Текст книги "…И никаких версий. Готовится убийство"
Автор книги: Владимир Кашин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)
12
Дмитрий Иванович считал, что хорошо знает свою Наташку, которую, не заметив, как это случилось, давно перестал называть «щучкой», и был уверен, что, живя отдельно от него, в квартире Ружены, она не забудет родительский дом.
Действительно, дочка частенько бежала из института не к себе, а к ним. Иногда усаживалась, как когда-то, в кабинете Дмитрия Ивановича, в его любимое старое кресло, и, благо отец всегда приходил домой поздно, готовилась к занятиям, пользуясь книгами по юриспруденции, которых у самой не было.
Не застав дочь у себя дома, Коваль обычно удовлетворялся сообщением Ружены, что та пообедала или поужинала и уехала.
Единственно, что удивляло Дмитрия Ивановича, так это то, что в последнее время Наталка могла исчезнуть буквально за несколько минут перед его приходом. Она очень переменилась. Казалось, девушка не скучала по отцу, даже избегала его, словно боялась, что он будет расспрашивать о том, о чем не была готова рассказать. Ружена – другое дело. Подружившись с ней, хотя сначала они никак не могли ужиться под одной крышей, Наташа откровенничала, как с подружкой. Дмитрий Иванович радовался, что между дорогими ему людьми установились добрые отношения, и в то же время как-то по-детски обижался, ревновал Наташу к Ружене, считая, что дочь все-таки должна быть ближе к родному отцу, а не к мачехе. В такие минуты ему вспоминалось, как дружно жили они вдвоем, как хорошо проводили редкие свободные у Дмитрия Ивановича вечера в задушевных беседах на большой, уютной кухне их старого дома.
Да, все это было. И все это в прошлом, как в прошлом и маленькая остроносенькая девочка-щучка с бантами в косичках, завязывать которые он с трудом научился. Теперь она вполне самостоятельный человек. Два года тому назад оставила филологический факультет и решила стать юристом – как он думал, под влиянием его рассказов. Не жалеет ли теперь об этом решении? Вроде бы нет. Но разве признается, если думает иначе! Очевидно, так и должно быть, а он – старый брюзга и не понимает молодежь?..
В это воскресенье, как очень часто в выходной, Коваль был на работе. Позвонив под вечер домой, полковник узнал у Ружены, что Наташа снова, какой уже день, не показывалась.
В голосе Ружены ему послышались тревожные нотки. Он спросил, не случилось ли чего-нибудь непредвиденного. «По-моему, у нее все в порядке», – ответила жена, но это странное, неуверенное «по-моему» усилило его беспокойство. Тогда он сказал, что поедет не домой, а к Наташе. Ружена в ответ не только не возразила, а как будто обрадовалась, что также было необычно и еще больше встревожило его.
У Наташи сидели друзья.
Дмитрий Иванович одним взглядом охватил знакомую обстановку комнаты, где словно невидимо еще присутствовала Ружена. Скромные обои, казалось, еще хранили тепло ее дыхания, небольшой стол под окном и круглый журнальный столик посреди комнаты, два кресла, занимавшие много места, и удобный диван «Лира». Все это осталось от Ружены. Наташин был только туалетный столик с зеркалом, так как свой Ружена забрала. На журнальном столике сейчас стояли четыре кофейные чашечки и вазочка с карамелью. Девушку по имени Рита, худую, долговязую и большеглазую, с постоянным, будто застывшим выражением удивления в глазах, с распущенными золотистыми локонами, которые двумя ручьями низвергались на плечи, Коваль знал; коренастого же парня со всклоченными волосами, видно не очень дружившими с гребнем, сидевшего на диване рядом с Ритой, Дмитрий Иванович видел впервые.
У Коваля был свой ключ от квартиры, поэтому он неожиданно появился на пороге. Рита кивнула в ответ на «здравствуйте», а парень, увидев полковника милиции, медленно поднявшись, произнес с улыбкой «…уже» и назвался Афанасием Потушняком. Улыбка у парня была добродушной и приветливой. Коваль тоже, находясь в хорошем расположении духа, потому что снова увидел свою Наташку, принял шутку и ответил в тон «…пока еще» и добавил: «Дмитрий Иванович».
«Три и четыре. Трое людей и четыре чашечки», – вспомнив совет Спивака обратить внимание на то, что в квартире Журавля в трагический вечер на столе стояло три тарелочки и только две кофейные чашечки, Коваль мысленно улыбнулся. Он уже заметил в плохо освещенном углу комнаты, у окна, еще одного юношу. При появлении Коваля тот поднялся с кресла, доставая головой чуть ли не до потолка, и так застыл в почтительной позе.
Полковник его, так же как и Афанасия, видел впервые, но каким-то особым чутьем понял, что именно этот смуглый, как Ковалю вначале показалось – черный, юноша с пышной гривой волос и огромными, широко расставленными глазами будет интересовать его больше всего.
– Не пугай людей своей формой, – засмеялась Наташа, бросаясь навстречу отцу, – давай шинель, повешу. И знакомься, – добавила, кивнув в сторону смуглого юноши: – Хосе. С Кубы. Учится у нас, в университете.
Хосе, услышав свое имя, вежливо наклонил голову и, четко выговаривая каждый слог, произнес по-русски:
– Здравствуйте!
Коваль невольно дольше, чем следовало, задержал взгляд на приятном мужественном лице молодого кубинца, и тревожный голос Ружены зазвучал в ушах.
– Хосе – физик, учится вместе с Афанасием, – протараторила тем временем Наташа, забрав шинель у отца, и, наклонив голову, чтобы скрыть румянец, побежала с шинелью в коридор.
Коваль проводил Наташу взглядом. Смущение дочери, которая долго возилась в коридорчике и не спешила возвратиться в комнату, многое сказало Дмитрию Ивановичу.
Постепенно разговор завязался и даже приобрел некоторую остроту. Афанасий, терпеливо молчавший, пока Дмитрий Иванович интересовался учебой Риты, вдруг в ответ на вопрос Коваля, что думают молодые физики о перспективах своей науки, почему-то взорвался. Он сказал, что предшественники, открывшие деление ядра, не сумели справиться с джинном из бутылки, и теперь молодое поколение не столько думает о том, как глубже внедриться в неведомое, сколько о том, как загнать джинна назад и спасти себя. Он предъявил целую кучу претензий «отцам», словно давно ждал удобного случая, и улыбка теперь, с которой он это сделал, показалась Ковалю обидно ядовитой.
Почувствовав, что атмосфера накаляется, Наташа постаралась шуткой разрядить ее.
– Стоп, стоп, Афанас, ответь прежде всего на такой вопрос: «Почему ты вздрогнул, когда вошел папа?» – спросила девушка, ставя перед отцом чашечку кофе. – Ведь так? Форма испугала?
Все засмеялись. Афанасий тоже растерянно улыбнулся, не понимая, к чему клонит хозяйка. А Коваль решил, что дочь старается отвлечь его внимание от молча сидевшего в углу Хосе.
– Наверное, наверное, – согласился юноша, – ведь в каждом человеке живет неосознанное чувство вины.
– Даже если ни в чем не виноват?
– Чувство это необъяснимое, может появиться даже у невиновного. Оно врожденное.
– Откуда же это чувство, от первого греха Адама, что ли?
– И Евы, – засмеялась Рита.
– Ты еретик, Афанасий, – воскликнула Наташа. – Откуда может быть чувство вины, если человек твердо знает, что он не виновен!.. Ты мелешь чепуху.
– Вот-вот, – сказал Афанасий. – Вот-вот, – повторил он, – если «твердо знает», а если не «твердо»? Вижу, ты хоть и третьекурсница юрфака, но уже мыслишь, так сказать, в строго очерченных рамках закона, не забывая о презумпции невиновности и не допуская никаких вариаций…
– Ты говоришь глупости, Афанасий. Это – софистика. Лучше ответь, налить еще кофе?
Юноша отмахнулся от Наташи и, слегка повернув голову в сторону Коваля, произнес:
– А что об этом скажет Дмитрий Иванович? Если разрешено спросить.
Коваль не спеша сделал глоток из чашечки и поставил ее на стол.
– Знаете, Афанасий, я с вами согласен.
Наташа удивленно взглянула на отца. Парень, не ожидая такого ответа, несколько растерялся.
– Да, да, – подтвердил Коваль. – Встречаются люди с ущемленной психикой. Они чувствуют себя виноватыми не в чем-то конкретном, а, так сказать, вообще. – Дмитрию Ивановичу вспомнился художник Сосновский, взявший на себя чужое преступление. – Такие люди, – продолжал он, – постоянно смущены, зажаты и в определенных ситуациях готовы без сопротивления признаться в том, чего в действительности не сделали. Говорят то, что им подсказывают. Возможно, это тянется еще с дореволюционных времен как психологический атавизм. В течение ряда веков в старой России царствовало беззаконие. Только в ней могла появиться такая страшная пословица: от сумы да от тюрьмы не зарекайся. Перед богом и царем все были рабами, все виновными. И это чувство передавалось из поколения в поколение…
– Оттуда, вы считаете, и нынешний страх перед беззаконием закона? – с иронией спросил юноша.
– Ну, в общем-то, страх в социальном масштабе мы преодолели еще в семнадцатом году. Позже, правда, были серьезные ошибки – например, трагедия так называемого культа личности. И вот у некоторых людей, особенно у молодых, как вы, еще ничего не испытавших, появляется недоверие к закону, к его исполнителям… Такое представление хотя и тянется, так сказать, издалека, но со временем пройдет. Процесс, конечно, длительный и во многом зависит от воспитания.
– Вряд ли пройдет, – буркнул Афанасий. – Не исчезнет. Неуверенность и страх сидят прежде всего в вас, в старших, сидят очень глубоко, не выковырнешь. Страх накапливался у вас годами, как стронций в костях, – дальше бычился парень.
Коваль чувствовал, что во многом Афанасий прав. Ведь это разные вещи: смелость в дни революции, ярость против настоящего врага и страх в годы террора, обращенного внутрь революции, против всех и каждого. Страх этот потому и возник, что ясный ум людей не мог постичь коварства «отца народов», который самые гнусные поступки умело маскировал светлыми одеждами идеалов.
– У нас этого меньше, – продолжал Афанасий, – и это, тут я согласен, наследственное. Но есть еще и другой страх. Не по вине когдатошнего царя. Вот я – физик. Что мои отцы-физики оставляют мне в наследство? Атомную, ядерную, нейтронную, и так далее, и тому подобное, в космосе – лазер, на земле – чумные бактерии. Веселенькая перспектива… Вы все это создали и уйдете, а нам разбираться, жить с этим…
Коваль понимал Афанасия и мысленно во многом соглашался с ним. Но было нечто мешающее ему сейчас откровенно заявить об этом. Ему не хотелось при Наташе признавать крушение своих идеалов. Он не был готов к этому и потому даже обозлился на хлопца.
– Вам легко говорить, – вздохнул он, – а побывали бы вы в шкуре отцов в те суровые времена!
Дмитрия Ивановича очень задевала та легкость, с которой молодые люди критикуют отцов, и огорчало сознание того, что судьбу не переиграешь и время назад не повернешь.
– И все же надо не разбираться, а искать выход, – продолжил разговор Коваль. – Вы же, надеюсь, не ретроград, сами будущий ученый и прекрасно понимаете, что открытие деления ядра – величайшее достижение человеческого ума. Но использовать это открытие можно и во вред людям. Фашизм, как явление глобального преступления, тоже пытался использовать достижения науки в варварских целях. Сегодня бомба снова стала материальным выражением возрождающегося на Западе фашизма. Эта чума двадцатого века начала распространяться уже с того момента, когда американский президент приказал применить бомбу против Хиросимы и Нагасаки. Теперь вы – молодые люди – будущие ученые, должны еще глубже проникнуть в тайны материи и найти способы исключить возможность применения в военных целях своих открытий. Старшее поколение, которое вы обвиняете в теперешних трудностях, спасло мир от коричневой чумы в сороковых годах. Сейчас ваша задача – не дать разгореться войне. Это стремление молодежи всего мира, не только нашей.
– А вы что, самоустраняетесь?
– Нет, мы тоже не складываем оружие… А что думает об этом наш молодой друг? – обратился Коваль к кубинцу, который, пытаясь разобрать, что говорят, не вмешивался в спор и послушно улыбался, когда улыбались другие. У Дмитрия Ивановича, о чем бы сейчас ни говорили, гвоздем сидел в голове этот новый приятель Наташи.
– Хосе еще не настолько овладел языком, чтобы рассуждать на отвлеченные темы, – бросилась на его защиту Наташа.
«Как не овладел?! – хотел спросить Коваль. – Как же учится, не зная языка?» – но не успел сказать это, как гость заговорил:
– Я все понял, Наташенька, твой папа́ хочет знать мое мнение, – выразительно произнес он.
Коваль заметил, что имя его дочери молодой кубинец произносит как-то по-особому – мягко и нежно, но это вовсе не порадовало его.
– Я думаю, – продолжал Хосе, – война это плохо, очень плохо. У меня дома тоже так думают папа́ и мама́.
– У Хосе отец – коммунист, – поспешила сообщить Наташа.
– Это хорошо, что коммунист. – Коваль понимал: дочь старается, чтобы Хосе понравился ему. «Впрочем, чего беспокоиться, если Наташа подружится с парнем из другой страны? Во-первых, человек он, может, действительно хороший, во всяком случае сразу заметно, что воспитанный, интеллигентный, – успокаивал себя Дмитрий Иванович. – И потом, знакомство, даже дружба, – это еще не любовь!» – Коваль, преодолевая отцовский эгоизм, тоже старался проникнуться симпатией к скромному парню. – Вот в борьбе против войны исчезнет и чувство неуверенности в будущем, у кого оно появилось… – продолжал он. – Мы в вас верим, верим в молодежь. Мне приходится сталкиваться с разными людьми, частенько, как вы понимаете, не с лучшими. Однако свое мнение я не меняю. При ближайшем знакомстве и среди них оказываются люди только случайно оступившиеся. Главным образом из-за того, что их приучили потреблять, а не создавать. И не столько карать их нужно, сколько помочь взглянуть на себя со стороны и стать на ноги. В общей массе молодежь у нас хорошая. Только достоинства ее не очень заметны поверхностному взгляду и проявляются обычно в экстремальных ситуациях…
– Ну, Дик, ты отличный пропагандист! – воскликнула Наташа. – «Дик» – это Дмитрий Иванович Коваль, сокращенно, – объяснила она Хосе и Афанасию.
Дмитрий Иванович с теплотой подумал, что дочь давным-давно не называла его так. Неужели в их отношения возвращается прежняя душевность?
– По-моему, тоже все правильно, – подала голос Рита. – И ты, Афанасий, не возникай, смолкни.
– Хорошо бы, чтобы наш молодой друг не просто замолчал, а понял…
– Может, и так… – наконец согласился парень, и дискуссия свернулась.
Наташа подошла к форточке и чуть приоткрыла ее. В комнату ворвался холодный воздух.
Дмитрий Иванович с удовольствием вдохнул его и отвел взгляд от Хосе, которого до сих пор не выпускал из поля зрения. Его взгляд, блуждая по квартире, внезапно упал на коричневые сапожки, стоявшие в глубине коридора. «Наташины?.. Чьи же еще!» – подумал он, видя, что Рита свои не сняла и словно демонстрирует их, забросив ногу на ногу.
Коваль обрадовался: таки нашла! Не будет больше мерзнуть в старой, чиненой и перечиненной обуви.
Это была целая проблема: зимние сапоги для Наташи. Хорошие хозяева, как известно, готовят сани летом, а телегу зимой. У Ковалей так не получилось. Летом Ружена все время была «в поле», а Наташа тоже находилась в глуши, в стройотряде, и поздней осенью, когда возвратилась на занятия, купить сапоги в городе стало уже невозможно.
Конечно, грубые, тупоносые, на тяжелой платформе, производства местных фабрик, попадались в магазинах. Но ведь девушки и даром не соглашались их надеть.
Сколько раз обсуждался дома вопрос, где купить импортные сапожки! Полковник не умел заводить нужные знакомства. Домашние в этом его не упрекали, но он сам казнился тем, что чем ближе к зиме, тем меньше у Наташи надежды купить то, что ей хочется, хотя деньги на покупку она постоянно носила с собой и ныряла во все попадавшиеся на глаза обувные магазины. Уже и зима наступила, приближался Новый год, а сапог у девушки так и не было.
Но эти сапоги в коридоре после минутного чувства облегчения вызвали вдруг у Дмитрия Ивановича какое-то непонятное ощущение тревоги. Что-то очень знакомое почудилось ему в них. Что именно, сразу не мог сообразить.
– Наташа, – сказал полковник, – тебя, значит, с обновкой! – кивнул на сапоги. – Что же молчишь?
– Да, па! А разве Ружена тебе не сказала?.. Уже две недели, как ношу…
Коваль покачал головой.
– Говорила, наверное! Только ты, как обычно о наших делах, одним ухом слушал, а…
Это было несправедливо. Разве мало тревожило его, что дочь без зимней обуви! Но, видно, такова участь отцов.
С некоторых пор Дмитрий Иванович стал замечать, что он не то чтобы заискивает перед повзрослевшей дочерью, а как-то очень предупредительно старается угодить ей и переживает, когда та не считается с его мнением, возражает или, еще хуже, просто не замечает его. Не имея сил с собой справиться, Коваль иногда говорил с ней более резко, категорично, чем следовало и чем ему самому хотелось…
Во время дискуссии, оттого что Наташа оказалась на его стороне, он буквально расцвел, а вот сейчас, когда несправедливо упрекнула в невнимании, обида больно кольнула сердце, и он сухо произнес:
– Ну, покажи обнову. Похвались.
Дмитрий Иванович вдруг подумал: «А почему Ружена не предложила поехать к Наташе вместе?!» Впрочем, вспомнил он, у нее много дел по хозяйству. Как у каждой работающей женщины, на домашние дела у нее остаются только суббота или воскресенье. А недавно им предложили квартиру в новом жилом массиве Оболонь. И хотя еще нет ордера, но все равно следует готовиться к переезду…
Наташа направилась в коридор.
– Я их сейчас протру.
– Они что у тебя, грязные? – удивился Коваль, зная, какая дочь чистюля.
– Да нет. Помыла – пришла. Но все-таки брать в руки…
Дмитрий Иванович с любопытством рассматривал сапожки. Из коричневой мягкой кожи, на высокой каучуковой платформе, они производили приятное впечатление. Почему же смущает его их необычная форма? И тут Коваль вспомнил: такую же оригинальную модель сапожка, только сделанного еще более изящно, он уже видел в домашней мастерской погибшего ученого. Как сапоги от него могли попасть к Наташе?! Неужели и она стала заказчицей Журавля?!
Пытливо взглянув на дочь, стоявшую перед ним с довольным, даже чуть торжественным выражением лица, словно сапожки были ее великой победой, полковник ничего не сказал и снова принялся рассматривать обувь.
Да, конечно, Журавель тут ни при чем! Как могло такое в голову прийти! Сапожки имели продолговатую фабричную наклейку, прикрепленную с внутренней стороны голенища.
– «Саламандра», – прочитал он вслух.
«Не кубинец ли ей достал?! Этого еще не хватало!»
– Это немецкие, западные, – подсказала Наташа.
– В каком магазине купила?
– Достанешь такие в магазине! Держи карман шире! Оксана с филологического уступила. Они ей тесноваты. В общем, мне здорово повезло!
Коваль помнил крупную голубоглазую девушку с большой ржаной косой. Раньше она частенько забегала к ним.
– А она где взяла?
Наташа пожала плечами: какое, мол, это имеет значение.
Дмитрий Иванович решил не расспрашивать дочь в присутствии посторонних и подождать, пока гости уйдут.
А гости, и больше всех, наверное, Наташа, надеялись, что Дмитрий Иванович сам вот-вот оставит их. Поэтому новые дискуссии не вспыхивали: ждали, кто кого пересидит.
Наташа в душе начинала сердиться на отца: чего это засиделся, ведь у него всегда дел по горло – и днем, и ночью. Может быть, ему не понравился Хосе и он выпроваживает его из дома? Она то возилась на кухне, то вбегала с чайником и снова предлагала кофе. Пробовала начать разговор, но его не поддержали, и она не знала, что делать дальше: компания явно распадалась.
Вдруг молодые люди, словно по команде, подхватились и стали прощаться.
Наташа попыталась задержать их, бросала умоляющие взгляды на отца – неужели не понимает, что его присутствие сковывает молодежь? Но Дмитрий Иванович продолжал сидеть с невозмутимым видом. Он как взял, так и не выпускал обувь из рук, рассматривая штамп на подошвах и наклейки на бортиках голенищ.
Проводив гостей, Наташа вернулась в комнату злая и принялась демонстративно греметь чашками, собираясь отнести их на кухню. На отца не смотрела.
Коваль спокойно повторил:
– А Оксана где взяла их?
Наташа не поняла его – она была в плену горьких мыслей об испорченном вечере.
– Оксана не знакома с неким Журавлем, Антоном Ивановичем, молодым ученым? – продолжал расспрашивать Коваль.
– Не знаю.
– А ты?
Девушка не сразу ответила, соображая, чем вызван этот вопрос и как он связан с сапожками.
– Первый раз слышу. А что такое? Зачем тебе? – буркнула она.
С еле скрываемым волнением Дмитрий Иванович ждал, что ответит дочь. Действительно, что ему известно сейчас о ее жизни, кроме того, что она учится? Не рано ли получила полную самостоятельность? Но, черт возьми, в двадцать лет человек не только не нуждается, но и не терпит родительской опеки, если речь идет о настоящем человеке! А как живут вдалеке от родных приезжие студенты вузов, да и техникумов, юноши и девушки пятнадцати-шестнадцати лет, впервые попавшие в большой город?.. Он сам с четырнадцати в людях… Слишком уж затягивается теперь детство у молодых людей, многих из них до седой бороды опекают родители.
Но так же, как один из супругов обычно последним узнает об измене другого, так и родителям частенько позже всех становится известно о тайных увлечениях и необдуманных поступках ускользающих из-под их моральной опеки детей. Как ни странно, просчеты воспитания обнаруживаются и в так называемых благополучных семьях, и у педагогов, успешно формирующих хорошие душевные качества у подопечных и не замечающих недостатков у собственных детей. Коваль не раз задумывался над этим парадоксом, особенно после смерти Наташиной матери, когда воспитание девочки полностью легло на его плечи. Поразмыслив, он пришел к выводу, что люди у себя дома привыкли не замечать того, что есть, а видят то, что хотелось бы видеть. Ведь дети являются продолжением их самих, вот и попробуй разглядеть то плохое в своих детях, что свойственно и тебе!..
Он очень боялся в свое время за Наташу, которой из-за вечной служебной занятости не мог уделять достаточно внимания. Но возможно, именно то, что она понимала, как занят отец, а также совместный труд в доме, решение всех семейных проблем сообща воспитывало лучше всяких назиданий, помогло ей в переломном возрасте избежать соблазнов, влияющих на неокрепший характер и юный ум.
Все это промелькнуло в голове Коваля.
– Первый раз слышу о каком-то Журавле, – повторила девушка. – А что такое? Чем тебе не понравились они? – Наташа сердито кивнула на сапожки, которые Коваль все еще вертел в руках.
Полковник облегченно вздохнул.
– А где твои старые?
– В кладовке.
– Могла бы обойтись ими еще некоторое время? А эти я возьму? С возвратом, – пытаясь шутить, улыбнулся Дмитрий Иванович.
– Зачем?! – удивилась Наташа. – Ворованные они, что ли, или убийца их продал? – девушка уже начала возмущаться. На языке у нее крутилось: сам не смог купить, а когда я достала… Но вслух это не произнесла.
– Наташа! – остановил ее отец. – Впрочем, пока обойдусь, – решил он. – Надевай их – и проведаем Оксану. Так будет лучше. Она, как и раньше, в общежитии живет?
– Да, в общежитии, – раздраженно ответила девушка. – Но зачем?
– Мне нужно кое о чем ее расспросить.
– А без меня это невозможно?
– Лучше, если с тобой, – настаивал Коваль. Голос Дмитрия Ивановича был строг, и дочь не посмела больше возражать.
Коваль понимал настроение Наташи, но сейчас ее настроение уже не было для него столь важно, как десять – пятнадцать минут назад, кое-какие догадки, родившиеся внезапно, стали для него существеннее, и он должен был не откладывая убедиться в их справедливости.
Надо было выяснить у Оксаны, в каком магазине, где, у кого она купила эти сапожки, а заодно и побеседовать с дочерью, но уже не о сапогах, а кое о чем ином, не менее важном…
Выйдя из дома, Коваль и Наташа сели в троллейбус и вскоре очутились на Владимирской улице. Сойдя с троллейбуса возле городского управления внутренних дел, Дмитрий Иванович мог попросить дежурную машину, но отказался от этой мысли, решив пройти пешком до университета, до первой остановки автобуса, идущего на окраину города к общежитию студентов.
Тем более что и говорить на такую щекотливую тему, как девичьи чувства, не удобно в машине при водителе.
После холодных, сырых, с пронизывающим ветром дней установилась прекрасная, словно по заказу, редкая в последние годы в Киеве сухая зима с легким морозцем, который, казалось, не холодил, а грел. Дышалось легко, и ноги сами несли по слегка заснеженным тротуарам. Владимирская улица четко обозначалась пунктиром фонарей, ярко сияющих в прозрачном воздухе, от Софийского собора вниз к университету.
Но ни Дмитрий Иванович, ни Наташа не обращали внимания на красоту вечернего города.
– Кое-что я могу тебе рассказать, – заговорил Коваль, обращаясь к надувшейся дочери. – Я сейчас занимаюсь сложным и, боюсь, бесперспективным делом. Очень трудно в этой истории установить: погиб человек в результате несчастного случая или было совершено преступление. В равной степени возможны обе версии, а доказательств нет ни для одной из них. То есть, по сути, никаких версий. Тебе, как будущему юристу, кем бы ты ни стала – следователем, судьей или адвокатом, – когда-нибудь придется столкнуться с преступным бездействием. Очень трудно доказать, что человек мог протянуть руку другому и спасти от гибели, но не протянул. Мог или не мог? Не мог или не захотел? Вот в чем вопрос. Здесь доказательные факты редко бывают, ибо установить их почти невозможно. В таких случаях, когда это бездействие преступное, правонарушение совершается без видимых внешних проявлений, именно прячется в глубине души человека, куда постороннему трудно заглянуть… Ты, наверное, читала о трагедии под Сочи во время шторма: на рассвете море накрыло и унесло с собой с кемпинга десятки машин со спящими в них людьми. В «Литературной газете» есть чудесные строки о героическом мальчике из Армении, который два часа боролся с волнами, держа на своей груди маленького братика. И есть строки, читая которые начинаешь терять веру в человека. Находившаяся на берегу некая личность – мне трудно называть его человеком – не захотела протянуть руку этому мальчику, державшему ребенка, и дала им погибнуть в волнах. А стоило только протянуть руку, помочь! Но тот, что был на суше, и не подумал это сделать – он был занят спасением своей машины!
Вот доказать: мог или не мог, хотел или не хотел – очень сложно… А дело, которым я сейчас занимаюсь, еще сложнее. Приходится прибегать к исследованию душевного состояния всех лиц, окружавших погибшего в его последний вечер…
Коваль умолк.
Наташа, казалось, не реагировала на слова отца. Как и в троллейбусе, дулась на него, не понимая, зачем он тащит ее в общежитие.
Раньше Дмитрия Ивановича совсем не беспокоили Наташины друзья, даже настойчивое ухаживание молодого следователя Субботы. «Может, потому, – думалось сейчас Ковалю, – что Наташа жила со мной под одной крышей и была совсем молоденькой… Впрочем, пару лет тому назад ее уже нельзя было назвать ребенком…»
Наташа догадывалась о беспокойстве отца и мысленно возмущалась. Но пока она молчала, готовая взорваться, если тот затронет щекотливую тему.
Когда они вышли к Золотоворотскому скверику, Дмитрий Иванович решил кое-что объяснить Наташе.
– Понимаешь, у погибшего было хобби: моделировать и шить красивую обувь. Он был искусник, настоящий художник, и твои сапожки скроены словно по его модели, только почему на них фабричная марка немецкой «Salamander»? Это надо выяснить.
– И что? Оксана поможет твоему розыску? – наконец открыла рот Наташа.
– Капля по капле долбит камень не силой воды, а частым падением, – ответил полковник древней латинской пословицей. – Деталь к детали, и картина вырисуется…
Он подумал: если окажется, что Оксана, у которой купила сапоги Наташа, каким-то образом была связана с погибшим Журавлем, то ему придется сообщить об этом Спиваку и передать розыск другому оперативному сотруднику.
– Но на них же – фабричная марка, – развела руками девушка. – При чем тут какой-то сапожник?
– Это надо уточнить.
Коваль не знал, как перейти ему к Хосе. Наконец, когда впереди показалось ярко-красное, даже вечером освещенное мощными прожекторами массивное здание университета, осторожно спросил:
– А где ты с ним познакомилась?
Наташа тряхнула головой.
– Что за вопрос?
– А все-таки?
– Дик, ты ведешь себя не по-джентльменски.
– Щучка ты моя, спрячь свой длинный нос в воротник и будь повежливей с отцом.
– Я уже достаточно взрослая и…
Коваль перебил ее:
– Для того чтобы грубить?
– Да нет. Ты же все понимаешь!..
– Конечно, – согласился Коваль. – Понимаю. Больше даже, чем ты предполагаешь… И против этого парня ничего не имею. Такой приятный, обходительный. Но что скрывается за внешней вежливостью… Их там с детства учат хорошим манерам, однако часто это оболочка, скрывающая истинную сущность человека… – «Господи, какую я ересь плету, – с отчаянием подумал Коваль. – Разве об этом надо с Наташей говорить?» Но других слов он не находил. Решительный, сильный в других ситуациях, он сейчас ненавидел себя.
– Почему ты так говоришь? Вот повернусь и уйду.
– А я тебя задержу, чтобы произвести официальное дознание, – пошутил Коваль, ибо ничего другого ему не оставалось. – Ну ладно, ладно, – примирительно добавил он, видя, что Наташа действительно готова уйти. – Я знаю, ты у меня умница… Извини.
– Вот и договорились, – перебила его Наташа. – Подходит автобус!
Оксана рассказала, что сапожки она купила не в магазине, а в парикмахерской, у какой-то женщины, которая сидела в очереди и вытащила их из сумки, жалуясь, что ей велики.
– А где взяла их та женщина? В каком магазине купила?
– Она об этом ничего не говорила.
– И вы, Оксана, взяли не меряя?
– Да. Во-первых, мерить в парикмахерской неудобно, а во-вторых, уже подошла моя очередь и мастер пригласил в кресло. Я посмотрела, вижу – мой размер… Годится!
– И сколько заплатили?
– Сто тридцать! – недоуменно ответила девушка. – Честное слово! Я не обманула Наташу! Копейка в копеечку. Да как вы могли такое подумать на меня, или вы меня не знаете, Дмитрий Иванович! – возмущаясь, почти кричала она, – Конечно, дорого, но я же столько уплатила…
– Успокойтесь, Оксаночка, я ни в чем вас не подозреваю… Не в этом дело.
Подружки переглянулись, Наташа незаметно развела руками, показывая, что она ни при чем…
– А деньги у вас с собой были? Сумма ведь приличная.
– Я их уже два месяца ношу с собой, чтобы случай не прозевать. Боже, я так было обрадовалась! А что получилось! Той тетке они большие, а мне маловаты. И размер мой, а почему-то тесны, жмут. А то я их даже Наташе не уступила бы…
