Текст книги "Красная камелия в снегу"

Автор книги: Владимир Матлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Через день Вика улетела к себе домой в Калифорнию. С этой поры ежедневно в общей комнате к Капе подходил Коля, дергал ее за подол платья и, глядя снизу круглыми глазами, задавал один и тот же вопрос:

– Когда моя мама Вика приедет за мной?

Капа говорила, что мама скоро приедет, что звонит каждый день по телефону и говорит, что скоро приедет.

На самом деле Вика не позвонила ни разу за все время после отъезда, и это начинало беспокоить Капу. До отъезда она то и дело повторяла: «Буду звонить часто». Что там у нее происходит?

Кроме Коли, Викой интересовался еще один человек. Время от времени у Капы в кабинете раздавался звонок и приятный женский голос сообщал:

– С вами говорят из Международного торгового объединения «Северлес». Соединяю вас с председателем правления Павлом Григорьевичем Флякиным.

После этого томный баритон задавал примерно тот же вопрос, что и Коля:

– Капа, ну когда Вика приедет?

– Слушай, прекрати это, – отвечала Капа. – Она порядочная замужняя женщина – на кой леший ты ей нужен? Они с мужем приезжают в суд, ребенка усыновлять. Если ты тут будешь возникать… Ты знаешь, кто ее муж? – Тут Капа давала волю фантазии. – Он полковник морской пехоты, герой войны. Если ты только сунешься, он тебе твои нахальные гляделки враз вышибет.

– Неуважительно говорите, Капитолина Дмитриевна, отвечал Павел с напускным смирением. – А зря. Нам с вами дело предстоит: фасад ремонтировать…

Между тем прошла вторая неделя, и Викино молчание выглядело тревожно. Уж не случилось ли чего? Капа пыталась наводить справки у представительницы агентства, но та сама ничего не знала, кроме того, что в агентстве миссис Уайтхерст не появляется. Тогда Капа сделала простую вещь, которую следовало бы сделать давно: отыскала в документах Викин домашний телефон и позвонила. Звонок из России в Америку стоит дорого, но что поделаешь?..

Телефон долго гудел, потом включился автоответчик и Викин голос произнес что-то по-английски. Капа дождалась сигнала и сказала:

– Это Капа говорит. Ты что-то совсем исчезла, я беспокоюсь, Коля спрашивает. Откликнись, пожалуйста.

И Вика откликнулась, позвонила на следующий день.

– Извини, Капочка, что не звонила. Тут у меня всякие события… – сказала Вика радостным голосом. – Нет, хорошие события. Приготовься к новости: я беременна! Как, как? Обычным способом. Я уже там, в России, была в положении, только не знала, а прилетела домой – что такое? Думала, от перелета. Сделала анализ – и вот тебе!.. Точно, это уже точно, вчера повторный анализ был, я дожидалась его, не звонила, хотела знать наверняка. Я так счастлива! Вот только Коля… Сама понимаешь, мне теперь не до усыновления. Ну ты скажи ему что-нибудь, он скоро забудет, ребенок ведь… А так все прекрасно. Хотя в Россию прокатилась зазря.

Но Коля не забывал. Наоборот, с каждым днем его расспросы становились настойчивей. Он стал подозревать что-то недоброе. Капа не раз заставала его в слезах, и на вопрос, отчего он плачет, мальчик говорил: «Она не приедет». Он и раньше не отличался общительностью, а тут и вовсе отстранился от всех. Воспитательницы пытались его развлечь, но мальчика ничто не интересовало. Капа видела, как он часами стоит у окна, прижав подбородок к холодному мраморному подоконнику, и смотрит на улицу. Случалось, Капа не выдерживала и убегала в свой кабинет, чтобы никто не видел, как она плачет. Коля похудел еще больше, взгляд круглых глаз из печального становился угрюмым. Капа понимала, что мальчик может плохо кончить, но что она могла сделать? За последнее время было три усыновления, все – американцами, все – девочек младшего возраста.

Мысли о Колином будущем одолевали Капу постоянно. И однажды бессонной ночью она решилась сделать то единственное, что ей все же оставалось.

Теперь все зависело от ее решительности. И от Юры.

– Мне нужна твоя помощь, сынок, – сказала она Юре, когда тот одевался, чтобы идти в школу. Всю ночь она просидела в кухне, о чем свидетельствовала гора окурков и пустая бутыль из-под вишневки. – У нас прибавление в семье ожидается. – По тому, как Юра оглядел ее, Капа поняла, что он знает о жизни больше, чем ей казалось.

– Я про Колю. Он в очень плохом состоянии, ему необходима семья. Я боюсь за него. Давай его возьмем к себе, спасем ребенка. Что скажешь?

Юра смотрел на нее исподлобья. Она вдруг заметила, как он вырос в последнее время, прошлогодняя куртка была явно коротка.

– А с кем он будет? – спросил Юра. – Ты на работе, я в школе, а он с кем?

– Я все обдумала. Я перейду с должности заведующей на должность воспитателя и работать буду в ночную смену. С утра – дома. Но после четырех – все на тебе, сынок. Ты должен покормить его обедом, вовремя спать уложить, свои уроки сделать… В общем, ты за старшего. Сможешь?

– Смогу, чего тут…

– Зарплата у меня, понятно, уменьшится. И так негусто было… Но ничего, на первое время я шубу продам, которую Вика мне подарила. Дорогая вещь, нам будет добавка к зарплате, а тебе зимнюю куртку купим. И льготы нам положены кое-какие как усыновившей семье. Проживем как-нибудь. А у тебя брат на всю жизнь будет.

Уже в дверях Юра сказал, не глядя на мать:

– Если плохо будет, можно продать мои часы.

Он, похоже, имел преувеличенное представление о ценности этих часов. Кстати, возможность узнать их подлинную ценность Юре не представилась никогда. С часами вот что получилось. Однажды, когда Юра был в школе, а Капа увезла Колю к ушному врачу в поликлинику, в доме побывал Капин бывший муж. Капа давно подозревала, что у него есть ключи от квартиры, а тут вернулась с Колей из поликлиники, смотрит: в вещах кто-то рылся, и часов нет. Слава Богу, деньги, вырученные за шубу, она держала спрятанными на работе.

Юра расстроился, когда узнал о пропаже. Капа пошла в милицию, но там сказали, что такими делами не занимаются. «Вы вот говорите, он украл, а он говорит, вы его при разводе обобрали. Сами и разбирайтесь!» – сказал молоденький лейтенант. Так и пропали часы, Викин подарок…

А от Вики в мае пришла открытка – голубая, глянцевая, с аистом и надписью по-английски. Сбоку Вика приписала по-русски: «Родился мальчик, вес 9 фунтов, назвали Фрэнк-младший. Всем привет».

СМЕРТЬ ПОЛКОВНИКА САДИКОВА

Привычки необходимы человеку. Сродни обычаям и ритуалам, они создают ощущение устойчивости жизни, ее полноты. Прокопий Васильевич ощущал это. Он упорно держался за свои привычки, не желая отказаться даже от тех, которые потеряли всякий смысл. Например, он по-прежнему, как в годы службы, вставал в пять тридцать утра, и никакие уговоры жены не могли его урезонить. «Так положено», – отвечал он сурово на просьбы не тревожить ее в столь ранний час. А когда она заикнулась, что в таком случае, может быть, ей лучше спать в другой комнате, он не на шутку рассердился. Супруги, объяснил он раздраженно, должны спать вместе, так положено.

После смерти Елены Игнатьевны он остался один в их двухкомнатной квартире без телефона в Чертаново. Теперь больше никто не покушался на его привычки: он мог вставать когда хотел, курить где угодно, хоть в постели, открывать форточку в любой мороз, пить водку за едой… в общем, что угодно. Однако странное дело: без сопротивления и порицания со стороны жены привычки эти вроде бы потеряли часть своей прелести; они уже не выглядели как декларация мужской независимости, они пожухли и поблекли – как и вообще вся жизнь Прокопия Васильевича…

Ох не хотел подполковник Прокопий Садиков уходить на пенсию! Было это после афганской войны, в годы горбачевской перестройки, когда вся эта банда американских наймитов принялась разрушать армию и органы безопасности. Не хотелось Садикову увольняться, но кто его спрашивал? Предложили уйти – и все разговоры. Возраст, сказали. Перед отставкой присвоили звание полковника, спасибо на этом. И когда теперь случалось

Прокопию Васильевичу присутствовать на митингах в поддержку кандидатов коммунистической партии или на каких-нибудь других ответственных мероприятиях, надевал он парадную форму полковника Советской армии, которую, увы, не пришлось поносить в годы военной службы.

Как ни держался Садиков за свои привычки, а возраст брал свое: сдавало здоровье, память отказывала, и простые бытовые заботы – сходить в аптеку, отнести белье в прачечную, съездить на рентген в поликлинику, привести в порядок женину могилу – все это превращалось в проблему непредвиденной трудности.

Два события, две личные драмы повлияли на здоровье и душевное состояние Прокопия Васильевича: смерть жены, с которой прожил более полувека, и другое, мало кому известное событие, которое Прокопий тщательно скрывал от всех знакомых. Это событие он сам в своей душе называл «потеря единственного сына», хотя Владимир Садиков не погиб в Афганистане, как думали некоторые, и вообще, очень может быть, жил припеваючи по сей день. Жил где-то…

А произошло вот что. В восемьдесят четвертом году (афганская война хоть не называлась войной, шла полным ходом) Володя кончил Бауманский институт и начал работать в проектном бюро. Молодой парень, недурен собою, инженер с хорошими перспективами – понятно, что недостатка в знакомых обоего пола не было. Иногда знакомые заходили к нему домой. Сам Прокопий Васильевич чаще всего отсутствовал, а Елена Игнатьевна с понятным интересом присматривалась к Володиным знакомым, особенно женского пола. И вот среди этого рода знакомых с повышенной частотой стала появляться одна хорошенькая коротко стриженная блондинка на стройных ножках, которую звали тоже Лена, – такое совпадение! (Вообще-то Елена Игнатьевна слыхом не слыхивала об эдиповом комплексе; впрочем, сходство между Еленой Игнатьевной и Леночкой совпадением имен и исчерпывалось.) С этой Леной Володя уходил из дома, гулял где-то допоздна. Несколько раз Елена Игнатьевна наталкивалась на них на улице: идут в обнимку, как теперь принято у молодых, – под ручку больше не ходят, другие времена. А когда начался дачный сезон и в жилищной проблеме появилась летняя отдушина, Володя и вовсе перестал ночевать дома…

Своими наблюдениями Елена Игнатьевна, понятно, поделилась с мужем, который отнесся к Володиной истории почти что одобрительно:

– Нормально, так и должно быть. Ему ведь уже двадцать пять. Только зря-то пусть не таскается, а если девушка хорошая, из хорошей семьи, то о женитьбе надо думать.

Как в воду смотрел подполковник: не прошло и месяца, Володя заговорил о женитьбе. Все путем: познакомил родителей с Леной. Она произвела хорошее впечатление: такая вежливая, рассудительная, образованная – Институт иностранных языков кончила. Видно, что воспитанная девушка, из хорошей семьи. «Мои, – говорит, – родители, очень любят Володю и хотели бы с вами познакомиться». «Что ж, – отвечает Прокопий Васильевич, – с удовольствием познакомимся, и не будем тут чиниться, кто к кому первый должен прийти. Хотя интересно спросить, кто они, ваши родители, чем занимаются». Ну, Лена с готовностью объясняет, что оба они ученые, кандидаты наук: папа в области прикладной математики, а мама в области германской филологии. И зовут папу Марк Ефимович, а маму Розалия Соломоновна.

Бедного Прокопия чуть удар не хватил. Еле дождался Леночкиного ухода, да как заорет на сына:

– Ты соображаешь, болван, что делаешь? Жизнь себе хочешь испортить? Только таких родственничков не хватало… У меня анкета как стеклышко: никто не репрессирован, никого за границей, сам русский, и ни в чем не участвовал… Аты мне Соломоновичей подсовываешь! Вот они возьмут и в Израиль уедут. Что ты тогда в анкете писать будешь?

И пошло-поехало… Надо сказать, что Прокопий не очень хорошо знал своего сына, не был с ним по-настоящему близок: всегда занят по службе, часто в отъезде. Упорное сопротивление сына было для него раздражающей неожиданностью. А Владимир стоял несгибаемо: женюсь на Лене, что бы отец ни вытворял. Не признаете этот брак – уйду из семьи.

И ушел. Мало того, через год подал документы на выезд в Израиль, на постоянное жительство, на родину предков своей жены. Сын Прокопия Садикова, кадрового офицера Советской армии, внук Василия Садикова, рязанского мужика… Позор перед людьми!

Вот так это произошло, вот так Прокопий Васильевич потерял единственного сына. Он сопротивлялся до конца, не давал согласия на отъезд, но когда началось это горбачевское безобразие и все устои нормальной жизни перевернулись с ног на голову, младший Садиков получил разрешение на эмиграцию без согласия родителей.

Знать не хотел Прокопий о своем сыне, предавшем Родину и социалистический строй. Однажды пришло письмо из Израиля – порвал, не распечатав конверта, и жене строго запретил общаться с бывшим сыном. И теперь, сидя один в пустой квартире, ни минуты не жалел о своем поступке, а только думал-гадал, как он там, на чужбине. Несладко, поди, приходится… Сам виноват!

И вот однажды часов в шесть вечера, когда Прокопий Васильевич, как обычно, сидел в одиночестве за обеденным столом и раскладывал пасьянс (еще одна привычка), в дверь позвонили. Кто бы это мог быть? Пока Прокопий шел от столовой до входной двери, он перебрал в уме все возможные варианты. Может, кто-то из старых сослуживцев вспомнил? Вряд ли, ведь почти никого не осталось: кто помер, кто сидит дома больной, кто уехал, кто потерялся из виду. Нарочный по поводу собрания «афганцев» или какого митинга? Но те ходят по утрам. Сосед какой-нибудь спичек или луковицу одолжить? Это возможно.

Но за дверями стоял человек, не похожий ни на одного соседа и вообще ни на кого, виданного до сих пор в этой жизни. Он был довольно высок, с длинной бородой, в черном пальто и черной шляпе; по бокам головы возле ушей Прокопий разглядел у него самые настоящие косички, какие заплетают маленькие девочки на затылке. От удивления не в силах произнести ни слова, Прокопий молча смотрел на странного пришельца, а тот спросил:

– Могу я видеть господина Прокопия Садикова?

Говорил он с заметным акцентом. Прокопий Васильевич сделал жест, приглашая незнакомца поскорее войти в квартиру. Не хватало еще, чтобы соседи увидели, какая подозрительная публика ходит к нему.

– Ну, я Прокопий Садиков. В чем дело? – проговорил он хриплым голосом, когда тот вошел в прихожую и прикрыл за собой дверь. Прокопий разглядел, что, несмотря на лохматую бороду, незнакомец очень молод.

– Вот ты какой! – радостно вскричал бородач. – Я твой внук Авраам Садиков. Зови меня просто Абраша. – С этими словами он сгреб Прокопия в объятия.

– Постой, да подожди! – Прокопий старался освободиться от родственных лобызаний. – Как это внук? Откуда?

– Из Израиля, я по делу в Москве. На несколько месяцев.

До Прокопия постепенно начало что-то доходить.

– Так ты Владимира сын, что ли?

– Ну да, Владимир и Лена Садиковы – мои родители. Папа мне сказал, чтобы я зашел к тебе. Вот смотри!

Он полез в карман, извлек оттуда что-то вроде кожаного альбомчика, раскрыл его и сунул Прокопию Васильевичу под нос.

– Видишь? Мама и папа. А это папа в армии. А это мы трое летом в Испании, я еще маленький. А это моя сестра Лия. А это…

Прокопий взял альбом в свои руки, поднес его под самый абажур. Руки слегка дрожали. Сквозь очки он разглядел фотографии: Володька, никакого сомнения. Улыбается, доволен. А это Лена, наверное, только почему-то с темными волосами. А вот снова Володька – в военной форме, с автоматом на груди.

– Он что – военный? Володька.

– Нет, папа инженер в проектном институте. В армии служит, когда призывают – как все. Я тоже в будущем году в армию идти должен. А папа сейчас уже в… как это по-русски? Милуим – это старые люди, их берут в армию для охраны и всякой такой службы, не боевой.

Володька – старый?.. Да, летит время. А автомат-то – «Калашников»! Израильская армия… Садиков много читал и слышал о ней. Специальный курс лекций в свое время прослушал о войне Судного дня. В общем, генералы из академии давали понять, что на сегодня это лучшая армия в мире – по боевому опыту. И странное дело: уважение к израильской армии никак не влияло на неприязнь генералов из академии и подполковника Садико-ва лично к евреям вообще и народу Израиля в частности.

Это были как бы две параллельные линии, не пересекающиеся даже в бесконечности…

– Ишь, Володька-то, отец твой, какой бравый… Да ты раздевайся, чего стоишь? Пальто снимай, шляпу. Где твои вещи?

– В гостинице. Меня в гостинице поселили.

Авраам снял пальто, под которым оказался черный пиджак и белая рубашка без галстука. Под шляпой была маленькая расшитая серебром шапочка, ее он не снял.

– Садись, давай знакомиться, раз уж родственники…

Конечно, думал Прокопий, Володька совершил непростительный поступок, можно сказать, преступление, но сын-то его в этом не виноват. «Дети за родителей не отвечают» – вспомнил он афоризм своей партийной молодости.

– Папа ранен был года два назад, – сообщил Авраам, усаживаясь за стол. – В Шхеме, когда улицы патрулировали, в него гранату бросили. Слава Богу, остался жив. Но после лечения его – в милуим.

Прокопий вглядывался в лицо своего внука. Пожалуй, на Володьку похож: светловолосый, глаза серые, нос короткий, с набалдашником. Смотри, рязанская порода себя оказывает…

– С угощением у меня негусто. Вот супу могу предложить, котлеток пожарим.

– Нет-нет, дедушка. Я кушать не буду, я сыт, – поспешно сказал парень.

– Неправильно получается. Надо для знакомства выпить и закусить – у нас так положено.

– Выпить? Ты имеешь в виду водку? Это можно, водка всегда кошер.

Прокопич, забыв про солидность, вскочил со стула и поспешил к холодильнику. Надо же, собутыльник, да какой…

– У меня тут на всякий случай… – Он хитро подмигнул внуку.

Запинка получилась с посудой.

– Дедушка, а у тебя бумажный стаканчик не найдется?

– Зачем это? А из стеклянного чем плохо?

Авраам смутился:

– У тебя посуда не кошерная. Я не могу, извини.

– Ну ты прямо как старовер: они из чужой посуды век не станут…

Выход нашелся простой: половину бутылки отлили деду в пивную кружку, а вторую половину внук пил из горлышка – бутылка ведь новая, значит, кошерная.

– Ну, удивил ты меня, – сказал Прокопий Васильевич, сделав хороший глоток из кружки. – Я ведь о твоем существовании не знал, что ты на свете есть. И вдруг… Да, удивил. Закусывай сырком, закусывай.

Авраам очистил мандарин, закусил долькой.

– Как же не знал? Родители вам письма писали. И ответ получали от бабушки Лены. Мне вслух папа читал. Я, можно сказать, русский язык так учил.

Открытие за открытием! Значит, покойница таилась от него, а сама потихоньку переписывалась с сыном. Как это еще понять можно?

– А вы там по-русски говорите?

– Родители между собой и со мной – по-русски. А вот Лия русского не знает, как-то не научилась.

Прокопий Васильевич чокнулся своей кружкой с его бутылкой.

– Давай за встречу. За знакомство, в сущности говоря. Ну, удивил…

Внук улыбнулся, лихо раскрутил бутылку и влил в себя чуть ли не половину содержимого. Прокопий даже крякнул:

– Ты даешь! Где это ты так научился?

– У любавических хасидов. Они здорово пьют. Они из России.

– А по какому делу в Москву пожаловал, позволь спросить?

– Преподавать меня пригласили в местную ешиву. Тут у вас в Марьиной Роще. Конечно, есть более ученые специалисты, но ешива хочет, чтоб хотя бы один был молодой, такого возраста, как сами студенты. Чтоб они не думали, что все ученые люди обязательно старые. Понимаешь?

– Понимаю, – несмело сказал полковник. На самом деле он никогда не слышал слова «ешива», хотя по смыслу разговора догадывался, что это учебное заведение.

– Ты мне скажи, мне любопытно, – сказал Прокопий Васильевич, когда выпили еще. – Только не обижайся.

Вот смотрю я на тебя: ты совсем наш, рязанская порода. А уж про Володьку и говорить нечего. Так? И фамилия у вас русская – Садиковы.

– Фамилия-то как раз еврейская, – перебил внук, – от слова «цадик», то есть праведник. Сначала, наверное, было Цадиков, а потом «цэ» перешло в «эс», получилось Садиков.

Это была такая откровенная нелепость, что Прокопий Васильевич решил пропустить ее мимо ушей и продолжить свою тему:

– Вот я и спрашиваю: как вам там живется среди евреев? Они вас своими, небось, не признают?

Авраам посмотрел на деда с некоторым удивлением:

– Папа действительно не еврей, ну и что? Он по закону равноправный израильский гражданин, голосует на выборах за Ликуд, служит в армии, работает в институте, изобретения имеет. Его все очень уважают. А в Израиле, если посчитать, наверное, четверть граждан не евреи.

– А ты кто?

– Я? Еврей, конечно, кто же я еще?

– Наполовину. Ты еврей наполовину. Я-то знаю.

Парень укоризненно покачал головой:

– Дедушка, евреев наполовину не бывает, как не бывает на одну четвертую, одну восьмую… Это арифметика нацистов. У нас так: или еврей, или нееврей. Либо туда, либо сюда, никаких половин и четвертушек.

Прокопич хитро подмигнул:

– А почему тогда ты еврей, а не русский? Ведь половины равны между собой.

– А потому что все определяется материнской половиной. Евреи считают происхождение по маминой стороне. Так написано в законе. Ну и, конечно, любой человек может пройти гиюр, принять еврейскую религию.

– Но ведь он все равно остается тем, кем родился. Заново родиться нельзя.

– У такого человека заново рождается душа. Это важней, чем тело.

Что? Душа важней, чем тело? Типичный идеализм! Этого Прокопий Васильевич вытерпеть не мог. Философские познания, почерпнутые на занятиях по истории партии, всплыли в голове старого коммуниста:

– Ты что говоришь, внучек? Это же поповщина получается какая-то. Идеализм антинаучный. Как тебе не стыдно, ты же образованный человек, а рассуждаешь как баб-ка-свечкодуйка. Ты же окончил эту…

– Ешиву.

– Во-во, ешиву окончил, сам уже преподаешь. Что же тебе в этой самой ешиве не объяснили, что мир материален, а всякий там дух – это антинаучная поповщина?

В следующий момент Прокопию показалось, что провалился пол или обрушился потолок. Авраам свалился со стула и корчился от хохота на полу. Из глаз его текли слезы, шапочка сползла на ухо, он трясся и выкрикивал сквозь смех:

– В ешиве… мир материален… Бога нет… Дедушка, ты самый смешной человек на свете! – И когда немного отдышался: – За тебя надо выпить. Кончилась? Я могу сбегать. Где у вас магазин?

С этого вечера жизнь Прокопия Васильевича изменилась. Просыпаясь утром, он прежде всего вспоминал, какой сегодня день. Если пятница или суббота – не придет. А в другие дни можно ждать, всегда есть шанс, что придет. Действительно, внук навещал его часто, но никогда заранее не мог точно сказать «приду тогда-то», потому что на вечер неожиданно могли назначить дополнительные занятия. А телефона, чтобы предупредить, не было.

Целый день Прокопий Васильевич проводил в ожидании, и все равно Авраам появлялся неожиданно. Он входил в квартиру деда веселый, шумный, и унылое стариковское жилище, наполненное грустными тенями, сразу оживало. Авраам хлопотал на кухне, разогревая принесенную в судочках еду, клал в морозильник бутылку водки, расставлял на обеденном столе картонную посуду. Прокопий Васильевич сидел в кресле, с удовольствием наблюдал за действиями внука и отпускал замечания:

– Хлеб не ложи на стол, давай на салфетку хотя бы… А еда там не подгорит? Помешать надо.

Когда все было готово, Авраам мыл руки, бормотал свои молитвы и громко возглашал:

– Полковник Садиков, пожалуйста, кушать!

Они выпивали по первой и тут же наливали еще.

– Между первой и второй перерыв небольшой, – назидательно говорил полковник, и внук охотно соглашался. Но все же так, как в первый вечер, они больше не напивались.

– Злоупотреблять этим делом не нужно, это опасно, – поучал Прокопий. – Сколько людей через это погибло, и какие люди!.. Я от водки никогда не отказываюсь, но нормочку свою знаю. А как Володька? Выпивает?

– Папа свою нормочку знает, – солидно вторил деду Авраам. В его устах все эти дедушкины обороты речи звучали несколько комично, но в чьих ушах? Они всегда сидели вдвоем, слушателей не было.

– Мы, Садиковы, все такие: дело на первом месте, – с удовлетворением констатировал полковник. Он доставал из шкафа толстый семейный альбом с черно-белыми фотографиями, принимался рассказывать о своей семье, об отце, о деде Никифоре, которого отлично помнил. Но чаще всего – о покойной Елене Игнатьевне, и Авраам чувствовал, что эта рана в душе старого Прокопия не заживает.

В первое же утро после знакомства с внуком Прокопий устроил дома настоящий обыск. Все перерыл, все ящики и чемоданы, и нашел-таки то, что искал: стопку писем и фотографий, аккуратно сложенную и перевязанную рукой покойной Елены Игнатьевны. И прочел все: письмо за письмом в хронологическом порядке. Как устраивались в первое время, как нашли работу – Володя в проектном институте, Лена в патентном бюро; жизнь стала налаживаться, купили квартиру, Абраша пошел в школу, родилась Лия. Описано было и Володино ранение, весьма серьезное, и поступление Авраама в ешиву – вся жизнь семьи, шаг за шагом. Письма были в основном от Володи, но иногда и от Лены. И те и другие неизменно кончались приветами отцу, Прокопию Васильевичу, и вопросами о его здоровье. Выглядело так, что Елена Игнатьевна, в свою очередь, в каждом письме передавала приветы от него. Самовольно. Последнее письмо было адресовано непосредственно ему; Володя тревожился по поводу маминого здоровья, предлагал прислать лекарства и денег на лечение. Елена Игнатьевна успела получить письмо, но, видимо, ответить уже не смогла…

А здоровье Прокопия Васильевича, между тем, заметно ухудшалось. Лечиться он не любил, да и трудно было ему тащиться из своего Чертанова к черту на рога в специальную поликлинику для ветеранов ради какого-то анализа. Ну анализ, а дальше что? Лучше от этого не становится. Как, впрочем, и от их лекарств…

И вот тут как нельзя кстати пришлась помощь внука. По дороге в Чертаново он успевал забежать в аптеку, в магазин, в прачечную, а в свободный день вез деда на могилу Елены Игнатьевны в Кузьминки. Брал такси: на автобусах и метро такая поездка была бы Прокопию Васильевичу не под силу. В расходах Авраам не стеснялся, командировочные ему платили, видимо, приличные.

В отношении здоровья бывали у дедушки дни получше, бывали хуже, а однажды… Авраам сразу, как пришел, взглянул на деда и заметил:

– Ты сегодня плохо выглядишь, бледный, вялый какой-то. Знаешь, сегодня выпивать не будем.

Прокопий Васильевич не возражал, он действительно чувствовал себя неважно. А после обеда совсем расклеился. Прилег на диване и вдруг застонал. Его начало тошнить. Он пытался что-то объяснить, но говорить не мог, язык заплетался.

Авраам усадил его поудобнее, а сам без пальто бросился вниз по лестнице к телефону-автомату у входа в подъезд. В качестве студента ешивы он прошел курс первой помощи и даже имел небольшой практический опыт – оказывал помощь людям, раненным взрывами на улицах Иерусалима. Но все же знаний его хватило, чтобы определить у деда инсульт. В таких случаях, он помнил, нельзя терять ни минуты.

Из трех телефонов у двух были оторваны трубки. По счастью, третий был исправен, и Авраам смог дозвониться до скорой помощи. Говорил он настойчиво, называл себя медицинским работником, а дедушку – героем войны и генералом. Приехали через полчаса.

В больнице Авраама наверх не допустили, он остался внизу, в комнате для посетителей. Прождал часа два. Наконец появилась пожилая женщина в белом халате и спросила:

– Больной Садиков – ваш?

– Да, мой дедушка.

Она с интересом посмотрела на шляпу и лапсердак и представилась:

– Я доктор Каган. У вашего дедушки кровоизлияние в мозг, но не очень обширное. Жизнь его вне опасности. Он пришел в сознание и отвечал на мои вопросы. О последствиях пока говорить рано, посмотрим, как пойдет лечение.

Затем совсем другим – мягким, «домашним» голосом спросила:

– Я извиняюсь, вы что – из-за границы?

– Из Израиля. Я скоро должен вернуться домой, и дедушка останется один. Я очень беспокоюсь.

– Я понимаю. – Темные продолговатые глаза доктора Каган светились сочувствием. – Мы подержим его подольше и посмотрим. Если реабилитация не даст хороших результатов, будем подыскивать инвалидный дом. Это правда, что он генерал?

– Нет, это регистратура напутала, – схитрил Авраам.

Но он полковник и герой войны. Это правда.

Прокопия Васильевича продержали в больнице десять дней. Фира Львовна Каган проявляла трогательную заботу, наблюдая за ходом лечения, и перед выпиской из больницы предупредила:

– Речь и двигательные функции восстановились, но он очень слаб. Давление скачет. В любой момент инсульт может повториться, и уже тогда… Сейчас для него самое главное – покой и хороший уход. Вовремя принимать лекарства, физические упражнения, небольшие прогулки на воздухе.

Нужен уход, а срок командировки у Авраама кончился в день выхода деда из больницы. Очевидно было, что оставить его одного в таком положении нельзя. Каждый день Авраам говорил с Израилем по телефону, и в конце концов было решено, что он останется в Москве, пока дедушка окрепнет. Или, в крайнем случае, подыщет хорошую женщину, которая согласится под присмотром Фиры Львовны ухаживать за больным. За деньги, разумеется. А пока что Авраам выписался из гостиницы и переехал к деду.

Эти три недели, последние в жизни Прокопия Сади-кова, они прожили вместе, одной семьей – дед и внук.

Авраам вел хозяйство, ходил за покупками, готовил безыскусную еду, давал лекарства, прибирал в квартире. В середине дня, если позволяла погода, они выходили на прогулку. Прокопий Васильевич медленно передвигал ноги, наваливаясь на плечо спутника. Таким порядком они добирались до скамейки под старой липой, невесть как уцелевшей среди новостроек, и долго там сидели. Отдышавшись, Прокопий начинал рассказывать свою историю, всегда одну и ту же: как они попали в засаду на дороге в Газни и больше половины отряда погибло. Из офицеров уцелели только он и Кравчук. По тому, с какой настойчивостью возвращался Садиков к этой истории, понятно было, что воспоминания о ней не дают ему покоя.

– Надо было взять севернее, обойти долинку. Я как чувствовал… – говорил он, не глядя на собеседника и непонятно к кому обращаясь.

Их часто навещала Фира Львовна. Каждый раз она осматривала больного, слушала сердце и легкие, мерила давление, и осторожно заводила разговор о повторной госпитализации. И тут полковник взвивался изо всех оставшихся в резерве сил: ни за что! Отставить разговоры на эту тему! Фира Львовна отступала, хотя по тому, как она поджимала губы и качала седыми завитками, Авраам понимал, что дело плохо.

В конце октября выпал снег, потом подтаяло, потом опять выпал снег и подморозило. В общем, они перестали выходить из дома: на улице скользко, да и по лестнице карабкаться больше не под силу… Речь Прокопия становилась неразборчивой. Он уже не пытался рассказывать про засаду на дороге в Газни, по большей части отстра-ненно молчал, уставившись куда-то невидящим взглядом. Однажды сказал: