Текст книги "Синдром веселья Плуготаренко (СИ)"
Автор книги: Владимир Шапко
Жанр:
Роман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
Она видела, что он пьянеет, но, как ни странно, чувствовала себя от этого свободней, раскованней. С улыбками, как на Петрушку (неопасного), она посматривала на него. Подкидывала женские, выведывающие вопросики. О нём самом и больше – о его матери, о Вере Николаевне. (Так взрослая тётя выведывает у пятилетнего ребёнка: «А скажи-ка, Петя…») Даже называла его на «ты». Он её «ты» не слышал, не воспринимал. Несмотря на то, что был уже пьян, называл её только на «вы». Он очень уважал её. Да, уважал. И не спорьте! Ха! Ха! Ха! Ха!
Часа в три ночи он вдруг пересел в свою коляску. И почти сразу опустил голову. Натуральный лыжник, висящий на лыжных палках. Который сник прямо на лыжне. И как теперь быть? – растерялась она. Ему ведь надо сходить в туалет, в ванную. Он просидел за столом пять часов. Что у него – железный мочевой пузырь?
Легонько потрясла горячее плечо:
– Юрий Иванович, вам нужно, наверное, в туалет, в ванную. Давайте я вас провожу, Юрий Иванович?
Он ничего не ответил. Она выключила в комнате свет. Свет остался только в кухне и коридоре. В полутьме осторожно разложила диван Алексея Сергеевича. Это была, собственно, большая тахта. Застелила её двумя простынями. Две подушки положила и только одно одеяло. (Второго у Алексея Сергеевича не оказалось.) Снова подошла, тронула горячее плечо:
– Юрий Иванович, проснитесь. Лягте, пожалуйста, на тахту.
Он мутно посмотрел. Подъехал к постеленному и обречённо вывалился на него. С каменными ногами медленно поворачивался на бок. Наталья осторожно сняла с него штиблеты. Брюки снять – не решилась.
Долго мыла посуду на кухне. Долго сама мылась в ванной. Наконец вошла в полутёмную комнату и застыла над спящим. На ней был домашний халат, под который она вновь надела всё бельё и чулки. Нужно было на что-то решиться.
Пробиралась на тахту вдоль стенки, боясь задеть спящего. Легла наконец на спину. Сдерживая дыхание, распрямилась. Слава богу, места хватало. Инвалид рядом, слава богу, не храпел – еле слышно, по-детски посапывал.
Когда задремала, услышала скрип коляски. Повернула голову – Плуготаренко, словно на цыпочках, пробирался на коляске в коридор, где горел свет. Явно в ванную, в туалет.
С жалостью опять думала, что он там ничего не сможет сделать. Но она ошибалась. Сильнорукий, он действовал в ванной как человек-паук, хватаясь за стены и за всё, что могло его удержать. Он даже пошумел там водой. Потом он выключил в коридоре свет. Так же тихо приехал и лёг опять с краю. Она лежала к нему спиной, боялась шевельнуться, дыхнуть.
На бедре почувствовала осторожную руку:
– Наталья Фёдоровна, вы не спите?
Молчком отодвинулась. Вжалась в спинку тахты.
Он затих. Словно где-то на краю земли. Рука снова приплыла: «Вы не спите? Наталья Фёдоровна?» Да не сплю, не сплю! – хотелось закричать ей. Вместо этого с резким выдохом повернула себя на спину,
Он понял. Он торопливо начал капаться в плотных доспехах женщины, пытаясь разобраться в них. У него были совиные, горящие глаза. Она оттолкнула бестолковые руки, сама стала шумно снимать всё. Садилась, расстёгивала лифчик, снова падала на спину, снимая уже остальное. Плуг не отставал, тоже делал сидячие упражнения, пытаясь снять брюки. Она сама сдёрнула их с него.
Потом он вздыбливался и задыхался. Он чувствовал только ломящую, твёрдую как кость силу, врывающуюся и врывающуюся в тугую, в мягкую женскую плоть…
…Он спросил её в темноте:
– Почему ты плачешь?
Она не ответила. Доставала откуда-то платок, шмыгала в него.
Наутро, 1-го января, Плуг выехал из подъезда на Льва Толстого и широко раскинул к небу руки:
– Наташа, смотри: солнце ликует!
Январское квёлое солнце просто дымилось и всё. Вроде маленькой печки с не берущимися огнём дровишками. Никак не ликовало, но инвалид всё воздевал руки: ликует! Наташа! ура!
Наталья посмотрела по сторонам. Слава богу, во дворе никого не было. Перевела дух: вот уж правда: здравствуй, папа, Новый год!
Медленно, но как-то сильно инвалид поехал, Выдыхаемый пар за ним походил на усы Тараса Бульбы. Наталья покорно пошла за усами Тараса.
Двигаясь, Плуготаренко теперь почти в каждое предложение своё вставлял её имя – Наташа. Новое для себя, радостное. Она умудрялась не называть его никак. Правда, говорила ему «ты». И то – изредка. «Ты бы не кричал на всю улицу. Люди всё же кругом». Он смеялся.
Расстались на углу. Наталья пошла на Ленина в «Кулинарию», чтобы купить там торт и поздравить Таню и Алексея Сергеевича. Плуг погнал домой. Под ликующим, понятное дело, солнцем.
От Зиминых мать уже пришла – пальто висело на вешалке. Скинув шапку и куртку, – в чёрном костюме, свежий, праздничный – въехал в комнату. Поздравил с Новым годом, поцеловал.
Несколько смущались друг друга. Точно долго не виделись. За большим столом пили спасительный чай. С выпечками от тёти Гали, которые та, конечно же, натолкала в сумку Вере Николаевне. Для Юричика.
Вера Николаевна украдкой поглядывала на сына. По лицу его, по глазам пыталась определить: случилось это или нет? Однако сын опять был другой. Он смеялся по-новому – с пустыми остановившимися глазами. Хихикал от воспоминаний. Покручивал головой. Дескать, надо же. Или вдруг, взглянув на неё, начинал прямо-таки пыжиться от смеха. Как это делает мальчишка. Который готов лопнуть, обсикаться, но не выдать тайны.
– Ты что, не проспался, что ли? После вчерашнего?
– Я счастлив, мама, – сказал он просто и тронул её руку. – Думаю, теперь у меня всё будет по-другому. Другая жизнь у меня теперь начнётся, мама.
Он скинул на диван пиджак и поехал к себе, на ходу сдёргивая с рукавов отцовские резинки и бросая их за собой.
Ну что ж, всё это было предсказуемо, разом превратилась в философа Вера Николаевна. Как переломы от падений в гололёд. Как милицейская жатва алкашей по городу по пятницам для вытрезвителя.
Однако душу защемило нестерпимо: неужели приведёт сюда? Ведь три комнаты! А там-то – живёт христаради. У подруги. Даже не у подруги, а в квартире её мужа… Господи!
Как за спасением повернулась к самой последней фотографии мужа на стене, которую увеличил и повесил сын. Где Иван стоял после первомайского парада. В парадном кителе, фуражке, в своём чертовском галифе.
– Что делать, Иван?
Офицер улыбался, смотрел на живую жену, но ответа не давал.
Трёхкомнатную квартиру на первом этаже получили всего за полгода до его гибели. После расселения Голубятни на Комсомольской в 71-ом году. Как и Зиминым, им полагалась двухкомнатная. И на нормальном, втором, третьем или четвёртом там этаже. Но неожиданно всплыла вот эта квартира, на первом, трёхкомнатная, и Офицер сразу загорелся, не стал слушать жену, добился какой-то справки в военкомате и въехал сюда. В трёхкомнатную на первом этаже. Словно тогда уже знал, что сын станет калекой.
За полгода обставил квартиру неплохой крепкой мебелью. Вот этот большой обеденный стол, шкаф на полстены для книг, трельяж – всё это он успел купить сам. Да и две другие комнаты почти обставил.
И теперь – что: разменять, раздербанить эту его квартиру? Оставшуюся памятью о нём? Полученную им с таким трудом? После стольких лет мытарств в коммуналке с семьёй?
Вера Николаевна дико смотрела в телевизор, где вокруг вчерашней ночной городской ёлки веселились, прыгали мужчины и женщины, где по низу экрана аккомпанементом им быстро ползла «бегущая строка»: «Комплексный приём у гинеколога. 4000 рублей. УЗИ в подарок. Телефон».
Схватила пульт, выключила всё.
Опять смотрела на мужа.
Вспомнилось вдруг, как он тащил с грузчиками от машины громоздкий тяжеленный книжный шкаф. Как уже в подъезде зацепился за что-то и распорол своё галифе. Но ношу не бросил и дальше кажилился – с растерзанной штаниной и белой, до боли тощей ногой в коротком сапожке. Елозящим и елозящим для опоры по ступеньке… У Веры Николаевны навернулись слёзы. Бедный Иван.
Проков после встречи Нового года лежал на диване в лёжку. И не от похмелья, нет – опять с пустой головой. Голова ощущалась пустой комнатой. Через которую изредка вроде бы что-то протягивало, продувало.
В тёплом туалете в конце коридора Валентина убирала, чистила всё, гремела ведром. Слышался её сердитый голос:
– Опять вонючие бумажки свои везде накидали! Что сын, что отец!
Кричала по коридору виновникам:
– Для чего я ведро вам ставлю? А? Слышите или нет? Грязнули? – Добавила ещё одно слово. Не очень приличное.
Женька и Пальма ходили тихо. Конфет на ёлке больше не было. Обдёргали все, вчера. Проков колупал сальную обивку.
Валентина вернулась в комнату. В длинном прорезиненном фартуке и резиновых перчатках по локоть – натуральный дезактиваторщик, работающий на местности. Поражённой химической или атомной атакой.
Начала сбрасывать в таз с водой грязную вчерашнюю посуду со стола. Проков пробубнил, что сегодня 1-ое января, праздник. И не следует затевать генеральную.
– Да что вы говорите! – тут же подбежала жена. – Мешаем размышлять вам о вчерашнем? Что вы делали вчера?
Женька и Пальма деликатно пошли из комнаты.
– Куда?!
Женька и Пальма так же деликатно вернулись и присели на диван. Рядом с Проковым. Готовые разделить с ним и свою, и его вину.
Спас всех троих зазвонивший телефон.
Хмуро воительница сняла трубку: да! Но голос сразу сделался медовым – Юра Плуг прямо-таки свет в окошке. Через слово пошло опять – Юра! Юра! Принимала поздравления инвалида. Сама пела: с Новым годом, Юра, с новым счастьем тебя! При ответных словах рот её раскрывался и отвисал сладкой улитой. Никак не брезгливой. И снова: Юра! Юра!
Наконец сказала мужу. Уже через губу. Брезгливо отвешенную:
– На. Нормальный человек звонит…
После разговора с Плуготаренкой, после поздравлений опять лежал, отвернувшись к спинке дивана. Выслушивал про своё вчерашнее, про своё ночное. Выслушивал один – Женька и Пальма под шумок слиняли. Только над его пустой головой зудели злые пчёлы.
Оказалось, ему, пьяному, совать протезом за столом и всех поучать уже мало. Когда соседи Панфиловы начали шмалять ракетами и рвать петарды, он выскочил в одной рубашке во двор и кричал им через забор, что они душманы, жлобы, жулики и что он выведет их на чистую воду. Слышите, гады! С палкой он гонялся за их котом и пытался его убить. Он был просто опасен! Жена, сын и собака повисли на нём, еле успокоили, увели в дом. А Панфиловы так и остались висеть на заборе с раскрытыми ртами. Это – как? Как теперь будешь с ними разговаривать? В какую сторону смотреть?
Валентина продолжала зло убирать со стола. Как? С какими шарами? Ведь ты даже сына, родного сына весь вечер пугал своей ручищей. Собаку, глупую преданную собаку. Да так, что та, бедная, уползла от тебя под ёлку.
– А – ты! – вдруг слезливо выкрикнул Проков и даже взнялся на локоть. – А ты со своим Лёшей! Перед самым Новым годам! Это – как? Ответь! – заклёкнулся голосок униженного петушка.
Да это ж с больной головы на здоровую!
– А ты? А ты сам? Забыл, как к Дашке Громышевой под подол лез? Своей ручищей? Забыл?
– Да кто бы говорил! Кто-о?! Расскажи лучше свой матерщинный анекдот. Расскажи! А мы послушаем да посмеёмся. Ха! Ха! Ха!
И понеслась классическая злая семейная перебранка. Свара. И визгливая, и басистая. Где правых нет, есть только виноватые.
Из дальней комнаты деликатные Женька и Пальма вслушивались. Мужской и женский голоски словно сталкивались где-то вверху и соревновались там по высоте и силе. Серьёзно, как дошколёнок, Женька возил по столу машинку. Тарахтел. Пальма, положив морду на лапы, изредка шумно выдыхала.
Потом Женька оделся и, на цыпочках пройдя с собакой сквозь скандал, бегал с ней во дворе. Лёгкая Пальма перелетала за ним.
Из-за забора высунулась Люська Панфилова. Как февральский, преждевременный сурок из США. Востроглазый. В круглой шапке.
– Что это дядя Коля вчера кричал на всю улицу? Позорил маму и папу?
– А! – махнул рукой Женька, продолжая играть с собакой. – Бывает иногда у него. После Афгана, наверное…
– А пошли на горку? На площадь? И ёлку посмотрим. Там музыка.
Люська училась всего лишь в третьем классе, была малолеткой ещё, вон, в шапке из детсада, но Женька подумал и сказал – ладно. Обожди.
Повёл собаку к крыльцу.
В сенях, перед дверью в дом, Пальма поняла подвох, начала упираться, царапать пол, никак не хотела обратно в жаркую ругань. Безжалостно, будто рыжий бензин, Женька кинул её внутрь. И захлопнул дверь
.Толстенький мальчишка и востроглазая девчонка торопились в сторону площади Города, где вовсю шёл праздник, откуда летала музыка и зазывающий гулкий голос, где была высокая ёлка, ледяная горка, где можно было прямо на морозе съесть по горячему беляшу. А то и по два.
Круглов Алексей Сергеевич, открыв на звонок дверь утром 1-го января, спозаранку – не мог скрыть удивления: на пороге стояла Ивашова Наталья Фёдоровна с тортом в коробке.
Однако удивление тут же сменил на широкую улыбку:
– Проходите, проходите, Наталья Фёдоровна, здравствуйте, и вас с Новым годом! Проходите, пожалуйста!
Принял, отложил на тумбочку торт. Потом пальто, шапку.
Переваливающейся утицей, запахивая халат, принесла живот свой Таня. Целовала подругу, тоже поздравляла.
– Проходи, проходи, Наташа!
Муж и жена исчезли в спальне. Видимо, чтобы переодеться.
В комнате причёсывалась перед зеркалом. Понимала, что приход её утром 1-го января, сразу после новогодней ночи, да ещё ночи с женихом, мягко говоря, выглядит странноватым. Её явно не ждали здесь сегодня. В кухне остался брошенный завтрак, а комнатный стол был уже давно убран. Но казалось, что над чистой скатертью ещё витал дух вчерашнего праздника… Наталья не решалась поставить на этот стол торт.
Появилась Таня в просторном платье беременной и сразу начала хлопотать. Как по щучьему велению на скатерти стали появляться тарелочки с закусками, приплыло блюдо с красиво разложенными треугольниками пирогов (с мясом, с капустой, с луком-яйцом), три высоких бокала. Алексей Сергеевич принёс и открыл бутылку вина. Сухого. Однако налил его только Наталье и себе. Беременной жене – янтарного шиповнику. Полезнее, дорогая. Ну, за наступивший новый год? Чокнулся с женщинами и маханул свой бокал сразу, напомнив Наталье лихого Плуготаренку.
Пирог с луком и яйцом ел, не уставая нахваливать жену. Муууу! Объеденье, дорогая! «Он второй противень уже сметает, шепнула Таня подруге, никаких других пирогов не признаёт, угу». Наталья то ли хохотнула, то ли подавилась. Вытирая губы салфеткой, невольно смотрела на усердного Круглова. Точно хотела понять, что в нём Таня нашла хорошего, за что полюбила.
Против Таниного поблекшего личика всегда румяное лицо Алексея Сергеевича было прямо-таки живописным. С рельефно выписанными деталями. С толстыми кудлатыми волосами, зачёсанными наверх. С большим носом, с большими ушами, с подбородком в виде крупного обглоданного мосла. Однако когда он снимал очки, чтобы протереть их платком – вся живопись терялась: лицо становилось точно после солярия. С тёмными усталыми кругами вокруг глаз. Он возвращал очки на место, и всё становилось прежним – узнаваемым, крупным, живописным.
Сейчас он ел. Он ел пирог с луком и яйцом. Он всё нахваливал жену. Он мало обращал внимание на телевизор, где всё ещё продолжала кувыркаться карнавальная ночь и нарочитый, наигрывающий Игорь Ильинский с зонтиком путался в ёлке, никак не мог из неё выбраться.
Снова наливая в бокалы, он спросил у Натальи, как прошла у них с Юрием Ивановичем встреча Нового года. И добавил несколько игриво – наедине.
Наталья начала вдруг хихикать. В точности как это делал Плуготаренко. Как будто заразившись от него. (Так истеричная жена перенимает смех, слова и даже интонации у мужа.) Не узнавала себя. Говорила, что всё хорошо, всё просто прекрасно. Проводили и встретили. Было и шампанское, и стол, и куранты. Ну и «Голубой огонёк», конечно, всё продолжала хихикать Наталья.
– И что же, не спали всю ночь? – переглянулись супруги.
Наталья изменилась в лице. Тоже как Плуготаренко. Вслушалась в себя. Сказала, наконец, нехотя:
– Да нет. Я немного вздремнула. На диване. А Юрий Иванович так и просидел у телевизора… Потом поехал домой поздравить Веру Николаевну. Ну и поспать, наверное… Да. Вот так. Встретили… – не совсем уверенно закончила Наталья, мечась взглядом.
Зуева смотрела на подругу. С белыми, почему-то измятыми отворотами на платье та сидела как побитый ангел. Меньше всего походила на женщину, которая провела ночь с любимым. Ничего, похоже, не было у них. Просто петушок прококотал всю ночь, а потом умчался домой спать.
Когда пили чай с тортом – вдруг резко, длинно позвонили. Все трое вздрогнули. Подумали одно и то же – инвалид. Но как? Четвёртый этаж! Невозможно! А если затащили?
Алексей Сергеевич пошёл. Зачем-то прикрыл за собой в прихожую дверь. Побубнил там какое-то время и вернулся… с телеграммой:
– Вот, Наталья Фёдоровна. Оказывается – вам.
Наталья раскрыла праздничный бланк с цветами и увидела три наклеенные полоски с буковками. Быстро пробежала их: «Дорогая Наталья Фёдоровна! Поздравляю Вас с наступившим Новым годом! Желаю Вам счастья, здоровья! Очень надеюсь на встречу с Вами. Любящий Вас Готлиф. Миша. Извините».
Наталья густо покраснела. Помедлив, отдала телеграмму Тане. Зуева, прочитав, сразу подперлась ладошкой. Точно перед ней сидела не подруга – чудо.
Тихо спросила, когда муж ушел на кухню к вновь засвистевшему чайнику:
– Он-то хоть знает о Готлифе? – Зуева имела в виду инвалида.
– Нет, – опустила голову Наталья.
Ну ты, подруга, даёшь, покачивала головой Зуева в изумлении.
Вернулся с чайником Алексей Сергеевич, и Ивашова сразу начала собираться. Ещё не хватало, чтобы и он закачал головой. Подпершись ладошкой.
В прихожей, обняв подругу, Зуева шепнула:
– Расскажешь всё потом. О новогодней ночи. Ладно? – Будто идущему на мороз ребёнку, запахивала пушистый воротник, поправляла шапку. И как перекрестила: – Иди.
Увиливающую женскую ручку Алексей Сергеевич отыскал сам. С чувством затряс её:
– Всего вам хорошего, Наталья Фёдоровна! Не забывайте нас! Всегда будем рады вам!
Когда вернулись в комнату, сказал:
– Как хочешь, но очень странная женщина… Прямо-таки собака на сене зарайского уезда. Честное слово!
– Ты уже говорил это, – нахмурилась жена.
– И ещё раз повторю! Двух мужчин удерживать. Одновременно. И ни того, ни другого не любить. Это ж надо так уметь! – И опять повторил давнее: – Смотри, сваха, как бы не быть тебе виноватой потом.
Спорить с женой не стал, словно тут же забыл обо всём, поскорей пошёл в спальню, к своему столику, к диссертации – он и так потерял два часа драгоценного времени…
Шла домой по Ленина. Навстречу двигались травлёные изморозью деревья. Солнце перестало дымиться. Висело матовым, пустым. На душе было муторно, нехорошо. Корила уже себя, что пришла к людям. С утра припёрлась. Прямо после новогодней ночи. После бурной ночки с «любимым».
Ничего, кроме бабьей жалости к голодному, скулящему, пропадающему инвалиду Наталья ночью не испытала. Да ещё досаду, злость, когда он становился совсем неуёмным. «Ну хватит, Юра, хватит! Успокойся!» Инвалида колотило рядом как в лихорадке. Сама стремилась в ванную, зачем-то зло вымывала всё. Словно убивала миллионы и миллионы будущих сограждан. Шла назад, в темноту, где опять её встречали неуёмные руки. Да чёрт подери, да будет ли конец! – чуть не кричала в темноте… Вот такая любовь, вот такое начало (медового месяца)…
Плуготаренко увидела издали. Инвалид уже давал круги возле подъезда. Уже готовился.
Остановилась. С тоской оглядывала дома, словно не знала куда идти, словно искала хоть в каком-нибудь окне приюта.
…Вы последняя? Михаил Янович оглядывался в просторном вестибюле Главпочты, где дверь в операционный зал была закрыта. Сегодня, 1-го января, все отделения связи в городе не работают, только здесь, на Главпочте открыто окошечко для приёма телеграмм. Отсюда и можно послать весточку любимой. Так вы последняя? Старуха в бархатной кацавейке подчёркнуто ответила, что она не последняя, а крайняя. И, насупившись, отвернулась. Ну что ж, очень хорошо, очень хорошо, что не последняя, а только крайняя. Михаил Янович встал за кацавейкой. Выцветшей. Военных лет ещё, наверное. Всего к окошечку, помимо старухи, стояло ещё два человека. Можно мне взять бланк, чтобы написать на нём текст телеграммы? Михаил Янович был очень вежлив. Дойдёт очередь, тогда и возьмёшь. Морщины старой женщины напоминали чёрные трещины в почве. Комнатушка с телеграфисткой напоминала дзот. Михаил Янович отступил: хорошо, хорошо, уважаемая. Старуха просунула телеграфистке бумажку. Нет, доча, не дед Микола, а дед Николай. Русский он был. Да, доча. Похороны завтра. Второго января, доча. Так и исправь. Однако плохая примета. Смерть. И прямо в Новый год! Лучше пока выйти на улицу. Однако почти сразу на крыльцо вышла и старуха. Как привязанная. Чего удрал? Иди, твоя очередь. Спасибо, уважаемая, спасибо. Подышу маленько. Твёрдо пошла. Ни слезинки, никаких причитаний. Железная. Вернувшись, попросил в окошке (в дзоте) бланк. Отошёл к специально поставленному в вестибюле письменному столу с чернильницей и ручкой. Своей, шариковой, стал разборчиво писать новогоднее поздравление любимой. Давно приготовленное, носимое в душе. Из дзота ему сказали, что неправильно написан адрес. Не просто нужен индекс и название города, а прежде всего перед ними слово – Россия. Другое государство. Лицо девушки было сродни усталой философичной фасолине. Обречённой объяснять элементарное. Простите, никак не могу привыкнуть. Что два теперь государства. Допишите, пожалуйста, там где-нибудь. Довольный, вышел, наконец, на улицу. Руки раскидывать не стал, а просто сказал с крыльца в небо: солнце сегодня светит только для нас! Наташа! Наше яркое солнце! Пошёл, наконец, в сторону дома. Мозжащая коленная боль тоже сразу пошла с ним, но как-то крадучись, словно бы сбоку. Улыбался, совершенно не обращал на неё внимания. Сегодня надо и подробное письмо Наташе сочинить. Уже складывались первые его строчки. Остановился, достал свой большой блокнот, стал писать, дыханием согревая шариковую ручку: «Всё перевернулось в русском языке. Всё. Перевернулось с ног на голову. Убийц с винтовками, отстреливающих людей десятками, называют теперь стрелками. Педерасты теперь зовутся очень красиво – ГЕИ. В драке теперь не драчуны дерутся, а оппоненты. Ужас что творится с русским языком, Наталья Фёдоровна! А уж пресловутое „я в шоке“ – по любому поводу, везде! – это ж просто схватиться за голову и бежать!.. Извините, Наталья Фёдоровна, это опять мой эпиграф. Не могу молчать. А теперь читайте, пожалуйста, моё письмо к Вам». Так. Неплохое начало. Михаил Янович дальше пошёл. Людей сегодня было мало на улице. Конечно, спят все после новогодней ночи. Да и минус 15. Одиночные машины несло как-то боком, будто они не опохмелились. Снова складывались строки письма. Останавливался и записывал. Дальше шёл, уже ничего не видя вокруг. Словно грезил наяву. Выпуклые большие глаза коня видели только Наташу. Любимую белку в парке кормил почти с рук. Шустрый зверёк стоял перед ним как всегда – пушистым изогнутым математическим знаком. Домашний пирожок Цили Исааковны удерживал куцыми лапками. Белые зубки зверька частили. Потом он прыгал по деревьям, как лыжник в слаломе по горкам, шугая за собой снежной пылью. Несмотря на боль (теперь уже в шее), Михаил Янович всем корпусом поворачивался, с улыбкой следил. Зимний пионер рядом хмурился, по-видимому, ревновал. Уходя, Михаил Янович, потрепал его шапку размером с терем. Старухе Бойченко помог в подъезде. Тащил ей на третий этаж тяжеленную сумку с соленьями в стеклянных банках, за которыми та уже, как она выразилась, сгоняла к сестре спозаранку. Сын со снохой и внуками должны прийти, Миша. К обеду. Вот и сгоняла. Гоняльщица кряхтела сзади, тяжело поднимала на ступени ревматоидные свои ноги, обмотанные тряпками, хваталась за лестничные перила, точно стремилась их вырвать с корнем. У её двери посмеялись над своими одинаковыми недугами. Морщины у смеющейся Анны Тарасовны были добрыми. Не то что у старухи на Главпочте. Не отпустила, пока не взял одну банку с домашним лечо. Ещё раз вас с Новым годом, Анна Тарасовна! И тебя, Миша, и тебя, дорогой! Поднимался ещё на один этаж. В дверях уже стояла мать. Руки в бока. Где был? Почему не разбудил? Кто будет пить лекарства? Пушкин? Столько сразу вопросов. Прежде отдал банку. Снимал пальто, шапку. Сказал, что гулял. Дышал воздухом свободы. Которым можно подышать только утром 1-го января. Это почему же? А-а, не скажу! Пока снимал зимние ботинки – вышла с целым поносом лекарств. Так ведь руки надо хотя бы помыть, мама! Помой, мы подождём. С подносом Циля Исааковна пошла за сыном. К ванной. Чтобы заблокировать, перекрыть отступление. После приёма лекарств – завтракали. Разбойник на холодильнике до поры молчал. Только затаённо тикал. Мать подкладывала вчерашнего, вкусного, наготовленного ею. Новый год встречать чуть было не пошли к Буровой-Найман. Циля Исааковна даже сделала в парикмахерской перманент, но как только узнали, что Коткин Лев Зиновьевич приведёт с собой и племянницу (Аделаиду Молотовник) – сразу отказались. Внутренне содрогнувшись. Простуда, знаете ли, у Миши, флюс образовался. Сейчас оба смеялись. Обманули судьбу. Чёрный бараний перманент матери от смеха даже потрясывался. А золотой зуб был лихим, цыганским. На-ка вот ещё русского пирога, который ты любишь. Сама Циля Исааковна ела сегодня овсяную кашку. Гастрит после новогодних излишеств опять обострился. Столько съесть за праздничный вечер! Что же тут удивительного. Да ещё стул утром был никакой. Придётся принимать опять пурген. Ладно, хоть у Миши всё работает хорошо. Выскакивает из туалета через минуту. Циля Исааковна мыла посуду. Сын привычно писал здесь же в кухне за уже прибранным столом. Как твоё колено сегодня? Отлично, мама. Всегда так говорит. Два дня назад видела, как он крутил коленом на промежуточной площадке. Прежде чем подниматься на свой этаж. Что вам плохой велосипедист вихлял ногой. Вот вам и «отлично». Никуда не деться, нужно опять вести к доктору Середе. На резонансно-волновую терапию. Даст ли Коткин взаймы деньги? Когда даже в Новый год отказались от его молотовника. Вопрос. Не сутулься! Все хондрозы твои от неправильной осанки! Даже не услышал. Грызёт авторучку. Над своим блокнотом. Кому говорю?! Хорошо, мама. Михаил Янович откинул страницу вверх и на новой продолжил писать: «Сейчас, Наталья Фёдоровна, как я уже говорил, время тотальной рекламы. Раскручивание новых и новых брендов. И не только торговых, но и, что страшнее всего, идеологических. Почившие в бозе манипуляторы коммунисты сейчас в подмётки бы не сгодились нынешним манипуляторам. Народ наш стал бараном как никогда – куда хотят его гонят, что хотят, то с ним и делают. Бесчеловечность и жестокость сейчас правят бал, Наталья Фёдоровна. И это не просто фигура речи – реальность». Михаил Янович прочитал написанное: точно, ёмко. Но интересно ли будет Наташе об этом читать? Подумал чуть и стал писать о другом. О том, как встретил с матерью Новый год. «Нас пригласила к себе мамина подруга, зубной врач, с характерной фамилией Буровая-Найман, колоритнейшая, надо сказать, особа, но о ней как-нибудь потом. И всё было хорошо, мы готовились, купили подарки, мама сделала в парикмахерской причёску, и вдруг в последний момент случайно узнаём, что Коткин Лев Зиновьевьч (мой непосредственный начальник) приведёт туда… кого бы думали? – свою племянницу. Аделаиду Молотовник! Представляете, что мне опять пришлось пережить? Ведь нет на свете ничего страшнее трансвестита, Наталья Фёдоровна! Нет! Конечно, сразу же под благовидным предлогом отказались прийти. У меня, дескать, образовался флюс. Мама такое придумала. И кому доложила – зубному врачу! Буровой-Найман! Буровая тут же предложила зуб вырвать. Прямо перед встречей Нового года. У неё дома. Бесплатно. Как бы новогодний подарок от неё. Представляете? Смех и грех! Мама, бедная, еле отбилась». Михаил Янович с улыбкой посмотрел на мать. Продолжил: «В общем, встречали Новый год дома. Мама наготовила всего. И специально для меня, как я просил – только русские блюда. Пельмени сибирские, которые я очень люблю, рыбу жареную с картофельным пюре, творожную запеканку с изюмом, салаты разные. Словом, и весь вечер и всю ночь – просто объедались». Снова прервался. Мать в резиновых перчатках уже чистила посудную раковину. Комет. Очистит то, что другим не под силу! Защемило почему-то в груди. Не мог смотреть на мотающуюся голову матери в жалком крашеном перманенте, под которым видна была кожа. На её сутулую похудевшую шею в виде хлебной горбушки. Сглотнул комок. С трудом стал писать дальше: «Потом смотрели ваш российский „Голубой огонёк“, а дальше – художественные фильмы. Весёлые и не очень. Смешные и грустные. Я не любитель телевизионных фильмов, сериалов. А после тёток с незатыкающимися ртами – просто боюсь телевизор включать. (Всё время на них натыкаюсь, всё время! Как на грязные лужи! Извините.) В кино хожу редко. Зимой, когда пишу в парке, чтобы погреться иду иногда в кинотеатр неподалеку. Покупаю дневной дешёвый билет и сижу среди зрителей в зале, греюсь, поглядывая на экран. И даже после таких коротких просмотров мне открылась странная, но роковая какая-то закономерность – во всех российских фильмах, которые я увидел, теперь играют только лысые актёры. Сплошь! Не старики, не пожилые (это ещё можно было бы как-то понять), нет – совсем молодые, до тридцати лет. В советское время их бы на километр не подпустили к съёмкам в кино. На два километра! А сейчас – пожалуйста. Все востребованы. Все облысевшие парни стали киногероями. Все при деле. Что за поветрие такое? Сплошь молодые лысачи! Я тоже лысый, но я разве лезу на съёмку, Наталья Фёдоровна? Я, сверчок, знаю свой шесток». Опять сутулишься! Тебя палкой по спине бить? Хорошо, мама, не буду. Выпрямился на какое-то время. И снова сник, разъехался на стуле как бесформенный мешок. Как баба с задом. Над чёртовой своей писаниной. Циля Исааковна никогда не читала то, что пишет сын. Прибирая у него на столе, с какой-то брезгливостью даже – двумя только пальцами – брала неряшливо исписанные листки и пыталась сложить их хоть в какой-то порядок, выслушивая каждый раз потом истерики и скандалы. Видите ли, опять что-то потерялось у него там. План, видите ли, гениального там какого-то рассказа. Занятия сыном сочинительством, литературой никогда не считала достойным занятием серьёзного мужчины. Будущего чьёго-то мужа, будущего отца семейства. В далёкие теперь уже времена, когда сын только кончил десятилетку, сама повезла его в Ростов поступать в мединститут. Но сын там – на удивление – с треском провалился. Кроме русского языка, ничего не сдал, ни химию, ни даже иностранный (немецкий) язык. Потом – как назло – был развод с Яшкой Готлифом. Подлым изменщиком. Торгашом. Жуликом и проходимцем. (Вы только представьте себе – он даже сделал себя Яном в паспорте!) Дальше был переезд с Украины в Город. И сына оттуда в мединститут повезла уже в Москву. И там полнейший провал! Каждый год теребили с армией, но со своими врачебными связями ещё могла тогда сына откосить. А потом он действительно заболел, и стало ни до армий, ни до поступлений в мединституты. Вдруг увидела на полу чистый почтовый конверт. Выпавший, наверняка, из блокнота сына. Хотела наступить, придавить ногой, но сын поднял конверт, сунул его обратно в блокнот. Та-ак. Значит, сочиняет не рассказы, а письмо толстой чертовке. В Город. Попыталась заглянуть через его плечо. Заперла дыхание. Отпрянула – сын начал подниматься из-за стола. Собрал всё и пошел к себе. Циля Исааковна опала на табуретку. Значит, ничего не помогло. Рви письма чертовки, не рви – по-прежнему переписываются…
