Текст книги "…И никаких версий. Готовится убийство"
Автор книги: Владимир Кашин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)
15
И вот они сидят вдруг против друга: полковник и последний, самый главный, как считал Коваль, свидетель, показания которого могут пролить свет на трагическую гибель Антона Журавля. Дмитрий Иванович всматривался в бледного худосочного мужчину лет тридцати. Его широкий и высокий лоб, казавшийся особенно большим из-за преждевременно появившихся залысин, нависая над глазами, носом, словно не дал им вырасти такими же массивными. Длинные пушистые бакенбарды чуть удлиняли лицо, и заметно было, что о них заботятся. Правда, сегодня бакенбарды были непричесаны, что объяснялось волнением их хозяина.
По просьбе Коваля институт прервал командировку Павленко, и сейчас полковник, пожалуй, впервые за долгие годы службы напряженно задумался, не зная, как лучше построить беседу, чтобы свидетель, а возможно, и подозреваемый дал правдивые ответы.
Дмитрий Иванович готовился к этой встрече. Он тщательно изучал все стороны жизни Павленко. Эпизод за эпизодом. Детство, становление, быт, настроение, мечты… Почему именно его? По той же причине, что и Нины Барвинок. Ведь они последними видели живым Журавля.
За время, что Павленко находился в командировке, Дмитрий Иванович многое узнал о нем в институте, от знакомых по дому, и сейчас, обдумывая все слышанное, но ранее воспринимаемое несколько абстрактно, так как самого Павленко зрительно не представлял, пытался связать эти сведения с человеком, сидевшим напротив. Теперь, знакомясь с Вячеславом Адамовичем ближе, полковник прежде всего стремился понять, какая главная черта этого человека, какой у него характер, какие настроения, чувства, страсти, какие действия от него можно ожидать, окажись он в ситуации экстремальной.
Дмитрию Ивановичу было известно, что Павленко человек не глупый, образованный, как говорили в институте – способный, но застенчивый и поэтому державшийся в тени, очень скрытный, втайне страдающий от своей робости, от загнанных внутрь себя порывов и страстей.
Но вот какие это были страсти, какая из них была главной. Коваль еще не понимал: стремление к научной карьере, жажда женщин, денег или страдал от неудовлетворенности своим положением в обществе, в семейной жизни или еще что-нибудь? Вспоминая беседу с Василием Ферапонтовичем и характеристику, данную младшему научному сотруднику Павленко, Коваль убеждался, что научная среда в некотором смысле стала для Вячеслава Адамовича убежищем в бурлящем современном мире. Сам Павленко, очевидно, понимал, что никакого другого пути – завод, служба в аппарате – для него нет. Он не любил точно очерченных регламентированных обязанностей. Наблюдая, как люди спешат по утрам на работу, как строго расписан их однообразный рабочий день, он приходил в ужас при мысли, что и ему придется влиться в их ряды. Еще в институте, когда сталкивался с каким-нибудь строгим научным правилом, он с трудом заучивал его, словно это было насилие над собственной мыслью. Он был склонен к поиску, фантазии, не скованной рамками твердых установлений, считал, что только наука может дать ему возможность, пусть даже иллюзорно, быть лично независимым. Но тут на его жизненном пути встретился Антон Журавель…
Больше всего Коваля сейчас интересовало: было ли между сотрудниками, так сказать, приятелями, работавшими над общими научными темами, только естественное научное соревнование? Не было ли зависти друг к другу, что, бывает, часто вспыхивает скрытой враждой? Кое-какие основания для таких подозрений у него имелись…
Дмитрий Иванович по обыкновению не спешил. Он видел перед собой человека нервного, настороженного, понимал его состояние и хотел уловить то движение его души, когда она хоть на момент приоткроется и Вячеслав Адамович станет с ним искренним.
Высоко в небе появился одинокий самолет. Коваль решил, что это военная машина, истребитель. Краем глаза наблюдал, как выползает из-за рамы окна тоненькая белая стрелка, постепенно превращаясь в кружевную дорожку – след сгоревших газов – и упорно лезет вверх.
Павленко проследил за его взглядом и поежился в мягком, обтянутом искусственной кожей кресле. Он тоже ловил каждое движение Коваля. Чувствовалось, что он сейчас очень нервничает, но пытается не показать этого.
Полковник дождался, пока белая стрелочка упрется в верхний угол окна, и спросил:
– Поездка ваша, Вячеслав Адамович, в Ереван была удачной?
– Не совсем.
– Почему?
– Не все успел. Вы же отозвали.
– Ну, пожалуй, не я, институт. В Ереване внедряли новый метод шлифовки?
– Нет. Моя работа связана с увеличением прочности шарнирных соединений.
Дмитрию Ивановичу было известно, что в Ереване Павленко бездельничал. На заводе появился всего пару раз и то на часик-другой, чтобы отметить командировку. Походив немного с мрачным видом по цехам, он незаметно исчезал. Все остальное время провел в гостиничном номере, где запирался наедине с бутылкой. Знал Дмитрий Иванович и то, что на второй день командировки Павленко позвонил домой, но, когда Варвара Алексеевна взяла трубку и несколько раз прокричала в нее «алло», ничего не сказав, положил свою…
– А с новшеством, которое предложил Журавель, вы знакомы?
Павленко помедлил с ответом. Коваль заметил, как изменилось его дыхание.
– Да, знаком, – наконец ответил Вячеслав Адамович. – И более того…
– Что значит «более того»?
– В свое время думал о том же…
– Что значит «в свое время»? Может, это была ваша идея – разнообразное движение абразивов при шлифовке?
Павленко замялся, опустил глаза.
– Какое это имеет значение теперь, – махнул рукой, выпрямившись. – Поймите меня правильно… я считаю, дело прошлое.
– В каком смысле «теперь»? И «дело прошлое»?
– Да в том же смысле, в том же, – вдруг раздраженно ответил Вячеслав Адамович и бросил на Коваля сердитый взгляд. – То ли я первый придумал, то ли Антон, какая разница, раз его на свете уже нет… Просто так совпало… Стечение обстоятельств… А теперь что же? Антон успел заявить об изобретении, значит, все остальное, извините, пожалуйста, мусор и автоматически отпадает… На фоне этой беды все остальное – мелочи, суета. Говорить стыдно, кто больше, кто меньше. Высчитывать, мелочиться…
Отвечая, Павленко ерзал в кресле, прятал глаза. Казалось, он стеснялся самого себя, своего голоса, своих слов, старался стать меньше, незаметней, вжаться поглубже в кресло.
– Ну хорошо, – произнес Коваль. Он решил пока не расспрашивать о последнем вечере у Журавля, а ходить вокруг да около этого события. Таким образом вызвать недоумение у Павленко, который, конечно, ждет от него главных вопросов, и понаблюдать реакцию допрашиваемого на свое странное поведение.
Дмитрий Иванович считал, что в сегодняшнем допросе самым важным является психологический момент. Он задумал провести научный тест, разыграв с двумя другими молодыми учеными ситуацию, в которой оба претендуют на одно и то же изобретение. Но не был уверен, удастся ли добиться полной искренности от участников эксперимента и, главное, даст ли на него согласие следователь Спивак. Поэтому ему оставалось самому находить психологические доказательства поведения людей, связанных с трагическими событиями в квартире Журавля.
– Расскажите, Вячеслав Адамович, о погибшем. Вы были не только коллегами, но, как известно, дружили…
Павленко кивнул.
– Все, что о нем знаете, – уточнил полковник. Он вышел из-за стола, оставив на нем бумагу для протокола и ручку, и сел совсем близко от допрашиваемого, за маленький продолговатый столик, придвинутый в торец к большому.
Вячеслав Адамович провел ладонью по лбу, словно помогая своей памяти, и тихо произнес:
– Это был хороший человек. Хороший, да!
Нервный спазм сжал Павленко горло, и он умолк. На щеке его вдруг мелко запрыгала жилка. Ему было тяжело говорить.
– Я вас понимаю, – Коваль согласно кивнул. Он решил дать успокоиться Павленко, чтобы у того развязался язык. – Но что поделаешь. Мне хочется завершить свой розыск по поводу этой грустной истории вашим подробным рассказом… И надеюсь, вы в этом поможете…
– Дружили. Работали вместе, – продолжил после неловкой паузы Павленко. – Общие интересы, общие темы. Ну и соседи, конечно. – Вячеслав Адамович умолк, потом, вздохнув, добавил: – Поймите меня правильно, Трудно мне сейчас о нем… В институте Антон близко ни с кем не сошелся. Хотя был человеком общительным, располагающим к себе. Возможно, потому, что редко там бывал. Ему это разрешалось. Завлаб у нас строгий, но когда дело касалось Журавля – спускал на тормозах… Ему все сходило… Антону светила сэнээсовская звезда… то есть должность старшего научного сотрудника, хотя еще и не защитился. Плановые работы он сдавал, в общем, вовремя, имел усовершенствования, так что отсиживания в нашем кабинетике от него не очень требовали…
Павленко разговорился, руки его перестали сжимать подлокотники. Коваль уловил новые нотки в голосе Павленко. Какое-то очень сильное чувство вдруг победило и его неловкость, и траурное настроение, и страх, полностью завладело им и прорвалось наружу. Он забыл о контроле над собой и не сумел спрятать его.
Какое же это чувство?
Коваль мысленно повторил только что произнесенные с нотками обиды в голосе слова: «Завлаб у нас строгий, но когда дело касалось Журавля… когда дело касалось Журавля…»
Не главная ли это причина страданий молодого ученого, сидящего перед ним? Уж не зависть ли? Всепоглощающая, всеразрушающая, страшная?
Коваль должен был убедиться в этом.
– Такой статус благоприятствования, очевидно, был не только у Журавля?
– Не скажите! Должны являться к десяти. Уходить в шесть. Библиотечный день, правда, у всех. У завотделов, докторов наук режим свободней. Конечно, у кого лабораторные работы, без институтской макетной мастерской не обойтись, а кто чистой теорией занимается, те стараются не крутиться в институтских стенах.
– А Журавель, значит, вольным казаком себя чувствовал?
– Для таланта закона нет, – в голосе Павленко одновременно прозвучали и убеждение, и ирония.
– Уж и нет, – покачал головой Коваль. – Вы в той же лаборатории работаете?
– Да. Такой же мэнээс. Но с более строгим режимом. Ежедневное присутствие… Но я – это я, а он был – Журавель. Поймите меня правильно… – Павленко помолчал. – Как говорит древняя пословица: что можно Юпитеру, то нельзя быку… Что поделаешь…
Коваля удивляло, что Павленко не интересуется подробностями гибели соседа.
– Журавель много пил?
– К сожалению. На него водка, как и на всех, свое губительное действие оказывала. Водка не считается с талантом.
Дальше напрашивался вопрос: «А в тот трагический вечер сколько выпил Журавель?» – но Коваль спросил совсем о другом:
– И женщинами увлекался?
– Вот-вот, – подхватил Павленко. – Деньги, водка, женщины! Кого угодно погубят.
– А если точнее?
– Деньги зарабатывал шитьем… Тайным. Он шил только женские туфельки и сапожки. Это было его хобби. Как пошьет – загляденье, конфета, мечта: не на ногу – в музей! И тут бог его не обидел. Художник! Природа иногда бывает очень своенравной: одному – все, другому – ничего. Женщины прямо молились на него. Но шил он редко. Когда в голову взбредет или деньги очень понадобятся. А бывало, увидит какую-нибудь красавицу, понравится ему, – он на этот крючок ее и ловил!.. Ведь что делал! Идет, значит, по улице…
– Редко шил? – переспросил Коваль, думая о том, что модель, созданная Журавлем или скопированная с импортной, довольно часто встречалась в городе. Даже к его Наташе попала. Здесь не один сапожник потрудился, а, гляди, не целый ли цех!
– Да, редко. В основном любовницам.
При обыске в квартире Журавля нашли несколько фотографий голых женщин, возможно подружек погибшего. Однако показывать их Павленко для опознания Дмитрий Иванович пока не считал необходимым.
– Понравится ему вдруг на улице какая-нибудь, – продолжал, разговорившись, Павленко, – Антон подходит: «Такая красивая девушка – и в таких безобразных кораблях!.. Разве это обувь!» Иная шарахалась в сторону и отходила, не слушая. Но другая проявляла любопытство: обращается вполне приличный, хорошо одетый молодой человек – и прохожая останавливалась:
«У вас есть импорт?»
«Нет, – отвечал Антон, – лучше импорта».
Разговор завязывался. Удивление женщины сменялось недоверием, когда Антон говорил, что сам шьет.
«Вы что – кустарь одиночка?»
«Модельер-художник», – не стесняясь, рекомендовался он.
«И лучше шьете, чем импортные? Скажем, „саламандра“? Или итальянские?»
«Низкопоклонствуете перед чужим, – строго отвечал Антон. – Нехорошо. Это давно осуждено. У нас могут делать лучше, но ленятся…»
Патриотизм кустаря-одиночки вызывал улыбку, с которой начинался доверительный разговор.
Окончательно покоряло собеседницу обещание, что таких туфелек ни у кого больше не только в городе – на всем свете не будет. Одним словом, хрустальные башмачки Золушки. И когда женщина уже представляла себе, как пройдется в распрекрасных туфельках, как лопнут от зависти соперницы, Антон наносил последний удар, заявляя, что первую пару шьет бесплатно… А уж если понравится, то вторую но заказу… Во всяком случае, говорил он, деньги его не интересуют, ему просто хочется сделать приятное такой красавице, его, мол, эстетическое чувство оскорблено грубыми кандалами на ее прекрасных ножках.
Короче говоря, новая знакомая шла на примерку как завороженная. Антон не обманывал. Он действительно шил оригинальную пару туфель и от денег отказывался…
– На самом деле был таким альтруистом?!
– Да нет. За первую пару он и вправду не брал ни копейки. Особенно если женщина ему понравилась. Но за вторую, третью лупил безбожно… Он ведь разборчивый был. Не только красивую подыскивал, но чтоб и с деньгами. Правда, купюры клиенток в руки принципиально не принимал. Такой каприз у него был. В передней висел женский сапожок. «Туда, – говорил, – и бросайте. Сколько у вас найдется. Но, бога ради, не больше сотни, больше туфельки не стоят…» Ну а если речь шла о сапожках, то намекал уже на две…
Коваль вспомнил, что видел этот сапожок и удивился тогда, почему он не стоит на полу, как положено обуви, а прикреплен к деревянной настенной вешалке, довольно высоко от пола, и почему в нем деньги.
– А мужчинам он шил?
– Никогда. Даже я, все-таки приятель, не просил… Только женщинам.
Полковник понимающе кивнул. В квартире погибшего он обратил внимание, что реклама, проспекты, колодки и заготовки были только женской обуви.
– Некоторые из заказчиц становились его любовницами. Ему все давалось легко и просто… – не сдержавшись, вздохнул Павленко.
– Значит, женщины и деньги, – подытожил Коваль.
– Да, конечно. Его не устраивала зарплата мэнээс. Я тоже младший научный, но… поймите меня правильно… Вы в моей квартире были…
Дмитрий Иванович кивнул.
– А у него? Видели? Но я тачать не умею. Да вряд ли и тратил бы на это время. Время, время, время! Его всегда не хватает – самая большая драгоценность, ведь его нам отпущено но очень строгой норме. Черепахе и ворону по сотне или больше, а человеку в два раза меньше… – Павленко разгорячился. Бледное лицо его порозовело. – Антон время свое, может, и не на то тратил, на что следовало… Но зато жил в полном удовольствии…
– Могли бы вы назвать его приятельниц?
– Если при мне приходили, я, конечно, немедленно исчезал. Иной раз услышу имя, иной раз – нет.
– Например.
– Ну, чаще других забегала портниха со странным именем Келя, Антон ее Клеей называл…
Коваль сделал вид, что впервые слышит это имя. Павленко, он понял, еще не знал, что Христофорова погибла.
– Что вы можете о ней сказать?
– Да ничего особенного. Какая-то авантюристка. Мотается из города в город. Вроде бы искусная портниха, тоже талант, нарасхват, шьет только женам большого начальства, – попробовал улыбнуться Павленко, но улыбка у него не получилась – какая-то гримаса. – Антон туфельки, она – костюмчик. Так одели и обули…
– Значит, на деловой почве дружили.
– Возможно. Но кроме всего, бывало, и ночевать у него оставалась.
– Еще кто?
– Какую-то актрису встречал. То на лестнице, то в квартире. Фамилии не помню и в кино не видел. Антон ей осенью туфельки шил, сказал, что актриса. Научный работник из НИИ физиологии бывала, вот имени тоже не помню. Еще учительница какая-то забегала…
– Вы часто Журавля посещали?
– Соседи же. То мне что-то надо, то сам позвонит: зайди! Случалось, конечно, и по рюмочке опрокидывали. Мне за это от Вари здорово попадало…
– А приятельниц его так и не запомнили, – упрекнул полковник.
– Не следил же я за ним. Мне было без разницы, кто у него ночует. Я – человек женатый, а его дело – холостое… Документы Антон, наверное, ни у кого не спрашивал, а я тем более. Поймите меня правильно. Если заходил, то посижу немного, послушаю, иногда в кинг перекинемся, да и по своим делам…
Коваль чувствовал, что Павленко не договаривает.
– Почему «немного»? Жена ваша, Варвара Алексеевна, рассказывала, что вы частенько у соседа засиживались до позднего времени…
Вячеслав Адамович помолчал, наморщив лоб.
– Да. Еще какая-то женщина, – вспомнил он, – парикмахер, Наташей звали.
Коваль уже знал почти всех, кто посещал Журавля. Со многими из них беседовал. Старший лейтенант Струць по его поручению также знакомился с теми, чьи фамилии или телефоны были в записной книжке погибшего. Сейчас Дмитрий Иванович надеялся получить от Павленко дополнительную информацию, однако тот разочаровал его.
– А некий Григорий его посещал? По кличке «пан Потоцкий»?
– Вот уж не скажу, – удивился вопросу Павленко. – Такой мне неизвестен. Впервые слышу.
– Ладно, – согласился полковник. – Тогда расскажите о вашей институтской машинистке.
– Барвиночек Нине? – с нежностью в голосе переспросил Павленко.
– О ней вы забыли. А Барвинок чаще других у Журавля бывала, – с упреком произнес Коваль.
– Машинистка не высшего класса, – ответил Павленко после неловкой паузы. – Но справляется. Да и жалеем все ее. Какая-то она слишком тихая, беззащитная. Жизнь у нее, насколько известно, нелегкая. Отец пьяница, в семнадцать или восемнадцать лет выдал замуж за своего дружка. Ниночка росла девушкой доброй, покорной, возразить не смогла. Не верится, что в наше время такие бывают, уникум какой-то. Она и сейчас не изменилась, в институте сидит за машинкой такая призрачная, словно и нет ее. Положат что-нибудь перепечатать, только молча кивнет. А сама красавица, стройная, как березка. Улыбнется – лунный свет прольется… Находились, конечно, ухажеры, пытались разговорить, она опустит голову виновато, мол, простите, что на ваше ухаживание не отвечаю, и снова стучит.
Болела часто, то одно, то другое. Но не жаловалась. А потом случайно узнали, что муж на нее руку поднимает, да и отец, как напьется, поколачивает. А она все терпит да терпит…
Мальчонка у нее лет пяти. Может, поэтому и терпит. Другая давно плюнула бы да ушла с ребенком. Ведь какой пример малышу, что из него вырастет? А она не смеет, не решается, да и отца жалеет – тот ведь с горя пьет, мать ее очень любил, как похоронил, так и запил. Нина ни с кем своей бедой не делилась, разве что только с Антоном…
Я преклоняюсь перед ее скромностью, долготерпением, с каким она несет свой крест. Да, да, именно крест! – забывшись, воскликнул Павленко. – Я не могу объяснить этот феномен, это истинно ангельское терпение… Я бы назвал ее прямо по-церковному – страстотерпица. Не современно, но правда.
Почему она не порвала с мужем, не удрала куда угодно, на край света, на луну?!
И вот Журавель ее привлек. Так сказать, приподнял до уровня. А женщин, как уже вам известно, у него навалом было, и обращался он с ними не лучшим образом. Поймите меня правильно. Даже мне, постороннему человеку, иной раз было обидно за них. Дуры такие – он на них плюет, извините за выражение, а они все равно липнут. Другой раз, может, жизнь бы отдал за ту или иную красавицу, а он погуляет раз-другой – и вот тебе бог, а вот – порог… Обидно. Кому все в руки плывет, тот никогда не оценит…
В голосе Вячеслава Адамовича послышались горькие нотки.
Полковник все больше убеждался, что не ошибается в своем подозрении: Павленко страстно завидовал соседу.
– Впрочем, – добавил тот, – как говорили древние римляне, а мы повторяем: де мортуис аут боне, аут нихиль, – о мертвых говори только хорошо… Поймите меня правильно. Но есть ведь еще одно древнее выражение: веритас магис амикити – истина выше дружбы… Не так ли? Особенно в делах правосудия?
Коваль согласно кивнул, раздумывая о неожиданных панегириках машинистке и вырвавшихся эмоциях Павленко.
– Так вот, – словно еще больше воодушевившись кивком полковника, продолжал Вячеслав Адамович, – это его и погубило…
– Что именно? – Коваль сделал вид, что не понимает. – В каком смысле «погубило»?
– Я думаю от пресыщения он погиб, от обилия удовольствий, денег, от легкой жизни, в конце концов допился до белой горячки… Но виноват ли он в этом? Такая, значит, была его судьба. А судьба человека определяется не им, а противостоянием Земли и Луны.
– И… – продолжил вместо Павленко Коваль, – спьяну уснул, не выключив газ…
Вячеслав Адамович не возразил против такого окончания фразы.
– Но при чем здесь планеты? – спросил полковник.
– А Ниночку мне от души жаль, – неожиданно сказал Павленко, не отвечая на вопрос Коваля. – Ведь она могла сделать счастливым другого мужчину, настоящего.
– Не Журавля?
– Нет, почему, – сразу же возразил Павленко, – любого человека. Возможно, и Журавля. Бели бы он иначе с ней обращался. А то ведь этот лунный ангел и здесь терпела, молча выносила капризы Антона и все надеялась, что в конце концов тот заберет ее к себе.
– И этот, как вы говорите, «ангел», – упрекнул полковник, – тайком убегала из дома к вашему другу? Что же в этом от ангела?
Павленко на миг задумался.
– Бегала? Нет. Просто приходила… Даже не так! Спускалась с неба… Поймите меня правильно. Это была единственная отдушина в ее жизни… Может, без нее Нина погибла бы, покончила с собой… И я не знаю, насколько близки были их отношения. Допускаю, что просто заботилась о нем, придет, пуговицу оторванную пришьет, уберет, посидит и уходит… Не знаю… Но дорого дал бы, чтобы узнать.
«Пуговицу пришьет? – хотел возразить Коваль. – Кому? Сапожнику?!» – но передумал и только заметил:
– Теперь уже не узнаете. Да впрочем, зачем это вам?
– Да, да, конечно, ни к чему, – согласился собеседник. – И потом, она, Нина, здесь, понимаете, на равных была со всеми, кто приходил. Я уже говорил вам, что появлялись иногда заказчицы, становились друзьями, забегали и другие знакомые на огонек. Были и ученая дева, и актриса, и еще бог знает кто. Наша тишайшая машинистка держалась скромно, но с большим достоинством и вызывала уважение. В разговор не вмешивалась, но, если спрашивали ее мнение, поражала верным взглядом, словно ей было открыто то, что скрыто от других. Утром увижу ее в институте, в машбюро – глазам не верю. Та ли это Нина?! Мне, знаете, как-то на ум пришел даже рассказ Чехова «Двое в одном». Помните, в трамвае, то есть в конке, мелкий чиновник рассуждал на всякие темы, держался независимо, даже с вызовом, с чувством собственного достоинства, а как увидел начальство, сник, перепугался и снова стал маленьким человечком.
Полковник внимательно слушал. Монолог Павленко о машинистке заинтересовал его. Это была взволнованная история о судьбе человека, тронувшая и самого рассказчика.
– Ну, а враги у Журавля были?
Павленко развел руками:
– Какие враги! У каждого человека, конечно, есть какие-то враги. Всех связей Антона я не знаю. А если говорить о гибели его, то при чем тут враги? Ведь то, что произошло, – несчастный случай. Человек выпил лишнее, уснул, забыл о чайнике на плите… вода залила газ, а горелку закрыть некому… Его ведь никто не убил, не застрелил, не зарезал. Так при чем тут какие-то враги?!
«Вот почему Павленко не поинтересовался обстоятельствами гибели Журавля, – подумал полковник. – Его, очевидно, уже проинформировала обо всем жена. Но ведь и Варвара Алексеевна не все знает. А собеседник рассуждает так уверенно, будто изучил происшествие в малейших деталях…»
– Враги у Журавля если были, – продолжал Павленко, – то теперь возрадуются. А может, и нет. Мертвый перестает быть врагом… С Антоном, кажется, все ясно и вам, в милиции… Все эти беседы, думаю, необходимы вам для протокола. Чтобы закрыть дело.
– Не совсем, – сказал Коваль. – Теперь мы и подошли к самому главному. Расскажите подробно о вашем последнем ужине с Журавлем.
Вячеслав Адамович недоуменно пожал плечами, мол, ну что уж об этом говорить. Словно речь шла о делах давних-предавних, которые вроде бы были, но забылись, а может, и не были вовсе, а только померещились.
– Ну, пожалуйста… Только я почти ничего не помню. Тоже был пьян. – Павленко отвечал спокойно, однако в этом спокойствии улавливалась напряженность.
– Я вам помогу. О чем вы беседовали в тот вечер? По какой причине выпивали?
– Причина была. Антон радовался, что изобретение нового метода шлифовки пробивает себе дорогу. Он тогда даже большую статью для журнала написал.
– Значит, он не только женщинами да туфельками увлекался?
– Его хватало на все.
– Когда он придумал изобретение?
– «Он»… – буркнул Павленко. – Откуда мне знать.
– Разве что-то не так? – спросил Коваль.
– Так-то так…
– Давайте, Вячеслав Адамович, напрямую. Вы тоже участвовали в этом изобретении?
– И «да», и «нет», – медленно произнес допрашиваемый. – Поймите меня правильно. Разработку, конечно, сделал Антон…
Вячеслав Адамович явно не договаривал.
– А идея? Идея чья? – выпытывал полковник.
– Что «идея»! – взмахнул рукой молодой ученый. – Идей вокруг сколько угодно! В воздухе витают, под ногами валяются. Бери – не хочу!
– Когда вы с Журавлем разрабатывали какую-нибудь тему, то «идею» подавали обычно вы – «голова», так сказать; далее работали вместе, а пробивал ее потом Журавель, или как? И авторами считались оба.
Павленко удивился осведомленности полковника, но не подал вида.
– И в этот раз так произошло? Или автором нового метода шлифовки стал только Журавель?
– Да, идея хаотического движения абразивов сначала была моей, – наконец решился на объяснения Павленко. – Мне это в голову пришло, когда ставил иголку на грампластинку. Антон любил слушать свой старый горластый граммофон, который купил где-то на толкучке. У Антона было много странностей! Вот и этот граммофон с трубой. Имеет прекрасный японский «Шарп», интересные кассеты, а прицепился к рухляди – звук, говорил, у граммофона приятней, чем у мага… Так вот, опуская иглу на бороздку, по которой она все время идет по одному и тому же следу и в конце концов стирает пластинку, я вдруг подумал, что на свете существует не только симметрия, но и асимметрия: и правое – левое у человека не одинаково, тысячи примеров есть, даже магнитное поле Земли тоже асимметрично, вспомнил, что в природе не все прямолинейно и наряду со строго упорядоченным движением существует и хаотическое, взять, к примеру, броуновское, открытое ботаником Броуном и теоретически обоснованное Альбертом Эйнштейном и Марианом Смолуховским…
– Ну, ну, – подбодрил Павленко Коваль, когда тот на миг умолк.
– И тут моя мысль соотнеслась с проблемой трущихся пар, над которой давно бьются машиностроители.
Павленко увлекся и уже не останавливался. Глаза его вспыхивали, щеки покрыл румянец. Это уже был не тот человек, который раньше сидел перед Ковалем.
– Я вскрикнул: «Эврика!» И сказал Антону, что у меня появилась интересная мысль. Вы, конечно, не знакомы с этой проблемой…
– Немного знаком. Течь в сальнике, – ответил полковник, чем снова удивил Павленко. – Но вы в это время работали над другой темой, плановой. Так ведь?
– Да, над другой… Но вопрос идеальной шлифовки трущихся поверхностей меня давно занимал.
– А Журавель ею интересовался ранее, этой шлифовкой? До вашего возгласа «эврика»?
– По-моему, нет. Но он сразу все понял – он человек был талантливый и, самое главное, очень хваткий, оборотистый.
– И тут же предложил вам разработать это изобретение?
– Да нет. Во-первых, это еще не было изобретением. Только мысль, идея. Сначала Антон и не проявил к ней интерес.
– А вы?
– Да и я. Ну, поговорили, удивляясь, что все так просто, и занялись своей плановой темой.
– И больше не возвращались к этому?
– Нет. Я же говорю, у нас были другие проблемы.
– Значит, и вас свое открытие не увлекло?
– В то время – нет. Видя, что Антон не зажегся, я тоже остыл. Поймите меня правильно. Когда мысли заняты одним, все другое отодвигаешь в дальний уголок памяти. Пока не освободишься.
– Когда это было?
– Давно. Еще весной… Потом я закрутился. Даже забыл о шлифовке.
– Не придали значения своей находке?
– Возможно. Идей много. Да все не ухватишь.
– А Журавель ухватил.
– Главное, что молча, втихаря разрабатывал. Поймите меня правильно. Мог бы и сказать, посоветоваться… Я что, я ничего… Работай… Только по-честному…
– Вы обиделись на него, когда узнали, что он сам разрабатывает?
– Было. – Павленко словно забыл, что не собирался откровенничать на допросе.
Коваль уже включил записывающее устройство и стал задавать вопросы быстро, требуя такого же быстрого ответа.
– Заявку Журавель подал только от своего имени?
– Да.
– Значит, теперь вы к изобретению имеете только косвенное отношение?
Павленко чуть приподнял брови.
– Как сказать… Вы, наверное, думаете, что гений, то есть Антон, позаимствовал малость у посредственности и потом самостоятельно сделал открытие. А я за это обозлился на него?
– Но нигде ведь не записано, что идея принадлежала вам?
– Почему? Записано. Как-то мы вернулись к этой идее и собирались вдвоем разработать ее, даже заявку совместную написали. Это уже была не просто голая мысль, а кое-что решенное. Но потом я, говорю, закрутился, да и он занялся другим, а я понимал, что без него не пробьюсь… А он тем временем, как оказалось, ухватился за идею серьезно, но решил действовать без меня…
– У вас есть эта совместная заявка? Вы куда-нибудь подавали ее?
– Теперь вижу, что – никуда, хотя Антон намеревался и забрал первый экземпляр. Но копия у меня есть.
– Будете претендовать на то, чтобы довести дело до конца?
Павленко задумался и провел по голове ладонью.
– Даже не знаю. Теперь я не претендую. Поймите меня правильно. Будем доводить всей лабораторией. Я еще не знаю точно, насколько Антону удалось продвинуться в Госкомизобретений как автору, еще нужно макетный экземпляр сделать, потом найти завод…
– О чем вы беседовали в тот вечер с Журавлем?
– Обо всем и ни о чем.
– Кто, кроме вас, был в квартире?
– Ну, Нина…
– Какую работу она принесла?..
Вячеслав Адамович замялся.
– Об этом самом новом методе шлифовки?
– Да.
– Вы тогда впервые познакомились с работой Журавля? В тот вечер?
– Частично. Нина еще не все перепечатала.
