Текст книги "Синдром веселья Плуготаренко (СИ)"
Автор книги: Владимир Шапко
Жанр:
Роман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)
Довольно скоро он стал обрастать единомышленниками, заражая их своей энергией и философией туризма. Каждую субботу десять-пятнадцать рюкзаков до неба планомерно уходили из Города вдаль единой дружной связкой.
Весь дом внутри был увешан теперь острейшими альпенштоками и связками надёжных верёвок. Он устраивал ночные посиделки единомышленников даже у себя во дворе. Для тренинга, как сказали бы сейчас. У ночного разведённого им костра. В отблесках которого стойко блестели медные счастливые лица его друзей. Он отмахивался от матери (бабы Груни), боявшейся, что он спалит и дом, и все дворовые постройки. Он наглядно показывал ей полную безопасность своих мероприятий, в конце посиделок всегда лично заливая костёр водой из колодца. Весь двор при дневном свете стал напоминать брошенные индейцами стоянки. Куры по утрам подолгу рассматривали чёрные кострища. А баба Груня с болью начала понимать, что сын вернулся после фронта, после Победы не со всеми шариками в голове. До войны он был совсем другим.
Как он держался на работе – непонятно. Нормально работал он только зимой. С мая месяца он был уже в походах. Помимо отпуска, постоянно брал без содержания.
Он и женился как со льда обломился, встретив свою единственную в самолёте Ли-2, летя вместе с ней, своими единомышленниками и рюкзаками в Сыктывкар, где она жила с матерью и отцом. Звали её Галя Забийворота. Невероятно, но, как рассказывала потом баба Груня внуку, после похода он заскочил обратно в Сыктывкар, зарегистрировался с невестой в загсе и привёз домой. Уже своей женой. На всё это (вместе с походом) у него ушло две недели.
Он сразу начал таскать за собой молодую жену. В медовый месяц они топали с рюкзаками по горным тропам Алтая. Работать он жене не давал и, для отвода глаз определив домохозяйкой, таскал за собой смело. С ней он побывал и на Валдае, и даже в Восточной Сибири.
Так в славных походах прошло девять лет. В 57-ом, к большому его удивлению, жена забеременела, а потом и родила. Пока кормила маленького Кольку грудью, он ходил в походы без неё. С единомышленниками. Едва отняла от груди, опять начал таскать за собой, оставляя любимого маленького сынишку на попечение бабушки, своей матери, которая костерила туриста последними словами.
В 60-ом году, призаняв где-то денег, он отправился с женой и единомышленниками в дальнюю поездку. На Енисей. Для полноценного многодневного сплава по великой реке. Ладно хоть двухлетнего сыночка с собой не прихватил. А хотел. Подготовил даже для ребёнка подходящую надёжную амуницию. Этакую ременную парашютную ловушку. Однако баба Груня встала горой: не дам! Не дам ребенка как рюкзак по горам таскать!
Это было последнее путешествие туриста. В низовье Енисея, на порогах, он перевернулся с плотом. Вместе с единомышленниками. Его самого не нашли, выловили только мёртвую жену и ещё двоих, тоже мёртвых.
Похоронили всех в ближайшей по течению деревеньке…
Баба Груня побывала через пять лет в той крохотной деревушке на высоком берегу большой реки. Поплакала на могилке снохи, больше всего терзаясь, что могилы сына на земле нет.
Всю эту историю об отце и матери Проков узнавал постепенно от бабушки в детстве.
Когда умерла сама баба Груня, у Прокова, потерявшего единственную родную душу, всколыхнулось что-то давнее. Словно бы забытое им. Он вдруг захотел поехать на Енисей и попытаться отыскать могилу матери. Из рассказов бабушки он помнил название этой деревушки на крутом берегу Енисея. Начал было собираться в дорогу, но как-то остыл. Он просто не помнил свою мать. Её будто и не было никогда. В реальности у него была только одна мать – бабушка. Баба Груня.
Хлебая сейчас щи, поглядывал на два фотопортрета на стене – погибших отца и матери. Отец почему-то бешено смеялся. Чем-то напоминал теперешнего Плуготаренку. Мать же с прической волнами на щеку (на бок) – сложила губки капризным сердечком.
Сколько помнил себя, фотопортреты висели здесь всегда. Юненького Прокова баба Груня наставляла только под ними. Показывая на них. Как на иконы, как на легенды… Ругала даже под ними маленького драчливого пацанёнка в хвостатой, извоженной белилами гимнастёрке. С разбитой, шмыгающей носопыркой. «Что бы они тебе сказали! А? Что! Если бы были живы! Отвечай!»… Бедная баба Груня.
Сын Женька сидел на диване. Не садился обедать с отцом и матерью. Косоурился, как сказала бы незабвенная баба Груня. По-прежнему удерживал у себя на руках собаку с перебинтованным носом. Пусть все видят, что сотворили с его лялькой.
– Иди, у себя держи, – безжалостно сказала сыну мать, имея в виду его комнату.
Проков глодал мосол, Размышлял. Смотрит ли когда-нибудь сын на портреты, что висят сейчас у него прямо над головой. Видит ли он в них своих деда и бабку. Или это для него портреты в музее. Куда их недавно водили всем классом. Ничего не говорящие замшелые раритеты. Прабабушку свою, бабу Груню, он чтит. Это правда. Портрет её перевесил даже к себе в комнату. А вот эти, родные дед и бабка – кто они для него?
Отобедав, Проков пошёл на крыльцо покурить. Собака разом бросилась с рук Женьки. Брякнулась даже на пол. Женька глазом не успел моргнуть.
– Ну что, Гитлер израненный, будешь ещё за котами бегать? – гладил у себя на колене преданную собачью морду. Псина в бинтах и вате жмурилась под рукой, виновато поскуливала.
Остаток дня у Прокова прошёл обычно – в Обществе. Вечером дома помогал жене закатывать банки с соленьями. А ночью, во сне, с Пальмой, как с сыскной собакой, долго ходил по какому-то провинциальному музею. Сам был в милицейской фуражке и с пистолетом на боку. «Ищи!» – говорил и распускал длинный повод, давая собаке свободу движения. Пальма бегала между музейных раритетов, лежащих и стоящих повсюду, вынюхивала. Со стен, из чернозёма старинных картин, на них печально смотрели никому не известные, давно умершие люди. «Ищи!» – всё приказывал Проков. Вдруг Пальма зацарапала стену, залаяла на одну из картин, висящую в самом углу. Повернула морду к милиционеру-хозяину. Милиционер-хозяин тут же подбежал. Из старинной картины, светясь, на него хитрюще смотрела словно бы живая женщина. С русой волнистой гармошкой на щеку и с пиковым рисованным сердечком на губах… «Мама!» – закричал Проков, проснулся и сел. «Чего орёшь! – толкнула жена. – Женьку разбудишь». Как железный, Проков медленно лёг на подушку обратно.
Утром с улицы забибикала инвалидная мотоциклетка.
– Иди. Громышев твой. Персональное авто подано, – ехидничала жена, убирая со стола посуду.
Проков быстро одевался. Когда вышел за калитку – Громышев ждал его почему-то на скамейке.
Закурили. Смотрели на инвалидную таратайку с заглохшим мотором и распахнутой дверцей. Машинёшка чем-то напоминала шлем крестоносца после битвы. Искуроченный, валяющийся у обочины дороги.
Помолчав, Громышев словно бы продолжил начатый с кем-то вчера разговор:
– Знаешь, что я тебе скажу на твои слова (какие слова? – хотел спросить Проков), у каждого в Афгане была своя судьба. Один постоянно был в боях – и ни одной царапины. Другой кантовался при штабе – и погибал. А меня возьми – повар. Кормил солдат. Ни в одном бою не участвовал, под пули не шёл, а ноги оторвало…
Бульдожье лицо его никак не соотносилось со сладкими губами, которые вытягивали табак из сигареты, как сладкую песню. Печальный тихий стих Громышева продолжался:
– В госпитале рядом со мной лежал парализованный от ранения штабной офицер. Старший лейтенант. Виктор Бажанов. С таким именем и фамилией, если бы не Афган, быть бы ему сейчас большим генералом. Однако судьба распорядилась по-другому. Однажды он рассказал нам в палате свою историю. В Кабуле ждали шифровальщика из Союза. Он должен был работать при штабе. Полгода или год обучался в спецшколе. И вот он прилетел. Его, долгожданного, как большого начальника, штабные офицеры встретили на аэродроме. И Виктор Бажанов был там. Нетерпеливые, они сопровождения дожидаться не стали, сразу повезли в часть. Ехали на уазике впятером: подполковник, капитан, старший лейтенант (Бажанов), долгожданный шифровальщик и водитель-рядовой. И вот едут по Баграмской дороге где-то в районе Карабага, радуются, похлопывают шифровальщика по плечу: дорогой ты наш! Сколько мы тебя ждали! Вдруг их обгоняет ЗИЛ и перегораживает дорогу. Выскакивают из него духи и в упор открывают огонь… Шофер и шифровальщик погибли на месте. Виктора тяжело ранило в позвоночник, он сразу потерял сознание (это его и спасло), ну а доблестные капитан и подполковник чесанули в зелёнку, как зайцы. Душманы тоже не задержались – исчезли в кустах, как их и не было. На дороге остался целёхонький ЗИЛ, а перед ним – изрешеченный пулями уазик с тремя, если посчитать и Виктора, трупами… Вот, Коля, – это судьба. Прилетевший шифровальщик даже дня не прослужил в Афганистане. Были ли захвачены душманами шифры, знали ли они вообще о них – неизвестно: при допросах Виктору об этом, естественно, не доложили. Но судьбу сбежавших и бросивших всё капитана и подполковника – представить нетрудно…
Когда уже машинёшка трещала, подпрыгивала на ухабах, сквозь треск прорывались слова Громышева:
– Опять же нас с тобой возьми, Коля. Или Юру Плуга. Нам повезло наполовину. Мы вернулись живыми, но уродами. Мы живые уроды Афгана.
Невольно Проков вспомнил своего санинструктора, харьковчанина Мишу с характерной фамилией – Аптекарь. Хладнокровного, расторопного, знающего своё дело еврея. Немало он вытащил раненых ребят. Вернул их к жизни. Его всегда перед боем оставляли на броне. Вместе с водителем и зенитчиком, которым тоже не надо было идти под пули… Однажды, не потеряв ни одного бойца, вернулись из ущелья обратно наверх, на дорогу… увидели сидящего на броне Аптекаря с санитарной сумкой. От гранаты с тыла Мише оторвало голову. Только нижняя челюсть висела на шее. Погибли и зенитчик с водителем.
Хотел рассказать об этом случае водителю таратайки, но, посмотрев на печальное лицо, передумал. Был бы Миша на то время жив, когда Прокову задело руку – не брякался бы сейчас вот этот чёрный протез о дверцу таратайки.
Вдруг увидели летящего с соседским пацанёнком Плуготаренку. Легок на помине! Хотели помахать и даже остановиться. Но дружно работающий Тянитолкай резко свернул на Тургенева и погнал, видимо, к парку.
– Что-то совсем перестал приезжать в Общество, – сказал Проков. – Не был на последнем собрании…
Громышев переключил скорость и поддал газку.
– Он себе на уме, Коля. Он из тех, кто хором не поёт. Не смотри что весёлый иногда. – Помолчал и добавил как проницательный поп: – С детства, верно, в нём засела гордыня. С детства.
Проков удивлённо посмотрел на друга, не зная, спорить с ним или нет…
Военком Ганин почему-то встал при виде двух инвалидов, вошедших в его кабинет. Потупился даже. Как набедокуривший сердитый подросток. Перед наказанием.
– Я тут, это. Три коляски выбил. С большой скидкой. Для ваших инвалидов. И телефон. Один. Только за установку заплатить надо.
– Ну вот, можете же, когда захотите, Пётр Семёнович! – без всяких субординаций воскликнул Громышев. Торопливо подкандыбал и от души затряс смущающуюся руку. Да ладно, чего уж, всё сердился и смущался Ганин.
Вера Николаевна при виде входящих в Архив Прокова и Громышева не просто встала, как Ганин, – испуганно вскочила:
– С Юрой что?!
Но оба инвалида широко улыбались. Они – два добрых вестника.
– Ну, Вера Николаевна, – сказал Проков, – придётся вам сегодня раскошелиться. Сходить в универмаг и купить телефонный аппарат. Ну а потом на телефонную станцию с Юрой и вот с этой бумагой.
Он положил Вере Николаевне на стол «эту бумагу». С улыбкой смотрел вместе с Громышевым, как пожилая грачиха с гнездом на голове быстро читала. Как тощие ноги её вдруг начали выбивать на месте какого-то неподчиняющегося ей, радостного «трепака».
– Да милые вы мои-и! – запела и пошла к мужчинам по-бабьи – с распростёртыми руками. Целовала их, смущающихся, по очереди, как детей: – Спасибо, милые, спасибо!
Коробку с новёхоньким телефоном Вера Николаевна внесла в квартиру торжественно. Как вносят избирательную урну старикам или лежачим инвалидам в день выборов.
Однако сын довольно равнодушно вынул из коробки кнопочный аппарат. Проверяюще растягивал мягкий гофрированный провод с трубкой. Сказал, что эра таких телефонов проходит. Если уже не прошла. Сейчас у многих мобильные телефоны.
– Это нащёчники-то эти? Да это же смех, а не телефоны! Ходят, за щёку держатся, как зуб им сейчас рвать будут – и орут, и орут, ни слова не слышат!
Сын возразил, что это временно, что всё усовершенствуется в таких телефонах. Однако мать не услышала его. До крайности возбуждённая, всё кружила вокруг настоящего телефона на столе. Фетиш. Мгновенно полюбившийся фетиш. Эдакий многоглазый пластмассовый идол. Вокруг которого возможно только ходить, ритуально петь и приплясывать.
Уже на следующее утро Плуготаренко потащили на телефонную станцию, чтобы предъявить там кому-то в качестве живого приложения к этому телефону. Как инвалида-льготника. («Вот он! Живой, живой! Перед вами! Сидит с телефоном! В коляске!») И через два дня чёртов этот телефон в квартире уже устанавливали.
«С разъёмной розеткой делаем?» – спросил ушлый телефонщик в синем комбинезоне. «С разъёмной, с разъёмной! – поспешно успокоила его Вера Николаевна и тут же выложила лишнюю купюру.
Когда мастер ушёл, Плуготаренко вдруг начал хохотать.
– Что с тобой? – вскинула бровь Вера Николаевна.
– Анекдот, мама, вспомнил. Анекдот! Ха-ха-ха! Как раз для тебя. Такой же вот работник связи в комбинезоне приходит в церковь. Каяться. Встал на колени: «Господи, слышишь ли ты меня? Господи! Даю настройку: раз-два! раз-два!..» Ха-ах-хах-хах!
Вера Николаевна ничего не поняла, отмахнулась.
А уже вечером, вольно раскинувшись на диване, бросив ногу на ногу, разговаривала по своему теперь домашнему. Разговаривала с Зимиными. Сначала с Галиной, потом с Мишей. Самодовольно звучал её басовитый голос, перемежаясь с самодовольным смехом.
Сын клеил коробки. Поглядывал на «оттягивающуюся» мать: как мало, оказывается, нужно для счастья человеку. Телефонная трубка чтобы на ухе была – и плещи языком, сколько хочешь. Мысль о том, что он и сам сможет теперь в любой момент позвонить Ивашовой и так же вольно разглагольствовать – в голову почему-то не приходила.
Наталья Ивашова, увидев у инвалида в комнате телефон – похолодела: всё, теперь забомбит звонками. Отсчитывая деньги, помимо воли все время косилась на аппарат. На журнальном столике. На непредсказуемый аппарат. Который в любой миг может взорваться, зазвонить, обнаружить себя. Словно мысленно молила его: только не сейчас! молчи, пока я здесь! пока не выдам пособие и не уйду!
Плуготаренко видел, куда смотрит Натальи, понимал направленную мысль её. Поэтому говорил и говорил. Тоже словно заговаривал телефон. И когда кнопочный аппарат вдруг действительно зазвонил – замерли оба. Точно пойманные на нехорошем.
– Да, – снял трубку инвалид.
Звонила, конечно, мать. Трубка, казалось, разрывалась от её напористого, радостного голоса. Сын в каком-то недоумении отстранял трубку от уха и вновь запускал голос в ухо. Не дослушав, прервал её:
– Ладно, мама. Потом. – И будто загнал обратно в аппарат жаркий голос.
Что тут должно сказать женщине и мужчине? После того, как телефон обнаружил себя явно? Как себя повести? Нормальные люди, конечно, тут же бы обменялись номерами. Записали бы их. Предложили бы звонить. Что называется, в любое время дня и ночи. Но это – нормальные. Эти – нет.
– У вас теперь телефон? – изобразила робкое удивление Наталья.
– Да. Вот поставили, – ответил инвалид вроде бы даже с досадой. – Мать добилась. Я не хотел, – словно извинялся перед Натальей.
Оба смотрели на телефон.
И телефон вновь зазвонил. Этого Наталья вынести уже не смогла. Быстро начала собираться. Вымелась за дверь, не допив чай.
Звонил Громышев. Как и мать, тоже от нечего делать. Развёл свои сладкие словеса. Пруготаренко злился, отвечал невпопад. Злился и на себя, и на телефон, и на Ивашову. Обижало это всё. Опять им пренебрегли. Теперь уже с телефоном. Хотелось положить трубку с Громышевым и крикнуть Наталье вслед: да не буду я тебе звонить, не потревожу, успокойся!
Чёрт знает что! Не складывалось с Натальей, никак не складывалось!
Мать лезла, подливала масла в огонь:
– Ну что, дала она тебе свой номер?
– Я не просил.
– Да что «не просил», что «не просил»! Ты же два дня выискивал её телефон. Вон, в телефонной книге? Которую я купила. Два дня! Только всё напрасно, сынок. У неё нет своего телефона. И своей квартиры нет. Она караулит телефон и квартиру подруги. Которая работает сейчас в Африке. Понял?
Плуготаренко вытаращился на мать. Не мог поверить в услышанное.
– Что же, у неё и жилья своего нет?
– Именно так, сынок. Мне Баннова всё рассказала.
Ну, уж если Баннова «всё рассказала» – тут без ошибки. Однако мысли Плуготаренко сразу поскакали по другой дороге: столько лет живёт в городе, а мыкается по чужим квартирам. А тут ещё он суётся со своим телефоном! Ей просто стыдно перед ним. За своё положение.
Сын посмотрел на мать голубиными глазами: как ей помочь? Мама?
Большим пальцем Вера Николаевна покрутила у своего виска и пошла из квартиры. Даже не пообедав.
Плуготаренко тут же начал готовиться к встречи с Ивашовой. Помылся в ванной, тщательно побрился перед зеркалом там же. Не забыл про дезодорант. Надел выходное: ядовито-черные свои треники с лампасами, новые белые кроссовки, новую белую майку с коротким рукавом. В комнате смотрел на себя, опять поворачивался с коляской перед зеркалом. Вообще-то натуральный баклан длинноносый, но – ладно.
До конца работы Натальи оставалось ещё целых три часа, однако сидеть дома и ждать Плуг не мог. Двигаться надо!
Он выкатил из подъезда, выхватил у Мякишевой сына её Кольку и погнал с ним на стадион «Авангард». Сделать пока несколько снимков. Радостный Колька тарахтел, дергал палки вместе с дядей Юрой. Солнце летело меж деревьями, казалось, тоже брызгалось слюнями вместе с Колькой.
С двумя стаканчиками мороженого фотограф усадил Кольку на первый ряд невысокой трибуны. Рядом с толстой дамой и девчонкой под одним зонтом. Колька тут же отдал один стаканчик девчонке. Получалось – познакомился с ней. Дама же вдруг побурела вся и закричала в поле: «Дави его, Замков! Дави! Прессингуй!»
Фабричные футболисты картонажки бегали как пацаны – кучно, воплясто. Всё время останавливались, спорили, шли друг на друга в натырку. Судья подбегал, протезно взмахивал рукой, свистел, растаскивал. И вновь бежал вперёд, оставив за собой штрафной на продолжение.
Как попросили на картонажке, фотограф снимал сначала общий план игры. Гонял по беговой дорожке вдоль поля вместе с движущейся лавой футболистов. То к одним воротам, то к противоположным. Только успевал нажимать на затвор. Заодно сумел снять пару свалок у обоих ворот, где трудно было понять что-либо – где мяч и где чьи футболисты.
Наконец выбрал позицию у одних из ворот, неподалёку от штанги. Стал ждать момента главного. Когда забьют гол. Надеясь момент этот схватить.
Вместо ворот, мяч ударил прямо в лицо – Плуг чуть не опрокинулся с коляской. Однако потряс головой и заехал за сеть ворот. Скрылся за ней. Защитился.
Вратарь с большими кожаными лапами всё время растопыривался, загораживал обзор, только мешал. Плуготаренко сдвигался с камерой то вправо от него, то влево.
Наконец, после крепкого удара Замкова метров с двадцати – мяч полетел к воротам. Как в замедленной съёмке мяч приближался. Казалось, неимоверно увеличивался в размерах. Пролетел мимо разинувшегося вратаря и взметнул собой, как земным шаром, сеть ворот, опять звезданув фотографа по сопатке.
На этот раз Плугатаренку трясли, приводили в чувство. «Ничего, ничего, – говорил фотокорреспондент, опустив голову. Однако боевого фотоаппарата из рук не выпускал: – Всё нормально!»
Дама с зонтом, девчонкой и Колькой сопровождала его с поля как героя. Потом подсадила в коляску Кольку. И инвалид погнал с пацанёнком домой. Срочно проявлять отснятую плёнку.
Уже без мальчишки в половине седьмого он ездил вдоль здания почты. Хотя и с толстой сизой щекой, но довольный: он сумел сделать снимок, какой до него, возможно, не сделал никто – мяч размером с земной шар, взметнувший сеть ворот, и удивлённого вратаря размером с таракана.
Ровно в семь, после резкого звонка внутри, начали появляться на крыльце работницы почты.
Проходя мимо инвалида в коляске, они перемигивались и хихикали. Они уже знали из донесений Банновой, что происходит между ним и Ивашовой.
Солнечный Плуготаренко смеялся, со всеми здоровался. Как будто он уже муж Натальи и встречает её после работы.
Однако шустряк, посмеивались разведёнки.
Ивашова, увидев в решетчатом окне инвалида с коляской – раскрыла рот. Инвалид смеялся. Инвалид, что называется, расшаркивался перед её товарками. С раздутой щекой, как с баллоном.
На улицу не шла. Тянула до последнего. За столом как будто голубей принималась гонять. Уже разложенные ею письма, вдруг будто сами начинали перелетать из ящика в ящик. Снова. Во второй раз.
Пятидесятилетняя бухгалтер-кассир Шорникова играла на калькуляторе, сверяя цифры в ведомости. Ждала инкассаторов. Поглядывала на часы. Сторож Михеич тоже ждал, для вида развернув газету. Он хотел поскорей закрыться и дёрнуть, наконец, сотку. Натрясти её в стакан из чекушки. А потом уж сидеть, смотреть в окно, курить и вспоминать всю свою жизнь непутёвую.
Подъехал уазик, и мимо Плуготаренко быстро прошли два лихих парня с кобурами на боках и свёрнутыми брезентовыми мешками для инкассации. Так. Понятно: Наталья помогает кассиру управиться с деньгами. Сейчас должна выйти.
Всё так же профессионально быстро, как ветры, опять прошли парни с кобурами и инкассацией. Теперь к машине. И машина сразу уехала.
Шорниковой нужно было совсем в другую сторону, однако во все глаза смотрела на размахивающего руками инвалида с запухшей сизой щекой. А тот рассказывал, а тот заливался.
Шорникова поворачивалась к Наталье: смотри-ка – заехали в клаву на стадионе, а какой весёлый! И снова с улыбкой смотрела на инвалида с распухшей щекой.
Ивашова мяла руки, не знала, что делать, как выйти живой из этой невыносимой мизансцены.
Вдруг сказала Плуготаренке. Сказала с досадой. Как мужу:
– Юра, тебя оставить одного нельзя! Даже на один час! Юра!
Повернула коляску с инвалидом и покатила её, что-то поправляя в ней. Так уводят с детской площадки несносного мальчишку, отряхивая его угвазданные штанишки.
Инвалид по инерции испуганно смеялся. Он не поверил ушам своим. Его назвали на «ты»! По имени! Его ведут сейчас! Ведут – как будто под руку!
Плуготаренко схватил руку «жены», начал целовать. Однако Ивашова руку вырывала, злилась, оглядывалась на Шорникову. «Что вы делаете, Юрий Иванович! Прекратите! Слышите!» Мол, всё это было не всерьёз, только для Шорниковой, для конспирации!
Она продолжала уводить коляску. Вроде бы даже заботливо обнимала инвалида. Она оборачивалась – целый театр уезжал от Шорниковой! Цирк!
Ночью плакала. До боли в груди жалела Плуготаренко. Всё время видела себя, подлую. Как отбивалась от инвалида, будто от чёрта, когда он хватал её руки. Да ещё успевала оборачиваться к Шорниковой. Показывать ей, что всё у них хорошо, что вот она ведёт коляску, что она заботится об инвалиде, заботится как не любовница даже – жена!..
Шмыгала, промокала нос и глаза платком. Платком уже мокрым. Вставала, включала в ванной свет, охлаждала под холодной струёй голову. Из зеркала над раковиной потом на неё смотрело стекающее с волосами и водой лицо. Лицо со свёкольными щеками, с белым лбом и красными глазами.
Снова ложилась. И опять плакала.
– …Что вы делаете, Юрий Иванович! Вы не так меня поняли! Перестаньте! Я не то хотела сказать!..
И опять улыбку Шорниковой! И снова приобняла инвалида! И повела!.. Гос-по-ди-и!
Когда Наталья утром вошла в операционный зал, сразу увидела Шорникову, накрытую за столом всеми товарками. Как отличницу в классе. У которой двоечницы перед уроком поспешно сдувают сложную, запросто решённую ею задачку.
Плоскостопная Послыхалина прошлёпала мимо: «Когда свадьба? Невеста? Или уже была? Ха-ха-ха!»
Принимая от Шорниковой деньги для пенсионеров, Наталья не смотрела на неё. Была неузнаваема. От злобы потрясывалась. Бунт! Восстание прокажённых!
Через полчаса лапающего её старичка она толкнула так, что развратненький улетел в спальню, сорвав за собой штору. Ударила дверью. Старый ловелас!
У медлительного Водолаза тоже была злой, нетерпеливой. Вырвала у него ручку. «Распишитесь за него!» – приказала курице с красными щёчками. Выхватила ведомость с росписью, на весь дом бухнула сталинской дверью.
Семибратовой считала деньги так, что у той, бедной, от мельканий купюр закружилась голова. «Ну, ты, дочка, даёшь».
«Расправилась» Наталья со всеми пенсионерами – часу не прошло.
Сидела, вольно развалившись на скамье. В парке. Закинутая на колено, заголившаяся нога без стыда покачивалась. Как толстенный питон. Ничего не скрываю! Хватит прятаться! Хватит бояться всего и всех. Смотрите! Толстая я? – да, толстая. Некрасивая? – да, некрасивая. Плевать на вас всех!
Потом вошла в какой-то ступор, ничего не видела.
Сатказин и Адамов ходили вокруг неё осторожно – подруга Юры Плуготаренко казалась пьяной. Сидит вся красная, мутно смотрит.
Адамов залез в кусты. Достал из кармана новомодный мобильник с тараканьим усом. Потыкал кнопки. Пригнулся и закричал Плуготаренке как на другую планету:
– Юра! Ты меня слышишь?! Это Адамов тебя беспокоит. А-да-мов!! Приезжай в парк. В парк, говорю, приезжай! Подруге твоей плохо. Сидит, никого не узнаёт. Не узнаёт никого, говорю! Приезжай!
Наталья пришла в себя от холодной воды, брызнувшей ей в лицо. Бобовые к ней приблизились два лица. Вроде бы Сатказина и Адамова.
Подлетел на коляске Плуготаренко:
– Что с вами, Наталья Фёдоровна!
– Солнечный удар, – дал заключение Сатказин. – Вон солнце сегодня какое. Как палач!
Наталья глянула на солнце, увидела в нём палача, испуганно прижала к себе спецсумочку, обёрнутую пакетом. Хотела встать. Ей нужно пойти сейчас же на работу. Сдать ведомости и оставшиеся деньги. Отчитаться перед Шорниковой.
– Сидите, сидите! – кинулись все трое. – Вам необходимо посидеть.
Сатказин и Адамов на два голоса уже советовали пить много воды в такую жару, всегда иметь её при себе. А на голову обязательно что-нибудь надевать. Подтверждая свои слова, один (Сатказин) уже наливал в бумажный стаканчик фанту из маленькой бутылочки, а другой (Адамов) приспосабливал Наталье на голову бумажную свою шляпу, сделанную им из простой газеты. Бесстрашно оставшись под солнцем с голой лысинкой своей. Из венчика волос торчащей вроде красной помадки.
Наталья послушно пила. В бумажном колпаке походила на маляра, присевшего на перерыв в работе. Однако вскоре поднялась. Поблагодарила фотографа и живописца. Почему-то их одних. И пошла.
Плуготаренко смиренно тронулся следом. Медленно передвигал высокие рычаги. Чем-то напоминал колченогую собаку, хромающую позади хозяйки.
Собака робко просила идущую женщину в колпаке:
– Вам бы не ходить сегодня больше на работу. А, Наталья Фёдоровна? Ведь 35 сегодня на улице. Посидели бы лучше дома. В прохладе. А?
Наталья забыла о жаре. Она шла в другой ад. В ад, созданный её дорогими товарками. Где в сплетнях ей вариться вечно.
Остановилась, не дойдя до окон почты. До обзора из них.
– Юрий Иванович, не провожайте меня дальше. Прошу вас. Поезжайте домой. Я вам позвоню. – И добавила: – Обязательно.
Обрадованный Плуготаренко торопливо снимал уходящую женщину в измявшемся широком платье.
Женщина сдёрнула дурацкий колпак, бросила в квадратную урну у почты. Тяжело взбиралась на крыльцо.
Вера Николаевна застала сына у телефона. Понятно. Ждёт звонка. Даже не секрет – от кого. А пока в руках держит старый-престарый журнал. Который она сама достала вчера из шкафа. Чтобы перечитать понравившийся ей когда-то переводной роман.
В детстве и юности сын любил читать, читал много. Меньше стал читать только после Афганистана. Но уж если вещь захватывала его, то читал как прежде: пока не перевернёт последнюю страницу – книгу или журнал не отложит.
– Нравится? – спросила Вера Николаевна.
Сын не ответил, поехал к себе, держа раскрытый журнал перед глазами. И про телефон забыл.
