Текст книги "Синдром веселья Плуготаренко (СИ)"
Автор книги: Владимир Шапко
Жанр:
Роман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
После душа утром бельё Ивашова надевать не стала. Всё равно стащат, или самой придётся снять. На голое тело вернула махровый синий халат. завязала на бант пояс. Если дёрнет кое-кто короткий конец банта – халат распахнётся, мгновенно явив много мяса. Удобно. Время не нужно будет терять. Да.
В кухне разбила себе яичницу, поставила чайник. Резала хлеб. Достала масло из холодильника, поставила сахарницу. Ждала яичницу, поглядывая на голые стены.
Яичница хлопалась. Сняла сковородку на подставку, на стол. Выключила чайник. Начала есть. Подходило к одиннадцати. Плуготаренко не ехал. Видимо решил дать сегодня своей любимой поспать после рабочей недели. Выспаться. Чтоб свежая была, чтоб крепче любила. Да.
До сих пор поражала сила Плуготаренки. Физическая сила. Его чудовищные, компенсаторно развившиеся руки. Порой действия инвалида напоминали лихие махи гимнаста на коне. Он запросто делал махи куда угодно. В любую сторону. На стул. На диван. На банкетку. Обратно в коляску. Даже ноги его при этих перелётах не казались безжизненными, а словно бы обретали прямизну и твёрдость протезов, как и положено гимнасту, делающему махи на коне. Это поражало.
Иногда при близости, при близости в полной темноте, Наталье казалось, что он висит над ней. Деликатно. Чтобы не доставить ей неудобства. Поколыхивается как ангел. Неземной. Куда в это время исчезали его ноги – было непонятно. Он просто висел. Он казался неимоверной силы йогом, стоящим на руках. Всё тем же гимнастом. Застывшим над конём. Приходилось даже сдёргивать его с «высоты». Чёрт знает что!
На стене тикали красивые, в виде ромашки, часы. Единственное украшение в кухне, оставленное Кругловым. Всё поснимал со стен и окон и аккуратно сложил в кладовочку. На полочки. А Таня думает, что муж у неё – неприхотливый, беспечный в быту. Ошибается. Запрятал всё.
Однако уже двенадцатый час. Юрия нет. Странно. И, главное, не узнать. Телефон после приезда из Африки Круглов в свою квартиру не вернул. Хотя и мог бы. Как ведущий хирург в городе – в любое время. И Таня просила его об этом. Но – нет. Скуповатым оказался Алексей Сергеевич. Хотя платила бы сама, просто в добавление к коммунальным. Однако смотрит хирург далеко – когда квартирантка уйдёт, а это случится когда-нибудь, платить придётся ему. В добавление к коммунальным. А зачем? Если он живёт в квартире жены. И там телефон есть. Практичный дядя. Телефонный аппарат тоже запрятал в кладовочку. Чтобы не смущал квартирантку.
Под струёй воды оттирала в раковине подгоревшую сковородку. Мыла вилку, нож и чашку с блюдцем. Думала уже об Плуготаренке.
Как любовник инвалид оказался неуёмным. С темпераментом явно нестандартным. (Куда там бедному Мише.) Ему всегда было мало. Чуть отдохнув, пролупив глаза, он снова домогался. Его голодный выжидающий взгляд Наталья ловила на себе постоянно. Как бы он ни маскировался хихиканьем своим или захлёбывающимися потоками слов.
На её откровенное недоумение, которое можно было бы выразить, наверное, всего тремя словами – откуда ты такой? – он ей однажды «признался». В жизни его, оказывается, уже были женщины. Да, Наташа, были. Целых три. Прости. – И он лупоглазо потупился. Как бразильский креол. Виноватый перед Лаурой.
Чисто по-женски Наталья купилась, сразу стала приставать, требовать подробностей. Оказалась, что первая была одноклассницей, с которой он один раз запёрся в тёмном классе и которая на другой же день его отшила. Вторая была – некая своя в доску Юлька, с которой он всё детство прожил рядом, в коммуналке, а потом непонятно зачем два раза переспал. Перед армией и в армии. (?!). («Ну приезжала она туда ко мне. Один раз».) А третья и вовсе – бухгалтерша, аферистка. После нескольких свиданий бросившая его и удравшая со всеми деньгами Общества инвалидов Афганистана. Не густо вообще-то для мужчины, уже прожившего тридцать пять лет. Наталья могла бы похвастаться горазда большим. Однако сладкий креол всё опускал большие глаза. Всё томно смущался.
Зачем-то упрямо прождала его ещё час. Затем собралась и пошла к беременной подруге. На Тургенева. Сплошные писатели-классики в городе. Увековеченные в названии улиц. Плуготаренко живёт на Лермонтова. Общество его – на Белинского. Сама теперь – на Льва Толстого. А Татьяна с Кругловым – на Ивана Тургенева.
Возле подъезда увидела дымящийся на морозе уазик с красным крестом и с синим стаканом мигалки. Сразу поняла – за Таней.
Торопливо, неуклюже взбиралась на четвёртый этаж, хватаясь за перила.
Акушерка «скорой», поставив «диагноз», с баулом в руках хмуро ждала в прихожей. Будто в ожидании благодарности, подношений.
Наталья мимо неё ринулась в комнаты.
Уже в чулках и тёплых панталонах по колено беременная стояла у тахты в присогнутой позе тонконогого кенгуру, собирающегося куда-то прыгнуть. Одной рукой держалась за бок, коротко охала.
Наталья сбросила доху, подхватила подругу:
– Таня, сядь, сядь. Вот, на тахту. Я тебя держу!
– Нет, нет, так мне легче! – вцепилась другой рукой в запястье Натальи, продолжая гнуться и охать.
Алексей Сергеевич вбежал, начал быстро накидывать на жену мешочное тёплое платье. Стащил его книзу.
Вдвоём всё же усадили Таню на тахту. Наталья ползала, надевала ей зимние сапоги. Конечно, одну молнию заело. Дёргая, кое-как затащила собачку молнии наверх, оставив голяшку сапога будто распоротой. «Ничего. Сойдёт. В машине не замёрзнет», – бормотал Круглов. Сам уже наматывал ей шаль на голову, а сверху ещё нахлобучивал шапку. Сбегал, притащил её дубовое непрошибаемое пальто. Надели. Повели. Непонятно, когда успели одеться сами.
Осторожно вдвоём спускали Таню по лестнице. Ниже равнодушная акушерка поматывала баулом, точно указывала им путь. Без неё бы просто заблудились.
Еле втащили закутанную непрошибаемую охающую тумбу в медицинский уазик. Всю дорогу запястье Натальи сдавливали ледяные пальцы, а при схватках лицо Тани становилось безумным. Изо всех сил Наталья прижимала подругу к себе. Словно стремилась как-то унять, придавить её схватки. Акушерка с баулом сидела равнодушно, смотрела в окошко. Алексей Сергеевич рядом с шофёром весь подался к стеклу, Как ведьма на метле летела и выла где-то гораздо выше машины включённая сирена-мигалка…
Роддом № 1 находился в сравнительно новом, достаточно высоком, но совершенно безликом здании, похожем на увеличенную копию хрущёвской общаги начала 60-х. Такую же голую и серую. Без излишеств.
Алексея Сергеевича как врача, как хирурга в городе знали многие, а уж врачи тем более – все, однако даже такого знаменитого дальше приёмного покоя не пустили. Оставили с Натальей и ворохами Таниных одежд. Вскрикивающую Таню, уже в белой рубахе, повезли куда-то по длинному коридору.
Хирург с железными нервами беспрерывно ходил, умудряясь ничего не задевать в комнате приёмного покоя. Ни каталок, ни другого медицинского оборудования.
– Может быть, спирльтяги? Алексей Серльгеевич? – прокартавил сидящий за столом дежурный врач, вежливо наблюдая за признанным мэтром. Медсестра с готовностью достала наполненную мензурку.
Круглов даже не услышал картавого. Медсестра разочарованно поставила мензурку обратно в шкаф.
На плоской медицинской кушетке Наталья сидела в обнимку с одеждой Тани. Поглядывала на закрытую мутную дверь в коридор. Чутко вслушивалась. Словно ждала оттуда писка новорождённого. Сколько прошло времени, не представляла.
Зазвонил телефон на столе. Врач схватил трубку.
– Алексей Серльгеевич, у вас сын. Поздрльвляю!
Подал трубку. Круглов закричал:
– Анна Николаевна, это Круглов! Как всё прошло? Какие осложнения? Как шёл? Головкой, ногами? Отлично! Разрывы есть? Очень хорошо! Кровопотеря? Отлично! Спасибо, Аня, спасибо, дорогая! С меня магарыч!
Круглов отдал трубку и тут же поймал на грудь толстуху.
Удерживал её, похлопывал по спине:
– Ну-ну, Наталья Фёдоровна. Не плачьте. Всё позади. Я ведь спокоен, – шмыгал железный хирург.
Его провожали из роддома как дорогого гостя. Чуть ли не под локотки. Старались и дежурный врач, и сестра, и прибежавшая акушерка, принявшая роды. Оттирали толстуху в сторону. Всё-таки уважали хирурга Круглова в медицинском сообществе города.
Домой шли как с наворованными вещами цыгане. Цыган и цыганка. Практикующий хирург, на дню несчётно моющий руки и мылом, и антисептиками – бельё и одежду жены в общем гардеробе для рожениц оставить никак не мог. Всё завязал в узлы. Сейчас шагал с ними домой. Встречным вертикальным глазам подмигивал.
Дома их встретил брошенный разгром. Женская да и мужская одежда валялась всюду. Наталья начала было всё собирать, складывать, но Круглов её остановил. Приобняв, повёл на кухню, усадил за стол.
Вместе с бокалами поставил на стол тёмную бутылку. Наверняка молдавского или грузинского вина. Выдернул пробку и налил. Сначала Наталье, затем себе. Поднял свой бокал:
– Ну, Наталья Фёдоровна, давайте выпьем за Таню и за моего родившегося сына.
Чокнулись, начали пить. Круглов прервался и зачем-то пояснил – словно бы только бокалу. С сожалением:
– …Родившегося на пятьдесят четвёртом году моей жизни. – И вновь пил своё вино.
Наталья поперхнулась. Значит, он старше Татьяны на… на девятнадцать лет. Вот это да-а. Наталья не узнавала Круглова. Он всегда казался лет на пять только старше Тани. Солидный мужчина сорока лет. Розовощёк и свеж как младенец. А это, оказывается – Танин папа стоит сейчас перед ней. С пустым бокалом, задумавшись. С грустью вспоминает прожитые годы. Которые пролетели непонятно как. В которых ничего, кроме работы, не было. Ведь он и женился даже на ходу. По необходимости. Потому что не пустили бы обратно в Африку. То есть, опять же – не пустили бы работать. Не заметил, как привязался к худенькой некрасивой медсестре, согласившейся стать его женой. И она вот родила ему сына. Странно это всё…
Проникнувшись задумчивостью хирурга, его улыбчивой ностальгией, Наталья тоже молчала. Уже испытывала неудобство. Как всегда рядом с чужим мужчиной. Поднялась. Стала прощаться.
На завтра договорились встретиться в роддоме. В удобное обоим обеденное время. Наталья принесёт молочное, а Алексей Сергеевич фрукты. Ну и обязательно – сливочное печенье, которое так любит Таня.
В прихожей, подавая Наталье доху и шапку, Алексей Сергеевич уже смеялся:
– В обед, Наталья Фёдоровна, родильный дом наш со стороны напоминает здание тюрьмы царских времён. С прилипшими к окнам заключёнными и их родными и близкими внизу. Которые, как и мы с вами, будут задирать головы, махать руками и кричать, ничего не слыша в ответ, не понимая, что им кричат за стеклом сидельцы. В казённых халатах и рубахах. В общем, жду вас завтра. Покричим, потолмачим Тане. Всё ей будет веселее. В этой, так сказать, тюрьме… народов.
Смотрел на Наталью и смеялся.
Наталья опять успела удивиться: хирург-то не без юмора. Только юмора чёрного. Роддом – тюрьма народов. Смотри-ка ты. Циничный врач. Услышала бы Таня. Она б ему дала «народов».
Только на улице вспомнила, что хотела с телефона Тани позвонить Плуготаренке…
Остановилась возле телефона-автомата. Смотрела на оледенелую железную коробку с выбитыми стёклами. Трубка висела на крючке. Была вроде бы не оборвана. Ощутила вдруг её холод на своём ухе. Трудно дальше пошла. Да может она пустая, эта трубка, и не работает вовсе. Да вот же – и мелочи в кошельке нет. Боялась почему-то обернуться. Опять увидеть будку с разбитыми стеклами.
А может быть, возле подъезда он? Давно ждёт? На морозе?
Тяжело, сосредоточенно побежала.
– Куда прёшь? – скакнул в сторону вездесущий старикашка в малахае. – Паровоз пыхтючий!
Старикашка глядел вслед.
А женщина всё бежала. Смотрела вниз. Как будто столбы вбивала.
– …Она даже ключ не хочет сделать. Второй ключ, чтобы дать ему. Миша, Галя! Он же как цуцик дрогнет у её порога. Почти каждый день. Как бездомный цуцик!
Зимина удерживала ледяную вздрагивающую руку подруги. Неряшливая, не закрашенная седина плачущей Веры резала душу. Беспомощно Галина Зимина поворачивалась к ходящему по комнате мужу. Однако тот вдруг подбежал к растроенной Плуготаренко:
– Ты когда отстанешь от него? Перестанешь лезть в его жизнь, а?
Голова его тряслась, бляха ожога налилась кровью.
Кричал прямо в лицо женщины:
– Дашь ты ему жить или нет?! В конце-то концов!.. Ты же не мать… ты же…
Зимин пошёл в другую комнату, хлопнул дверью.
Побледневшая Вера Николаевна молча начала вылезать из-за стола.
В прихожей так же молча одевалась. Глаза её мгновенно высохли, стали дикими.
Галина Павловна не знала, что делать. Робко трогала подругу за плечо:
– Вера, дорогая, прости ты его, дурака. Прости, Вера! Слышишь?
Вера Николаевна была уже в шапке, застёгивала пуговицы пальто. Дико посмотрела в комнату на богатую люстру Зиминых, перевела взгляд на их красивый терем на стене. Откуда, как на заказ, пошла куковать отвальную кукушка.
Вышла.
На улице слёзы опять застлали глаза. Ничего не видела. Как тощий хлопок, навстречу шли искривлённые фонари с кусками ваты вместо света.
Её кто-то остановил:
– Вера Николаевна, что с вами?
Упала на грудь Уставщикову как на землю обетованную. Плакала, скулила.
– Ну-ну, Вера, успокойся, Что случилось? Пойдём, пойдём, дорогая.
Сидели в каком-то кафе. От света бумажной лампы на столе – с бронзовыми скифскими лицами. Уставщиков не забывал подливать в бокалы. Веру Николаевну будто прорвало, говорила и говорила. Но словно бы только для себя. Торопилась рассказать себе всю свою жизнь.
Когда что-то грохотало с эстрады и начиналась внизу толкотня – останавливалась. Непонимающе смотрела какое-то время, привыкая к помехе, и вновь говорила.
Уставщиков умел слушать, гладил её руку.
Потом, после кафе, провожал Веру Плуготаренко домой. Шли всё тем же парком, где когда-то случилась у них близость. Только теперь парк был зимним, блеклым, с сонными фонарями. Мужчина и женщина шли рядом. Молчали. Они помнили всё.
Возле подъезда Веры, поглядывая на теплящееся окно первого этажа, Уставщиков Герман Иванович сказал:
– Знаешь, Вера, у меня ведь тоже не сложилось. Жена после развода укатила с новым мужем в Москву. Детей тоже сманила. Один я теперь… Так что если что…
Он быстро написал, вырвал из блокнота и протянул листок:
– Вот мой адрес и телефон.
Вера Николаевна крепко обняла его и поцеловала.
Вошла в подъезд…
…Через два дня, когда сын был в ванной, позвонила:
– Герман Иванович, это я, Вера. Добрый вечер.
Склонившись над ванночкой с проявителем, Плуготаренко ждал. Не трогал, не шевелил утонувшую фотобумагу пинцетом. Как в омуте начала проступать закинувшаяся плачущая собачья пасть. Затем расставленные длинные ноги девицы в чёрном обтягивающем трико. Дальше её лохматая шубка. Дальше её насмешливое высокомерное лицо… Плуготаренко напряжённо рассматривал. Словно ждал на снимке новых и новых деталей.
Сидел, закрыв глаза, покачивался. Рука сама сгребла в ванночке снимок и мокрым комком опустила в ведро.
Вылил в раковину проявитель.
Пытался отмыть руки от химикатов. Кожу щипало. Руки были как после ожогов.
– Что у тебя опять с руками? – спросила мать, когда возил в тарелке утреннюю манную кашку. – Возьми мои резиновые перчатки, в конце концов. Раз разучился проявлять. Как кур воровал. Все руки в пятнах.
Плуготаренко молчал. Вера Николаевна хмурилась, ища рукам занятия на столе. Сын не едет к своей «жене» уже три или четыре дня. (А та, похоже, и не очень-то страдает от этого.) Каждое утро он запирается теперь в ванной. Что-то проявляет там. А что проявляет? – непонятно. После Нового года вообще ничего не снял. Фотоаппарат так и провисел два месяца на гвозде.
– Германа Ивановича недавно встретила. Уставщикова. (Глаза и руки у Веры Николаевны забегали. Руки по столу, а глаза в черепушке.) Он просил тебя заехать к ним. В редакцию. Им пришло из Москвы оповещение. Для тебя и Жулева. Там опять выставка намечается.
Сын молчал, загребал ложкой.
– Слышишь?
– Слышу. – Сын посмотрел на мать: – Передай привет Герману Ивановичу. Уставщикову.
Вера Николаевна нахмурилась…
Мать ушла, наконец, на работу. Снова поехал в ванную.
В красном свете опять колдовал с водой в ванночке и химикалиями. На этот раз всё делал чётко. Без закидонов. Пинцетом вынимал снимки из ванночки и пинцетом же полоскал их в закрепителе. Затем развешивал всё на веревку, прихватывая специальными прищепками.
Со снимков капало. Снимки были будто в сукровице. Висели как попало. Некоторые перевёрнутыми. Хотелось поправить сюжет с собакой. Развесить его так, каким он был на самом деле возле здания Архива… Не стал.
Выключил красный свет. Выехал в коридор и закрыл дверь.
Работать, клеить коробки не мог. С фотоаппаратом сидел перед окном.
Тёмным бесом летел февраль. Люди в свинцовой вьюге походили на вертящиеся веретёна. Машины слепли от снега, ползли вроде луноходов. С лучами во все стороны.
Не сделал ни одного снимка.
В двенадцать часов зазвонил телефон:
– Юра, куда ты пропал? Что случилось? Юра! Я волнуюсь. Нельзя же так!
Плуготаренко сказал, что болел. Как прогульщик в школе. Без всякой фантазии. Припёртый к стенке. Температура была. Чтобы не потребовали справку – кашлянул. Два раза. В трубку.
Наталья уже извинялась:
– В то воскресенье, Юра, Таня надумала рожать, мы отвозили её в роддом. Понимаешь? Она благополучно родила. Сына. Поэтому ты и не дождался меня. Замёрз, наверное. Вот и простудился. Прости меня.
– Меня не было в тот день возле твоего подъезда. Я простудился в другом месте.
Однако Наталья явно чувствовала свою вину:
– Юра, я поговорила с Кругловым, мужем Тани, хозяином квартиры, если помнишь. Он не возражает, если я закажу вторые ключи. Тогда ты не будешь мёрзнуть у подъезда. А ждать будешь меня дома. В тепле. Как тебе такое?.. Почему молчишь?
Плуготаренко давился смехом, отстраняя подальше трубку.
– …Юра!
Взял себя в руки:
– Спасибо. Но это лишнее. До свидания, Наташа. Я дам о себе знать, когда совсем поправлюсь.
Первым положил трубку. Уже не было смешно. Смотрел на аппарат. Нет, мать права. На сто процентов права. Всё именно так, как она говорит. Но отчего же тогда саднит душу?
Поехал к себе. Чтобы лечь там и лежать. Изредка вскидываясь на локоть. Будто находясь в водной среде. С глазами водолазными. Словно не мог понять в этой водной среде, почему его так ударила собака, потерявшая хозяйку. Вышибла из головы всё. Другие спокойно пошли себе дальше. Посмотрели, и ладно. Почему его-то это так зацепило? Да так, что не может прийти в себя до сих пор?
Наталья неверяще отстранила от уха телефонную трубку. Тукающую гудками. Такое пренебрежение! Однако обнаглел. Полезла наружу из той самой разбитой будки, в которую несколько дней назад не решилась войти.
Брошенная будка сразу на ветру засвистела. Вьюга лупила Наталью в спину, толкала вперед. Встречные люди сгибались, крылато парили.
Вот и предложила человеку ключи. Если бы только знал обо всём обидчивый инвалид.
Два дня назад Круглов Алексей Сергеевич изобразил удивление: «Вы ведь сейчас хозяйка квартиры, Наталья Фёдоровна. И вам решать, кому давать ключи. Тем более что я знаю, кому вы их дадите». Вот именно – знает. Ничем не рискует – надёжный человек Плуготаренко. Ничего не испортит, не утащит.
В свою квартиру приходит теперь хозяин тайно. Зная точно, что Наталья на работе. Все полочки свои пронюхает. Всю кухню. Ванную. Надежда остаётся, что только в постель не залезет. А так – везде. Как кэгэбэшник почти не оставляет следов. Знала бы Таня, с кем живёт. Хирург. Агент под прикрытием.
«Вы только, пожалуйста, когда стираете, вот этот шланг больше не перегибайте. Пришлось его заменить новым». Понятно. Расходы. «И с ножами, пожалуйста, на столе поаккуратней». Понятно. Пришлось новую клеёнку купить и постелить. Опять расходы.
«А у Юрия Ивановича какая квартира?.. Трёхко-омнатная? Да что вы говорите». Полное удивление.
…Из роддома домой сквозь летящий снег ехали на такси. Таню вывели к машине настолько закутанной и громоздкой, что сама держать сына в салоне такси она не смогла. Завёрнутого в тёплое одеяльце новорождённого рядом удерживала в обхватку Наталья. Она всё время приоткрывала кружевное оконце и строила лупоглазому младенчику быстрые рожи. То ли умильные, то ли пугающие. Не давая ему, младенчику, свободно разреветься. У Алексея Сергеевича, сидящего впереди, душа, по-видимому, пела, безостановочно нёс какую-то весёлую чепуху, смеялся, поворачивался к жене, однако в нужные моменты чётко, как навигатор, указывал шофёру верный путь.
На ветру у машины сдёрнул с себя дублёнку, накинул на Наталью и младенца (тем самым погрузив их в вонькую козлиную темноту), повёл сквозь пургу к подъезду. Татьяна, словно всё ещё беременная, откинуто торопливо переваливалась следом.
Перед тем, как убежать обратно в свою хирургию, Круглов по-быстрому показывал двум неумехам, как правильно купать ребёнка. Вот детская ванночка, промытая содой. Горячая кипячёная вода, заранее приготовленная, остуженная до 36и-37и градусов. Проверять не локтем, как бабки, а градусником. Вот он, видите, плавает. Два кристаллика марганца бросаем в воду. Осторожно – под головку и попку – берём и медленно опускаем купальщика в воду. Вот, даже не пикнул. Пупочную ранку ни в коем случае не трогаем водой, зелёнку не смываем. Осторожно поколыхиваем купальщика в воде, чтобы привык к бассейну. И приступаем к омовению. На первых порах без всякого мыла. Головка лежит на сгибе моего локтя. Видите? Осторожно моем волосики. Темя не давим. Мозг нам нужен не сплюснутым, а нормальным, умным. Личико не трогаем. Дальше оглаживаем водой всё тельце и ножки. На первый раз достаточно. Где полотенце, черт побери! Да не это – махровое! Так. Хорошо. Заворачиваем купальщика в полотенце, кладём на стол и начинаем промокать. Ни в коем случаем не растираем. Дальше его вот на эту тёплую пеленку. Так. Крест-накрест вяжем на кукай подгузник (никаких памперсов) и пеленаем. (Круглов быстро, жёстко, как сестра из роддома, пеленал ребёнчишку.) Всё. Готов. Ну а теперь – я побежал.
Да-а, уникальный мужик, покачивала головой, приходила в себя Наталья, когда хлопнула дверь. Схватилась даже за ванночку на столе. Как выплывшая из пучины и уцепившаяся за спасительную лодку.
Гордящейся мадонной Татьяна уже подсовывала младенцу грудь.
Вечером муж и жена спорили о том, как ребёнка назвать. Каждый протаскивал своё имя. Взывали к Наталье-арбитру. Однако та (опять между двух огней) боялась даже слова пролепетать. О ней тут же забывали и снова спорили. В конце концов, лежащий и смотрящий непонятно куда младенец стал Вячеславом. Славой. «Ах ты маленький Славик!» – увидел он вдруг перед собой не одну, не две, а целых три сверлящие козы!
…Ну как живёшь, Снежная Баба? Молотовник Аделаида лезла прямо к глазам. Молотовник Аделаида была пьяна. Её спутник – тоже. Они выламывались перед Готлифом, сидящим на заснеженной скамье. Смотри, Гена, вот из-за этого толстого полудурка я чуть не поссорилась со своим родным дядей. Прикинь! Михаил Янович смотрел вниз, остановив ручку в блокноте. На прощание его резко хлопнули по завязанной большой шапке. Пока, полудурок! Пиши свои стихи! Поволоклись в обнимку, вопя своего «бухгалтера», который «вот ты какой, вот ты какой!» С палкой вдруг начали гоняться за готлифовой белкой. Чуть было не прибили. Но та увернулась, взлетела на дерево. Тогда начали дубасить по дереву, осыпаемые снегом. Где ты там, стервозка! (Помогите! помогите! – попискивал, звал на помощь Готлиф.) Бросили палку, снова поволоклись по аллее, цепляясь друг за друга и вопя «бухгалтера». Михаила Яновича трясло на скамье будто в припадке. Кое-как поднялся. Прибежал Пионер. В такой же громадной завязанной шапке. Дядя Миша, я милицию сейчас вызову! Из пальто выдернул походную большую мобилу с усом, выданную ему как внештатному сотруднику Живого уголка парка. Начал тыкать кнопки. Не надо, Женя, остановил его Готлиф. Их уже забирают. Смотрел вместе с мальчишкой, как Молотовник возле парка отбивалась от двух милиционеров, тащащих её к глухой машине, подмаскированной красными крестами. А там из высокой распахнутой дверцы её уже встречали растопыренные пьяные руки кореша. Помогали ей, втаскивали. «Вот ты какой! Вот ты какой!» Готлифа всё потрясывало, он потирал грудь. Бесчеловечная мерзавка! Площадная дрянь! Вкладывал блокнот во внутренний карман пальто. Руки тряслись. От зверинца закурлыкал для белки пищак на обед. Белка сразу запрыгала с дерева на дерево, руша снег Пионер Женя попрощался и тоже побежал к зверинцу. Чтобы рассказать служителям о двух недоумках. Которые чуть не убили белку. И вообще разработать с коллегами стратегию борьбы со всякого рода выродками. Пошёл к выходу, наконец, и Михаил Янович. Отряхивал с пальто снег. Как рассказать о пережитом Наташе. Мало того, что на твоих глазах чуть не убили белку, тебя бьёт по голове средь бела дня проклятый трансвестит! Разве расскажешь про такое. Останавливался, вынимал руку из варежки, сдёргивал запястьем слёзы. Тем не менее Коткин Лев Зиновьевич не узнал своего подчиненного, вошедшего и смело севшего на стул. Большое лицо почтальона просто не вмещалось в наглухо завязанной шапке. От ехидства, от пшыкающего смеха. Что с вами, Михаил Янович? У вас что-то случилось? Это не у меня, а у вас, Лев Зиновьевич. У вас. Что, что такое! Коткин начал подниматься из-за стола. А-а, не скажу! Ни за что не узнаете! Готлиф уже хохотал. Готлиф понёс хохот к двери. В коридоре Зяблова отпрянула от его хохота в сторону. Оборачивалась, спотыкалась. Юркнула ко Льву Зиновьевичу. Более или менее пришёл в себя на улице. Отирал слёзы. Другие слёзы. Слёзы злорадства, отмщения. На сегодня осталась ещё одна смерть от преподобной Зябловой. Чёрт бы её побрал совсем! Взобравшись на пятый этаж, стенания и плач прослушал спокойно. С пониманием. Искренне сочувствую. Простите. Ощупью спускался по лестнице. Колено ломило так, что хотелось взвыть. В аптеке покупал лекарства по рецепту. Не для себя, для матери. Сердечный приступ случился у матери месяц назад. 15-го января. Первый в её жизни. Напугавший не столько её, сколько его, сына. Она просто сползла перед ним по стене на пол и раскинула ножки. Держалась за грудь, коротко дышала, закатывала глаза. Он не знал, что делать. Никаких сердечных лекарств в доме не было. Побежал из квартиры. К Анне Тарасовне Бойченко. Вместе засунули сидящей у стены нитроглицерин под язык. Циля Исааковна открыла глаза, будто из омута вынырнула, стала дышать. Вызвали «скорую». Кардиограмма инфаркта не показала. Врачи всё равно хотели везти в больницу. Я сама врач, сказала Циля Исааковна, справлюсь. Тогда сделали три укола и ушли. Только тут Михаил Янович заплакал. Отворачивал голову, давился слезами. Это что ещё такое! Ну-ка прекрати! Циля Исааковна лежала вверх лицом, сосредоточенно боролась с чем-то внутри себя. Сын присел и взял её за руку. Она руку не отняла. Одного лекарства (конкор) в аптеке не оказалось. Пришлось тащиться на Индустриальную. В аптеку № 5. Колено ныло не переставая. От боли передвигался в погоняющем февральском снегу рывками, припадая на правую ногу. Как раненый медведь. Залепленные немые прохожие шарахались в сторону. Домой по лестнице взбирался уже в шестом часу. Делал остановки. Навешивая сумку с продуктами на штыри перил, упорно крутил, выделывал ногой. Уверял себя, что от этого становится легче. Снова взбирался. Открыл дверь своим ключом. Давление мерила? А чего его мерить? Давление и есть давление. И это говорит врач! ТерапЭвт, как она себя называет! У себя переодевался в домашнее. Заверещал на кухне будильник. Следом пришёл поднос с лекарствами. Прими. Время. Да что же это такое! А ты сама? Я для чего ходил в аптеку? Что врач тебе вчера сказал? Что?! Я сама врач. Терапэвт. Ха! Ха! Ха! – терапЭвт! Пока не примешь свои – ни одной таблетки с подноса не возьму! Забастовка. Бессрочная. Мать и сын в разных концах тахты профессионально, резко, закидывали головы. Каждый закидывал с водой свои таблетки. Хмурый компромисс. Пока мать готовила ужин, сидел-растирал колено дегтярной мазью, вновь подаренной добрейшей Анной Тарасовной. Мазь воняла страшно, сам провонял насквозь, но помогало. Хотя бы на время. Засвиристел будильник. Ну всё у Цили Исааковны по часам! Ужинали. Мать подкладывала гречневой каши. За час до тебя внезапно Коткин приходил. Очень странный. Что вам хозяин за квартплатой. Не раздеваясь прошёл по всей квартире, заглянул за твой диван и ушёл. Что случилось, Лёва? – спросила я его вслед. Всё в порядке, Циля, ответил он на лестнице. Что ты натворил там опять? Как нам занимать деньги у него на ударно-волновую? Михаил Янович опустил голову. Положил ложку. Спасибо. Пошёл к себе. Куда? А галоперидол с едой? А чай? Лежал, старался не слушать бубню из кухни. Как живёшь, Снежная Баба? Так унизить! Вдобавок дать ладошкой по шапке. Чувствовал удушье. Опять водил рукой по груди, Впору самому принимать конкор. Гадина. Из породы телевизионных поганок. С незатыкающимися противными ртами. С Коткиным-режиссёром во главе. А тот сразу прибежал. Почуял неладное. Что-то с любимой племянницей случилось. Прямо думал, что Готлифы спрятали её в диване, по меньшей мере. Раз лез туда. Всю квартиру обнюхал. Видел бы, несчастный, как его любимую племянницу толкают в вытрезвительный автомобиль с красным крестом! Если узнает, что кое-кто и видел это – ни за что не простит. Поэтому рот на замок! Ни-ни, ни звука, уважаемый Коткин Лев Зиновьевич! Чёрты бы Вас побрал совсем с Вашим молотовником! Стало легче. Смог даже взять ручку и блокнот. Сел на диване. Немного подумав, легко начал писать: «Я уже писал Вам, Наталья Фёдоровна, об Аделаиде Молотовник. О назначенной мне невесте. И вот представьте, сегодня вижу её в нашем зимнем парке с каким-то хахалем уголовного вида. В распахнутом полушубке, с блатной тельняшкой на груди. Идут, оба в дым пьяные. Меня, естественно, не узнают. Идут, раскачиваются, цепляются друг за дружку, орут „бухгалтер! милый мой бухгалтер!“ А у ворот в парк их уже поджидает вытрезвительный автомобиль с красным крестом. И полезли сами в него, как в свой дом, продолжая орать „вот ты какой! вот ты какой!“ Представляете?.. А теперь представьте, Наталья Фёдоровна, если бы эта площадная Молотовник и Коткин осуществили бы свой коварнейший план. Женили бы меня на себе. Что сейчас бы со мной было?.. Как говорят у Вас в России – Бог отнёс, Наталья Фёдоровна». Перечитал написанное. Вообще-то Сказки Гофмана, как сказала бы мама, когда услышала бы беспощадное враньё, но… но пусть Наташа теперь знает, из какого капкана, из какого силка вырвался её Альбатрос. Кто такая эта стервятница Молотовник! Стало ещё легче. Смог даже сесть к рукописи за стол. До самого сна правил её, многое дописывал. В одиннадцать лёг, выключил лампу. Долго думал о далёкой Наташе. Как всё тот же одинокий альбатрос мысленно летел и летел к ней. Задремал, наконец. Во сне почему-то увидел не Наташу… а себя с Молотовник. В высоченном читальном зале публичной библитеки им. Ленина в Москве. Оба в дым пьяные, они будто бы читают книги. Притом читают – синхронно. То есть, прочитав каждый свою страницу, они хохочут, одновременно вырывают эти страницы и отбрасывают. Так синхронно работают, машут косами косари. К вытрезвительной машине их тащит милиция. Им хоть бы что, они хохочут и орут «вот ты какой! вот ты какой!»… Михаил Янович проснулся. Сел. Весь в холодном поту. Унимал сердце. Слушал, как мать роняла что-то в тёмной столовой. Поднялся, пошёл, чтобы измерить ей давление и дать лекарство. В зависимости от величины давления – или конкор, или более действенный препарат – каптоприл. В больницу нужно, мама, ложиться, в больницу, после всего подтыкал он ей одеяло. Отстань! Циля Исааковна злилась. Злилась не на сына. На себя. Как так можно легко попасться? Не заметить у себя болезнь? ТерапЭвту? ТерапЭвту высшей категории! Принеси будильник. Зачем? «Зачем-зачем»! Пульс сосчитаю. Указательный и средний пальцы держала у себя на запястье. Маленький будильник фосфоресцировал в темноте. Злорадно скалился. Унеси обратно!..
