Текст книги "Профилактика"

Автор книги: Владимир Ильин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Глава 19

Спать хотелось невыносимо, и надо было бы встать, умыться, выпить еще одну большую кружку крепкого кофе, покурить на улице, ежась от предрассветной сырости, но я боялся пошевелиться, чтобы не разбудить Люду.

Она спала, прижавшись щекой к моей груди доверчиво и так привычно, будто мы с ней спали так всегда – а ведь это была только вторая наша ночь. Ее пушистые волосы щекотали мне нос, и, помимо борьбы со сном, мне еще приходилось сдерживаться, чтобы не чихнуть.

В домике стояла кромешная тьма, и рассвет все никак не наступал. А в темноте бороться со сном труднее, чем при свете дня.

У меня все больше возникал соблазн проверить, не прекратилась ли Круговерть. Однако страшно было рискнуть. Хотя, рано или поздно, это придется сделать. Я не сплю уже третьи сутки и, возможно, с помощью кофе и прочих стимуляторов продержусь еще день – но потом усталость наверняка возьмет свое.

Но сейчас мне больше всего на свете не хотелось бы покинуть этот мир. Потому что впервые в своих многочисленных жизнях я был счастлив. И с гордостью думал, что заслужил свое счастье.

Я спас эту девушку от смерти, а самого себя – от дальнейших преступлений. Я не знал, сколько убийств я совершил в этом варианте своей судьбы, но теперь киллер по кличке Цирюльник прекратил свое существование. Я выбросил мобильник еще в городе, а все вещи оставил в гостинице. Я воспользовался лишь, и то вынужденно, теми деньгами, которые при мне оказались.

Бодрствуя прошлой ночью, я пытался прийти к выводу, есть ли у меня здесь возможность начать новую жизнь – не применительно к Круговерти, а в том значении, какое люди обычно вкладывают в это выражение. Когда Стрекозыч и его подручные поймут, что я не выполнил их заказ и сбежал, да не один, а вместе с «объектом», они наверняка приложат все усилия, чтобы разыскать и убить нас. В крайнем случае, они могут «сдать» меня милиции, и тогда мне либо придется уйти в бега, либо сдаться и уповать на смягчающие обстоятельства, чтобы не дали слишком большой срок.

Но не это сейчас было главное. Для начала нужно было как-то закрепиться в этом мире, не выбыть из него в следующий вариант. Только как это сделать, как? Ведь раньше от меня ничего не зависело...

В тот вечер, когда я все рассказал Люде, мы с ней решили уехать и отсидеться где-нибудь в глуши хотя бы месяц. Семьей, к счастью, она еще не обзавелась. У нее были только родители. По моему совету она не стала их предупреждать о своем отъезде. Только позвонила домой своему начальнику и взяла отпуск без оплаты, сославшись на экстренные семейные обстоятельства. Начальник упирался, потому что как раз в это время в инспекции был очередной «завал», посетители шли толпами, а напарница Люды вот-вот должна была уйти в декрет. Люде пришлось рассказать ему все про Стрекозыча и заодно попросить обратиться в соответствующие органы.

Можно было бы просто уехать куда глаза глядят и жить в гостинице, но это было рискованно – у такого мафиозника, как Стрекозыч, всюду могли иметься свои люди, и, кроме того, в гостинице, надо было бы предъявлять документы.

И тогда я вспомнил про Алку. В одном из моих прошлых вариантов у них с мужем была дача – точнее, домик – в глухой, почти безлюдной деревушке, на удалении около полутора сотен километров от Москвы.

Я разыскал Алку с помощью все той же справочной. Сначала она не захотела со мной разговаривать – видимо, мы с ней в этой жизни были в окончательном и бесповоротном раздрае. Мне пришлось приложить максимум дипломатических усилий к тому, чтобы убедить ее в том, что я решил «завязать» со своим грязным прошлым и что моей жизни угрожает опасность (про Люду я благоразумно умолчал). Сам не знаю, как у меня это получилось...

Домик действительно пустовал, но в нем имелось всё необходимое для жизни: свет, посуда, мебель, колодец во дворе. Крыша, правда, протекала под постоянно моросящим дождем, но это были уже мелочи. Домик стоял на отшибе от деревни, все население которой составляли несколько стариков и старух. В пяти километрах от деревушки проходила автострада, по которой можно было добраться на автобусе до станции электрички, где имелся магазинчик типа сельпо. В пятистах метрах начинался густой лес, где воздух был такой, какой мне еще никогда не приходилось вдыхать: запах мокрой хвои, сопревшей листвы и сырой свежести. Утром над полем стелился низкий туман, над которым призрачно возвышались макушки деревьев...

Плечо, на котором покоилась щека Люды, затекло, и я попытался осторожно высвободить руку.

Люда тут же открыла глаза, словно и не спала вовсе.

– Сколько времени? – спросила она, сладко потягиваясь.

Я покосился на светящийся циферблат наручных часов.

– Три часа. Ты спи, еще рано...

– А ты почему не спишь?

– А мне сон противопоказан.

Я с самого начала решил: ей лучше не знать о том, что наше счастье висит на волоске.

– Aлик, – умоляюще сказала Люда, целуя меня в висок, – но ведь так же нельзя! Зачем ты так себя мучаешь, а?

– Ничего, ничего, – с наигранной бодростью сказал я. – Потом отосплюсь.

Она притихла, и я подумал, что она опять заснула, но потом вдруг ощутил грудью, что ее щека стала мокрой.

– Люд, ты что – плачешь? – почему-то шепотом спросил я. – Почему? Что случилось?

Люда, всхлипнув, внезапно обхватила меня с силой обеими руками и прильнула всем телом, жарко шепнув в ухо:

– Господи, если бы ты знал, Алька, как долго я тебя ждала!..

И мы с ней больше не заснули.

А потом в окна забрезжил бледный, словно смертельно больной, рассвет.

* * *

В лесу мне стало немного легче. Вскоре исчезла ватная тяжесть в голове, заставлявшая то и дело клевать носом на ходу, а вместе с ней пропали невеселые мысли о том, что у нас с Людой не может быть будущего.

На пнях и стволах деревьев росли крепкие молодые опята – и мы, повинуясь безотчетному порыву, принялись собирать их прямо в мою штормовку, у которой я связал рукава.

В обнимку, разгоряченные прогулкой и по уши довольные, мы вышли на опушку леса, и тут нас словно пришибло.

Возле нашего домика стоял черный джип-внедорожник, рядом с которым, зорко оглядывая окрестности, покуривал какой-то тип.

Грибы выпали на траву из куртки. Теперь они были нам не нужны.

– Может, это кто-то заблудился? – неуверенно предположила Люда. – Или приезжие хотят купить дачу?

Я даже не стал отвечать. Мне уже было все ясно.

Эх, Алка, Алка, как же ты меня подвела... Я не знаю, как эти типы тебя разыскали и угрожали ли они тебе, но ты им сказала все.

– Уходим, – дернул я Люду за рукав. – Быстрее, пока они нас не заметили!.. Выйдем через лес на дорогу и поймаем какую-нибудь машину!

– Но у нас ничего нет, – возразила она, не двигаясь с места. – Ни денег, ни документов... И потом: куда мы поедем? Мотаться по всей стране? Я так не хочу!

– Хорошо, – стиснул зубы я. – Мы доберемся до города, и ты пойдешь в милицию. Пусть этих сволочей отдают под суд!

– А ты? Что собираешься делать ты?

– Люда, дорогая, не во мне сейчас дело... Там видно будет.

Она устало привалилась к стволу березы и взглянула вверх, в серое, набрякшее очередным дождем небо. С березы сорвался желтый лист и спланировал ей на плечо.

– Я знала, – глухо проронила Люда, не глядя на меня. – Я знала, что у нас с тобой все будет... недолго. Ты ведь, наверное, опять уйдешь... в другую жизнь... А я не хочу этого, слышишь, не хочу!

Я в отчаянии оглянулся на джип.

– Нет, – сказал я. – Я никуда теперь не уйду. Обещаю. Я буду всегда с тобой. Здесь, в этой жизни. Что бы с нами ни случилось...

Из домика вышла группа парней. Их было четверо, и один из них что-то выкрикнул, указывая в нашу сторону.

Ну все, они нас засекли. Теперь даже бегство по лесам нам не поможет.

Хлопнули дверцы, и джип, переваливаясь на выбоинах, устремился прямо по полю к нам.

– Слушай меня внимательно, Люда, – сказал я, взяв ее за плечи. – Сейчас ты уйдешь одна, но я тебя обязательно догоню. Помнишь тот ручей, через который мы переходили недавно? За ним есть поваленное дерево. Спрячься где-нибудь поблизости и жди меня. Если через полчаса меня не будет, выходи из леса на шоссе и любым способом добирайся до ближайшего отделения Профилактики...

– Отделения чего? – не поняла она.

Вот черт, неужели у них тут все осталось на уровне тридцатилетней давности?

– Ну, милиции, полиции, не знаю, как у вас тут это называется!.. Там ты все расскажешь, в том числе и про меня... Ну, иди!

Я притянул ее к себе и поцеловал, с горечью и болью осознавая, что это – наш последний поцелуй.

Люда заплакала.

– Алик, – сказала она, неотрывно глядя на меня сквозь слезы. – Я люблю тебя!.. Помни об этом!

– Аналогично, – постарался как можно небрежнее откликнуться я, хотя внутренности мои сводило таким страхом, какой я не испытывал со времен своей первой жизни.

Когда спина Люды скрылась за деревьями, я повернулся и пошел навстречу джипу, не дожидаясь, когда он подъедет ко мне вплотную. Рука моя машинально полезла в карман и нащупала там деревянную рукоятку. Но это была вовсе не бритва. Короткий тупой ножик, который я прихватил из домика, уходя в лес.

И это было мое единственное оружие, если не считать отчаяния.

* * *

– Люда!.. Лю-юд!.. Ты где?..

Пошатываясь, я кое-как добрел до поваленной сосны, о которой говорил своей подруге, и бессильно плюхнулся на сырой, скользкий ствол. Меня мутило и одновременно клонило в сон. А может быть, тошнота и была обусловлена недосыпанием.

Я поднес руку к лицу, чтобы утереть пот со лба, и мне стало совсем нехорошо, потому что ладонь была в крови.

Видимо, не моей, потому что боли я не ощущал.

– Алик! – сказали вдруг за моей спиной, и я вздрогнул от неожиданности. – Боже мой, счастье мое ненаглядное! Ты в порядке? С тобой все хорошо?

– Ага, – сказал я, лихорадочно вытирая руку о траву. – Лучше не бывает... А я уж думал, что ты меня не дождалась.

Люда кинулась мне на шею.

– Господи, ну как же я тебя могла не ждать?! – причитала она, осыпая мои щеки, глаза и подбородок быстрыми поцелуями. – Ты же единственный мой, самый-самый любимый!..

Кто бы еще два дня сказал, глядя на ту стервочку, которая величественно вышагивала передо мной в толпе людей, что она способна на такие словоизлияния?

– Ну, что там было? – спросила наконец она, пытливо заглядывая мне в глаза.

Я как можно беззаботнее махнул рукой:

– А, пустяки. Поговорил я с ними, сказал, что ты сбежала у меня из-под носа, а куда – знать не знаю, и они убрались восвояси...

Это было не совсем так, а точнее – вовсе не так. Но Люде знать об этом не следовало.

...Когда джип подкатил ко мне вплотную, эффектно ткнувшись мощным бампером в толстый ствол березы, и из него высыпала вся эта вовиковская шатия-братия, у меня в сознании возник будто бы провал, и я сам не пойму, как все случилось, но очнулся я лишь тогда, когда мой смехотворный ножик был в крови, и кровь капала с руки на траву, а у моих ног корчилось в предсмертной агонии чье-то тело, и вокруг меня стояли, выставив вперед пистолеты, словно защищаясь от меня, типы с бледнеющими на глазах лицами, и в их глазах плескался страх и бессильная ненависть, и я бросил им, тяжело дыша: «Хочу, чтобы вы убрались отсюда и чтобы я вас больше никогда не видел!» – и они, вместо того чтобы расстрелять меня в упор из четырех стволов, вдруг попятились, словно забыв про свое оружие, и пятились, не сводя с меня глаз, до самой машины, а потом прыгнули в кабину, мотор взревел, и джип лихо откатился назад, на добрых полсотни метров, не меньше, потом развернулся, выбив фонтанчики рыхлой земли из-под колес, и на бешеной скорости, не щадя подвеску, понесся, подскакивая на кочках, прочь...

– Значит, мы возвращаемся в наше гнездышко? – спросила Люда.

– Нет, – сказал я. – Они ведь могут вернуться завтра или этой ночью... Когда догадаются, что я обманул их. Так что мы сейчас едем в город. Ты можешь у кого-нибудь занять немного денег?

– Найдем, – бодро сказала она.

– Ну, вот и отлично...

Идти было трудно – не потому, что ноги подкашивались от усталости, а потому что монотонное движение по лесу заставляло веки опускаться.

Я держался из последних сил. Разговаривал с Людой о всякой ерунде, лишь бы не молчать. Когда становилось совсем невмоготу, я умывался холодной росой с травы.

Скорей бы кончился этот лес, думал я.

И он действительно закончился.

Уже смеркалось, когда мы выбрались, наконец, на автостраду.

Тут нам опять повезло. Водитель грузовика, направлявшегося в Москву порожняком, видимо, принял за чистую монету мое признание, что мы совершаем автостопом кругосветное путешествие, и согласился не выставлять нам счет за перевозку.

В кабине было тепло, сухо, укачивало, и Люда задремала, положив мне голову на плечо.

Некоторое время я еще пытался бороться со сном, кусая губы до крови и щипая себя как можно больнее, но потом сдался.

«В конце концов, – успел подумать я, прежде чем провалиться в бездонную черную дыру беспамятства, – неужели я не заслужил прекращения Круговерти? Я же так прилично вел себя эти три дня!»

Глава 20

– Вставай, скотина! Быстро вставай!.. Устроил себе, понимаешь, спальню в общественном: месте!

Этот сердитый голос доходил до меня откуда-то издалека, словно из глубин Вселенной, и сопровождался он довольно чувствительными пинками в мои бока.

Я нехотя разлепил веки. Все тело ныло, словно его вначале пропустили через мясорубку, а потом – через кухонный комбайн. Голова разламывалась от боли в висках.

Надо мной стояли два милиционера. В одном из них я узнал своего старого знакомого Мишу.

Прямо перед моим носом обнаружилась грязная урна, из которой воняло нечистотами. А лежал я на грязном бетоне, точнее – на ворохе старых газет.

– Достали уже эти бомжи! – пожаловался Миша своему напарнику в чине лейтенанта. – Стоило похолодать – и они со всего города стекаются в метро. Взять бы их всех да вывезти куда-нибудь подальше, в чисто поле!.. – Он замахнулся на меня дубинкой. – Ну, поднимайся, кому говорю? А то разлегся тут, как в Крыму на пляже!..

Я с трудом сел. Потом кое-как встал. По телу пробежала болезненная судорога, но я ее превозмог.

Оглядел себя – ну, так и есть: типичный бомж. Живописные лохмотья, дырявые грубые башмаки – явно со свалки, руки, покрытые многодневным слоем грязи. И какой-то на редкость вонючий перегар изо рта. Неудивительно, что Миша меня не узнал, даже если в этой реальности наши с ним пути пересекались.

– Давай-давай, шагай отсюда! – ткнул меня в спину дубинкой сержант. – Пробздись на свежем воздухе!..

С противоположного конца бетонного туннеля тянуло стылым сырым воздухом. Шаркая подошвами, я побрел туда без особой спешки. Было раннее утро, и навстречу мне попадались лишь редкие прохожие, спешившие в метро. Они шарахались от меня, как от чумного, скользили по мне презрительными взглядами и отворачивались, морща нос. Видимо, от меня разило, как из помойной ямы. Хотя – почему «как»? В этом мире мне было суждено стать ходячей помойкой, без имени, фамилии и крыши над головой. Бомж – вот все, что могли бы сказать обо мне окружающие, и этого им было достаточно.

Ну и плевать! Круговерть по-прежнему не хочет меня отпускать из своих цепких липких объятий. Ей не важно, как я себя веду, что чувствую и делаю в каждом варианте самого себя. Вот уже полтора года она вертит мною как хочет, гадина! И, скорее всего, намерена продолжать измываться до бесконечности.

Круговерть лишила меня остатков человечности, благодаря которым в моей душе жила надежда на лучшее. Она отняла у меня и любовь, и ненависть, и страх, и смелость, и надежду, и отчаяние. Только отупляющая усталость – вот что у меня осталось.

Сейчас я отдал бы все за возможность умереть. Но мне не дают умереть. Этакий Вечный Жид в новой интерпретации неизвестного автора-садиста – вот кто я такой.

На поверхности холодно и серо. Ранний снег скомкан мерзким грязным месивом на тротуаре и на проезжей части. Порывистый ветер так и норовит свалить с ног, а я и так едва держусь на них. Облетевшие деревья безутешно раскачиваются, и фонари качают своими змеиными головками, словно выбирая удобный момент для броска на меня. И вообще, весь мир качается, как пьяный.

Или это меня качает? Желудок урчит, как канализационная труба. Наверное, я голоден и давно не ел.

Привалившись плечом к стеклянной витрине, я смотрюсь в нее, словно в зеркало. Под драной шапкой-ушанкой – опухшее лицо, под одним глазом – внушительный синяк с желтыми разводами, половины зубов не хватает, а на лбу и на носу свежие ссадины, словно накануне меня протащили мордой по асфальту.

Обшариваю карманы, ни на что особо не надеясь. Так и есть: кроме пресловутой вши на аркане да дырки, сквозь которую пролезает рука целиком, ничего там нет. Это называется: все свое ношу с собой. А раз ничего своего у меня уже не осталось, то, соответственно, и карманы не обременены имуществом. Единственное их предназначение теперь – прятать руки от холода.

Народу на улице становится все больше и больше.

Ну и чем прикажете заняться? Искать что-нибудь съедобное в урнах и в мусорных контейнерах? Собирать пустые бутылки, чтобы выручить горстку мелочи и напиться в дым?.. Да ну вас всех к чертям собачьим! Вот пойду сейчас и брошусь под машину. Или утоплюсь в реке. Не хочу я больше жить, понимаете? Не хо-чу!..

Только что мне это даст? Временное избавление, потому что очнусь я живым и здоровым в другом мире, и эта баланда начнется заново. Наоборот, тут даже удобнее жить – по крайней мере, никто не будет лезть к тебе в душу..

Я пересек улицу и поплелся между домами. Ботинкипропускали жижу, по которой я ступал, и вскоре ноги заледенели. Но краешком замерзшего, подобно ногам и рукам, сознания я все не переставал вспоминать те три счастливых дня, которые я вырвал ценой неимоверных усилий у Круговерти.

Люда – ее голос, ее волосы, ее нежные горячие руки. Ее лицо...

Я остановился, шатаясь, и перевел дух.

Впереди, возле мусорных баков, стоявших перед высоким крыльцом с навесом, копошились какие-то люди.

А-а, собратья по разуму, подумал я. Это же задворки супермаркета. Небось выкинули какие-нибудь просроченные продукты, вот бродяги и налетели, как воронье.

Нет, там не все были бомжами. Некоторые были одеты вполне прилично – и не только по моим нынешним меркам. В основном старики и старухи. Пенсионеры, оказавшиеся в положении полунищих.

Я подошел поближе и сел на бордюр, покрытый коркой льда. Не было желания участвовать в этом копании в мусоре, которое смахивало на мародерство.

Но какой-то старик, на секунду оторвавшись от контейнера, из которого он доставал баночки с йогуртом и складывал их в сумку на колесиках, замахнулся на меня палкой.

– Уходи отсюда, засранец! Это наши контейнеры, мы всю ночь возле них дежурили!

Я не двинулся с места. Только отвернулся.

Вскоре, видимо, добыча закончилась, и кучка любителей халявы рассосалась, оставив после себя разодранные картонные коробки и обрывки полиэтиленовой пленки.

Кто-то тронул меня за плечо.

Старушка, закутанная в теплый платок, в резиновых сапогах, которые давно уже не только не носят, но даже не выпускают, совала мне в руки какой-то пакетик. Сквозь прозрачную пленку просвечивал небрежно отломанный кусок копченой колбасы.

– Возьми, парень, – сказала она. – Есть, наверное, хочешь... Бери, бери, мне хватит.

– Спасибо, мать, – с трудом пошевелил я сведенными судорогой губами. – Только не надо было со мной делиться. Мне ведь уже недолго здесь осталось...

– Да ладно, не придуривайся, – строго сказала она. – Ты ж ещё молодой. Может, тебе еще повезет: работу найдёшь, семьей обзаведешься... Это нам, старперам, дорога на кладбище. А тебе – жить да жить...

– Не могу я так жить, – признался я. – И не хочу!

– Что значит – не могу? – подняла она брови. – Ты ж мужик, так что ж раскисаешь-то так? Возьми себя в руки. Это долг твой, понятно? Ты должен ж.ить, парень!

– Зачем? – тупо спросил я.

Старушка вдруг наклонилась и отвесила мне неожиданно увесистый подзатыльник своей сухенькой ручкой.

– Дурак! – сказала она. – «Зачем жить»!.. Если бог тебе дал жизнь, то ты должен ее отбыть от начала до конца! Я вот уже сорок лет как мужа похоронила, и детей мне Господь не дал. Одна-одиношенька, как берёза в чистом поле... И если бы думала, как ты, то давно уже в петлю бы полезла. А видишь – живу... – Она вдруг поманила меня пальцем и прошептала заговорщицки на ухо, когда я подался к ней. – Знаешь, что главное в жизни? Не знаешь?.. Главное – не жизнь, а как ты к ней относишься. А относиться к ней надо, как к старым вещам – чем больше ими пользуешься, тем они для тебя все дороже становятся...

И, резко повернувшись, заковыляла прочь, волоча за собой тяжелую сумку на колесиках. Я следил за ней до тех пор, пока она не скрылась за углом девятйэтажки.

Странная бабка.

И все-таки жаль, что у меня никогда не было такой бабушки. Были другие – дед Андрей по отцовской линии и мамины мать с отцом. Все они жили не в Москве, и никого из них я даже не запомнил. Когда родителей не стало, первое время дедушки и бабушка приезжали к нам с Алкой довольно часто. Потом дед Андрей умер, а мамины родители приезжать перестали, только время от времени присылали нам посылки с вареньями и соленьями. Один раз, когда я учился уже в пятом или шестом классе, мы с сестрой ездили к ним в гости. Жили они очень далеко, в сибирском шахтерском городке, и мне там не понравилось: всюду угольные терриконы, отвалы отработанного шлака, никакой цивилизации, сплошная беднота и нищета. Помню, как я удивился, когда в уборной в виде стандартной будки в огороде (у деда с бабкой был свой дом) увидел вместо туалетной бумаги отрывной календарь. В доме летали рои мух, и посуда была покрыта толстым слоем жира...

Потом связь с ними тоже прекратилась. Алке писать письма было некогда, а мне – неохота. Ну о чем мог я писать людям, которые были далеки от меня и по возрасту, и по oбpaзу жизни, и чисто географически?..

Мои воспоминания были прерваны окружающей действительностью. В виде толстого злобного охранника супермаркета, который вышел на крыльцо и крикнул мне, чтобы я убирался, потому что скоро приедет машина с товаром, а от меня тучами летят всякие миазмы и микробы.

Я покорно поднялся, но замешкался с уходом, потому что ноги мои, оказывается, заледенели до бесчувствия.

И тогда охранник швырнул в меня камнем. Прямо как Иуда в Христа, когда того вели на казнь.

Камень просвистел у меня над ухом и, ударившись в фонарный столб, разлетелся в мелкие кусочки. Один из этих кусочков, отрикошетив, чиркнул мне по лбу. Больно не было. Только по лицу потекло что-то теплое, как слеза. Я машинально утерся и поглядел на испачканную кровью руку.

Нет, я не разозлился и не проклял этого паршивца в черной форме, смахивающей на эсэсовский мундир.

Просто в голове на миг возникла странная пустота, а потом без всякого перехода я обнаружил себя с увесистым булыжником – все в той же окровавленной руке. Как он попал в мою ладонь, где я его сумел подобрать – ума не приложу. Только рука моя уже была в положении замаха, ещё секунда – и я швырну прицельно булыжник в своего обидчика. Промахнуться на таком расстоянии трудно, тем более что я в детстве любил упражняться в подобных видах спорта. Я увидел мысленно и словно бы в замедленном воспроизведении видеозаписи, как мой каменный снаряд устремляется к голове мордоворота на крыльце, проламывает с хрустом ему череп, и как тот валится с выпученными глазами и залитой кровью физиономией с полутораметровой высоты в грязную лужу и долго корчится в смертной агонии, пуская пузыри в коричневой жиже.

Что ж, наверное, было бы справедливо убить этого подонка.

Но зачем? Что я изменю этим в незыблемой громаде того монстра, внутри которого мы живем? Исправится ли этот тип, считающий себя единственным человеком, а всех остальных – тварями, козлами и сволочами, даже если его душонку перекинет отсюда в другой вариант Круговерти и будет гонять по нескончаемым перевоплощениям, как крысу в лабиринте, незримый карусельщик? Вряд ли.

А раз так...

Пальцы вовремя мои разжались, и булыжник плюхнулся в мешанину снега и грязи позади меня со смачным чваканьем.

Я сплюнул горькую слюну себе под ноги и пошел прочь от супермаркета, не оборачиваясь и не прислушиваясь к возмущенным воплям того, кого я только что чуть-чуть не убил.

* * *

Пес был таким же грязным и жалким, как я. Слипшаяся от грязи густая шерсть превратилась в лохмотья, напоминающие остатки нищенского рубища.

Он появился словно из-под земли, стоило мне сесть на скамейку в парке на берегу Москвы-реки. Мы были с ним одни в этом парке – никому из нормальных людей и собак и в голову не пришло бы тащиться сюда в слякоть и холод, чтобы слышать, как в голых ветвях деревьев злобно свистит ледяной ветер.

– Что скажешь, приятель? – спросил я.

Пес стоял в двух метрах от меня, принюхиваясь и поджав свой неопрятный хвост. Его желтые глаза рассматривали меня без тени заискивания или дружелюбия. Он тоже давно перестал любить людей. Истинный бомж.

Я вспомнил про колбасу, которую мне подарила бабулька у супермаркета. Достал ее из пакета. Рот мой сам собой наполнился вязкой слюной. Несмотря на упадническое состояние души, организм требовал пищи.

Я отломил ровно половину от куска и кинул колбасу псу.

Он ее даже не жевал – с лету проглотил целиком, лязгнув зубами, и опять уставился на меня. Он не просил добавки, как это сделали бы домашние собаки на его месте. Он действовал по принципу: дадут еще этой вкуснятины – хорошо, не дадут – что ж, видно, сегодня – не судьба...

Колбаса была полна жил и хрящей и почему-то отдавала свинцом. Я жевал ее так же, как пес – торопливо, не очищая от оболочки-синюги.

Когда от колбасы остался маленький кусочек, пес, видимо, больше не выдержал этой пытки – глядеть, как кто-то насыщается у него под носом.

Он прыгнул с неожиданной ловкостью и быстротой, и я не успел сообразить, что произошло, как он уже мчался от меня прочь, на ходу заглатывая вырванную из моей руки колбасу. А у меня из прокушенного пальца струилась кровь. И на этот раз я почувствовал боль.

Я устремился в погоню, сам не зная, зачем я хочу догнать лото подлого пса. Разум мой помутился, и в этот момент четвероногий воришка стал олицетворять для меня все зло на земле.

Пес без труда убежал бы от немощного, голодного бродяги, шлепающего отстающими подошвами по глинистой земле и задыхающегося, как туберкулезник, если бы не допустил промашку. Неподалеку от скамейки имелось отгороженное решеткой место для выгула собак. Решетка не доходила до земли, и пес, вместо того чтобы обежать забор стороной, решил поднырнуть под него, чтобы пересечь площадку по прямой. Однако глазомер его подвел, и он застрял под решеткой, распластавшись на грязной земле. Попытался освободиться несколькими судорожными рывками, но концы ржавых прутьев лишь еще сильнее впились в его костлявую спину.

И тогда он затих, выкатив на удивление чистый розовый язык и шумно дыша – так, что его бока раздувались, как у беговой лошади после скачек.

Он не выл и не заливался бесноватым лаем, чтобы отпугнуть меня.

Он просто ждал, когда я подойду поближе и сделаю свое черное дело.

Я мог бы удушить его, вцепившись в горло, на котором ещё сохранились остатки полусгнившего ошейника. Я мог бы забить его насмерть палкой или камнем. Наконец, я мог бы просто-напросто оставить его медленно подыхать в плену у решетки.

Но вместо этого я почему-то стал скрести своими страшными руками подмерзшую землю, подкапываясь под его бок, срывая ногти и царапая пальцы попадающимися в глине камушками. Потом я зашел с другого бока.

Освободил я его, когда стало смеркаться, и в парке загорелись мутным расплывчатым светом фонари. Он убежал в сумерки, ни разу не оглянувшись и даже не сказав мне «спасибо».

А я поймал себя на том, что сижу, привалившись лбом к холодной решетке, и по лицу моему текут слезы.

И мне казалось, что не бездомного пса я только что освободил из плена, а себя самого. Но это, конечно же, было только иллюзией, несбыточной мечтой.