.

– Мама… ее глаза, – бормотал он сквозь слезы, – мама… мама…

Словно перешагнув через преграду, Зеев подскочил к брату и, обняв его и Дину, заплакал.

– Эдька, Эдька… как же так?.. Эдька, – повторял он бессвязно.

Менуха осторожно высвободила дочку из двойных объятий и понесла ее в детскую. Братья так и остались стоять, обняв друг друга. Оба плакали в голос.

– Все хорошо, все хорошо, – говорила Менуха испуганной дочке, поглаживая ее по голове. – Дядя Эдвард очень обрадовался, что ты подарила куклу Ане. И папа тоже очень рад. У них в России нет такой куклы, как Рейзл. А тебе давно пора спать, пойдем в кроватку.

«I WILL LOVE YOU TONIGHT*

Все началось c безобразного случая, о котором Семен старался не вспоминать.

В тот вечер он как всегда допоздна сидел за печатной машинкой (компьютер появился у него несколькими годами позже), пока не закончил статью о женском футболе. Речь шла, разумеется, о европейском футболе, который в Америке называют «соккер», и тут было что рассказать. Закончив, он сразу же лег в постель, поскольку утром пораньше нужно было спешить в редакцию «Голоса Освобождения», чтоб записать статью для дневной программы. Но едва он уснул, как был разбужен страшным грохотом. Спросонья ему показалось, что рушится дом, и прошло какое-то время, прежде чем он сообразил, что это музыка у соседей за стеной включена на полную мощность.

– I will love you, I will love you, I will love you tonight… – без конца повторял пронзительный голос. Уснуть под такой вопль было невозможно. В раздражении Семен закричал: «Quiet! Quiet!» – и стукнул несколько раз кулаком в стенку, но перекрыть шум не мог. Не помня себя от бешенства, он, как был, босиком и в пижаме выскочил из квартиры на лестничную площадку и стал барабанить в соседскую дверь. Долго никто не открывал, Семен удвоил свои усилия, наконец дверь распахнулась. В дверях стояла негритянка с бокалом вина в руке, в халате, наброшенном на голое тело.

– В чем дело? – спросила она, не удосужившись запахнуть халат. Вернее, можно было догадаться, что она спросила, поскольку голоса не было слышно из-за шума.

– Я тут живу рядом… Я пытаюсь спать… невозможно… слишком громко. Спать невозможно!.. – кричал Семен, силясь перекрыть музыку.

Из-за спины соседки появилась еще одна негритянка, постарше:

– Что ему надо? – спросила она, смерив взглядом Семена.

– Ему музыка наша не нравится, – сказала первая.

– Ах, вот что. – Она ухмыльнулась. – Пошли его к черту, Бренда.

– В чем дело… собственно говоря? – проговорила Бренда заплетающимся языком, и Семен понял, что она пьяна. – Я у себя дома делаю что хочу. Громко? Имею право: еще не поздно.

Из-за ее спины появилась еще одна черная девица – в бюстгальтере и микроскопических трусиках.

– Бренда, пусть он зайдет, – сказала она игриво. – Он симпатичный, мне он нравится.

– После одиннадцати вы обязаны соблюдать тишину! – прокричал Семен.

– Обязана? Я никому ничего не обязана. Понятно? Пошел вон!

Она попыталась закрыть дверь, но Семен успел сунуть ногу в дверной проем. Бренда изо всех сил рванула дверь на себя, защемив его ногу. Семен взвыл от боли. Испугавшись, Бренда распахнула дверь, и Семен опустился на пол. Он попробовал подняться, но снова со стоном повалился – не мог стоять на поврежденной ноге.

– О черт! – выругалась та, что постарше. – Как бы не перелом… Давай посмотрим. Бери его, Бренда, под руку. Да не под эту – с той стороны. Теперь подымай, подымай. Осторожней!

Сама она подхватила Семена за талию и начала медленно поднимать:

– Потерпи, миленький, потерпи. Вот так. Садись сюда. Не бойся, я медсестра, я знаю, что делать. – И подругам: – Да заткните эту чертову музыку!

Она ловко закатала штанину и начала ощупывать посиневшую лодыжку:

– Здесь болит? И здесь? Потерпи, миленький, я знаю, что больно… Перелома, кажется, нет, но трещина может быть. Снимок нужно сделать немедленно. У тебя медицинская страховка есть? Нет? Плохо. Ну, приходи завтра с утра ко мне в больницу. Бренда, слышишь? С самого утра привези его ко мне, я ждать буду. А сейчас давай лед приложим. Бренда, дай тазик какой-нибудь и льда побольше. Тебя как зовут? Саймон? Ты откуда? Из России? Надо же… Ну, не бойся, Саймон, поболит и заживет, ничего страшного. И не обижайся на Бренду. Она не со зла, она не хотела… Она извиняется. Верно, Бренда?

И правда – Бренда чувствовала себя виноватой и изо всех сил старалась помочь. Сначала все трое отвели его домой, уложили в кровать. Медсестра дала ему обезболивающего, а Бренда прикладывала к ноге пузырь со льдом. Когда уходила, дверь в его квартиру оставила незапертой и среди ночи дважды входила проведать, как он себя чувствует. А утром помогла подняться, стащила по лестнице к подъезду, усадила в машину и отвезла в больницу. Перелома, действительно, не оказалось, не было и трещины – просто сильный ушиб, из-за которого Семен неделю прыгал на костылях. Постепенно нога зажила, но отношения с Брендой сохранились. Весьма своеобразные отношения…

В семидесятых годах теперь уже прошлого века имя молодого спортивного радиорепортера Семена Лутицкого было широко известно. Его слушали даже люди, не слишком интересовавшиеся спортом. Популярность Лутицкому приносил его журналистский стиль – легкий, шутливый, несколько ироничный. Остроты его не всегда были безобидны и не всегда вмещались в рамки приличия, поэтому когда он вдруг исчез из эфира (так же неожиданно, как за три года до этого появился), публика легко поверила слухам, что его выгнали с работы за неприличную остроту. Непосредственно по радио никто этого не слышал, но все с удовольствием пересказывали с чужих слов хохму, которую рассказывали люди, которые слышали от знакомых, которые слышали своими ушами… и т. д. А крамольная фраза, якобы произнесенная в эфир Сеней Лутицким в репортаже с международных студенческих игр, была такая: «Рядом с нашей спортсменкой по соседней дорожке бежит Нагами Херовато, японская спортсменка. Действительно, бежит неважно…»

Люди смеялись и охотно верили, хотя на самом деле ничего подобного не произошло, Лутицкий этих слов не произносил, и даже никогда не существовала японская спортсменка с таким именем. На самом деле все было гораздо проще. Семена Лутицкого действительно «ушли» с работы, но по другой причине. Пока он вел репортажи по радио, его могли терпеть: правда, имя подозрительное, но все же не слишком очевидное, не Исаак Рабинович, к примеру. Но когда, следуя движению технического прогресса, он перешел со своими репортажами на телевидение, главный начальник советского вещания товарищ Лапин такого не вынес. Рассказывают, он крикнул своим приближенным: «Это что за морда? Вы бы еще Голду Меир показали…»

Была ли сказана руководящая фраза насчет морды и Голды, или это такой же миф, как история с японской спортсменкой, достоверно неизвестно, но в один прекрасный день Лутицкого из радио– и телевещания убрали, хотя в спортивной журналистике вообще работать не запретили. После своей недолгой славы в эфире он еще много лет перебивался скромной поденщиной в «Советском спорте», «Физкультуре и спорте» и других периодических органах, а также написал несколько книг в качестве «негра» – так называли журналистов, пишущих безымянно (но не бесплатно) за каких-нибудь знаменитых людей, которые сами, естественно, ни уха ни рыла…

Про разбитного репортера поговорили, посудачили и, как водится, забыли, а вот для самого Сени Лутицкого короткое время работы на радио осталось навсегда звездным часом его жизни. Все, что происходило с ним потом, было серым, будничным существованием, лишенным блеска и головокружительного подъема тех незабываемых дней, когда, услышав его имя, люди начинали заискивающе улыбаться, а хорошенькие девушки строить глазки. Имя его больше не вызывало у людей, включая хорошеньких девушек, никаких ассоциаций, а без этих ассоциаций он казался довольно ординарной личностью. Женился Сеня уже в период «постславы» на женщине, которая еще помнила его былой блеск, но вскоре забыла под давлением жизненной реальности: характер у Лутицкого сильно испортился, он стал мнительным, желчным, обидчивым. Жить с ним исключительно ради его былого успеха не стоило, и жена ушла через четыре года супружества, забрав с собой маленького сына.

Последовавшие за этим событием годы Семен прожил обиженным не только на зловредное начальство, выгнавшее его с любимой работы, не только на неблагодарную публику, так скоро забывшую своего кумира, но еще и на бывшую жену, бросившую его и отнявшую сына. В таком безрадостном состоянии он провел лет десять, пока, наконец, в середине восьмидесятых годов не решился на эмиграцию. Отпустили его без особых сложностей, что он воспринял как еще одно унижение.

В Нью-Йорке он твердо решил заниматься своей профессией – спортивной журналистикой – и не идти ни на какие компромиссы в виде курсов программистов или доставки газет. При этом английского он не знал, и, следовательно, его единственный путь лежал в русскоязычную прессу и на радио. Надо сказать, в редакции государственной радиостанции «Голос Освобождения» его приняли хорошо: там нашлись люди, помнившие его радиорепортажи эпохи расцвета. В штат его не взяли (он еще не был американским гражданином), но внештатно работать давали. Платили не ахти как здорово, но все же, пописывая еще в две-три русскоязычные газеты, на прожитие он зарабатывал. И повезло ему также с жильем: он вселился в дом с регулируемой квартплатой – редкая удача. Это был старый четырехэтажный дом без лифта в самом центре Манхэттена, населенный весьма разношерстной и притом весьма небогатой публикой. Впрочем, ни с кем, кроме Бренды, он в доме не познакомился.

Что касается Бренды, то она сразу же заняла в его жизни, а точнее сказать, в его быту важное место. Первое время ее внимание к Саймону объяснялось чувством вины: ведь она чуть не оставила его инвалидом; и еще, конечно, опасением, что он потянет ее в суд за причиненный здоровью ущерб. Но нога мало-помалу зажила, о суде Саймон явно не помышлял, а отношения сохранились и даже упрочились.

Бренда, проведшая детство на суровых улицах Бронкса, сразу распознала в Саймоне неприспособленного к жизни белоручку, да еще эмигранта, плохо ориентирующегося в новой стране. По-английски есть такое выражение – street smart, к Бренде оно подходило идеально.

Она как-то естественно приняла на себя роль руководителя и наставника – Семен не возражал и, напротив, был ей признателен, когда она, к примеру, покупала для него продукты по оптовым ценам в специальном магазине за тридевять земель или когда убедила домоуправление, что оно должно вставить стекло у Саймона в квартире, или когда приводила знакомого водопроводчика, или когда нашла для него сравнительно недорогую медицинскую страховку.

Из-за всех этих дел виделись они часто, но при этом нельзя сказать, что много беседовали. По простой причине: плохо понимали друг друга. Семен никогда не слышал такого произношения, как у Бренды: слова она не договаривала, сокращала (opportunity, например, звучало у нее, как «аптюнти»); дифтонги не произносила (ту у нее звучало как «ма», buy как «ба», nine как «на» и так далее), глагол to be употребляла только в единственном числе; в некоторых словах переставляла буквы, так что узнать их было невозможно: слово ask (спрашивать), например, произносилось как «экс» (топор). Но это был ее родной язык, и все обязаны были его понимать, тогда как бедный Сеня, пусть и на правильном английском, мучительно путался в словах: «Э… э… как это?., ме… ме…» Но, видимо, одиночество было тоскливее Сениного произношения, и часто долгими вечерами, когда обоим нечего было делать, они сидели вдвоем, пили вино и – «э… э… ме… ме…» – пытались беседовать. А то и просто молчали, думая каждый о своем.

Начинался такой вечер обычно с того, что Бренда заходила в Сенину квартиру спросить, не надо ли чего купить в оптовом магазине, куда она завтра поедет, или как работает кран, починенный ее приятелем-водопровод-чиком. Семен усаживал ее в кресло, доставал из холодильника белое вино, наливал два бокала. «Wait», – говорила Бренда, выбегала из квартиры и тут же возвращалась с закуской: нарезанным сыром, орешками, печеньем. Они не спеша попивали вино, жевали орешки и пытались говорить. И вот что интересно: с каждой неделей общаться становилось легче: они постепенно привыкали к особенностям произношения, а у Семена как бы спадали путы с языка, он меньше «экал-мекал», речь его принимала вполне осмысленный характер.

О чем же они говорили? Несмотря на весьма ограниченные языковые возможности, темы их бесед на этом этапе знакомства касались довольно сложных вопросов: образования, профессиональной карьеры, внутренней и международной политики. И по всем этим вопросам, как вскоре выяснилось, они придерживались диаметрально противоположных мнений. Если, скажем, главной проблемой образования в Америке Семен считал его крайне низкое качество из-за заниженных требований, то Бренда видела корень проблемы в абстрактной отвлеченности образования, в его пренебрежении интересами простых людей.

– Зачем таким людям, как я, все эти английские поэты девятнадцатого века, и даже еще старше? Я их не знаю и знать не хочу.

– Но без классической поэзии – какая может быть культура? – возражал Семен.

– Это культура давно умерших белых людей, а нам по старинке продолжают забивать ею голову. В Америке существуют другие культуры со своей поэзией и музыкой.

– Что ты имеешь в виду? Рэп?

– Блюз, баллады… мало ли? И рэп, да, и рэп. Чем он плох? Мы имеем право на свою культуру.

Мы – это негры, которых следовало называть в соответствии с правилами политической корректности «афроамериканцами». Они были, как утверждала Бренда, самой обездоленной частью американского населения. Их не принимали на хорошую работу, не пускали в престижные профессии, не продавали им домов и квартир в хороших районах. Семен слушал это и вспоминал, как его в свое время выгнали с работы за этническое происхождение, иначе говоря, за «жидовскую морду». Может бьггь, и с неграми в Америке происходит что-нибудь подобное? Во всяком случае, он никогда не ставил под сомнение жалобы Бренды на расовую дискриминацию.

Все же это был вопрос, так сказать, ее личного жизненного опыта. Но вот когда речь заходила о проблемах Ближнего Востока и она с пеной у рта защищала право палестинцев силой вернуть себе территории, с которых они были изгнаны, Семен становился в тупик. Да что ты знаешь об истории конфликта? И что значит «силой»? С помощью террора, что ли?

– Палестинцы страдают, и никто им не помогает, а Израилю идут миллиарды со всего мира от евреев, – уверенно изрекала она знакомые формулы, явно не собственного изобретения. – У палестинцев нет танков и самолетов. Все, что у них есть, это их тела. Вот они и используют их в качестве бомб в своей борьбе. Ты говоришь – террористы. Ты лучше подумай, до какого отчаяния нужно довести человека, чтобы он захотел взорвать себя!

Странно, до ужаса странно. Она была по-настоящему добрым и отзывчивым человеком, готовым на деле помочь всякому нуждающемуся. Семен знал это по собственному опыту. Но почему-то страдания взорванных вчера в автобусе еврейских детей не вызывали у нее сочувствия, тогда как страдания палестинцев, якобы изгнанных пятьдесят с лишним лет назад со своих земель, бесконечно ее волновали. В чем тут дело?

Семен не спорил с ней: ее взгляды явно были результатом воздействия среды, а не продуктом ее собственных размышлений; в таком случае переубедить человека невозможно, думал Семен. Да и его английского на это не хватит… Он замолкал, насупившись, и видя это, она меняла тему разговора. Как бы то ни было, расставались они всегда по-хорошему и через день-два встречались снова. Тем более что вскоре у них появился новый повод для регулярных встреч.