Текст книги "Синдром веселья Плуготаренко (СИ)"
Автор книги: Владимир Шапко
Жанр:
Роман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)
Плуготаренко проснулся. Чёрт! Неподалёку на диване у окна мать спокойно похрапывала. Снова лёг. Долго таращился в потолочную тьму.
Утром позавтракали в просторной кухне, оставили тётю Галю и спустились на первый этаж и во двор. Втроём. Утренняя десятиэтажка в осеннее движущееся небо закидывалась, улетала. Мать и дядя Миша пешком отправились в свой горсовет. Плуготаренко погнал домой.
Едва только переехал порог, услышал зазвонивший телефон. Даже не сменив коляску, прямо с грязными колёсами устремился в комнату, схватил трубку.
Звонила Наталья Ивашова. Небывалое дело! Впервые! Сама! Отбросил назад кепчонку. Уже начал хихикать, заливаться. Безотчётно расстёгивал пуговицы осенней куртки. Точно распаковывал себя. Будто торопливо освобождал свою идиотскую смеющуюся душу. Радостно выкрикивал:
– Да, да, Наталья Фёдоровна! Сейчас запишу. Одну минуточку. Уже записываю. Да-да, уже записал! Обязательно! Обязательно буду! Спасибо, вам, спасибо, Наталья Фёдоровна! Я так рад! Вы…
Разом отключилась. В ухо полетели короткие гудки. Неверяще смотрел на телефонную трубку. Его пригласили на день рождения. Не сон ли это? В воскресенье. К двум часам. Чёрт побери-и. Она дала адрес. Но почему не свой? Где этот дом 26 на Льва Толстого? С квартирой 3? – Трубка тукала, не давала ответа. Придавил, наконец, гудки.
Мысли сразу поскакали по двум направлениям, где достать денег и где выбрать и купить подарок. Сегодня уже четверг. На всё про всё три дня. Но первым делом, конечно, деньги. И сколько их понадобится? Или сначала присмотреть подарок, а уж потом искать деньги? Задача.
Плуготаренко никогда не имел своих денег. Ни карманных, никаких. Пособие и всё то, что получал от картонажки – сразу отдавал матери. Необходимое для них двоих – одежду, продукты – всегда покупала мать сама. Он только доставлял домой. От гастронома там или от универмага. С коляской был вроде китайского кули. Когда нужны были деньги на фотоплёнку и химикаты – брал у матери. И то, если покупал в центральном универсаме, где был пандус. Фотобумагу большого портретного формата, которая была только в «Фототоварах» на Белинского, где пандуса не было – по его заказу покупала всегда мать. Словом, нужды в деньгах Плуг не испытывал. Он жил при полном коммунизме. Но подарок для женщины (любимой) – не фотобумага. И как теперь быть? Мать, наверняка, его не поймёт. А слушать её зудню…
Начал звонить прежде всего Прокову. Сняла трубку Валентина и сказала, что Николай уже ушёл. Полчаса назад. Наверное, уже на работе. Что передать, Юра? Ничего, Валя. Спасибо, я сам. Стал искать где-то записанный номер телефона Общества. Нашел. Быстро защёлкал кнопками. Слушал занудные длинные гудки. Оборвалось, наконец, всё в одушевлённую потрескивающую тишину. И голос Прокова взвесился. Почему-то очень важный:
– Да, я вас слушаю. (Прямо-таки большой начальник снял трубку телефона.)
Плуг поздоровался, сказал, что срочно нужны деньги. Сможешь дать взаймы, Коля? На картонажке получу 17-го и сразу отдам?
– Конечно, Юра. Какой разговор! Сколько тебе нужно?
Плуг сказал – тысячу. Тут же поправился – две. Нет, не две даже, – четыре. Сможешь, Коля?
Проков растерялся от такого сумбурного напора – прямо катастрофа у друга, пожар. Сказал, что столько с собою нет. Но есть дома. Приезжай вечером.
– А днём – нельзя, Коля? В обед? Мне срочно нужно!
– Проигрался в карты, что ли? – позволил пошутить себе Проков. Но друг в трубке сразу замолчал.
– Ну хорошо, хорошо, Юра! Не обижайся только. Полпервого я буду дома. Жду тебя.
В обед всё семейство Проковых, включая собаку, встречало инвалида в своём большом дворе. Женька и Пальма бежали по бокам коляски, как бегут пажи при короле. Возле крыльца стояли-улыбались Николай и Валентина.
Проков хотел вынуть друга из коляски и занести в дом, но тот остановил его: в другой раз, Коля. Ну что ж, в другой так в другой. Проков пошёл за деньгами.
Валя вышла во двор в одном платье, голоногой, уже мёрзла, но не уходила. В бегущих низких облачках выискивала нейтральные вопросы: что нового дома? как здоровье Веры Николаевны? Хотя страшно подмывало спросить, для чего понадобились инвалиду деньги. Так срочно. И такая сумма – целых четыре тысячи рублей! Остальных во дворе это не интересовало: Женька тщательно изучал все механизмы коляски, Пальма вскинула лапы на колени инвалида и восторженно смотрела прямо ему в глаза. Как старому другу. Который долго к ней не приезжал.
Плуготаренко гладил собаку, рассеянно отвечал на вопросы Вали.
Потом засовывал четыре сложенные тысячерублёвки во внутренний карман осенней куртки. Видел, что от него ждут объяснений и Проков, и Валя, но из суеверия какого-то ничего не говорил. Поблагодарил только супругов и опять в сопровождении небольшой кавалькады, состоящей из мальчишки и собаки, покатил к калитке.
– Невесте его, наверно, срочно деньги понадобились, Наталье, – сделала предположение супруга. – Вот и забегал.
– Вряд ли. Непохоже. Тут что-то другое, – не согласился супруг…
В универсаме на первом этаже Плуготаренко двигался вдоль стеклянных, ярко высвеченных параллелограммов, где смиренно ждал покупателей разложенный на стеллажах товар. Где отрешённые от всего стояли или сидели очень хорошо одетые продавщицы. Наконец свернул в крайний параллелограмм. С вывеской – «КОСМЕТИКА. ПАРФЮМЕРИЯ».
Владелица стеклянного ящика, похожая в перманенте на белую слониху, снимала колпачки с флаконов и поматывала возле своего «хобота» стеклянной палочкой. С лицом закоренелой наркоманки сама сначала принимала «дозу». И лишь затем давала раскумариться инвалиду. Плуготаренко нюхал, пошевеливал носом. (Так, нюхая, шевелит носом мышь.) Нет, не то. Слониха высвобождала новую стеклянную палочку и поматывала у своего носа, опять закатывая глаза. Другие флаконы лежали в раскрытых коробках на красивом атласе, чем-то напоминая миниатюрных, хорошо прибранных покойников.
– А вот оцените этот аромат, молодой человек.
– Минуту! – вдруг осенило Плуга. – Так это разве духи?
– Нет. Это – «парфюм». Настоящие духи, мне кажется, будут для вас дороговаты, молодой человек. – На инвалида пусто смотрели глаза цвета белены.
– Ну уж нет, давайте как положено – духи.
Процедура тестирования у белой слонихи началась по новой. Только теперь флакончики были маленькими, а стеклянные палочки из них – совсем крошечными. И, пошаманив в воздухе, она подносила их к носу инвалида сама. Чтобы, не дай бог, тот палочку не выронил или сломал.
– Вот эти подойдут, – сильно скосив нос, как кокаинист, сказал, наконец, покупатель. – Сколько они стоят?
– Отличный выбор! – будто не услышав вопроса о цене, громко объявляла белая слониха. Как публике на аукционе. – Французские духи «Кландестин Ги Ларош»!
Дескать – кто больше?!
Деньги за «Кландестин Ги Ларош» Плуготаренко отдал почти все. Три рубля только назад вернули. В смысле, сдачи. Чёрт, могло ведь вообще денег не хватить. Попросил упаковать красиво. Подарок. Для женщины. (Любимой.) Слониха постаралась – крохотный покойничек на дне красивой коробки, казалось, даже улыбался. Спасибо вам! Ещё раз прочитал название на коробке как бы по-французски: «Clandestine Guy Laroche». Звучит, чёрт побери!
Когда гнал домой, вдруг вспомнил другие духи. Духи под названием «Красная Москва». Запах которых запомнил с юности.
«Красной Москвой» душилась Томка Бабина. Школьная одноклассница. С которой он, Юрка Плуг, несколько раз целовался. И в девятом, и в десятом. Даже на выпускном. В тёмном классе. Закрывшись на стул. Нос до сих пор помнил эти духи, а блудливые пальцы – гладкие, мнущиеся как целлофан, ягодицы девушки. Господи, сколько лет прошло! Где теперь Томка! А духов этих и вовсе, наверное, сейчас нет. Просто не выпускают. Слониха, во всяком случае, палочку с ними к носу не поднесла. Узнал бы мгновенно.
Дома к подарочным духам решил добавить ещё и хороший альбом репродукций живописи. Альбомов таких в книжном шкафу стояло несколько. Как въедливый цензор долго выбирал подходящий, медленно перелистывая гладкие страницы. Старых европейских мастеров, на картинах которых постоянно были разложены розовые облака обнажённых женщин – решительно возвращал в шкаф: с таким альбомом его, Плуготаренку, могут не так понять.
Рассматривал и русскую живопись. Передвижники? Очень уж мрачно как-то у них всё. Тоскливо, безнадёжно. Более поздний период? Пожалуй, Кустодиев. Купчихи у него тоже розовые и крупные. Но спокойные, домашние. И все красиво, пышно одеты. Своей спокойной статной красотой напоминают Наталью. Часто пьют чай, держа блюдце на пальчиках. Или просто сидят и смотрят на тебя. Одна, правда, тоже там обнажённая. Но какая-то своя, домашняя, русская. И она, надо думать, Наталью не смутит.
Очень довольный собой, заворачивал и альбом, и духи в белый лист плотной бумаги. (Со стороны посмотреть – большой знаток живописи работает, пакует.) На кухне в ящике нашёл атласную голубую ленту и всё ею перевязал. Красиво. С бантом. От матери подальше пакет спрятал у себя в комнате.
Однако вечером та сразу увидела другого сына – опять хихикающего. Помогая снимать ей плащ и подкладывая тапочки, сын явно не мог сдерживать смех. Так. Значит, в квартире побывала толстуха. Или на улице встретились они. Точно! – села на банкетку Вера Николаевна. Смотрела, как сын уже наяривает вокруг стола. Как будто пляшет перед ней в коляске. И-иэхх, мама!
В своей однокомнатной квартирке на Льва Толстого Круглов Алексей Сергеевич на какое-то время забыл, что он врач – с улыбчивым интересом простого обывателя смотрел на смеющегося, размахивающего руками инвалида за столом. За свою врачебную практику Алексей Сергеевич повидал немало, но такого жизнерадостного инвалида видел впервые. Казалось сейчас, что человек этот неделю блуждал по тайге и вышел, наконец-то, к добрым людям. Остановить теперь его смех, слёзы, рвущиеся слова просто невозможно.
Алексей Сергеевич неплохо знал психиатрию, но никак не мог определить – кто перед ним. Кто размахивает руками напротив: истерик, постоянно жаждущий внимания окружающих, или просто парень с гипертрофированным холерическим темпераментом? Потому что обезноженный инвалид не давал никому говорить. Да никто и не говорил. Жена Таня всё время подкладывала ему еду, словно только для того, чтобы он замолчал. Сама же именинница (она же невеста) в новом цветастом платье с широкими белыми бортами сидела недвижно, не издавая ни звука, вроде отгороженной от всего оранжереи. Алексей Сергеевич платком протирал свои большие очки, на время смутно видя махающиеся руки, и снова водружал очки на нос.
Наконец, сумел вклиниться:
– Я слышал, вы занимаетесь фотографией, Юрий Иванович?
Плуготаренко будто на столб налетел – разом перестал смеяться и говорить. Изменился в лице. Оно стало недовольным, даже злым. Точно инвалида прервали на самом интересном.
– Рассказали бы об этом, Юрий Иванович, – не отставая, подкинул живца хирург.
– Да что тут рассказывать… По-любительски всё… Чтобы убить время.. – нехотя ответил инвалид.
Без смеха своего человек стал неузнаваем. Во всяком случае, для Алексея Сергеевича и Татьяны. Сидел за столом, опустив взгляд, ковыряя вилкой какую-то еду. Наталья тоже не поднимала глаз. Не могла взглянуть на супругов. Она-то видела не раз все эти внезапные перемены инвалида. Господи-и! Кого пригласила к ним! Кого втащила в их дом! Своими руками. С его коляской. Буквально! Даже вытирала тряпкой грязь с колёс. Пока инвалид чуть не выпрыгивал от радости из коляски. Неумолчно приветствовал хозяев. Ошарашенных хозяев. Мужа и жену. Гос-по-ди-и!
Алексей Сергеевич всё не терял надежды вытащить инвалида на нормальный разговор, просил показать камеру, с которой тот работает. Говорил, что и сам когда-то неплохо фотографировал.
Под ждущими взглядами Плуготаренко нехотя перекинул себя в коляску. К перемётным сумам её. Вроде китайского ходи к своему товару. Молчком достал завёрнутые в бумагу альбом и духи и просто протянул Наталье, сказав: «Это вам от меня». Опять запустил руку в брезентовый мешок и вытащил камеру для Алексея Сергеевича. Дескать, а это – вам.
Пока Круглов знакомился с зеркальным фотоаппаратом «Зенит», вернулся за стол, крутил за ножку фужер. Фужер с ситро. Толстой именинницы рядом как будто и не было. Внимательно смотрел на другую женщину, беременную, сидящую напротив, напрочь забыв, как её зовут. Галей, кажется. Или Женей? Иногда женщина вставала за чем-нибудь и сразу превращалась в худенького попика в рясе. С пузцом. Муж её продолжал копаться в фотоаппарате. Плуг удерживал его боковым зрением. Всё ждал от него вопроса главного – об Афганистане. (Ну как же – хирург, военврач.)
Однако хирург, вернувшись за стол, наливал в рюмки и всё восхищался фотоаппаратом. Но Пулуготаренко понимал, что врач просто притворяется, и сейчас вопрос непременно последует.
Потом Плуготаренке предложили пирожки с луком и яйцом. Которые испекла якобы Наталья. Плуготаренко взял с тарелки один. Даже не прикоснувшись к своей рюмке, послушно стал есть.
Не замечая за собой ничего странного, он взял второй пирожок, потом третий. Сосредоточенно, ни на кого не глядя, жевал. Всё куда-то отодвинулось, мысли его перешли на восточный базар на окраине Кабула, по которому с Генкой Лапой однажды бродили от нечего делать. На раскинутых пыльных тряпках на земле громоздились горы арбузов, как бомбы были сложены дыни. Старики-торговцы сидели без всяких – прямо на земле. Как сохлые красные перцы. Тогда они с Лапой съели по дыньке, и всё обошлось. Через два дня, опять в увольнении, на этом же базаре они съели по чебуреку со странным привкусом стеарина. Торговка, протягивая чебурек, прикрывала старую морду чёрным платком. Даже не дошли до роты – согнулись от боли. От боли в желудках. Оба, одновременно. Они ничего не могли понять. Приступы боли накатывали волнами, гнули к земле, скрючивали. В расположение вошли оба безумные, уже чуть не падая. Их тут же засунули в уазик, помчались с ними в санчасть. Всю дорогу санитар Володя Бег костерил их последними словами, заставляя пить какую-то дрянь. После которой они, прямо на ходу, высовывали морды из окон и блевали. В санчасти им сразу промыли желудки, положили под капельницы, тем и спасли. Как узнали потом, несколько ребят с оружием бросились на базар, но торговки с чебуреками и след простыл…
Плуготаренко всё жевал пирожки. По-прежнему ни на кого не глядя.
– О чём задумался, Юрий Иванович? – назвав на «ты», спросил его, наконец, Алексей Сергеевич.
Плуготаренко вздрогнул:
– Извините. И, правда, задумался. – Увидел в своей руке пирожок. Отложил.
И вдруг сказал:
– А давайте я вас поснимаю! – Он опять стал прежним: радостным, смеющимся. Он уже командовал, где кому и как сесть. Он постоянно перекидывал себя в разные места. То за стол, то снова в коляску, безжизненные ноги его летали за ним как плётки. Он нисколько не смущался этого. Он опять забыл, что инвалид. С камерой он торопливо выбирал нужную позицию для съёмки.
Когда снимали его самого (работал уже Алексей Сергеевич), он перекинул себя на диван и смело подгрёб к себе двух женщин. Худенькую и толстую. Но с восторгом смотрел только на толстую. И на проявленной потом фотографии было видно, кого он любит, от кого он без ума.
Расходились в полдвенадцатого ночи. По лесенке первого этажа инвалид спускался рывками. Фактически сам. Длинной цепкой рукой он хватался за перила, помогая себе рычагом коляски. Алексей Сергеевич только придерживал, подстраховывал, удивляясь ловкости инвалида.
Удивлены были не меньше и Наталья с Татьяной – да такой сильный краб заползет не только на первый – на десятый этаж! Где бы Наталья ни спряталась! Лишь бы были перила. Было бы за что хвататься ему и выдёргивать себя наверх.
Радостный инвалид выехал в звёздную ноябрьскую ночь. Раскатывал, прощался с новыми знакомыми. Наталья хмуро стояла в лёгкой дохе с просторным воротом. Как будто c висящим удавом на груди. Она собралась инвалида проводить.
17-го декабря, получив зарплату на картонажке, Плуготаренко как всегда ехал домой через площадь Города. Несло крупный снег. Ильич восстал над всеми как голый монстр из пенной ванны, где его не смогли утопить. Пивников с белой площади видно не было – пивники со стеклянной своей субмариной словно залегли на дно. Только здание с властями по-прежнему пыжилось, смотрело в небо.
Плуг вдруг увидел на обочине машинёшку Громышева. А затем выходящих из пивной двух друзей. С бутылками, что тебе со связками битой дичи. Вот это охотники! И это в разгар рабочего дня!
Друзья засовывали добычу в багажник, Плуга не видели. Тот прокрался мимо них чуть ли не на цыпочках (и это на инвалидной коляске!). Хорошо хоть долг Прокову уже отдал. Была бы сейчас картина. Он – Плуг – с деньгами, с получкой! Прямо возле пивной! Живым бы не ушёл. Это точно. Плуготаренко дальше гнал, посмеивался. Декабрьское солнце над головой тонуло в снегу. Как чьё-то воспоминание.
Дома, раздевшись, стряхнув снег прямо в прихожей, перекинул себя в домашнюю чистую коляску, въехал в комнату.
В телевизоре бегали истеричные омоновцы: «Стоять! Лежать! Руки назад!» Вера Николаевна нахмурилась. Как опять пойманная на нехорошем. Но сын без обычного своего ехидства кинул получку на стол и сразу проехал к себе. Вера Николаевна не успела даже обидеться за омоновцев. С досадой крикнула:
– Коля Проков звонил. Там у них новоселье намечается. У Никитникова. То ли сегодня, то ли завтра. Тебя тоже звали. Слышишь?
Сын тут же вернулся в комнату. Чёрт! Совсем забыл! Схватил деньги со стола. Ринулся в прихожую одеваться.
– Зачем деньги-то все взял? – успела только крикнуть мать.
В Обществе, в большой комнате Прокова, Плуга поразила какая-то благочинность, воспитанность расхаживающих инвалидов. Никто не курил. Все были трезвы как собаки. Вокруг сидящего на середине комнаты слепого с тростью ходили деликатно, без шума. Большой холодильник, стоящий неподалёку, недавно распаковали, проверили и снова запаковали. Теперь предстояло тащить его по лестнице на пятый этаж в новую (трёхкомнатную!) квартиру Никитникова. А пока переносили какие-то картонные коробки. То ли с вином, то ли с подарками. Бутылочное пиво, купленное в пивной на площади, уже стояло на столе. По всему было видно, сабантуй намечался немалый. Никитников только вслушивался в возню вокруг себя.
Проков отвёл Плуга с коляской в сторону.
– Юра, мы тут скинулись на холодильник и на подарки детям его. Сам знаешь, как он живет. Деньги взяли из кассы. Надо внести обратно. Где-то по тысячи получилось на каждого. Ты сможешь дать за себя?
– Какой разговор! Коля! – Плуготраенко тут же отсчитал полторы, протянул.
Подъехал к слепому:
– Поздравляю тебя, Слава. Счастья вам всем в новой квартире.
Приобнял его со спины. Словно помогал ему, слепому, увидеть его счастье где-то у пола.
Склонённый слепой, казалось, послушно разглядывал что-то внизу:
– Спасибо, Юра, спасибо. Ждём тебя сегодня в шесть.
Плуготаренко снял руку. Сказал, что на пятый этаж подняться не сможет.
– Да ты что! Юра! Ребята занесут хоть на десятый! Вместе с коляской!
– Верно, Слава, занесут. Только потом как бы не пришлось мне кувыркаться в твоей пятиэтажке по лестнице вниз. Вместе с коляской. Когда наши ребята станут хорошими. Когда их самих нужно будет выносить.
Посмеялись. Плуготаренко прощально сжал руку слепому. Поехал на выход. Никитников остался сидеть. Опять смотрел как смотрят все слепые – мимо всего.
Жалко было его. Плуготаренко знал Славину историю. Как рассказал однажды Проков, Никитников смог выбраться из горящего танка. Смог. Один из всего экипажа. Но ещё в раскалённой железной ловушке глаза его начало сильно резать. Глаза ему словно начали выворачивать наизнанку. И возле танка кружился, падал, вскакивал уже не человек – факел. Факел слепой.
У него обгорели руки, ноги, спина, однако голову в шлеме огонь почти не тронул. По госпиталю сёстры осторожно водили чистого ангела с белыми, как молоко, глазами. А сейчас человек этот радуется, что получил трёхкомнатную квартиру. Смеётся. У Плуготаренко пощипывало глаза. Плуготаренко снова забыл, что он сам инвалид. Что точно так же безнадёжен.
Помимо Общества инвалидов Афганистана, Никитников состоял и в Обществе слепых. Там он познакомился со своей будущей женой. Надя ходила в очках. Правый глаз её напоминал большой заблудившийся глаз офтальмолога. Она немного видела им. Сама маленькая, она водила высокого Славу по улицам. Тесно прижавшись друг к другу, они несли к Славе в квартирку целые рюкзаки пухлых книг для слепых. Вместе водили пальцами по их пупырчатым строкам. Начитавшись как следует, сами принимались по Брейлю долбить в железных рамках металлическими грифелями. Тексты. Оба рьяно графоманили. Он налегал на стихи, она на прозу. Как-то незаметно стали появляться дети. Сначала девочка, потом два мальчика. Но вроде бы не мешали, сами как-то воспитывались: сперва ползали, потом ходили. Когда Надя узнала об измене мужа (с Хрусталёвой), несколько дней плакала. Творчество было заброшено. Но потом отошла, простила, и два грифеля опять дружно застучали в железных досках. Сейчас, когда свалилась трёхкомнатная квартира в новом доме, супруги обрадовались и растерялись, чем и как обставлять её. Но словно бы надеялись, что мебель, как и дети, появится в квартире сама. Новый холодильник, на который скинулись инвалиды, уж точно сам заедет в кухню.
Думая сейчас о несчастно-счастливой паре, о их графоманстве, о смури, которой они защитились от жизни, Плуготаренко печалился. Опять напрочь забыв, что сам он точно такой же. С фотографированием своим, Натальей, фейерверками…
Буран лупил в спину. Уносился прочь в виде белых сгорающих кустов.
В спальне у света лампы Проков читал книжку под названием «Леший», взятую у Веры Николаевны. Жена одевалась на работу. Бело маячила её вздёрнутая попа. Которая образуется, как считал почему-то, если женщина постоянно носит туфли на высоком каблуке. Но отправляясь даже в гости, Валентина всегда вбивала ноги в плоские туфельки типа тапочек. Хотя туфли на высоком у неё были. Она надела их один только раз – в день своей свадьбы. Ноги в них она переставляла осторожно. Как переставляют ноги козы. Больше этих туфель он на ней не видел. Она их куда-то спрятала. Как и белое пышное платье с фатой.
– Меня сегодня посетил дядюшка Понос.
Проков наморщился:
– Ну и зачем ты мне это говоришь?
– А затем, что Женьку тоже пронесло! И всё из-за твоей рыбы! Неизвестно где и у кого купленной.
Было дело. Купил возле гастронома. У старика в драном малахае. Сидящего на тарном ящике над тремя снулыми щуками. «Не боись. Свежие. Вчера на подлёдной поймал». Обманул старый!
Жена всё ворчала. Для неё покупка продуктов, особенно поход на рынок – это серьёзное гордое дело настоящей хозяйки. На рынке она всегда покупала только у своих продавцов. Они здоровались с ней, как с родной. Она заводила с ними разговоры на кулинарные темы, наивно думая, что уж они-то её не обманут. Но её и тут – вот такую свою, постоянную – обманывали. То мясо, выдаваемое за свежайшее, дома начинало вонять марганцовкой, то молоко сворачивалось в кастрюльке на газу, а сметана отстаивалась серой водичкой, то творог начинал горчить через день и отдавать ацетоном. А ведь ей давали пробовать всё, мясо подносили к носу. С оттопыренными мизинчиками она показывала: вот этот кусочек, пожалуйста. Проков стоял рядом, кипел. С армейским сидором до земли. Будто собрался назад в Афганистан.
– Застегни бюстик, пожалуйста.
«Бюстик». Бюстик-то, наверное, шестого размера. Не меньше. Проков встал, застегнул. Снова сел. А жена уже чулки пристёгивала. Выставлялась перед зеркалом. По всему было видно, очень гордилась собой. Проков смотрел хмуро. Так смотрят на лошадь в сбруе.
В первые годы они любили друг друга. Ещё, наверное, в запале молодости. Потом ему хотелось уже какой-то остроты, новизны от неё в постели. Она же его только регулярно удовлетворяла. Лежа под ним, она думала о котлетах, какие нужно завтра ему и сыну нажарить на обед. Прокову казалось, что, как женщине, он ей и не нужен вовсе. У них не было даже своей супружеской тайны. Той интимной тайны, которую прячут от всех муж и жена. Даже будучи уже стариками, до самой смерти. Им словно скрывать было нечего. У них всё всегда было одинаково. Серьёзная, обстоятельная, она просто исполняла свой супружеский долг. Это нужно было для здоровья мужа. «Хочешь?» – выключив свет, спрашивала она его. И он обречённо валился на неё. Белкастый шахтёр в шахте. Долбящий породу. Обречённый долбить её вечно.
Потом ему всё надоело. В одной постели они бывали всё реже и реже. Под видом долгого чтения вечерами Проков перекочёвывал в большую комнату на диван. Там и засыпал, уронив книгу на пол. Она же, глядя на него, думала, что он стареет. Накрывала пледом и выключала свет.
Нередко Проков вспоминал почти месячный угар свой с ловкой Хрусталёвой. Когда на дню по два, по три раза он скрывался с ней в маленькой комнатке в клубе за сценой. Чего только она не выдумывала! Не вытворяла с ним, Проковым! Он ходил по Обществу, как безумный. Дикой. Он думал, что он один у неё такой отчаянный и неутомимый. Однако потом выяснилось, что в комнатёнке за сценой побывали и верные его товарищи. И Громышев, и Кобрин, и даже слепой Никитников.
А кончилось это всё – известно чем…
Прибежали в спальню Женька с Пальмой. Проков сразу раскрыл окно прямо в утренний сизый холод. Уже ждали воробьи. На двух ветках распределились. Беспокоились. Грозди вонючие, грозди душистые. Как только Женька сыпанул в кормушку семечек – ринулись кучей.
Дав им попировать, Женька взмахнул рукой – воробьи разом взмыли, рассыпались по дереву. И тогда начинали падать синички. Будто с неба, прямо с крыши. Как весенняя капель. Только сейчас получалось – зимняя. Глупая Пальма крутила башкой, ломала ухо вопросом: что за чудеса такие? Откуда их (птичек) столько?
Валентина сразу начинала ворчать:
– Опять привечаете. Уже обгадили весь подоконник!
Отец и сын не обращали внимания – любовались.
К калитке шли вместе. Высокий сильный отец, одетый в афганский выцветший бушлат и такую же армейскую шапку, и толстенький сын в новом зимнем пальто с громоздким ранцем за спиной. Не чувствуя разлуки, глупая собака вокруг них подпрыгивала, летала.
За калиткой Женька, помахав отцу, а потом Пальме, потянул влево, к школе номер № 35. Проков двинулся направо – в центр, на работу в Общество. Пальма поскуливала, выглядывая из калитки. Но ни за тем, ни за другим не бросалась. Боялась улицы. Побежала к крыльцу. Чтобы так же радостно проводить и хозяйку. Но проводить не дали. Заперли. Тогда ходила и скулила в доме.
Проков купил возле парка свою утреннюю газету. Бодро пошёл дальше. Сегодня зимнее утро было пепельно-серым, без солнца. Длинные ветви деревьев над головой расползлись и перепутались. Походили на вконец промёрзших гусениц. Смотрел, задирал голову.
Навстречу приплясывающей походочкой двигался парнишонка лет шестнадцати. Несмотря на заметный морозец, одетый легко. Спортивные штанцы с лампасами, кожанка-косуха, большой кепон на круглой голове.
Остановились оба, разом, мгновенно узнав друг друга. Весёлые глаза пинальщика-убийцы сделались стальными, узкими. Уже выискивали отход, чтобы рвануть.
Одной своей рукой, точно клещами, Проков сдавливал тонкую шейку Шплинта через ворот косухи. Глаза Прокова были как гады. «Пусти, подлюга!» – сипел, вырывался Шплинт, пытаясь оторвать железную руку. Сучил ногами, пинался, но Проков отстранял его и снова давил. «Сволочь, отпусти!» – дергался Шплинт, уже хрипя. Детская, но уже испитая мордашка становилась пепельной, серой, покрывалась потом. «Пус…ти!»
Утренние пешеходы – будто вымерли. Только какая-то бабёнка еле слышно кричала с того света: «Милиция! Милиция!»
– Николай! – вдруг явственно раздалось сзади.
Проков обернулся. На всех парах летел к ним Плуготаренко в коляске.
– Николай, что ты делаешь! Опомнись!
Проков приослабил хватку, но не отпустил пацана. Дышал как бык, промазавший по красной тряпке.
Плуг начал вязаться, хватать Прокова, пытаясь отодрать железные пальцы. Опрокинулся с коляской. Как ванька-встанька тут же вскочил… на руки. И словно не знал, что делать дальше.
Проков бросился, подхватил, стал усаживать в коляску. Кашляя, Шплинт побежал. Падал, вскакивал, матерился. Махался кулачишком: погоди, сука, встретимся!
На груди у друга, словно продолжая удерживать его, дрожал Плуготаренко:
– Коля! Ты же не убийца! Разве можно так! Коля!
Точно пьяного, Прокова покачивало, он закрывал глаза, сжимал зубы. В голове словно тыкались иголки.
Повернулся, наконец, пошёл обратно домой. Плуготаренко поехал рядом. Непрерывно говорил, успокаивал. «Милиция, милиция!» – прячась в белых деревьях парка, сопровождала, повизгивала бабёнка.
Проков остановился:
– Юра, поезжай по своим делам. Прости, что так случилось со мной. На твоих глазах. Прости… Вере Николаевне не надо об этом.
Сжал руку друга. Пошёл дальше один.
Дома лёг. Запястьем придавил распадающуюся голову. Слёзы текли и текли. Как у бабы. Как когда-то в госпитале. Собака нервничала, вскидывала лапы на грудь, скулила, слизывала с лица. Как чужие, её лапы царапались обо что-то, о пустой протез стукались.
