Текст книги "Я – инопланетянин"

Автор книги: Владимир Шитов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

Фэй и Макбрайт разом кивнули – видно, пришли к согласию. Сиад, согнувшись и стоя спиной к обрыву, что-то привязывал к поясу девушки – наверное, страховочный конец; Джеф присел, защелкнул на канате роликовый карабин. Это было простое, древнее, но надежное приспособление, с петлей, которая закреплялась под мышками, и тормозом для регулировки скорости спуска. Но ни петля, ни тормоз не нужны; Фэй не полетит, а поплывет, и потому…

В следующее мгновение я окаменел: Фэй пропустила петлю под мышками, с силой оттолкнулась и понеслась над водопадом. Ее оранжевый комбинезон был как язычок огня на фоне сумрачных небес; казалось, что под облаками вспыхнула комета и мчится теперь ко мне, с каждым мгновением набирая скорость. Вниз, вниз, вниз! Не притормаживая, все быстрее и быстрее, прямо в вуаль! Она преодолеет стену за секунды, мелькнуло в моей голове; затем – легкое усилие мысли, и я получил точный ответ. Три целых и двенадцать сотых… Ничтожное время, но как посмотреть: пересекая вуаль у городских руин, мы пробыли в ней гораздо меньше – меньше на порядок, подсказала память.

Я замер, не в силах пошевелиться; завеса времени отдернулась на миг, позволив мне заглянуть в грядущее. Ничего хорошего, ровным счетом ничего! Плотно сжатые губы Фэй и помертвевшие глаза – лишь это я увидел в приоткрывшуюся щелку. Но, кажется, она дышала… Или мне почудилось, что ноздри ее трепещут?..

Мое оцепенение прошло. Мысленно проклиная Мак-брайта, я бросился к реке; камни скрипели и стонали под подошвами башмаков. Фэй уже была в опасной зоне, мчалась, будто чайка над волнами.

Обойдется?.. Нет?..

Тонкий звон лопнувшего каната был почти не слышен в шуме падавшей воды. Вуаль, подумал я, вуаль! Слишком долго провисел в вуали! Как действует она на полимер? Разъедает? Инициирует процесс старения? На миг мелькнула безумная мысль: может, вуаль каким-то образом повязана с законом Мэрфи – все, что способно ломаться, ломается, а заодно ржавеет и гниет? В самом стремительном темпе?

Выбросив эту идею из головы, я с ужасом следил за Фэй. Ее полет прервался; раскинув руки, она устремилась вниз словно планирующая птица, но вдруг тело ее обмякло и, взметнув фонтаны брызг, девушка рухнула в воду. За грядой камней в кипящих бурунах, и это было хорошо; но плохо, что ее потащило в среднюю протоку. Под вуаль! Если вынесет к дальнему берегу озера, тоже прикрытому вуалью, как до нее добраться? Но я уже знал, что не брошу ее, не оставлю – погибну, но загляну ей в лицо хотя бы один-единственный раз.

Сжатые губы и помертвевшие глаза… Не так уж приятны вести из будущего! Любые, хорошие или дурные – не важно; получив их и зная, что произойдет, мы покоряемся обстоятельствам. Река событий уносит нас, словно безвольную щепку, тащит и направляет к тому, что должно случиться, лишая главного – надежды. Прозрение будущего полезно лишь тогда, когда представляешь его как многовариантный и управляемый процесс; неумолимые тиски детерминизма противны человеческой природе.

Я уже плыл, сражаясь с течением и энергично загребая воду. С того момента, как рухнула наша переправа, прошло совсем немного времени, минуты две, но Фэй провела их в потоке, который нес ее через вуаль – возможно, мертвую или израненную, но я надеялся на лучшее. Комбинезон и каска были хорошей защитой, да и камней в нижнем течении нет – плыви и только старайся не задохнуться. А вот вуаль… В мозаике, которую я терпеливо складывал, зияли слишком большие прорехи, чтобы ответить на главный вопрос: что происходит с живым организмом? С одной стороны, быстрое – очень быстрое! – пересечение вуали нам не повредило, с другой – останки китайской экспедиции и Лашт, заваленный костями… Возможно, дело в сроках? Малый не опасен, большой ведет к летальному исходу… Но что это значит – большой? Месяц? Сутки? Час? Тридцать три минуты – срок, за который износился трос?

Оранжевое пятнышко мелькнуло среди волн, и я устремился к нему с надеждой в сердце. Течение вынесло Фэй из-под вуали и толкало теперь к берегу, к лабиринту утесов и глыб, где находились наши рюкзаки. Она, очевидно, была в сознании и дрейфовала на спине, чуть пошевеливая руками, стараясь, чтобы не заливало рот; шлем ее был целым, даже бинокль не поврежден – знак отсутствия серьезной травмы. Приблизившись к ней, я нашарил маленький насос у пояса и подкачал немного воздуха в комбинезон. Она протяжно вздохнула.

– Командир?

– Да. Как ты, девочка?

– Не вижу… ничего не вижу… все мелькает… кружится…

– Чувствуешь боль?

– Нет. Но…

– Тогда помолчи.

Я поплыл к скалам, подталкивая ее перед собой и ощущая странную ауру покоя, которая окружала девушку. Покой, но не тот, что приходит на смену усилию, напряжению, схватке за жизнь и, к счастью, не вечный – умирать она явно не собиралась. Скорее апатия, сонное безразличие, какое охватывает контуженых… Ударилась о воду? Или все-таки протащило по камням?

Пришлось повозиться, пока мы выбирались на берег: дно тут было глубоко, а накат течения – жестокий и сильный. Наконец я справился с ним, поднял Фэй на руки и зашагал к той нише, где было сложено наше имущество. Кажется, этот момент явился мне в видении – ее лицо с плотно стиснутыми губами, и глаза, глядевшие вверх, но, вероятно, не замечавшие ничего. Была еще какая-то странность, к которой я не присматривался – путь по камням был нелегок и поглощал меня целиком.

В нише я вытряхнул вещи из рюкзака, надул его и перенес Фэй на это упругое ложе. Потом осмотрел, освободив от башмаков, комбинезона и шлема. Их яркий цвет поблек, но вмятин и разрывов не нашлось; на теле тоже ничего, ни переломов, ни открытых ран, лишь пара синяков. Однако ее сонливость и апатичный вид внушали опасения. В наших аптечках имелись всякие бодрящие снадобья, и, будь мы не одни, я вколол бы ей адреналит с глюкозой или дал таблетку алеф-стимулятора. Но в это время и в этом месте таиться не было нужды.

Я прикоснулся к ее вискам, провел по нежной коже пальцами, нащупывая контактные зоны, почувствовал едва заметное тепло и, дождавшись, когда оно перейдет в покалывание, что было признаком резонанса, послал энергетический импульс. Не очень мощный, но достаточный, чтобы справиться с ее апатией, восстановить истраченные силы и подстегнуть обмен. Фэй вздрогнула; черты, до той поры расслабленные, вялые, внезапно отвердели, и я, отшатнувшись в изумлении, на миг закрыл глаза.

Потом открыл и посмотрел в ее лицо.

Знакомое и будто без особых перемен: брови, приподнятые к вискам, густые, загнутые вверх ресницы и вертикальная морщинка над переносицей, яркие, изящных очертаний губы, ямочка на подбородке, глаза, словно темный янтарь, бледно-смуглая гладкая кожа… Но детская припухлость щек исчезла, а вместе с ней – та мягкость, неопределенность черт, которая свойственна юности и околдовывает многих, скрывая, как полупрозрачный туман, будущую красоту и тайну. Многих, но не меня; мне нравятся формы зрелые и завершенные, пришедшие в гармонию и обещающие тайны не в грядущем, а сейчас.

Я смотрел на Фэй, она смотрела на меня. Уже не девочка – женщина, каким-то чудом шагнувшая за две минуты к порогу тридцатилетия.

* * *

Она пошевелилась и села, прикрыв ладошками нагие груди.

– Что? Что-то не так с моим лицом?

– Не так, – подтвердил я. – Ты стала много краше. Это бывает с девушками, когда они взрослеют.

– Но разве я…

– Не волнуйся. Ничего плохого с тобой не случилось. Даже наоборот.

Я поднялся и вылез из расщелины. О том, что произошло с Фэй, могли быть разные мнения: то ли она потеряла годы жизни, то ли нет. Останется такой, как нынче? Или механизм перемен, запущенный вуалью, будет раскручиваться все быстрей, от зрелости – к увяданию, от увядания – к дряхлости? Впрочем, маловероятно; слившись с Фэй в момент резонанса, я не нашел никаких патологий. Ровным счетом никаких, кроме одной-един-ственной: в биологическом смысле она постарела лет на восемь-десять.

Внезапная мысль кольнула меня. Быть может, все дело во времени? Нет никакой субстанции, ни газа, ни силового поля, ни коллоида, которые могут ускорить процессы распада, а просто в вуали оно течет иначе? Десять лет за две минуты… Месяц за секунду… Шагнув через вуаль у Лашта, мы потеряли несколько дней, чего, пожалуй, не заметишь, но трос, провисевший полчаса, состарился на полтора столетия и лопнул… И все эти люди, что жили в Анклаве или пытались его исследовать, погибли естественной смертью, состарившись также стремительно, как наш канат… Люди и животные, дома и техника, и кости, и тот ковер в мечети… Вспомнив про кости и ковер, я решил, что в разных зонах время может течь по-разному – или, возможно, этот процесс связан с плотностью вуали. Кто ведает? Высокие звезды! Время – такая тонкая материя! Даже на Уренире оно остается тайной, полностью открытой лишь Старейшим; мы, существа из плоти и крови, кое-что знаем о времени, но не умеем им управлять.

Смеркалось. Я уже не различал цветов, и две фигурки над обрывом были одинаково темными: побольше – Си-ад, поменьше – Макбрайт. Увидев меня, он замахал руками, подавая сигналы в принятом у экстремалыциков коде, – спрашивал, как Фэй. В порядке, ответил я и погрозил ему кулаком. Руки Джефа снова пришли в движение – теперь он интересовался, должны ли они с напарником форсировать преграду. Я сделал отрицательный жест, потом уточнил: «Слишком темно. Переправитесь завтра. Ночуйте на плоскогорье».

С вершины скалы, служившей нам убежищем, свисал канат. Большая часть его полоскалась в воде, унесенная течением, и я потратил несколько минут, чтобы вытянуть ее, уложить аккуратной бухтой и осмотреть место разрыва. Трос был диаметром в пять миллиметров, но кончик его утончался, словно прочнейший полимер растягивали год за годом, десятилетие за десятилетием, пока он не лопнул, сбросив в пропасть непосильный груз. Не стоило на него обижаться; он честно отслужил нам больше века.

Вытащив нож, я обрезал подвергшийся старению конец и вернулся в нишу. Фэй, по-прежнему нагая, сидела на матрасе-рюкзаке, скорчившись и уткнувшись лицом в колени. Ее дыхание было неровным; кажется, она старалась не разрыдаться, но всхлипы и стоны, едва слышные, все же нарушали тишину. У босых ног девушки лежало зеркальце – круглое, маленькое, в треть ладони.

Я опустился рядом и обнял ее за плечи.

– Командир… – Долгий протяжный всхлип.

– Зови меня Арсеном. И говори на русском. Это ведь наш родной язык, твой и мой.

Фэй приникла ко мне, дрожа. Но не от холода; я знал, что полученный ею импульс живой энергии бодрит и согревает.

– Что со мной, Арсен? – Она произнесла мое имя так просто, так естественно, что не было сомнений: произносила его не раз, но лишь в мечтах и снах. – Что с моим лицом?

Я погладил ее шелковистые волосы.

– А как ты думаешь?

– Я постарела, да? Я совсем дряхлая и некрасивая?

– Ну, я бы не сказал. Ты стала ближе мне по возрасту, хотя бы внешне. Это плохо?

– Не знаю. Еще не знаю. – Она помолчала, шмыгнула носом, вытерла глаза ладошкой. – Вы… ты… ты понимаешь, что случилось? Воздействие вуали?

– Вероятно. Что ты почувствовала?

– В первый момент – ничего. Потом темнота… Нет, не так! Все будто расплылось перед глазами, размазалось, замелькало… серый фон и тишина… такая тишина, будто умерли все звуки… Я знала, что плыву, дышу и шевелю руками, но это было знание, не ощущение… – Фэй откинула головку и посмотрела на меня. – Я ничего не чувствовала, понимаешь? Ни тела, ни воды, ни ударов о камни… Потом ты меня выловил. Это все.

– Уже немало, – заметил я. – Совсем немало! Выходит, я удачливый рыбак – выловил жемчужину из моря жизни, такого обширного и бурного. Большая редкость, славная добыча!

– Смеешься… Знаешь, ты повторил сейчас слова моих наставников в Хэйхэ. Они говорили, что жизнь – служение, долгое унылое служение, и радости в ней редки, как жемчуг в море… Разве не так?

Она прижалась ко мне еще тесней, словно боясь, что я разомкну объятия. Кожа девушки пахла водой, текущей с гор, и ветром, что носился над ковыльной степью.

– Не так. Твои наставники лгали, Фэй; жизнь – не служение, а праздник, и радость в ней частая гостья. Просто бывают радости большие и малые. Такие, как жемчуг, и такие, как скромное колечко из перламутра.

Слезы ее высохли, дыхание сделалось жарким. Щекоча губами мое ухо, она прошептала:

Я твоя большая радость? Да, Арсен?

В голосе Фэй было столько надежды, такое желание найти тот самый драгоценный жемчуг, что я невольно вздрогнул. Я одинок, но в этом мире одиночество не исключение, а правило; лишенные связующей телепатической сети, мои земные соплеменники не в силах разделить ни горя, ни тоски, ни радости друг друга. Этот грех отчасти искупается любовью, но и она – редкостный дар, который скудные сердцем и разумом путают с похотью, физиологией или инстинктом продления рода. Любовь совсем иное чувство, синтез красоты и веры, ума и искренности, самоотверженности и отваги, а это даровано не всем. Одним – одно, другим – другое, и вечно чего-то не хватает…

Ольга, моя радость, моя боль… Был ум, была красота, и были самоотверженность и искренность… Чего же не хватило? Смелости и веры?..

Хватит ли у этой девочки?

Я поцеловал ее. Губы Фэй, сухие и горячие, обжигали. Я видел ее лицо в наступающих сумерках – повзрослевшее, полное жажды понять и разделить. Ее аура обволакивала меня любовью, теплом и желанием.

Но нет, еще не сейчас, не сейчас…

– Скажи, о чем вы спорили с Макбрайтом? Был приказ не лезть в вуаль, но ты его нарушила. Как он тебя уговорил?

Она виновато моргнула.

– Хитрый, словно змей… Сказал, что мы прошли через вуаль у Лашта и ничего плохого не случилось… сказал, что ты напрасно осторожничаешь… сказал, что мы еще пересечем вуаль, пересечем не раз, если не сегодня, так завтра… – Фэй стиснула руки, и я почувствовал, как тело ее напряглось. – Когда-нибудь придется пересечь, – пробормотала она, – и ты это сделаешь первым, меня не пустишь… Тем более что ты не слеп. Зачем тебе мои глаза?

«Ловко!.. – подумал я. – Не вышло с Сиадом, так сыграл на чувствах девушки, чтобы отправить ее в вуаль! Но с какой целью?»

Ответ был прост: Макбрайту хотелось собрать побольше информации. Тем или иным путем, правдой или неправдой, даже рискуя жизнью Фэй, нашего проводника в этой гибельной пустыне. Как ни удивительно, меня он считал большей ценностью – чем-то наподобие компьютера, который все запоминает, раскладывает по полочкам и может сделать выводы из собранных фактов. Мне казалось – нет, я был уверен! – что нежелание делиться с ним моими гипотезами и наблюдениями раздражает Мак-брайта; он, несомненно, привык, что всякий смертный, удостоенный беседы, будет горд подобной честью.

Такова психология миллиардеров, королей, народных избранников и прочих власть имущих, одна из их божественных прерогатив… Но они, как правило, лишнего не болтают, не выдают секретов фирмы и, контактируя со смертными, излучают харизматическую силу и уверенность, чего о Макбрайте не скажешь. Странная личность и странные комплексы…

Стемнело. Небо придвинулось к нашему убежищу, накрыв его темным сукном, кое-где истертым до дыр, – и, приглядевшись, я понял, что вижу силуэты созвездий. Свет встававшей на востоке луны казался более ярким, чем вчера, и, значит, с флером действительно что-то происходило: он таял, редел, расплывался. Вуаль подрагивала в отдалении, словно колеблемая ветром кисея, мертвые речные воды бились о берег, долгий протяжный вопль донесся с равнины за лабиринтом скал.

– Что-то живое, – промолвил я. – Чувствуешь? Фэй кивнула. Ее дыхание грело мой висок.

– Арсен?

– Да, милая?

– Я хочу сказать… Я…

Она замерла в нерешительности, сжалась, будто испуганный зверек. Выбор, схватка между любовью и долгом, мелькнуло в моей голове. Но что она должна Великому Китаю? Не больше, чем я – России или любой другой стране в этом нелепейшем из миров. Долг за право родиться на определенной территории, впитать идеи, что выгодны властям, и получить толику знаний? Нонсенс! Бессмыслица в сравнении с реальными долгами – перед любимым человеком, своим потомством, будущим и всей планетой, наконец.

Судорожный вздох. Мне не хотелось выпытывать ее тайну, но дело могло закончиться слезами.

– Тебе что-то поручили? Следить за мной? За Мак-брайтом и Дагабом?

– Следить, да… И еще… Еще, если узнаю что-то важное, уйти. Бросить вас в Анклаве.

– А если не узнаешь?

– Тоже бросить и уйти. Я должна вернуться одна. Так велели.

Кто велел, выспрашивать не стоило – ясно, что не Жиль Монро, координатор. «Вот тебе и сбалансированный состав участников экспедиции! – подумал я. – Каждый подводит свой баланс, и если с Фэй мы разобрались, то остальная бухгалтерия темна, словно доходы мафиози».

Фэй всхлипнула – переживала совершенное предательство. Любовь и государственные интересы… «Да здравствует любовь!» – подумал я и отыскал ее губы.

Спустя минуту, задыхаясь, плача и смеясь, она спросила:

– Ты не сердишься? В самом деле, не сердишься?

– Нет, моя фея.

– И я тебе нравлюсь? Нравлюсь такой, как сейчас? Правда?

Был лишь один способ доказать ей, что я не притворяюсь и не лгу.

Моя рука потянулась к застежке комбинезона.

ГЛАВА 10
СОХРАНЕННОЕ В ПАМЯТИ

Не бойся предателей и убийц, сказал мудрец, бойся равнодушных, ибо с их молчаливого согласия в мире свершаются предательство и убийство.

Конечно, он был не прав. Равнодушие – смерть разума, гибель ноосферы, но, если она еще цела, это означает, что на Земле нет равнодушных людей; каждый преследует те или иные цели, каждый обуреваем чувствами, возвышенными или низкими, каждый кого-то благословляет или проклинает, любит или ненавидит, а если и притворяется равнодушным, то исключительно из страха. Страх, не равнодушие, плодит насильников, убийц, предателей; страх, что не успеешь урвать кусок, страх, что тебя опередят другие, страх перед властью, начальниками, богатыми, бедными, умными, глупыми и просто непохожими на тебя, боязнь унижения, недугов, пыток, смерти. Разумеется, страх перед собственной неполноценностью, который побуждает к глумлению над красотой, над существами беззащитными, как репликанты в раю элоев на тверской дороге или как в прошлом над рабами. Мне могут возразить, что страх функционален и полезен, ибо хранит популяцию от вымирания; в древности люди страшились холода, голода, безвластия и беззакония и потому сумели выжить. Но это наивный подход к проблеме, так как неясно, о людях ли речь или всего лишь о сырье, которое преобразуется в людей в далеком будущем. Прежде чем толковать о пользе страха, надо задаться основным вопросом: что есть человек? Задаться им, отбросив земной антропоцентризм и ссылки на разумность двуногого бесперого: насильник, терзающий детей, бесспорно, разумен и двуног, но человек ли он?

Я определяю человека как существо разумное, свободное в своих желаниях, не ведающее, что такое страх. Эта формула – как генератор с обратной связью: если желания благонамеренны, то страха нет, а если страха нет, то, значит, и желания благонамеренны. Иными словами, ваша личная свобода не вредит другим разумным существам; они вас не боятся, а вы не боитесь их. Примерно так, как на Сууке.

Из всех разновидностей страха я понимаю – и оправдываю – лишь одну: страх перед неведомым. Страх перед тем, что ждет нас за гранью земного круга, трепет перед непонятной силой, перед крушением реальности – той, которая была незыблема, как три кита, держащих Ойкумену. Этот страх дано изведать всем, кто приближается к концу пути, но в молодые годы он настигает немногих. Мечтателей, фантазеров, отшельников или людей, которые чувствуют остро и тонко и потому, узрев необъяснимое, приходят в ужас…

Случается, что шок, испытанный ими, очень силен. Настолько силен, что угасает разум и рвутся жизненные нити.

* * *

Ольга…

Мы встретились в начале восьмидесятых. Не самые плохие времена, но душноватые, как воздух перед бурей, – а в том, что буря близится, я не сомневался. Реальность наступала, мифы отступали вместе с мечтами пожить при коммунизме или хотя бы в отдельной квартире; не хватало мяса и хороших книг, но угля и нефти было вдоволь; диссидентов почти не сажали, а клеймили всем трудовым коллективом и высылали за рубеж; в космосе летали спутники, в Афганистане шла война, Берлинская стена еще стояла, и на прилавках – не очень часто, чтоб не разбаловать народ, – желтели апельсины и бананы. Верхи еще могли, низы еще терпели, и ситуация была не хуже обычной. Правда, не в египтологии, к которой я прикипел всеми печенками и селезенками. Согласно державной установке, за первобытно-общинным строем следовал рабовладельческий, и мы, из российского далека, из эры цветущего социализма, пытались найти мириады рабов, строителей храмов, пирамид, каналов[44]44
  В Египте времен Древнего и Среднего Царств на протяжении почти полутора тысяч лет рабы были немногочисленны, в сфере производства не использовались, не работали на земле и не строили пирамид. Рабовладение начало развиваться только в начале Нового Царства, после походов Тутмоса III, захватившего сотни тысяч невольников в Нубии, Сирии и Палестине.


[Закрыть], стонавших под пятою фараона и угнетателей-рабовладельцев. Пытались, не находили и черной завистью завидовали генетикам и кибернетикам – их науки, продажные девки империализма, давно перешли в разряд солидных дам, каких не насилуют партократы. Но история – дело другое; история связана с идеологией, а значит, не допускает компромиссов.

Мне, ассистенту восточного факультета, было двадцать восемь, Ольге, физику с геологического, – двадцать шесть. Она трудилась на кафедре кристаллографии – как говорили в те годы, «выпекала» атомные структуры на дифрактометре. Это серьезный прибор; не синхрофазотрон, но все же внушительная установка, почти вершина земной технологии. Киловольтовый источник питания, две стойки с автоматикой, сверкающий круг гониометра, компьютер, графопостроитель… Компьютер нас и обвенчал. Досталась мне британская программа для прорисовки демотики и иероглифов[45]45
  Кроме иероглифического письма, включающего более тысячи иероглифов-картинок (им писались священные тексты), в Древнем Египте существовала скоропись – демотическое письмо; именно его использовали при составлении гражданских документов.


[Закрыть], что было прекрасным подспорьем в трудах, если б нашелся к ней компьютер. Но на востфаке о таких роскошествах не слышали и не мечтали, а вычислительный центр университета уже перебрался в Петергоф. Не слишком большая помеха для меня; чтоб не толкаться в электричках, я мог обзавестись машиной, использовать телепортацию или, наконец, перенестись в свое калифорнийское поместье, где недостатка в компьютерах не наблюдалось. Но в ситуациях обыденных нельзя прибегать к подобным мерам; отлучки и дефицитные предметы вроде «Жигулей» лишь привлекают внимание автохронов, а телепортация стоит изрядных энергетических затрат. Словом, я двинулся самым обычным маршрутом, на биофак и геофак, чтобы найти доброхотов с нужной техникой. И нашел.

Кое в чем мы с Ольгой были схожи, это привело нас к быстрому сближению. Когда-то она увлекалась спортом, скалолазанием – и тут нашлись общие темы и даже общие знакомцы; еще она любила гулять, бродить по городу и по музеям, обожала музыку и полагала, что ей повезло: ведь вместо Северной Пальмиры она могла бы очутиться в каком-нибудь совсем неподходящем месте, в Тамбове, Лондоне, Чикаго или – страшно представить! – в Москве. Как и я, она потеряла родителей, и это вкупе с неудачным замужеством, разводом и разменом жилья поубавило в ней жизнерадостности; она казалась цветком, свернувшимся с приходом сумерек в плотный и тугой бутон, застывший в ожидании тепла. Но я был уверен, что роза распустится, если ее обогреть и понежить, – распустится и явит счастливому садовнику свои чарующие краски и дивный аромат.

Словом, не прошло и месяца, как Ольга перебралась ко мне, в дом на углу Дегтярной и Шестой Советской, покинув убогую коммуналку с тараканами и мрачными соседями. Мы прожили вместе пару лет, и я вспоминаю об этом времени с тоской, как о прекрасном даре, как о сокровище, посланном мне Вселенским Духом, которое не удалось сберечь. Две одинокие души, два существа вдруг обрели любовь и пестовали ее с трепетом, стараясь защитить, укрыть и одарить друг друга, соревнуясь лишь в щедрости ласки… Что важнее во Вселенной? Пожалуй, ничего – даже тайная миссия, с которой я явился в этот мир.

Помню, что облик ее меня пленял. Внешностью Ольга не походила на бледных светлоглазых северянок; кожа ее была розово-смуглой, лицо – скуластым, глаза – чуть-чуть раскосыми, доставшимися от татарских предков. Чарующие глаза! Того колдовского оттенка, какой заметен в меде или янтаре, а еще – в темных полированных панелях из бука или дуба… Маленький рот и яркие сочные губы напоминали уренирских женщин, и волосы, и носик, и подбородок с ямочкой… Я целовал ее, и Ольга, смеясь, шептала что-то нежное, такое, чего не услышишь ни на Сууке, ни на Рахени – быть может, ни на одной из планет, где мне довелось или суждено побывать. Она была смелой в любви, более смелой, естественной, раскованной, чем в мыслях; любовь принадлежала только нам, а в мысли, помимо воли и желания, вторгалось мелкое и неприятное: факультетские склоки, очереди в магазинах, туфли со сломанным каблучком, деньги, которых всегда не хватает, – в общем, та российская действительность, что не спешила издыхать под гром реляций о боевых и трудовых победах.

Ольгой все это воспринималось всерьез. Не сразу, но со временем я понял, что, кроме ее милых тайн – загадочного блеска глаз, с которым она сбрасывала платье, или билетов в филармонию, вдруг попадавших в мои бумаги, – есть у нее другой секрет, такой же, как у всех землян, давно знакомый и оттого обидный в близком человеке. Люди этого мира не ощущали себя просто людьми, искрами разума и света во Вселенной; их самоидентификация зависела от обстоятельств, и это означало, что в некий момент моя возлюбленная – женщина, пылкая, как пламя, в другой – ученый, замкнутый среди унылых кафедральных стен, а в третий – человек, который привязан к определенному месту и времени, к своим занятиям, обычаям, стране и языку. Привязан, уверен в их неизменности и потому пугается странного, как убежденный атеист, которому явился черт. Не рядовой, а Мефистофель из галактической огненной бездны…

Мог ли я упрекнуть ее в этом? Конечно, нет; лишь гениальный ум или провидец вроде Аме Пала имеет силу подняться над обыденным, и лишь фанатик верит слепо в чудеса и принимает их как данность. Ольга не была ни гением, ни провидцем, ни фанатиком; милая женщина, очень неглупая, с чувствительным сердцем, однако без склонности к фантазиям. Жаль, что она не историк, а физик, думал я; историки, погруженные в древность, видят мир иначе, сквозь призму воображения, что расщепляет луч событий на вероятное и реальное. К такому способны и физики, но лишь гениальные, как Эйнштейн или Пенроуз, из тех, кого судьба одарила провидением. Все остальные – Ольга в их числе – воспринимали Мироздание как сумму фактов, среди которых что-то понятно, что-то – не очень, но, уж конечно, нет места чудесам.

Случалось, мы спорили на эти и другие темы. Разум Ольги был зажат в тисках идеологии и воспитания; она доверяла множеству мифов, внедренных в сознание землян убогими философами, хитрыми политиками и тем чиновничьим аппаратом, который, к собственной выгоде и пользе, эксплуатировал догмат божественного. Идеология в разных частях Земли была различной, но мифы – одинаковыми, будто цыплята в инкубаторе, и столь же обманчивыми, как радостный сон в преддверии казни. Бог безусловно есть, или его безусловно нет… Будь добр, почитай мудрых, и ты проживешь счастливую жизнь… Спорт – основа здоровья… Законы Вселенной познаваемы, и если разобраться с ними до конца, то на Земле наступит рай… Трудись, двуногое бесперое, и ты всего добьешься…

Это не так, говорил я Ольге, совсем не так. Нрав, здоровье и таланты запрограммированы генетически, и человеку не добиться большего, чем позволяет сей природный дар. Границы есть и у познания, но главное не в этом и даже не в технологической догме, которая обещает грядущий рай; главное – представить, какой она будет, эта жизнь в раю, наметить ее контуры, понять, к чему следует стремиться. Что до реальности бога, то это непростой вопрос, не поддающийся бинарной логике. Бог не существует объективно, вне разума его творцов; бог есть артефакт, частица ноосферы, и в этом смысле он абсолютно реален. Так же как идея колеса или понятие о шарообразности Земли…

Ольга улыбалась, щурила колдовские глаза. Милый мой философ!.. Что ты знаешь о человеке и Вселенной? Ты, обитающий среди гробниц, папирусов и сфинксов? Вселенная – дело математиков и физиков, а человек проходит по разряду медицины и биологической науки… Suum cuique[46]46
  Каждому свое (лат.).


[Закрыть].

Меж тем время шло, поторапливало, и присутствие Ольги становилось все более обременительным – конечно, не для меня, для дела. Дело потихоньку двигалось, но, как всегда на новом месте, имелись кое-какие сложности. Одна проблема – с талгами, которые, случалось, вступали в контакт в самые неподходящие моменты; другая – строительство сети и поддержание ее в порядке. Всякий уренирский эмиссар, попавший в жесткие объятия технологической культуры и не лишенный способности ктеле-портации, обязан позаботиться о трех вещах: надежной нише в обществе, источниках существования и сети опорных пунктов. С первой задачей я справился, найдя убежище под сенью пирамид, и разрешил вторую – ту, что называлась «деньги». Ряд небольших изобретений, запатентованных в Штатах под именами Ники Купера и Жиго Кастинелли, принес мне состояние; вложив его в информационный бизнес, я получил такие дивиденды, что мог скупить Луксор, Карнак и всю Долину Мертвых[47]47
  Луксор и Карнак – древнеегипетские святилища, развалины которых сохранились до сих пор на восточном берегу Нила; напротив них, на западном берегу, находится Долина Мертвых, или Долина Царей, – огромный комплекс гробниц, высеченных в скалах, и заупокойных храмов.


[Закрыть], если б их выставили на торгах у Сотби. Финансовый успех позволил заняться опорными пунктами: действуя осторожно и вдумчиво, я приобрел поместье с домом в Калифорнии, ранчо в Мисьонесе, квартиры в двух десятках городов – от Монреаля и Нью-Йорка до Мельбурна и Дели. Такие пункты – большое подспорье для Наблюдателя, ибо обеспечивают мобильность и скрытность; было бы странным, если бы я возник из пустоты на оживленной улице Каира или Рима, а выбирать для этого пустыни неудобно. В пустынях, как правило, ничего не происходит, и, чтобы стать очевидцем событий, нужно перебираться в города.

Как объяснить все это Ольге? Мои отлучки и неожиданные возвращения, материализацию между плитой и кухонным столом, царапины, что заживают в пять секунд, слова на уренирском, вырывающиеся во сне, и ночи, когда, переполненный энергией, я не могу уснуть? Как объяснить мои познания в социальной динамике и математике, биологии и астрофизике? И как ответить на вопрос о пачках денег в ящике серванта, о книгах на двадцати языках, теснящихся на стеллажах? Или о лицах – нечеловеческих, страшных! – которые вдруг выступают из стены? От женщины в твоей постели ничего не скроешь… Да я и не хотел скрывать.

Для Наблюдателя есть два запрета: глобальное воздействие на биосферу и дипломатический контакт. В остальном он инструкциями не связан и может хранить свою тайну личности или поделиться ею с кем-то – с родичем, другом, возлюбленной либо случайным прохожим. Это шаг естественный и временами необходимый; трудно жить десятки лет без близких, а близость располагает к доверию и откровенности. К какой конкретно, решать Наблюдателю, в зависимости от обстоятельств, своего желания и здравого смысла доверенных лиц. Как правило, эти признания ничем серьезным не грозят, поскольку разгласивший их мостит себе пути в психушку. Случается, и попадает в нее, не в силах выдержать тяжести тайного знания и леденящей душу правды. Я понимаю, что она на первый взгляд действительно ужасна: выяснить, что близкий человек – двуликий Янус, оборотень, повенчанный до самой смерти с каким-то существом, инопланетным монстром, джинном, неприкаянной душой или астральным призраком, а может быть, даже с дьяволом – выбор обширен, как список земных верований.