Текст книги "Синдром веселья Плуготаренко (СИ)"
Автор книги: Владимир Шапко
Жанр:
Роман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
На улице сразу увидели брата Громышева, Фёдора.
Прокову диковато было смотреть на ещё одно красивое бульдожье страшилище, спокойно идущее к ним по тротуару. Как две капли похожее на первое. Только не хромающее, абсолютно излечившееся.
Выслушав просьбу, уже несколько постаревший бульдог начал недовольно отсчитывать деньги молодому бульдогу, салаге.
– На. Но смотри не нажрись опять. Тащить не буду.
– Да что ты, Федя! – засовывал деньгами в карман салага. – В меру мы. В меру. Сам же знаешь.
– Ага – знаю.
А дальше – сценарий пошёл уже избитый, банальный. Пивная. Предварительно. По кружке с прицепом. Для бодрости. Серьёзные две бутылки водки в гастрономе. Поехавшая бойко таратайка. Заехать сперва к Никитникову. Обрадовать, поздравить. Затем опять таратайка. Наконец, квартира Юры Плуга. Точнее – его кухня. Всё, прибыли. Бутылки на стол!
Плуготаренко подставлял рюмку, когда торопливо чокались с ним, смотрел на незваных гостей и никак не мог взять в толк, почему они с бутылками идут сюда, к нему, непьющему. Ладно, у Славы Никитникова пить они не могли: маленькие дети там, жена, теснота. Но почему сюда прут? Здесь что, «Голубой Дунай», притон?
Вон, один уже солидно пыжиться начал, надуваться. Протез свой капризно поднял над столом, требуя внимания. Сейчас начнёт учить. А потом, как всегда, разоблачать, тыча протезом во все стороны. Правда, второй, более крепкий на водку, понял намерения друга, сразу начал сдёргивать его со стула. Недвусмысленно намекая на выход. Рассовал по бездонным штанинам бутылки и потащил друга к двери. Хозяину пришлось провожать, подстраховывать, если вдруг повалятся, упадут. Раскрывать и удерживать дверь, пока друзья не вывалятся из квартиры. И окончательно не скатятся к раскрытой двери подъезда.
Вернувшись на кухню, услышал, как затарахтел, наконец, за тёмным окном мотор. Закатились песней, поехали. Наверняка к Громышеву. Как и на водку, более стойкому на жену, чем Проков на свою Валентину.
Да-а, дали мужики слабину, опять напились.
Теперь дома оба разом слетят с пьедесталов. Дня два будут от жен только отбиваться.
Потом, протрезвев, верховенство над жёнами снова вернут. Но только до следующей пьянки. Стоит афганцу выпить, расслабиться – всё: власть в семье меняется. Афганец, как говорится – в выхлопной трубе. Удивительная роковая закономерность!
Почему-то думалось, что Ивашова бы так не поступала. Случись ей быть за афганцем. Жалела бы мужа, понимала его боль, не гнобила бы даже пьяного. Себя почему-то мужем-афганцем Ивашовой уже и не представлял.
Однако на другой день утром, перед приходом Натальи с деньгами, опять чувствовал истеричный подъём, взвинченность. Только спокойно, спокойно встретить. Не метаться и не заливаться смехом. Держать себя в руках. В комнате лихорадочно прибирал на столе. Это сюда, это туда, это убрать вообще, чайник уже кипит, плетёнку с печеньем на середину стола. Так.
Прошло уже три месяца с того памятного разговора по телефону, когда всё вроде бы стало понятно и ей, и ему. Однако нелепые отношения по-прежнему продолжались, по-прежнему напоминали игру в поддавки. Или в кошки-мышки. Причём кошки и мышки всё время менялись ролями. То кошки бежали за мышками, то мышки за кошками.
Наталья, ударенная письмом Готлифа, с неделю ходила как помешенная. Ночами не спала. Никак не могла решить, писать ответное письмо или не надо. И в то же время мысленно писала его. Писала далёкому любимому Мише.
Работу на почте теперь воспринимала как некое недвижимое облако, туман, в котором плавают посетители, не очень узнаваемые товарки, Вахрушева. «Что с вами, Ивашова!» Наталья близко видела всё те же пронзающие глаза цвета пережжённого йода. «Вы больны, Ивашова?» Наталья передёргивалась. Будто бы от озноба. Достав платок, шумно сморкалась. Её, как заболевшую гриппом, отправляли домой.
Оборвал весь бред неожиданный приезд Тани Зуевой. Из Африки
В то утро Наталья, выйдя во двор, чуть не упала – из багажника такси Таня и Алексей Сергеевич вытаскивали чемоданы и сумки. Шофёр суетился, помогал.
Таню Наталья обнимала как спасительницу. Упавшую вдруг с неба. Которая защитит теперь от всего, освободит от тяжкого, невыносимого, что навалилось в последний год.
Прижав к себе дорогую Таню, смотрела поверх неё, поскуливая, плача.
Маленькая женщина в колоколистом плаще чуть ли не висела на толстухе:
– Ну-ну, Наташа. Хватит, хватит. Успокойся.
Пошли, наконец, к подъезду. Наталья на радостях попёрла два тяжёлых чемодана, отняв их у Алексея Сергеевича. Отвыкнув от смурной Натальи, муж и жена подмигивали друг дружке, несли следом сумки и сетки.
Когда Таня сняла плащ, Наталья опять ахнула: перед ней стоял этакий пузатенький китёнок в платье кулёчком!
– Таня, милая, когда же? Как? Сколько времени?
– Шестой месяц, – с гордостью сказала беременная и начала расчёсывать волосы.
– Поздравляю, поздравляю! – опять взялась целовать подругу Наталья.
Муж, разбирая вещи, прятал улыбку. Он, получалось, был ни при чём.
Его поцеловать Наталья не решилась. Не посмела.
Торопливо шла на работу. Опять мучилась: что теперь будет? С ней, Натальей?
Днём, когда вместе обедали, ей казалось, что супруги думают о том же, где теперь она будет жить. Куда ей пойти.
Однако Таня и Алексей Сергеевич загадочно переглядывались. Пожалуй, пора преподнести Наталье подарок. Сюрприз:
– Наталья Фёдоровна, не хотите ли пожить в моей квартире? – спросил у заплаканной свёклы хирург с большими, как у лётчика, очками. – У меня квартира на Льва Толстого, на первом этаже. Недалеко от вашей работы. Как вы на это смотрите?
Наталья сразу начала сопеть, вновь наливаться слезами. Да что же это такое! – смеялись муж и жена. Наперебой успокаивали. Ну же, Наталья Фёдоровна! Ну же, Натка, перестань! Жизнь продолжается! Веселей!
Наталья, как девчонка, затирала кулачками слёзы, виновато улыбалась, посматривая на подругу.
Беременность Татьяну сильно изменила, состарила. Грустное серое личико у неё свисло. Вроде осенней последней грушки с деревца. И от этого ещё сильнее хотелось плакать. Ну-ну, Наташа! Перестань!..
Отопление в дом ещё не дали, в квартире было холодновато – вечером подруги сидели в разных концах дивана, укутанные одеялами. Для Алексея Сергеевича перетащили в спальню маленький стол, и он сидел за ним в уютном свете лампы – на новом месте уже работал. «Не теряет ни минуты своего времени, – кивнула в сторону спальни Таня. Пояснила: – Диссертацию пишет». Потом, вслушавшись в стрекотню пишущей машинки, добавила: – «Одержимый». То ли осуждая мужа, то ли восхищаясь им.
Дальше из рассказа подруги Наталья узнала, что это он настоял на отъезде домой в Россию. Не хотел, чтобы Таня рожала в Африке. Даже не стал ждать окончания контракта. Названивая по телефону, всполошил всех своих друзей-однокашников в России и замену себе быстро нашёл. «Он ведь всё может, если упрётся», – сказала Таня. – Боялся не за меня или себя – за будущего ребёнка. Африка ведь это пороховая бочка, Наташа, во̀йны там не прекратятся никогда. Племена будут бегать, воевать между собой, пока не перебьют друг друга окончательно. И ладно, если бы длинноногий воин с мелкой головёнкой оставался бы со своей стрелой или там копьём, так он же теперь с автоматом, с гранатомётом бежит, бьёт врага. Такого же длинноногого и мелкоголового. Что стрелы там, луки, копья! – это в прошлом: он косит теперь таких же, как сам, десятками. И всех везут к нам, в наш госпиталь. С оторванными руками, ногами, с пулевыми, слепых. И самое страшное, что по статистике каждый раненый тащит за собой пять-шесть мелкоголовых мирных. Словно бы своих племенных детей, своих женщин, своих стариков. (Скота, правда, с собой не прихватывает.) И тоже – всех с оторванными руками, ногами, с пулевыми. И все – у нас. А мы не успеваем. Просто не можем успеть. Госпиталь забит, на всех мест не хватает, поэтому лежат-умирают многие прямо на земле. Как говорится, под пальмой… Что я насмотрелась там, Натка, не приведи Господи никому!..»
Таня, когда звонила из Нигерии, не могла кричать о своей жизни там. По известным причинам. Так только, в общих чертах, без подробностей. И сейчас после рассказа хирургической сестры о нелёгкой её, опасной работе в российском полевом госпитале – Наталье было стыдно рассказывать о своих ничтожных, как ей теперь казалось, пустых переживаниях, связанных с двумя мужчинами, из которых она никак не может выбрать одного.
Но Зуева не была бы женщиной, если бы не начала приставать к подруге, чтобы та поскорее начала рассказывать про своё, про личное. Устроилась даже поудобней на диване в предвкушении захватывающего рассказа.
Наталья трудно, сминая подробности, коротко рассказала сначала о Готлифе, потом сразу о Юрии Плуготаренко. Что он инвалид ну и так далее.
– Постой, постой! Так он способен или нет? – сразу захотела выяснить Зуева главное.
– Что «способен»?
– Ну, это самое. Ты понимаешь, о чём я.
Наталья покраснела.
– Зачем ты так говоришь, Таня?
– А как говорить? Если ты хочешь создать с ним семью? Жить с ним, иметь от него детей?
Наталья молчала, не смея взглянуть на подругу. Сказала, наконец, что не знает. Да и вообще, Таня, не надо об этом.
Татьяна смотрела на свою неудачливую подругу.
– Ты просто проверь его, Наташа. Будешь жить у Алексея Сергеевича – сразу проверь. Замани его в конце концов к себе. И всё станет ясно. В квартиру на первом этаже, я думаю, он со своей коляской залезет. – И со смехом закончила: – Раз такой упорный и настырный оказался!
Наталье вроде бы тоже смеялась, отворачивалась, кусала губы.
В час ночи, когда они наговорились всласть, Таня, приостановилась у двери спальни:
– Мишу своего с его еврейской мамой – забудь. Раз и навсегда. Ничего там у тебя не выйдет. Мадам не отдаст. Горой за сына встанет. А вот с Юрием Плуготаренко – попробуй. Если что получится, с его мамой мы справимся.
Получив такой категоричный совет, Наталья Ивашова почему-то досадовала на подругу. Cтелила себе на диване. Ворчала как старуха: поможет она, видите ли. «Мы справимся!»
Прожила с супругами ещё три дня, пока Алексей Сергеевич, как человек ответственный, приводил своё жильё в полный порядок: мыл, белил, красил. И категорически один. Без всякой помощи от двух женщин.
Бутафор Кнутов пил с афганцем и его матерью чай. Он уже отдал контрамарки. В телевизоре вышагивали пингвины. Кнутов смотрел. «Пингвин – птица гордая». Ещё посмотрел, осклабился: – «Пока не пнёшь – не полетит». Это у него, Кнутова, юмор такой. Пусть знают.
Перед уходом не забыл почётно постоять. Держась за коляску с афганцем. Опять вроде как за свой талисман. За свой громоздкий оберег. Пусть тоже видят. (Кто? Из театра? Так где они? Неважно.) Сивые волосы его крылато свисали. Тоже пусть все видят. Пошёл, наконец, к двери. Опустив голову. Молчком. Да. Прикрыл за собой дверь, как занавес задёрнул.
– Что это с ним сегодня? – будто впервые увидев такое, повернулась к сыну Вера Николаевна.
– А ты у него спроси! – захохотал Плуготаренко.
Продолжил клеить коробки. Мать всё не выходила из-за стола. С забытой чашкой в руке теперь смотрела на полностью неведомое ей действо в телевизоре – громадная круглая шайба скользила по гладкому льду, а рядом бежали два спортсмена и шустро тёрли лёд впереди неё длинными щётками.
– Что это ещё за полотёры такие? – опять повернулась к сыну.
– Это кёрлинг, мама. Название. Новый вид спорта.
– Чёрт знает что! То пингвины вышагивают, то полотёры какие-то бегут!
Сын отложил склеенную коробку в сторону. Посоветовал маме переключиться на боевичок. На канал РенТВ. На мужскую, так сказать, рукопашную свалочку. Или на НТВ, где наверняка уже кого-нибудь убили, а следаки ломают репы – кто убивец.
Вера Николаевна нахмурилась. И ведь серьёзен. И даже не хихикнул. Потому что нет сегодня бурощёкой свёклы рядом. Толстого мощного стимулятора для веселья. Не перед кем сегодня смеяться, гонять на коляске. Вполне серьезный вменяемый человек сидит. Работает. Эх, всегда бы так было. Вера Николаевна в прихожей уже надевала плащ.
Опаздывая, по улице шла широко. Впереди переваливалась на отёкших ногах полная старуха. Смирившаяся, давно закостенелая в тяжеловесной своей старости. Однако муж ее, тоже старик, был, по-видимому, ещё крепок. Во всяком случае, легко нёс большую сумку продуктов. Всё время сердито оборачивался к переваливающейся жене, узнать, идёт она там или уже упала.
Вера Николаевна, стараясь не задеть, обошла мужа и жену. Почти сразу увидела, что навстречу идут два молодых бездельника с сектантской литературой в обнимку. Да чёрт бы вас побрал! И куда теперь?
Несмотря на осеннюю свежесть, парни шли без плащей. Зато в добротных чёрных костюмах, белых рубашках и галстуках. Хорошо причёсанные и вымытые. Точно банковские служащие. От рутины и скуки выскочившие на улицу. Пройтись немножко. Освежиться.
Конечно же, остановили насупленную тётку:
– Здравствуйте! Почему вы не улыбаетесь? Вокруг столько солнца! У вас что-то случилось?
Атеистка Плуготаренко тут же выдала:
– Всё время улыбаются только идиоты. Ненормальные. Понимаете? Да ещё сектанты-хитрованы. Которые не хотят работать. Которые ходят по улицам и впаривают людям всякую чушь. И хорошо, надо сказать, с этого имеют. Вы не встречали таких?
Парни молча пошли дальше. С вытянувшимися похудевшими спинами.
Однако взяли себя в руки и остановили старую пару:
– Почему вы не улыбаетесь, бабушка? И вы, дедушка?
– Чи-во-о? – растянул рот старик. Наверное, на полверсты.
Парни пошли, закидывая головы к небу.
– В горячий цех, вас, паразиты! На стройки всех! – кричал им вслед старик.
Вера Николаевна оборачивалась, злорадно смеялась. Неожиданно увидела Баннову. Баннова шла быстрой метущей походкой, какой ходили манекенщицы Советского Союза в 50-60х годах. То есть – кружась, останавливаясь. И снова прибавляя ходу… Сегодня Вера Николаевна видеть манекенщицу и балерину не хотела никак. Тут же свернула в переулок. И опять – как из огня да в полымя. (Да что же это за напасти такие сегодня!)
Навстречу шёл Уставщиков, тайный давний грех Веры Николаевны, о котором не знал никто, даже Галя Зимина. Верная подруга.
Поздоровались. Остановились. Оба испытывали неудобство. Смотрели в разные стороны. Уставщиков спросил, почему перестал приходить в редакцию со своими снимками Юрий. Вера Николаевна ответила, что не знает. Вдруг сказала:
– Не до того. Влюбился в женщину. – Густо покраснела.
– Ну что ж, хорошее дело. Передайте ему привет от меня. Рад был вас увидеть.
– И я тоже.
Разошлись, наконец. Каждый пошёл своей дорогой. И ведь больше десяти лет прошло, а стыдно было до сих пор. Во всяком случае, Вере Николаевне. Как будто всё случилось с ней вчера…
Это произошло тоже осенью. В городском парке, через который они проходили в два часа ночи. Шёл дождь, было холодно, но на ней уже были тёплые чулки и китайские панталоны с начёсом. Оба под зонтами, они всё время хохотали, вспоминая вечеринку. Потом началось какое-то безумие. Он вдруг принялся её целовать. Зонты кружились, взяв их в осаду, точно не давали им упасть. Потом они оказались в дырявой беседке. Дождь по-прежнему хлестал. Лежащая Вера Николаевна видела его сверкающую пляску на высвеченных поручнях беседки…
Через неделю они столкнулись в коридоре… кожно-венерологического диспансера. И покраснели оба страшно.
– Ты чего здесь, Вера, – спросил он, оглядываясь.
Она сказала, что проходит медосмотр. Что устраивается в столовую на работу.
– А я вот опять с сезонной аллергией. – Он показал запястья в красных цветках. Будто исхлёстанные крапивой. Как в наказание. Не надо было лапать меня в парке, пронеслось у Веры Николаевны. В то время – ещё просто Веры.
– …Осень. Да. Обострение… Ну, всего тебе!
И они разошлись, наконец. И не знали, куда теперь. В какой кабинет.
Жили они в разных районах Города. Но какой-то рок по-прежнему сводил их, сталкивал нос к носу. И почему-то в самых неожиданных местах. На городском съезде в перестройку, куда были выбраны оба делегатами, они вдруг оказались в тесном президиуме рядом. Плечо к плечу! Однажды они столкнулись в бане на Холмах: он с веником, она без веника, но со своим эмалированным тазом. Один раз они ехали в переполненном трамвае, причем он, гораздо выше ростом, прижатый к ней, точно запрятывал её у себя на груди, мотаясь вверху подобно мучающемуся жирафу. Такая же история случилась однажды в утреннем автобусе. Только в нём – уже она упиралась ему руками в грудь. Никак не могла его от себя отдавить.
А ведь вообще-то их звали даже идеально для мужа и жены – Вера и Гера. Но у него была семья, росли два сына, а ей нужно было заботиться о сыне-инвалиде. С годами из Веры и Геры они превращались в Веру Николаевну и Германа Ивановича, однако по-прежнему при редких, всегда неожиданных для них встречах чувствовали себя нехорошо, не знали, о чем говорить. А пройти мимо и просто кивнуть – духу не хватало ни ему, ни ей. Почему-то нужно было всегда останавливаться. Что-то говорить, мямлить. Отводя глаза друг от друга. И уж потом только разойтись…
Правда, один раз она сама пришла к нему в редакцию. Пришла вынужденно, с сердитым лицом. Попросить, чтобы он посмотрел снимки Юрия. Стоящие они или нет.
При виде её Уставщиков испуганно вскочил. Как алиментщик, давно разыскиваемый. Тут же вывел её в коридор от глаз и ушей сотрудников.
– Что, что ты хочешь сказать! Что случилось, Вера! Говори!
Испуганный, оглядывался по сторонам, забыв даже, что давно уже называл её на «вы», а не на «ты». И не «Верой», а «Верой Николаевной». И вообще мало понимал, что говорит ему женщина, с которой у него была когда-то неосторожная связь, по-прежнему оглядывался и вздрагивал. Казалось, хлопни в ладоши – стреканёт как заяц…
В общем, вышла Вера Николаевна тогда из редакции, пылая от стыда. И смешно было, и почему-то обидно. Точно она и не женщина уже, а чума какая-то болотная.
Когда рассказала, что ходила в редакцию к Уставщикову – сын сразу с подозрением посмотрел:
– Ты разве знакома с ним?
В общем, – смех и грех!..
Подошла, наконец, к горсовету. Миша Зимин спешил к ждущей на дороге машине. На ходу успел коснуться губами её щеки:
– Ты не забыла? Вечером чтобы оба с Юриком у нас!
Вера Николаевна ахнула – сегодня же день рождения Галины! Хотела о чём-то спросить. Но Миша уже полез в японский автомобиль, который больше смахивал на большую русскую кибитку. Закрылся. Поехал. Повезли в кибитке куда-то. Как Чичикова.
Вера Николаевна тут же развернулась и помчалась в универсам. За подарками для Гали.
Зимины жили в элитной десятиэтажке на Гагарина. Вечером в семь Михаил поджидал их возле подъезда. Помог Юрию взобраться на крыльцо. Мать деликатно ступала следом с двумя бумажными сумками, в которых были подарки для Гали.
Грузовой лифт не работал, пришлось обычным отправить инвалида одного. Задом он въехал в крохотную кабинку, нажал кнопку, помахал остающимся и, как в гроб запакованный, устремился вверх.
На седьмом этаже выехал из лифта, давнул кнопку обратно на первый, успел выдернуть руку и, проехав чуть, свернул за угол в высокий бетонный коридор.
В раскрытой двери квартиры уже стояла тётя Галя. Фартук домохозяйки был сегодня на ней парадный – чистейший, отглаженный.
Даже не дослушав поздравления, крепко обняла и поцеловала. Пятясь, чуть ли не сама втянула инвалида с коляской через порожек в прихожую. Подоспели и мать с дядей Мишей. Объятия и поздравления пошли снова.
Тётя Галя, смахнув слезу, совала вынутые из сумок подарки почему-то под висящую верхнюю одежду, на обувную полку. Словно прятала там и подарки, и свое лицо.
В гостиной мать и сын ахнули – Зимины поменяли мебель. Во всю длину стены стояла модная новая стенка под натуральное дерево, набитая вазами, хрусталём и даже книгами. У другой стены раскинулся большущий диван, что тебе мягкое сухое джакузи, куда запросто могли прыгнуть две-три пары молодожёнов и среди набивных цветов, больше напоминающих лопухи, не теряя ни минуты, сразу же начать целоваться.
На правой стене у Зиминых теперь никаких ковров – теперь новомодный весёлый терем вышагивал на месте со спрятавшейся до поры кукушкой.
– А где же прежнее всё? – спросила Вера Николаевна, глядя на богатую новую люстру, как, по меньшей мере, на царевну в жемчугах. – Ведь хорошее всё было. Мебель полированная. Стенка. Продали?
– На дачу свёз, – самодовольно ответил хозяин. – А могу и вам отдать, – и видя, что лицо женщины вытянулось, поспешно добавил: – Даром, Вера, даром! Сам привезу!
Да нет, куда уж нам. С двухкомнатной-то. Сойдёт и своя, привычная, – всё смотрела вокруг Вера Николаевна.
– Ну, как знаете, – уже направлял гостей к столу хозяин.
Усаживались. Плуготаренко перекинул себя из коляски на мягкий стул в красивом набивном тике. Да-а, Зимин Михаил Андреевич умел жить. При любой власти. Приглашённые мать и сын не умели жить. Ни при какой власти. Сидели за столом как две потрёпанные птицы. Впрочем, после одной– двух рюмок забыли о своей ущербности, уже шутили, смеялись, налегали на закуски. А уж чего-чего, а поесть у Зиминых всегда было что.
Михаил Андреевич, перевоплотившись снова в дядю Мишу Зимина, уже пошёл рассказывать свои байки. Интересно, что у рассказчика в общем-то драматичнейшие истории в начале – становились почему-то всегда смешными в конце. Каким-то непонятным образом он переворачивал весь первоначальный замысел рассказа своего. Начал как всегда серьёзно. Как лектор на лекции: «Мало кому известно сейчас, но голод в СССР был и сразу после войны. В 46-ом и в 47-ом неурожайных годах. Но причина была даже не в этом, по минимуму хватило бы на всех. Главная причина была в людоедской политике нашего дорогого товарища Сталина. Всё шло в города. Деревня не получала ничего». Это была преамбула. Ну а дальше пошла сама «байка»: «Летом 47-го мне и моему другу Тошке Голышову было по десять лет. Пока матери наши, кажилясь, плача, подвешивали на гужи последних падающих коров на ферме, мы с Тошкой лазили по оврагам, выискивали хоть какие-нибудь уцелевшие от односельчан растения: лебеду там, крапиву, лопухи, хоть какой-нибудь кусток паслёна. На обоих висели школьные холщёвые сумки – натуральные побирушки. И вот однажды, совсем оголодав, решили мы заработать. Подрядились испилить дрова парикмахерше Пучилиной. Она вроде бы не бедствовала, парикмахершей была одна на всё село. В хорошие времена делала бабам завивку щипцами, а заросших мужиков – стригла. Для фотографии на стену. Где мужик сидит сапог на сапог, откинулся, вроде как от важности спит, а жена стоит рядом с рукой на его плече ну и мелюзга впереди в чём попало. Да. Ладно. Пришли со своей пилой, с топором, даже свои козлы притащили. Договорились за полноценную послевоенную красную тридцатку. Двухметровых берёзовых кругляков у неё кубометра четыре валялось. Ладно. Начали. У тёти Лизы, ну Пучилиной, было в то время двое детей. Неизвестно от кого. Сопливая девчонка лет четырёх. И полугодовалый сынишка, которого она кормила грудью. Никак нас не стеснялась. Сядет на крыльцо и кормит себе, покачиваясь. Да. Пилим. Кругляки на полметра длиной отваливаются, падают, отпиленные. Другие – опять длинные – кладём на козлы и пилим. А жрать охота нестерпимо. Особенно когда она что-то варить в доме начинает. Двери открыты, тянет сквозняком прямо на нас. То картофельной затирухой, а то вроде бы даже мясом. Но нам не предлагает. А могла бы. Нас уже от голода качает, сил мало осталось, устаем быстро. А она только воды в ковше иногда вынесет – попейте, ребятки. Работали так три дня. С утра до позднего вечера. Распилили всё, всё покололи. К стенкам сарая составили три поленницы. Для подсушки. Ну, тётя Лиза, пора вам с нами рассчитаться. Пошли с ней в дом. Она вдруг говорит: „А давайте я вас подстригу? Бесплатно?“ Ну что ж, очень хорошо. Согласились. Первого стригла меня. Посадила на табуретку. Обернула детской пелёнкой. А от пелёнки мочой воняет – сил нет. Но терплю – бесплатно. Потом Тошка сел и тоже, вижу, мордочку в сторону воротит от вонючей пелёнки. Но тоже выдержал. Бесплатно. Сделала нам обоим полубокс. Так. А деньги? „Через три дня, ребятки, через три дня, мне должны отдать долг“. Ладно. Поверили. Ушли. И козлы с собой утащили. Через три дня приходим. „А хотите я вас подстригу?“ Так стригли уже! „А теперь – под бокс? Бесплатно?“ Ну что ж, опять согласились. Сидели по очереди, опять нюхали вонючую пелёнку. Тут ещё карапуз ползал у ног с полным подгузником. Ладно. Выдержали. Стали оба с чубчиками с ноготок. А она снова нам: только через три дня, ребятки, только через три дня. Опять поверили. Через три дня она сразу встретила нас словами: „А давайте вас обнулим!“ Как это! – испугались мы. „Сделаем под ноль! Наголо! Бесплатно!“ И мы опять сели. Дали завернуть себя вонючей пелёнкой. И пошли от неё потом. Два голодных белых кочана. Да ещё сказали ей: „Спасибо“.
За столом покатывались, но рассказчику мало, руку поднимал, останавливал смех: «К ней ещё старик Караулов ходил. Она ему тоже за что-то должна была. Он тоже сначала вышел с полубоксом. Потом через три дня боксик на голове стеснительно ласкал. А ещё через три дня был уже налысо, бритый. Правда, бороду Караулов снять не дал – вышел с бородой. Как басмач бритоголовый».
Мать и сын совсем заходились от смеха. «Ой, уморит! Ой, не могу!»
Тётя Галя тоже посмеивалась, не забывала про гостей, подкладывая им еду, однако всё время косилась на телефон, стоящий на новой, тоже под дерево, тумбочке. Ждала, конечно, звонка из Москвы. От Юльки.
Звонок забулькал в кармане брюк дяди Миши. Выхватил, прилепил мобильник к своей яичнице на лице:
– Да, доча! Да! Да! Хорошо!
Сунул мобилу обратно в карман. Пояснил всем: сейчас по телефону обычному наберёт, дешевле будет, не хочет переплачивать. Платком вытирал пот с лысеющей головы, разом забыв свои байки.
Невольно – все ждали. Телефон на новой тумбочке молчал.
– А, да ладно. Давайте-ка выпьем! – уже наливал в рюмки дядя Миша.
И телефон зазвонил! Кинулись оба. И муж и жена. Гости были разом забыты.
На длинное поздравление дочери тётя Галя только дакала и говорила спасибо, сразу заполнившись слезами. Дядя Миша заглядывал к ней с разных сторон, точно от него что-то скрывали. Выхватил, наконец, трубку и закричал в неё как на пожаре. Словно дочь уже горела. Удерживал трубку двумя руками и всё кричал наставления тридцатипятилетней дочери в далёкой Москве. Тётя Галя рядом маялась, никак не могла отнять у него трубку обратно, которую он загораживал уже локтями и всё кричал и кричал: «Где? Где он работает? Повтори!»
Из его криков мать и сын сразу поняли, что московская доцентша снова выходит замуж. (Это в который же раз?) Что дядя Миша резко против этого.
Минут через пять супруги вернулись за стол, мало понимая что-нибудь. Кто за столом и что на столе. Продолжая кипеть, дядя Миша увидел, наконец, гостей:
– А! Какова! Снова замуж выходит! За шофёра такси! Как вам это нравится?
Тётя Галя попыталась объяснить гостям:
– Он начальник автопарка такси. Он…
– Да он такой же Ванька, как я! Как она будет с ним жить, как? С её образованием, с её амбициями? Как!? Доцент – и шофёр такси! А? Ха! Ха! Ха!
И за столом снова всё вспыхнуло. Теперь заспорили о жизни далёкой доцентши все. Даже Плуг сказал своё мнение: это, конечно, перебор. Явный перебор. Не туда Юльку повело…
Несколько подраскиснув к концу ужина, подпершись кулаками, отец и мать непутёвой дочери смотрели на Юричика Плуготаренко. Уж он бы вывел Юльку на верную дорогу. Сойдись они тогда – в 82-ом году. Эх, вспоминать даже больно. Сам Юричик был очень скептичен. Только усмехался.
«Ку-ку! Ку-Ку! Ку-ку!..» – вдруг начала выскакивать кукушка. Из новомодного терема. Точно хитрым приветом из Москвы: – «Ку-ку! Ку-ку!..»
Плуг начал прыскать, ударяться смехом. Остальные в недоумении смотрели. То на выскакивающую кукушку, то на заходящегося Юричика. Что это с ним?
Гости ночевали в одной из комнат большой квартиры. В темноте мать долго приставала с Юлькой. Пришлось нарочно захрапеть, чтобы умолкла, наконец.
В окнах умирали редкие всполохи от проходящих внизу припозднившихся машин.
Во сне Пуготаренко ходил по просторному фойе кинотеатра «Факел», рассматривал на стенах фотопортреты киноактёров и киноактрис. Кругом грызли мороженое воскресные отдыхающие трудящиеся. И женщины, и мужчины. В высокие окна ломилось солнце, скользко поблескивали колонны, паркет. Плуготаренко почувствовал, что становится жарко. Он снял рубашку с коротким рукавом, пошёл и навесил её на стул служительнице у входа. Полная служительница в расшитом халате, похожем на богатый гербарий, нисколько не удивилась, а напротив – разрешающе, милостиво кивнула. Плуготаренко вернулся к трудящимся, опять стал ходить. Но почему-то по-прежнему было жарко. Он снимает брюки. С брюками на руке в позе услужливого официанта он стоит у штор дамской комнаты, ждёт Наталью, куда та уже давно зашла. Теперь он в белой майке, черных трусах и в красивейших отцовских подтяжках, которые удерживают длинные носки в шахматную клетку. Наталья не выходит, видимо, всё прихорашивается. Женщина, понятное дело. Уже дали первый звонок. Трудящиеся потянулись в зал, не уставая грызть мороженое. Наконец Наталья вышла. Она была прекрасна. Она везла за собой по полу снятое шифоновое платье. Однако сразу рассердилась: «Куда ты дел рубашку? Тебя нельзя оставить даже на минут, Юра!» Он успокоил её, сказал, что рубашка висит в надёжном месте. Показал на служительницу в гербариях, сидящую на стуле с его рубашкой будто с белым хвостом. Затем взял невесту под руку. Предупредительный, с брюками на руке, повёл в зал. Под грянувший Мендельсон трудящиеся сразу образовали им живой восторженный рукоплещущий коридор. Так и шли они по нему, полураздетые (полуголые) в зал. Он – внимательный, с непомерно развитым торсом, но с тонкими ногами в шахматных носках. Она – везущая за собой шифон, в бюстгальтере, в коричневых трубастых чулках, взятых на женскую сбрую – вся вольная, полностью раскрепощённая…
