Текст книги "Я – инопланетянин"
Автор книги: Владимир Шитов
Жанр:
Боевая фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)
– Пусть спит. Сегодня никаких дежурств. Я ваш бессменный часовой.
Она сложила руки на коленях, помолчала, затем ее взгляд обратился к вершине холма.
– Там, Арсен? – Да.
– Думаешь, там что-то есть?
– Не знаю, милая. Надеюсь.
Фэй помолчала, навивая на палец прядь распущенных волос. Лицо ее было задумчивым, грустным, и сейчас она казалась совсем не похожей на Ольгу. Другая женщина, другие мысли… Но я любил ее, а не свои воспоминания.
– Если ты что-то найдешь, Цзао-ван… найдешь в этом монастыре… если завтра все закончится… что мы будем делать?
– Повернем на восток и выйдем к индийской границе. Или к китайской, как повезет.
– К китайской нельзя. Если к китайской, меня… Она не закончила. Я кивнул.
– Понимаю. К китайской ты можешь выйти только в полном одиночестве, с ворохом раскрытых секретов.
Придвинувшись ближе, Фэй посмотрела мне в глаза.
Лунный свет играл в ее зрачках, серебристые рыбки скользили в темных озерах, то исчезая, то появляясь вновь.
– Я провалила задание, Цзао-ван, не выведала никаких секретов. Только один, но самый важный.
– Этот секрет мы оставим себе, родная. И не тревожься, к какой из границ мы выйдем. Главное, убраться из Анклава, а там…
Она улыбнулась.
– Ты ведь умеешь не только прыгать через трещины, Арсен? Не только с рюкзаками?
– Не только, – подтвердил я.
Ее глаза закрылись, серебристые рыбки юркнули на дно озер, где так уютно дремать до рассвета. Дремать и видеть сны про Уренир… Я глядел на нее и мечтал, как покажу ей все прекрасное, что есть в подлунном мире: игру и блеск полярного сияния, корону радуги над водопадом, мощь океанских вод у берегов Таити, дремучий амазонский лес, карельские скалы, дубовые рощи за околицей Девички и каменное кружево старинных храмов – в Бомбее и Венеции, в Мадриде, Лиме, Петербурге… Я унесу ее туда и, не выпуская из объятий, скажу: смотри, вот Уренир! Не весь, конечно, но малая его частица, которая существует на Земле, оазис красоты, подобный землям и дворцам моей далекой родины…
Сиад спал спокойно, Макбрайт ворочался и что-то бормотал, Фэй улыбалась во сне. Видимо, ей в самом деле снился Уренир – горы, лес и водопад в созвездьях радуг, подобный Млечному Пути.
Поднявшись, я замер на минуту, зондируя сферы земли и небес. Безлюдье, тишина, только посвистывает в скалах ветер… Ничего живого, кроме троих моих спутников; безмолвные камни, пыльные смерчи и где-то далеко – вуаль, почти на грани восприятия. В этой пустыне нам ничего не угрожало, кроме собственной глупости или неосторожности. Но, к счастью, все спящие мудры и осторожны. Лежат, не двигаются…
Я направился по склону. Вершина холма маячила передо мной пологим бугром, и мнилось, что через шаг-другой встанет над нею кровля с изогнутыми краями, затем появятся древние стены, врата, бегущая к ним тропинка, загоны для яков и коз, фигуры монахов… Иллюзия, мираж! Реальность ничем не отличалась от любого места на этом плоскогорье – сумрак, безлюдье, тишина да заунывный посвист ветра. И никаких руин… Там, наверху, была лишь неровная площадка, засыпанная камнями; мелкие обломки, ребристые и плоские, покрывали ее колючим ковром, и среди них торчала пара глыб побольше.
Я опустился на одну из них, охваченный странным чувством узнавания. Ни келий, окружавших дворик, ни их развалин, ни бассейна, ни столбика, где был подвешен гонг… И камень был не тот – но место, без сомнения, тем самым. Та точка на земной поверхности, где я провел так много дней в беседах с Аме Палом, наш тихий и покойный кабинет под сводом голубых небес… Правда, он опустился на несколько километров, и небеса были другими – серыми, мутными, неприветливыми.
Душу мою охватила печаль. Я вспоминал про Аме Пала и его обитель, про тех людей, что жили здесь, хранителей тысячелетней мудрости; я помнил их лица и имена, я видел, как взрослеют мальчики, как юноши становятся мужами, я мог сказать, когда пришли одни, когда ушли другие, и знание, что все теперь ушли, казалось мне невыносимо горьким. Я скорбел о них, скорбел о миллионах незнакомых и невинных, сметенных штормом времени, скорбел о людях Лашта и Кабула, Герата, Чарикара, Кандагара, и скорбь моя была как тяжкий камень над их заброшенной могилой.
Человек при виде смерти ищет утешения; мысль, что близкие ушли и их уход невозвратим, ужасна. Они в садах Аллаха, говорит один, они на тропе перерождения, верит другой, а третий хранит их в памяти и утешается тем, что вызывает призраки усопших. Но эти утешения – не для меня, ибо я знаю, что нет во Вселенной ни садов Аллаха, ни троп перерождения. И я не могу припомнить тех погибших, которых не видал, а те, кто видел их, безгласны и мертвы, как все остальные; их память расточилась прахом, они не вспомнят, и их не помянут. Не человек погиб, не город, не армия – целый народ…
Почему?..
Возможно, об этом я узнаю нынешней ночью. Узнаю, ибо послание мне оставлено не на бумаге, не в камне и бронзе, а в сферах арупадхату, в нетленных небесах, которые, как думал Аме Пал, населены асурами и буддами. Пусть так… Для Аме Пала – божества, а для меня – ментальные пакеты, что обращаются в ноосфере какое-то время, дни или годы, в зависимости от того, сколь велика сформировавшая их энергия. Шорохи, шепот неведомых голосов, фразы и целые речи – все, что блуждает в ментальных безднах, суть пакеты информации, обрывки изреченных или затаенных мыслей. Не ведаю, зачем их коллекционирует Вселенский Дух; как утверждают Старейшие, это всего лишь непроизвольная реакция вселенской ноосферы. Так люди помнят случайно увиденное и услышанное, не обращенное к ним, не представляющее интереса, однако эти воспоминания живут, не покидая их годами. Потом уходят, смытые потоком времени… Так, вероятно, и с ноосферой, но реагирует она на все, что излучается ментальным импульсом, то есть на мысли или чувства.
Их, этих импульсов-пакетов, не перечесть; в этом ментальном море черпают прозрения и откровения, ловят отзвуки великих истин и приобщаются к идеям галактических масштабов. Но это случайный процесс, зависящий от удачи, – может, выловишь золотую рыбку, а может, рваный башмак или сосуд из хрусталя, а в нем – ядовитого гада. Ментальное море безбрежно, но в отличие от телепатической связи это пространство хаоса, и в нем не признают адресов; во всяком случае, я никогда не слышал, чтобы отосланное одним пришло к другому – к тому, кому назначено послание.
Но Аме Палу это удалось. Не важно как; важно, что именно он хотел сообщить…
Уже погружаясь в пропасть транса, я различил слабый шорох, словно что-то скреблось по камням у меня за спиной. Чувства мои в этот момент были сосредоточены на предстоящем таинстве, я не контролировал среду и был абсолютно беззащитен. Но что могло мне угрожать? Здесь, в безжизненной пустыне, где ветер поднимает пыль? А вместе с нею – мелкие камешки… они, наверное, и шелестят…
Энергетический кокон отгородил меня от мира. От земной реальности, которая в данный момент и в данном месте казалась весьма неприятной, совсем непохожей на те водопады в коронах радуг, леса и океанские воды, к которым я собирался унести свою возлюбленную. Она, эта реальность, была жутковатой, однако не потому, что плоскогорье выглядело мрачным, похожим на преддверье ада – мало ли в мире мрачных видов и неприятных мест! – а вовсе по другой причине. Я находился на кладбище, самом огромном, какие только были на Земле, и этот могильник, лежавший рядом с эоитом, питал его зловещей аурой. Болью, ненавистью, страхом, ибо до Тихой Катастрофы тут умирали в мучениях и проклинали приносящих смерть. Долгое, долгое время…
Энергия переполняла меня, и я, раскрывая кокон, направил ее поток к зениту. Этот щуп, соединявший мой разум с ноосферой, дрожал, вибрировал и был не очень-то надежен – в своей человеческой ипостаси я контролировал его с трудом. Я мог держать канал в стабильном состоянии лишь несколько секунд, но это было астрономическое время, отсчитанное по обращению Галактики, круговороту звезд и планетарных тел. Время же субъективное, биологическое, растянулось на гораздо больший срок. Какой, я в точности не знал, но мозг работал сейчас быстрее, чем в нормальном ритме, используя свои резервы, чтобы считать из центров восприятия лавину данных.
Их было много, так бесконечно много! Звуков, образов, ощущений… Хрипы и шепот, крики и смех, обрывки слов и фраз, страстные стоны соития, ненависть и торжество, тоска и ужас, чувство горделивого превосходства, предсмертный вопль, безнадежность, тихая радость наркомана, возгласы боли… Лица – гротескные, гримасничающие, залитые потом или кровью, спокойные, застывшие в раздумье, искаженные яростью… Сонмы, мириады лиц, туманных и расплывчатых, скорченные фигуры, руки, протянутые с угрозой или мольбой, перекошенные рты, улыбки и оскалы, чьи-то огромные, полные муки глаза… Три слова – трепетное объяснение в любви… гневный выкрик… целая проповедь – что-то о божественном… видения ада и рая… воинственные кличи… суровый приказ: иди и умри!.. Я утонул в этом хаосе; нужное мне исчезло, растворилось в пучине слов и воплей, шепота, стонов и вздохов, кружившихся над Землей, подобно призрачному хороводу. Силы мои иссякали, нить, связавшая меня со Вселенной, трепетала, готовая порваться, мозг, переполненный звуками, гудел, как барабан под градом безжалостных ударов. Казалось, еще мгновение, и я не выдержу: либо сойду с ума, либо сверну канал, не получив послания.
Затем что-то произошло. Странное, необъяснимое… Внезапно я почувствовал некую поддержку, словно меня осторожно вели – или скорее тянули – в определенном направлении; связующая нить окрепла, вопли призраков сделались слабее и вдруг растаяли совсем. Звенящая гулкая тишина… ощущение чего-то огромного, далекого… теплые ментальные волны – благожелательность, готовность помочь и что-то еще – неясное, но вполне ободряющее… И наконец, мысленный импульс, раскрывшийся веером знакомых звуков: бу-бу-бу шу-шу-шу невсть, ту-ту-ту за-ссст-мо би-ти-ти…
Я не успел осознать услышанное, как импульс пришел снова, более сильный и четкий, на сей раз не бессмысленное бормотание, а ясные слова. Голос принадлежал Аме Палу, и что-то – интуиция или, быть может, ментальная окраска слов – подсказывало мне, что он произнес эту фразу за миг до кончины. Он не испытывал страха, он верил, что возродится вновь, и собственная участь его тревожила не больше, чем пепел прошлогоднего костра. Но уходил он не в покое, а с горестью и болью – знал, чувствовал, что вместе с ним уходят все его ученики от мала до велика и миллионы людей, чей жизненный срок был прерван с необъяснимой стремительностью.
С необъяснимой? Кажется, он догадался, в чем дело…
Бу-бу-бу шу-шу-шу невсть, ту-ту-ту за-ссст-мо би-ти-ти…
Бушует ненависть, и туча затмевает свет моей обители…
Я уже слышал эти слова – давно, в одну из наших первых встреч. В тот день, когда явился к Аме Палу после смерти Ольги, и он, утешая меня, пообещал: узнаешь, когда мой свиток развернется! Вот и развернулся… Но что он хотел мне сказать? Что означало его предсмертное послание?
Выйдя из транса, я сидел в оцепенении, размышляя над этим и слушая голос ветра, напевавшего похоронные песни в скалистых теснинах. Где-то зашуршали камешки, скользнула неясная тень, но мои чувства все еще были вне реальности Анклава, словно я по-прежнему находился в коконе. Почти машинально я поднял обломок гранита величиной с кулак и сунул его в карман на память об этом месте и этой ночи. Камень и краткое послание… все, что осталось от Аме Пала… Камень не очень большой, однако тяжелый, как людская ненависть… Может быть, в нем разгадка?..
Я попытался пристроить его в свою мозаику, но это не получилось.
ГЛАВА 16
СОХРАНЕННОЕ В ПАМЯТИ
Ненависть… Земля переполнена ею не меньше, чем страхом и жестокостью. Собственно, ненависть – их производное, их жутковатое детище; страх и жестокость рождают ее постоянно, как пара разнополых монстров, охваченных неутолимой похотью. Здесь ненавидят врагов, соперников, партнеров, удачливых коллег, слишком красивых или слишком умных; ненавидят ближнего и дальнего, похожего и непохожего, питают ненависть к соседям и друзьям, а временами – к родичам, с коими делят кров, постель и пищу. Но эти чувства индивидуальны, ибо относятся к конкретному объекту, к супругу, начальнику или иному обидчику, а есть и другая ненависть, пострашней. Тут, в этом мире, умеют ненавидеть коллективно, целыми странами и расами, религиозными конфессиями, партиями и социальными слоями. Всякое отличие по цвету кожи, идеологии, богатству, языку и месту жительства – повод для недоверия и страха, которые перерастают в ненависть. В ее паутине запутались все обитатели Земли, как мошки, пойманные пауком; каждая принадлежит к какому-то роду и, значит, должна ненавидеть все остальные разновидности. Чтобы обозначить эти чувства, здесь разработали особую терминологию: апартеид, геноцид, патриотизм, классовое самосознание.
Но даже это не самое страшное. Я понимаю ту ненависть, какую питают друг к другу мужчины, вступающие в соревнование или борьбу; эта беспокойная земная раса стремится к победам, а поскольку достигают их не все, что остается остальным? Само собой, завидовать и ненавидеть… Но женщины!.. Их ненависть еще ужасней. Они подательницы жизни, ее хранительницы, и этим биологическим признаком определяется спектр их эмоций: терпимость, милосердие и доброта, верность своему предназначению… Я мог бы назвать еще десяток качеств, но среди них нет места ненависти; по-моему, она никак не вписывается в женскую природу.
Природа, впрочем, многолика. В том числе и женская.
* * *
Год две тысячи шестнадцатый, Сидней. Я – уже не Даниил Измайлов, а Арсен – в инспекционном вояже; предмет инспекции – опорные пункты, которых к тому времени было сорок восемь. В разных городах и странах и разнообразных видов: где ранчо или усадьба, где вилла или скромный дом, роскошные апартаменты или квартирка в кондоминиуме. Эту сеть убежищ мне полагалось поддерживать и расширять в согласии с местными законами – то есть раз в двадцать-тридцать лет передавать по наследству: скажем, от Ники Купера – его племяннику Энтони Дрю либо от дона Жиго Кастинелли – фонду «Пять и пять», где я сменял усопшего Жиго в роли председателя. Со временем эту задачу – ввод в наследство и составление бумаг – мне удалось спихнуть на служащих информбюро, но по причине своей виртуальности они не годились для инспекций. А без хозяйского глаза разве обойдешься? Бумаги глаз не заменяют… Однажды, явившись в Матаморос, я обнаружил в своей гасиенде логово контрабандистов, а мою хижину в Мошико, под Лумбалой[79]79
Матаморос – мексиканский порт на границе с Соединенными Штатами; Лумбала – населенный пункт в провинции Мошико, Ангола.
[Закрыть], жгли тринадцать раз. Случались и другие неприятности.
В Сидней я прибыл из Мельбурна, где содержал квартиру в деловом районе под именем Жака Дени, парижского рантье и бонвивана. Солидная тихая нора: шесть комнат (одна из них – под офис фонда «Пять и пять»), три выхода – считая с тем, который вел на крышу, к солярию и геликоптерной площадке, пятнадцатый этаж, просторные лифты в зеркалах и мраморные лестницы… Еще – окна с тройным остеклением, французская мебель, богемский хрусталь и лоджия-сад с видом на залив Порт-Филипп. В Сиднее мои апартаменты были поскромней: домик на северной окраине, милях в шести от дороги на Госфорд[80]80
Госфорд – небольшой прибрежный городок к северу от Сиднея, по дороге на Ньюкасл.
[Закрыть]. Дом стоял на океанском берегу, и рядом с ним, за волноломом, покачивалась «Рина», моя яхта. Отличное суденышко: сорок футов в длину, двенадцать – в ширину, изящные обводы, автошкипер, мощный двигатель и, разумеется, паруса. За домом и яхтой присматривал Остин Ригли Пайп, надежный старичок из местных, не расстававшийся с огромным «кольтом»; возможно, по этой причине никто не покушался на мое имущество.
Распив с Остином Ригли бутыль «Наполеона» и выспавшись под рокот океанских волн, я загрузил на яхту провизию и поднял паруса. Намерения мои были неопределенными: то ли совершить прогулку до рифа Мидлтон, то ли отправиться подальше, к острову Норфолк[81]81
Риф Мидлтон находится примерно в семистах пятидесяти километрах от западного австралийского побережья, а остров Норфолк – вдвое дальше.
[Закрыть], затем повернуть на зюйд, к Новой Зеландии, и, обогнув Тасманово море, вернуться в Сидней. Я полагал, что этот маленький круиз будет приятной компенсацией за месяц суматохи, когда я мотался по материкам и странам, нигде не задерживаясь долее суток. Уренирская мудрость гласит, что без работы тяжело прожить, без отдыха же – просто невозможно, а лучший отдых – созерцание неба, облаков и океанских волн. Это очень древняя традиция, подчеркивающая близость наших предков к океану; Уренир – водная планета, его континенты невелики, и площадь суши в шесть раз меньше, чем поверхность вод.
Итак, я удалился на сорок миль от берега и, миновав плавучие города Лорд-Райт и Лорд-Лефт (в ту пору они еще строились), взял курс на Мидлтон, а после включил автоматику и уселся в шезлонг на баке, чтобы есть ананасы, пить апельсиновый сок и созерцать. Я занимался этим еще четыре дня, пока моя «Рина», раскинув белые крылья парусов, мчалась мимо Мидлтона и Норфолка к морю Фиджи. Погода стояла прекрасная, ветер был попутный, а вечерами океан менял свой изумрудный оттенок на фиолетовый, так что, если забыть об одиноком солнце в небе, все походило на Уренир. По временам мне казалось, что, если плыть все дальше и дальше на восток, яхта достигнет материка Иггнофи и каменистого пляжа, где на темных валунах застыли морские ящерки и где в тени шатровых деревьев белеют стены отчего дома. Дома, а не убежища, не опорного пункта… Разница между тем и другим была велика и определялась не роскошью обстановки или количеством комнат, а человеческим фактором. Что такое настоящий дом? Место, где живут твои близкие… Тут, на Земле, я их потерял и потому был бездомным и бесприютным.
Тридцать вторая параллель, тысяча двести сорок миль от Нового Южного Уэльса[82]82
Новый Южный Уэльс – юго-восточная австралийская провинция, выходящая к Тасманову морю; на ее территории находятся Мельбурн, Сидней и столица Австралии Канберра.
[Закрыть], поворот на юг, к Новой Зеландии… Я был готов отдать команду автошкиперу, но в этот момент пискнул локатор – что-то приближалось к «Рине», какое-то суденышко, затерянное в просторах океана. Шло оно на юго-запад, но не под парусом – ветер был встречный, – а на моторе, и я сначала решил, что встретился с рыбачьей лодкой. Или с маленьким катерком… Но до новозеландских берегов было двести десять миль – слишком большое расстояние для крохотной посудины!
Мы сблизились, и я увидел небольшой катамаран. Два пластиковых корпуса, настил с каютой, мачта, два маломощных движка и груда емкостей с горючим… Это сооружение торчало над водой на две ладони и выглядело столь потрепанным, будто плавал на нем еще Магеллан или в самом крайнем случае Тур Хейердал в одной из первых экспедиций.
Но я любовался не жалким судном, а его командой. Была она небольшой, такой же, как на «Рине», и отощавшей, однако выглядела очень привлекательно. Девушка лет двадцати, но с пышными женскими формами, рослая, статная, смуглая, почти нагая; жгучие огромные глаза, волосы до середины бедер, крепкие груди с темными сосками, мягкие черты полинезийки и неожиданно строгий решительный рот… Не женщина – гибель Помпеи! Я торопливо спустил паруса, она заглушила моторы, и мы сошлись среди безбрежных вод, словно сказочная нереида с мифическим тритоном.
– Ты кто такой? – крикнула прекрасная незнакомка.
– Жак Дени, вольный мореплаватель, – представился я.
– Француз?
– Самый натуральный. Из Парижа.
– Это хорошо, – одобрила она, уставившись голодным взглядом на ящик с ананасами. – Мой отец тоже был французом. Из Марселя.
Мы помолчали, разглядывая друг друга. Потом я спросил:
– Хочешь есть, ваине[83]83
Ваине (вахине) – женщина (полинезийск.).
[Закрыть]?
Она энергично кивнула, темные пряди заплясали по плечам и груди.
– Прыгай ко мне. У меня не яхта, а целый плавучий ресторан.
Она прыгнула. Так я познакомился с Ивон Сенье, дочерью Клода Сенье из Марселя и Ваа Отоо с островка Наори. Впрочем, ее отец и мать были давно мертвы, как и большая часть жителей острова.
Этот клочок скалистой тверди в Тихом океане был местом весьма примечательным. Тридцать градусов южной широты, сто семьдесят восточной долготы, две тысячи миль до австралийского побережья, пятьсот – до ближайшей суши, островов Кермадек, пустынных и почти необитаемых. Но о Наори этого не скажешь; во времена расцвета здесь теснилось тысяч десять полинезийцев и европейцев – огромное население для островка в три мили в поперечнике! Остров был открыт в 1798 году и девяносто лет принадлежал британцам, затем его захватила Германия, а в Первую мировую оккупировали австралийцы. Еще полвека Наори считался подмандатной территорией, сначала австралийской и британской, затем – ООН, и, наконец, в конце шестидесятых, став суверенным государством, вступил в эпоху процветания. Ее основой были фосфориты, добыча коих велась Британской фосфатной компанией на протяжении многих лет. Само собой, этот доходный промысел отошел государству, добыча выросла до трех миллионов тонн, и в результате к началу нынешнего века остров сделался пустыней. Затем сырье иссякло и люди разъехались, кроме немногих упрямцев, ютившихся на южном берегу. Было их около двухсот, и жили они на узкой полоске земли меж океаном и пустошью, изрытой карьерами да ямами. Индустриальная эра закончилась, цивилизацию смыло с наорииских берегов, зато остались три приятных, полезных и мирных занятия: рыбная ловля, сбор кокосовых орехов и размышления о вечном. Островитяне предавались им лет десять, пока Наори не погрузился в пучину забвения – иными словами, считалось, что остров необитаем.
Эти сведения, датированные две тысячи девятым годом, я вьшовил из покет-компа. О новейших временах поведала Ивон, и это оказалась совсем не та история, какую можно слушать на ночь. Лет пять тому назад Наори был открыт вторично, но кем, она не знала; просто явился корабль с людьми, и были среди них похожие на европейцев, на малайцев, на китайцев и не похожие ни на кого – темные, но не такие, как полинезийцы. Корабль, судя по описанию Ивон, напоминал британское сторожевое судно класса «Блэквуд», списанное давным-давно, однако в хорошем состоянии, без пушек, но с пулеметами и даже с ракетной установкой. Пришельцы (Ивон называла их «мердерс», убийцами) высадились на берег, согнали жителей деревни в кучу и принялись сортировать: девочек лет с десяти, девушек и молодых женщин – направо, всех остальных – налево. Этих вместе с родителями Ивон отвели к ближайшей яме и перебили – всех, включая грудных младенцев; яма потом была пересыпана хлоркой и зарыта. Девочек и женщин – а их осталось тридцать шесть – распределили среди мердерс, но всем добычи не хватило; кое-кому из пленниц пришлось обслуживать троих, а то и четверых. Ивон, можно сказать, повезло – ей покровительствовали главари, и потому она уцелела. Что удалось не каждой островитянке в последующие годы.
Корабль уходил и приходил, команда сгружала еду и спиртное и развлекалась с наорийками – неделю, две недели, месяц. Потом убийцы исчезали, оставив на острове стражей – когда пятерых-шестерых, когда и больше. Это был спокойный период, если не сопротивляться насильникам, не вспоминать умерших и не плакать слишком часто. Но Ивон не плакала – от ненависти сохли слезы и горело сердце.
Потом все кончилось.
– Каким образом? – спросил я, подкладывая ей на тарелку ломти консервированного тунца.
– Мы подорвали корабль. – Ивон прожевала кусок и потянулась к банке с тоником. – Отправили к дьяволу этих убийц! Я нашла взрывчатку в старых карьерах… ом-мо… аммо…
– Аммонал, – подсказал я.
– Да, аммонал. В карьерах много аммонала, Жак, но мне были нужны машинки… – Она неопределенно повела руками. – Такие, чтобы одну прикрепить к взрывчатке, а на другой повернуть рукоять. Я их искала, и я их нашла!
– Ты знаешь, как обращаться с радиоуправляемым запалом? Откуда, ваине?
– Отец научил. Он старый, мой отец… был старым, все умел, работал подрывником… – Ивон отодвинула пустую тарелку и принялась за ананасы и бананы. – Вкусно! Никогда такого не пробовала!
– Ты протащила взрывчатку на судно?
– Да. Я носила и другие девушки. – Она помрачнела, вспомнив, должно быть, зачем их звали на корабль и что там с ними делали. Потом, оскалившись в мрачной усмешке, сложила пальцы щепотью: – Носили вот столько, целый месяц. Я принесла машинки – эти, как ты называешь, запалы… А когда мердерс ушли, когда отплыли на милю… – Ивон резко крутанула пальцами, словно поворачивая рычажок взрывателя. – Бумм! Бумм, бумм, бумм! Ни корабля, ни мердерс!
– А те, что были на берегу?
– Остались шестеро. Перепились. Мы их связали и бросили акулам.
Врет, почувствовал я, однако настаивать не решился. Налил ей сока и спросил:
– Что ты знаешь об этих людях? И для чего им ваш Наори? Устроили там базу? Хранили какой-нибудь товар? Оружие, наркотики?
Ивон замотала головой.
– Нет. Никто не видел, что у них в трюмах… База, наверное, была, но где-то в другом месте, не у нас. С нами они развлекались… говорили, что отдыхать на Таити или в Ницце дорого, а тут все принадлежит им, все даром – и пляжи, и отель, и девочки… И можно все… тушить о кожу сигареты, насиловать десятилетних или вчетвером одну… – Она поперхнулась, раскашлялась, пробормотала: – Ноги потом не ходят… валяешься, как труп… Но хуже всего, когда выскабливают в корабельном лазарете… меня – три раза… однажды – на четвертом месяце…
Я взял ее руки в свои и крепко стиснул.
– Они не хотели детей?
– Нет. Не для того нас пощадили… Нам полагалось работать, Жак.
Мы помолчали. Ее суденышко болталось на канате за кормою «Рины», яхта дрейфовала, покачивалась на волнах, то поднимаясь, то опускаясь в мягких объятиях океана. Солнечный диск повис над западным окоемом, и воды с каждой минутой темнели и густели, приобретая фиолетовый оттенок, напоминавший мне о родине. Но все рассказанное девушкой напоминало о другом, о том, что здесь не Уренир. Теперь я знал: если отправиться к восходу, то приплывешь не к берегам Иггнофи, не к дому под шатровыми деревьями, а в край насилия и ужаса. К земле ненависти, имя которой Наори.
Ивон насытилась и сидела теперь в шезлонге, расслабившись и полузакрыв глаза, посматривая из-под густых ресниц на палубу яхты из драгоценного тика, на обнесенный бронзой фальшборт, стойку с клавиатурой автошкипера и мачту со спущенным парусом. Какая-то работа шла в ее головке, но те эмоции, что я улавливал, не были связаны ни с восхищением, ни с облегчением, ни даже с чувством умиротворенного покоя. Наконец она промолвила:
– Кажется, ты богатый человек, мсье Дени из Парижа, вольный мореплаватель. Чем занимаешься?
– Тем и этим… благотворительностью в основном. Я директор-распорядитель фонда «Пять и пять». Очень солидная организация, хотя и небольшая. Ее основал один покойный аргентинец, дон Жиго Кастинелли. Оставил фонду все свое имущество – ранчо в Мисьонесе, серебряные рудники, дома, угодья, эту яхту… Вот он был действительно богат!
– И что ты делаешь с его богатством? Плаваешь по океану и ешь эти сладкие фрукты? – Она покосилась на ящик с ананасами.
– Бывает, но не очень часто. Задача у меня другая: я должен отыскивать талантливых и молодых, пятерку юношей, пятерку девушек, чтобы обеспечить им карьеру. Помочь пробиться, понимаешь? Скажем, они нуждаются в образовании, в деньгах, рекомендациях, советах или иной поддержке. Тогда…
– А если девушек не пять, а двадцать восемь? – перебила Ивон. – Ты им поможешь?
– Хмм… вероятно. Случай, не предусмотренный уставом, но это не беда – решающий голос все равно за мной. А что им нужно, этим девушкам?
Ивон насмешливо фыркнула.
– Мужчины, конечно! Не звери, которыми нас покарал господь, не мердерс, не насильники, а настоящие мужчины! Зачем, по-твоему, я вышла в море? Чтобы найти мужчин и привезти на остров, к нашим пальмам, нашим лодкам и нашим очагам! Мы все умеем: ткать, и рыбачить, и собирать орехи, и строить хижины, и даже взрывать и стрелять – у нас теперь полно оружия! Но дети не родятся без мужчин, и нет без них радости, понимаешь? Нам нужны хорошие мужчины, каждой по одному, чтобы забыть о тех, других…
Тут губы ее дрогнули, и по щекам покатились слезы. «Пусть плачет, – думал я, – пусть плачет; мужские слезы копят ненависть, а женские ее смывают». Но показалось мне, что сокрушается Ивон не только о своих погибших, о нерожденных детях и подругах, что были развлечением насильникам, но и о чем-то еще, терзавшем ее душу. Наверное, я мог ее разговорить… Но – quieta non movere[84]84
Не трогать того, что покоится (лат.).
[Закрыть]. Рыдания стихли, и я, протянув руку, коснулся ее волос.
– Попробую тебе помочь, ваине. Но при одном условии: отправимся на остров, и я взгляну на ваши пальмы, лодки, очаги и ваших девушек. Все ли они красавицы вроде тебя…
Она внезапно улыбнулась:
– Я согласна! Я понимаю, хорошие мужчины любят красивых девушек… И если даже девушки красивы, найти таких мужчин непросто…
– Ну, один уже нашелся, – вымолвил я и, шагнув к ав-тошкиперу отбарабанил нужные команды. С шорохом взлетели паруса, мерно загудел двигатель, «Рина» вздрогнула, точно породистая лошадь перед скачкой, и, разрезая волны, направилась к восходу солнца.
Плыли мы трое суток, и должен признаться, что эти дни и ночи были не худшими в моей земной жизни. Не то чтобы Ивон заставила меня забыть об Ольге, но одиночество мне больше не грозило – женщины Южных морей умеют справляться с тоской мужчин. Она не спрашивала о том, что, может быть, хотела знать – есть ли у меня жена или возлюбленная, сколько мне лет и где я живу в Париже. Она наслаждалась – так, как умеют наслаждаться дети, которым для счастья нужно совсем немногое: любовь и чувство защищенности. Ну, и сознание того, что им принадлежат весь мир и тот, кого они любят, – самый добрый, самый умный, самый сильный… Такие, в сущности, мелочи!
На четвертый день мы добрались до берегов Наори. Камни, пальмы и песок, буйная тропическая растительность, неширокий цветущий оазис на краю пустыни… Пустыня, впрочем, была невелика – час ходьбы в любую сторону, и упираешься в океан, в те же песок и скалы, только без пальм и признаков зелени. На месте фосфоритных разработок – карьеры с ржавеющей техникой, бульдозеры, вагонетки, транспортеры, развалины складских пакгаузов; Энкор, бывшая столица на западном берегу, тоже в руинах: холмы мусора, останки стен с облезшей краской, битое стекло и кровельная черепица… Однако поселок, где обитали девушки, был прибранным и чистым. Четыре десятка бунгало, большей частью необитаемых, дюжина лодок, сети на вбитых в землю кольях, полсотни кур и три свиньи; за пальмами, над ямой, где похоронены родичи, – груда свежих венков и аккуратно вытесанный крест. Метрах в восьмидесяти от берега – линия рифов, и на одном – то ли купальня, то ли сарай, похожий на большую клетку из деревянных брусьев, высохших и посеревших на солнце. Больше ничего интересного, если не считать жительниц поселка. Оматаа, самой старшей, – двадцать девять, Мейзи, самой младшей, восемнадцать. Молодые ваине, полинезийки или полукровки, как Ивон… Племя нереид, которых терзали злобные морские чудища…
