Текст книги "Красная камелия в снегу"

Автор книги: Владимир Матлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Красная камелия в снегу
Владимир Матлин

ОТ АВТОРА

Это мой седьмой сборник. Он составлен, в основном, из рассказов, входивших в шесть предыдущих, – к ним я добавил несколько новых. Из старых я, понятное дело, выбрал те, которые кажутся мне лучшими, – так что это во всех смыслах «избранное».

Книжка увидит свет как раз в дни сорокалетия моего пребывания в Соединенных Штатах. Живу я в Америке, а книги мои выходят в России и обращены к нынешнему поколению российских читателей. Я плохо их знаю, но рассчитываю на то, что недавнее прошлое их страны им не безразлично. Я рассказываю, от чего и отчего мы уехали и что нашли в Америке. Так сборник и составлен: сначала идут рассказы про жизнь в России (и в советской, и в постсоветской), а потом – про жизнь эмигрантов в Америке.

НА СТЫКЕ ЦИВИЛИЗАЦИЙ

Ученым-литературоведам необходимы категории, чтобы вместить в них самых разных писателей, обозначив в них какую-то общую примету – обычно социологическую – и сделав их таким образом опознаваемыми и в чем-то похожими друг на друга. Для такого писателя, как Владимир Матлин, литературоведением создана категория «эмигрантский», а для общего феномена – «литература русского зарубежья». С точки зрения фактографии такая категоризация, безусловно, оправдана. Но что-то в этих категориях звучит узко и даже несправедливо, как бы ограничивая значимость целого литературного пласта и суживая его до одного лишь признака – места проживания. А уж после исчезновения того общества, которое вынудило писателей к эмиграции, весь литературный феномен «зарубежья» может показаться и вовсе переходным и уже не актуальным.

Но если серьезно задумываться над значением этих, казалось бы, удобных категорий, то станет очевидно, что писатель, выросший в советских условиях и на ниве русской культуры, а затем попавший в цивилизацию западную и культуру американскую, проходит невероятную переоценку ценностей, ему дана возможность осмыслить обе культуры как изнутри, так и извне! Такая возможность – редчайший случай в жизни любого человека, а для личности творческой это обозначает что-то вроде второго рождения, приобретения нового художественного зрения. В идеальном случае такая литература, созданная на стыке культур и цивилизаций, будет отличаться уникальным богатством видения мира.

Творческой манере Владимира Матлина свойственны восприимчивость и правдивость по отношению к внутренним законам тех цивилизаций и их преобразований, сквозь которые прошел его жизненный путь. Его рассказы отличаются достоверностью исторического контекста, своеобразной прямотой стиля и живостью интонаций.

Именно в рассказе писатель нашел свой жанр, позволяющий ему наиболее точно выразить многогранные мироощущения человека, осмысленно жившего в двух столь разных, несовместимых обществах: советском и американском. При всех тематических вариациях все его вещи отличаются жесткими, крепко сложенными сюжетами. Каких бы тем писатель ни касался – столкновения предателя со своей жертвой, циника с идеалистом, бойкого антисемита с сомневающимся в себе евреем, – ничто в этих рассказах не преподносится умозрительно и сухо. И сколько бы матлинские персонажи ни уклонялись от сложной правды своей жизни, автор доводит их внутренние противоречия до предела, кончая рассказ драматической, а часто и трагической развязкой.

Всегда увлекательные, полные психологического напряжения, матлинские сюжеты получают свой заряд энергии от противостояния элементарных сил зла и добра, правды и кривды, нередко присутствующих в одном и том же человеке. Каждый из этих рассказов вмещает всего на нескольких страницах целую человеческую жизнь со всеми трагическими и – ох какими редкими! – счастливыми моментами. А сквозь призму отдельной биографии открывается картина эпохи: современные политологи сказали бы «от Сталина до Брежнева» или, на перестроечный лад, – «от культа личности до застоя». Но для Матлина такие политические определения вовсе не главное – его занимает собственно человеческая суть этих времен. Вот в этой сути он хочет разобраться и поделиться с читателем своими поисками и наблюдениями. И именно из-за такого человеческого подхода его «хроники истекших событий» не только не оставляют читателя равнодушным, а берут за сердце, поражают эмоциональной силой. Всем, кто жил в те времена, «Про Иванушку и злого царя» и родственные ему рассказы напомнят о страшной безнадежности советской системы, о бесчисленных разрушенных ею жизнях. Поэтому и читаются они на одном дыхании, потрясают, как будто мы узнаем о только что случившемся. Такое видение прошлого немыслимо без опыта, приобретенного в Америке, – вот в этом и состоит своеобразие «эмигрантского» мировоззрения, двойного взгляда на прошлое – изнутри и извне.

Парадоксальность ситуации состоит еще и в том, что вслед за эмигрантами вся Россия совершила переход от советской к постсоветской (не берусь сказать «западной») цивилизации. Чтобы разобраться в сущности этих порой хаотических преобразований, художественные и жизненные открытия в рассказах Матлина особенно ценны. Для российских читателей, не знакомых с Соединенными Штатами (или знакомых только с их искаженным изображением на своих телеэкранах), его рассказы могут послужить настоящим путеводителем по американской цивилизации. Важно отметить, что при всей очевидной благодарности к Америке автор не собирается ее приукрасить. Так, например, «На вершине мира» описывает горькую судьбу неудачника, который только в самом конце жизни начинает понимать, что такое счастье. Тем не менее всегда чувствуется искренняя любовь автора к приобретенной после эмиграции новой Родине, забота о ней и благодарность за ту свободу и достоинство, которые она подарила ему.

Многим рассказам Матлина свойственна яркая сценичность, производящая на читателя эффект непосредственного присутствия. Живые диалоги разворачиваются порой в драматическом ключе, а порой в комическом, когда сталкиваются представители русскоязычной публики – «новые русские», старые советские, эмигранты разных мастей. Мне лично особенно дороги герои-интеллигенты в творчестве Матлина. Очевидна их внутренняя связь с высокими идеалами русской классики, в особенности Чехова. А настоящая интеллектуальная работа – та, которая устремлена к правде и только к ней, – представляет для автора высочайшую ценность, независимо от признания современниками как в России, так и в Америке. В этом, мне кажется, – один из источников веры писателя, веры, помогающей превозмочь все муки и сомнения. Самые удачные произведения Владимира Матлина приобретают свое художественное качество именно в результате этой веры и вытекающей из нее предельно ясной нравственной позиции, которая в конце все ставит на свои места.

Петер Роллберг,

профессор кафедры славянских языков Университета им. Джорджа Вашингтона,

директор Института Восточной Европы, России и Евразии

НАУЧНАЯ ИСТИНА

Дождливым осенним вечером 1941 года в дверь каморки в полуподвале дома номер восемь по Шорной улице громко постучали. Еще недавно здесь жил дворник, но с 16 июля, когда по приказу германских властей евреи оккупированного Минска были переселены в специально отведенный для них район, в каморке оказался профессор Иоффе с женой.

Громкий стук в дверь обычно не сулил обитателям гетто ничего хорошего…

Профессор переглянулся с женой и приблизился к двери. Прихожей не было, дверь открывалась прямо на улицу.

– Кто там? – спросил профессор, на всякий случай по-немецки.

Вежливый голос ответил на безукоризненном немецком:

– Могу ли я поговорить с господином профессором Иоффе?

Профессор с трудом отодвинул засов, явно рассчитанный на силу дворника, приоткрыл дверь, пропуская в комнату высокую фигуру в мокром черном плаще.

Вошедший стянул с головы капюшон, пригладил ладонями растрепавшиеся волосы и посмотрел на профессора. Его молодое румяное лицо со светлыми глазами кого-то напоминало.

– Чем могу быть полезен? – спросил профессор по-немецки и поклонился – такой вопрос следовало задавать с поклоном, он усвоил это в юности, в Берлинском университете.

Молодой человек развел руками и сказал по-русски:

– Неужели я так здорово изменился? Семен Евсеевич, это же я, Раухе, не узнаете?

– Господи! – скорбно выдохнул профессор. – Алик! Ну как я мог не узнать вас сразу? Входите, входите!

Входить было некуда, Раухе и так был в комнате. Он снял мокрый плащ и, свернув, положил его на пол у двери. Рядом с плащом он поставил толстый портфель.

– Позвольте представить вас моей супруге. Ева, это Алик Раухе, ты слышала о нем тысячу раз. Ну, диссертация по хазарам… Помнишь, его статья в «Вестнике» наделала шуму?

Раухе покраснел и замотал головой:

– Что вы, Семен Евсеевич!..

Представляясь Еве Исаевне, он шаркнул ногой:

– Альберт Раухе. Очень приятно.

Его отглаженный костюм странно контрастировал со всей обстановкой.

Ева Исаевна освободила для него единственный табурет, а сама села на кровать, покрытую стеганым одеялом.

– Садитесь, прошу. Видите, как живем?..

Она повела рукой, словно приглашая осмотреть закопченные стены, расшатанный деревянный стол, железную печурку в углу.

– Это не самое страшное, – сказал профессор, присаживаясь на кровать рядом с женой. Он сильно похудел за то время, что Раухе его не видел, лицо потемнело, но длинные седые волосы не поредели, и голубые глаза все так же ясно смотрели из-под густых бровей.

– А что самое страшное? Каждый день ждешь… – Голос жены прервался, она плотно сжала губы и закрыла глаза.

– Ладно, Ева. – Профессор дотронулся до ее руки. – Не надо опять об этом… Давай лучше послушаем Алика.

Он повернулся к Раухе:

– Как вы очутились здесь? Вы ведь в гетто не живете, верно?

– Нет, нет, я живу в Берлине. Собственно, вся моя семья живет в Берлине: мой отец получил назначение на довольно большую должность.

– В Берлине? – переспросила Ева Исаевна.

– Да, в Берлине. Я служу в Министерстве по делам восточных территорий. Мы переехали еще в начале августа… – Он смущенно улыбнулся. – И знаете, с тех пор я ни разу не говорил по-русски.

– Значит, в министерстве? – перебил его профессор.

Раухе пожал плечами:

– Я научный консультант по истории и этнографии южной России – это, собственно, и есть моя специальность. Люди в министерстве, между нами говоря, не особенно разбираются во всем этом. – Он вдруг рассмеялся. – Простите, я вспомнил, как один коллега на днях перепутал грузин с гуннами, а другой всерьез утверждал, что цыгане – потомки скифов. Так что, видите, с какой публикой приходится иметь дело.

– Вижу, – неопределенно отозвался Семен Евсеевич.

– Я это рассказываю не без умысла. Я ведь к вам по делу: как раз с одним из вопросов.

– Насчет грузин и гуннов?

Раухе вежливо улыбнулся шутке профессора:

– Нет, гораздо хуже – насчет караимов. Вы не представляете, что творится в министерстве из-за этих караимов. Прямо война междоусобная…

Раухе встал с табуретки и попытался пройтись по комнате, но тут же натолкнулся на стену и сел на место:

– Они просто одержимы хазарской теорией! Столько серьезных работ написано – взять хоть ваши! Казалось бы, камня на камне не осталось от этих выдумок, ан нет – поговорите с моими коллегами, они вам скажут, что это точно: караимы происходят от хазар. А какие доказательства? А вот, караимы говорят на тюркском языке. Простите, я им возражаю, восточноевропейские евреи говорят на идиш, то есть на германском диалекте. Но не станете же вы утверждать, что они произошли от немцев?

Раухе сокрушенно всплеснул руками.

– Знаете, Семен Евсеевич, по-моему, хазарская теория сродни мифотворчеству. Жили когда-то хазары… Пушкин их упомянул… А тут вдруг перед тобой – живой потомок хазар. Романтично, что ли? А последователь еврейской секты – не романтично.

– Да нет, Алик. – Профессор Иоффе вздохнул. – Я думаю, все гораздо проще: сами караимы в России настаивали на этой теории… правильнее сказать – гипотезе. Соображения у них были сугубо практические: отмежеваться от еврейства, чтобы к ним не применяли антиеврейских законов. Все это носило чисто конъюнктурный характер поначалу. А потом – пожалуйста – «теория»…

В других странах, в Египте, скажем, тамошним караимам и в голову не приходило отмежевываться от еврейского происхождения. Наоборот, на каждом углу кричали, что они-то и есть подлинные евреи!

– Господи, да я все эти доводы тысячу раз… – Раухе вскочил, схватил с пола свой портфель, открыл его и начал копаться в бумагах. Потом махнул рукой: – Я вам лучше так все расскажу, без этих докладных.

Он сделал паузу и продолжил:

– Не знаю, каким образом, но еще до войны, в циркуляре от второго января тридцать девятого года было записано, что караимы произошли от хазар и потому в расовом отношении ничего общего с евреями не имеют. Затем начинается война, наши вступают в Польшу, Литву; на восточных территориях оказываются тысячи караимов – и никто их евреями не считает. Наконец, наши приходят в Крым, и вот там начинается!.. Кто такие крымчаки? Евреи? Но они неотличимы от караимов! Значит, и караимы – евреи? И вот уже в Киеве каких-то караимов хватают как евреев. А из Трокая, от главы караимов идут отчаянные жалобы. Появляются ходатаи: караимы-де – не евреи. К этому времени я уже работал в министерстве, и мне предложили написать объяснительную записку. Я пишу как есть: что крымчаки – евреи, что караимы – тоже евреи, но имеют некоторые религиозные отличия: не признают Талмуд, не верят в приход Мессии, не едят горячей пищи по субботам… Ну, вы знаете. И вот эта записка с сопроводительным письмом моего непосредственного начальника попадает к самому министру, к Розенбергу… Все это строго между нами, Семен Евсеевич, вы должны понять…

Раухе понизил голос:

– Тот, говорят, прямо рассвирепел. Что же получается? Циркуляр от тридцать девятого года неверен – и вся политика в этом вопросе ошибочная? А люди, которые все это делали, они здесь, в министерстве, и они, конечно, насмерть бьются за свою правоту. Ох, Семен Евсеевич, если бы вы только знали! До научной истины никому дела нет – у каждого своя чиновничья амбиция. Ну и пошло! Пишут опровержения на мою докладную, цитируют Фирковича, вытащили книжки советских ученых. Хазары – и все тут!..

Раухе перевел дух. Иоффе тоже молчал. Ева Исаевна сидела сосредоточенная, с закрытыми глазами, и невозможно было понять, слушает она разговор или прислушивается к звукам, доносящимся снаружи.

– Вот тогда я и придумал ход.

Раухе торжествующе посмотрел на супругов:

– Я сказал им: давайте проведем экспертизу. Давайте выслушаем мнение по этому вопросу крупных еврейских историков. Кто же может знать предмет лучше?

– Еврейских историков? – переспросил профессор. – Это, собственно, как понимать? Имеются в виду историки – евреи по национальности или специалисты по истории евреев?

– Ну, это значит: евреи – специалисты в данном вопросе. Там, в министерстве, меня отлично поняли. И согласились! Можете себе представить?

– Согласились, – проговорил профессор. – Ну, и кто же эти «еврейские историки»?

Раухе хлопнул себя ладонями по коленям:

– А уж кандидатуры подсказал я… Вы знаете, откуда я сейчас приехал?

– Из Берлина. По-моему, вы сказали – из Берлина.

– Я живу в Берлине. А сюда я приехал непосредственно из Варшавы. Атам я виделся… догадайтесь, с кем? С профессором Балабаном!

– С Меиром? – оживился Семен Евсеевич. – Как он там?

Раухе покачал головой:

– Нельзя сказать, что хорошо… В общем, так же, как вы.

– В гетто?

– Да, но… Я сказал профессору Балабану, кое-что можно изменить… в известных пределах, конечно. Я никакой административной власти не имею, но я получил заверения своего непосредственного начальника, а он человек влиятельный и очень заинтересован в результатах этой экспертизы. В двух словах я могу объяснить ситуацию. Он в министерстве человек новый, и с большим будущим, как все говорят. Он не связан ошибками прошлого руководства и сразу поддержал мою докладную. Для меня это вопрос научной истины, а для него – карьеры…

– Если я догадался правильно, меня тоже привлекают для экспертизы?

– Конечно! Господи, разве я до сих пор этого не сказал? Вот же, вот же…

Он опять схватил свой портфель и извлек плотную коричневую папку. Из нее он бережно вынул документ на бланке, украшенном орлом со свастикой в когтях.

– Вот, пожалуйста, официальная рекомендация привлечь вас в качестве эксперта.

Он положил бумагу на одеяло рядом с профессором. Тот, не притрагиваясь, разглядывал ее с интересом. Через некоторое время он проговорил без всякого выражения:

– Чуть ли не все мои работы перечислены…

– А как же, – с гордостью отозвался Раухе, – я целый день провел в библиотеке. Это было не просто: в общем фонде их нет. Ну, вы знаете государственную политику в отношении неарийских ученых… Но в специальном хранилище я разыскал. Да! Можете себе представить, я держал в руках даже рукопись вашей диссертации! С вашими поправками – можете представить?..

Это замечание не произвело на Иоффе впечатления. Все тем же бесцветным голосом он сказал:

– Вы говорите – научная истина. А привлекли для экспертизы только противников хазарской теории: Балабана, меня… кого еще?

– И что из того? – Раухе искренне недоумевал. – Вы же сами говорите, что это никакая не теория, а просто политическая спекуляция…

– Да они их убьют! Они их будут убивать, как нас, ты что – не понимаешь? – вдруг прокричала срывающимся голосом Ева Исаевна. Лицо ее стало пунцовым. – Этих людей надо спасти, слышишь, Семен? Иначе их будут убивать, как евреев!

– Ева, ради Бога, успокойся! – Иоффе взял жену за руку. – Почему ты кричишь? Мы же только обсуждаем…

– Как ты можешь это обсуждать? Он предлагает уничтожить еще один народ – ты это будешь обсуждать?

– Почему же уничтожить? – запротестовал Раухе. Караимы – евреи и должны разделять судьбу всего еврейского народа.

– Это значит – погибнуть! Вы, молодой человек, не знаете, что происходит? Нас заперли в гетто, сказали – чтобы охранить от толпы, но людей все время убивают. Уже два раза были погромы – власти ничего не сделали. На прошлой неделе опять расстреляли заложников… Люди мрут на этих принудительных работах… Неужели не ясно, чем это кончится?

– Ева, зачем ты все это говоришь?

– Как это «зачем»? Он приезжает из Берлина, от тех, кто все это сделал, и рассуждает с тобой о научной истине… А на самом деле они – убийцы, а он – с ними!..

Табуретка с грохотом отлетела в сторону. Раухе вскочил на ноги, лицо его было искажено. Он пытался что-то сказать, но не мог. Иоффе сжал руку Евы Исаевны, и она замолчала.

Тяжелая пауза длилась несколько секунд; наконец Раухе произнес:

– Я должен был… мне с самого начала следовало… – Он перевел дух. – Я вполне понимаю ваше положение, оно действительно ужасно. Наверное, я должен был начать с того, что не одобряю многого… Зачем нужно запирать в гетто таких людей, как вы? Или профессор Балабан? Все эти жестокости мне неприятны. Но от меня ничего не зависит. Мое дело – история, а этим занимаются другие люди. Если бы вы знали – какие… Но все же решения принимают не эти люди, они лишь исполнители. А такого решения – намеренно истребить целый народ – не существует. Я это могу сказать определенно, я бы сказал, если бы такое решение где-то приняли. – Голос его окреп, он говорил уже спокойно. – А что касается караимов, то, Ева Исаевна, стоит ли за них так беспокоиться? Вы знаете, сколько они причинили вреда остальным евреям? Сколько гадостей о евреях написали караимские хахамы? Один Фиркович чего стоит! Это он в 1859 году написал в Петербург, в сенат: «Караимам не присущи те пороки, которыми обладают евреи». Потому что-де, когда евреи распяли Христа, караимы жили в Крыму. А караимы как еврейская секта только появились через восемь веков после Христа… И вот эту чушь надо терпеть? Семен Евсеевич, неужели истории больше не существует?

Ева Исаевна хотела что-то сказать, но профессор опять сжал ее руку – она только покачала головой.

– Не знаю, Алик, что случилось с историей, – проговорил Иоффе. – Я больше ничего не понимаю…

– Но мы говорим о происхождении караимов, о том, что к хазарам они отношения не имеют. Хотя бы потому, что хазары исповедовали иудаизм в его обычном виде – с Талмудом, Мессией, раввинами, а караимы – нет! Это же исторические факты!

Профессор Иоффе покосился на лежавший рядом с ним на кровати документ – имперский орел со свастикой в когтях хищно смотрел по сторонам.

– Не знаю, Алик. Все это совсем не просто…

– Но позвольте! Не согласитесь же вы с хазарской теорией?

– А почему нет? – сказал профессор, твердо глядя в глаза Раухе. – Вполне возможно… Караимы говорят по-тюркски, как хазары…

Раухе дернулся, как от удара. Он хотел что-то сказать, затем резко повернулся к стенке, схватил с пола свой плащ и начал его надевать. Рука застряла в рукаве. Он высвободил руку, бросил плащ на пол. Затем повернулся к профессору:

– Как вы можете, Семен Евсеевич?! Слышать такое от вас… от вас! Вы для меня были всегда воплощением ученого… если угодно – идеалом. – На глазах у Раухе выступили слезы. – Господи, вы, наверное, и не помните… Однажды на семинаре по скифам… вы еще, помню, запоздали. И вдруг заговорили не о скифах, а о науке – о ее великой истине, которая выше всякой конъюнктуры. Это ваши слова! Вы очень горячо говорили, и тогда, в тридцать седьмом году, они звучали потрясающе… Я нашел в них опору, смысл своей жизни. Посудите: в университете мне вбивали в голову, что главное – интересы пролетарской революции; дома отец шепотом объяснял историческую роль германской расы. А я знал, что на свете есть одна истина – наука! Как вы можете, Семен Евсеевич!..

Профессор тяжело вздохнул:

– Семинар по скифам? Я очень хорошо помню тот день. Это было девятнадцатого февраля, в тот день арестовали Якова, моего брата. И то, что я говорил вам, предназначалось не вам, студентам, а ему… Это были мои последние слова в нашем долгом споре. Он был младшим, я его очень любил, но мы спорили… Он был предан им, как… Он был героем Гражданской войны, командовал округом. Даже перед расстрелом – нам потом сказали – он кричал «Да здравствует Сталин!». Когда я говорил об исторической правде, он смеялся. Он повторял, что правда – это то, что в интересах партии. Я его очень любил. Меня не радовало, что в нашем споре я оказался прав. Я в самом деле был тогда убежден, что выше науки правды быть не может.

– Тогда?.. А теперь?

Профессор покачал головой:

– Не знаю, Алик, это очень сложно… – Он подумал и, показав на документ, сказал уже другим тоном: – Хорошо, я принимаю предложение. Свое заключение я отправлю по почте. Ничего, если оно будет написано от руки? У меня нет машинки.

Раухе поклонился и надел плащ. Застегивая пуговицы, он сказал:

– Если вам безразлична наука, подумайте о жене.

Когда он распахнул дверь, Семен Евсеевич окликнул:

– Постойте! Я хочу вам объяснить. Я искренне так считал – тогда. Но с тех пор я многое понял…

Раухе стоял, придерживая дверь, и вопросительно смотрел на профессора, но тот больше ничего не сказал – он опустил голову и задумался. Тяжелые седые пряди закрывали его лицо.

Раухе пожал плечами и вышел.

В основе этого рассказа лежит исторический факт: три историка-еврея по запросу германского министерства дали заключение о происхождении караимов от хазар. Имена этих историков известны – никто из них до тех пор не был приверженцем хазарской теории, скорее наоборот… Считается, что благодаря этим трем заключениям караимы были объявлены неевреями и уцелели. Все три историка погибли в гетто.