Текст книги "Я – инопланетянин"

Автор книги: Владимир Шитов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

Мы сняли рюкзаки, сложили их у толстого ствола и двинулись к прогалине.

– Я с ним справлюсь, – произнес Сиад, раскачивая дротик. – Аллах укрепит мою руку.

Я кивнул. В конце концов, Сиад – наш страж и защитник, почему бы и ему не отличиться? На всякий случай есть еще три дротика, гранаты, ледорубы и мачете… Впрочем, гранаты хотелось бы поберечь.

– Учти, что яд подействует не сразу, – заметил я. – Эти древние чудища были на редкость живучими.

– Почему?

– Медленное кровообращение. Пока отрава парализует мозг, пройдут секунды.

– Сколько? – спросил Макбрайт, всматриваясь в чащу.

– Пять… десять… Не знаю, но, думаю, хватит, чтоб разорвать нас на куски.

– Я справлюсь, – повторил Сиад. Папоротники в конце прогалины зашевелились, тварь выбралась на открытое место. Массивный корпус с длинным хвостом, мощные лапы, тупая широкая морда с жабьей пастью, бронированная голова и гребень вдоль спины… Глаз почти не видно под нависающими кожными складками, но зубы различимы – солидные зубы и, кажется, в три шеренги. Стегоцефал? Пеликозавр[58]58
  Пеликозавр – пресмыкающееся пермского периода.


[Закрыть]? Потом я заметил солидный бивень или шип на кончике хвоста и перестал гадать. Такого оружия у стегоцефалов и пеликозавров не имелось, как и таких повадок, – эта тварь была, без сомнения, плотоядной. Огромная жаба с хвостом и клыками… Веса на первый взгляд в ней было с тонну.

Монстр присел, ворочая огромной головой, и тут же взвился в воздух, одним прыжком преодолев десяток метров. Ствол хвоща, попавшийся ему по дороге, треснул и переломился, верхушка с пучком серо-зеленых листьев рухнула, истекая соком, а вслед за ней со звучным шлепком приземлилась жаба. Двигалась она удивительно быстро, растения ей не мешали, и водоемы тоже не были преградой для земноводного хищника. Царь и бог карбона… неокарбона, если придерживаться строгой терминологии.

Мы ждали, Сиад – в центре прогалины, я и Макбрайт – по обе стороны от него, Фэй – шагах в двадцати от меня, у наших мешков под большим каламитом. Страха в ней не было – ни страха, ни даже испуга перед грядущей схваткой и возможной гибелью. Сосредоточенное внимание, готовность броситься вперед, метнуть копье со смертоносным ядом… Такая же решимость исходила от Макбрайта, разум его тревожили тени и призраки, а зримых опасностей он не боялся.

Тварь мчалась к нам огромными скачками. Кожные складки приподнялись, раздвинулись, и теперь я видел ее глаза – две щелки, подпертые с боков костяными щитками. Хвост волочился за ней, словно какая-то лишняя часть тела, соединенная шарниром с туловищем.

– Сиад! Бей в глаз!

– В пасть, – отозвался суданец.

– Потеряем дротик. Тварь перекусит древко.

– Понял. Помоги Аллах!

Стальной метровый стержень сверкнул в воздухе. Вопль, исторгнутый чудищем, был оглушителен; казалось, рядом с нами спускает пар старинный паровоз, а машинист, аккомпанируя, пилит рельсы. Дротик, вошедший в череп твари на ладонь, еще раскачивался, когда Сиад бросился к ней с поднятым клинком. Его движения были так стремительны, словно он каким-то чудом превратился в ноо-сферный луч; миг – и мачете взметнулось над головой, миг – опустилось, перерубая связки на задней лапе. Сиад отскочил, не пытаясь выдернуть оружие, и замер за стволом хвоща. Отличная работа! Я сам не выполнил бы лучше.

Тварь билась на земле, не в силах опереться на изувеченную ногу, прыгнуть, ухватить добычу. Я считал секунды, потом – минуты. Ее агония была нескончаемой, и Макбрайт, подняв оружие, шагнул вперед.

– Не надо, Джеф. Она издохнет. Не тратьте зря отраву Мы провели на этом месте с четверть часа, потом Сиад выдернул клинок и дротик, очистил их от крови комьями мха, а я заполнил контейнер образцами. Шкура у хвостатой жабы едва поддавалась лезвию, а костяные щитки на голове пришлось сокрушить ледорубом. Поверхностный осмотр ничего не дал – во всяком случае, каких-то новых сведений: огромное тело, мозг с кулачок, остатки экзо-скелета, рудиментарные жабры… Я закрыл контейнер с консервантом, сунул его в мешок и приказал трогаться в дорогу.

К началу сумерек, как утверждал мой шагомер, мы одолели только восемнадцать километров и трижды столкнулись с бронированными жабами. В первый раз судьба нам улыбнулась, и тварь нас не заметила; вторую и третью прикончил Сиад, действуя со все возрастающей сноровкой. Последнее чудище – самое крупное, тонны на полторы – встретилось нам у оврага с обрывистыми склонами и ручейком, струившимся по каменистому дну. Овраг, широкий и глубокий, с темными провалами пещер, был превосходным укрытием на ночь, если бы удалось его обследовать до наступления темноты. Сиад, разумеется, это знал и несколько раз порывался шагнуть к бьющейся в конвульсиях твари и выдернуть клинок и дротик. Всякий раз я останавливал его; какое-то имманентное чувство, рожденное смутным предвидением, подсказывало, что приближаться к чудищу нельзя.

Наконец жаба застыла горой окаменевшей плоти, позволив Сиаду забрать оружие. Вырвав копье из окровавленной глазницы, он ухватился за рукоять мачете, врубившегося в кость, потянул, упираясь ногой в заднюю лапу твари, и в этот момент шевельнулся хвост. Фэй вскрикнула, Джеф тоже завопил, а я метнулся к Сиаду с альпенштоком, пытаясь отвести удар.

Но не успел. Хвост изогнулся, словно змея, полуметровый бивень вошел Сиаду под ребро, тварь дернулась, отбросив безжизненное тело; затем последняя вспышка иссякла. Мы ринулись к товарищу, лежавшему на окровавленных мхах; Фэй потащила из мешка аптечку, Макбрайт выхватил клинок, чтобы разрезать ткань комбинезона, а я склонился над огромной раной.

Хватило секунды, чтобы понять: люди после таких ранений не живут. Вся брюшная полость была вскрыта от правого до левого ребра; в алой страшной яме темнели остатки печени, разорванный желудок и еще какие-то лохмотья, каша из почек, кишечника и поджелудочной железы. Наш спутник был уже мертв, спасенный от мучений болевым шоком; глаза его остекленели, язык запал в полуоткрытом рту. Я потянулся, чтобы снять с него шлем, но Джеф меня опередил: разрезал ремень у подбородка, быстро приподнял Сиаду голову и ткнул согнутым пальцем за ухом.

– Что вы де… – начал я и замер.

На губах Сиада вздулся и лопнул кровавый пузырь. Кожа его начала стремительно сереть, потом побледнела, достигнув снежно-белого оттенка; течение крови, хлеставшей будто из порванных труб, тотчас прекратилось, а вместо нее, пенясь и заполняя брюшную полость, полезла губчатая розоватая масса. Он хрипло выдохнул, закрыл глаза и вытянулся на спине, словно покойник, ожидающий, когда его положат в гроб. Но грудь его едва заметно шевелилась, ноздри трепетали, а розовый коллоид закрыл чудовищную рану и колыхался над ней в такт дыханию.

Фэй охнула и уронила аптечку. Я встал, похлопал ее по спине и отодвинулся на пару шагов, чтоб обозреть картину целиком: дохлая тварь, ее хвост и бивень, покрытый темной кровью, Макбрайт, зачем-то шаривший под ухом у Сиада, и сам Сиад, распластанный во мху, недвижный, но, несомненно, живой. Во всяком случае, живой наполовину.

«Ну, что ты скажешь, когда очнешься? Как объяснишь свои фокусы, мой чернокожий брат? – подумал я. – Или не чернокожий? И не брат?»

Его дыхание стало размеренным, и на губах больше не лопались алые пузыри.

ГЛАВА 12
СОХРАНЕННОЕ В ПАМЯТИ

Таких полуживых, как Сиад, мне доводилось видеть часто – можно сказать, с пугающей регулярностью. Истерзанных и окровавленных, лишенных рук и ног, опухших или высохших от голода, покрытых ранами и язвами, больных, полубезумных, обожженных, вдохнувших яд или вколовших наркотическое зелье… Жертвы войн и гангстерских разборок, апартеида и геноцида, недоедания и нищеты, собственной небрежности, религиозного фанатизма, случая, жестоких пыток… Лучше уж мертвые, чем полуживые! Трупы не столь угнетают, как вид искалеченного человека, проклинающего все и всех или молящего о милости, о помощи и снисхождении. Трупы безгласны, им нельзя помочь, а этих, попавших на смертную грань, нельзя оттолкнуть, пока не угасла или не возродилась жизнь. Одних необходимо исцелить, других – спасти от палачей или от их собственной глупости, а третьих – проводить в дорогу, сказав им слово утешения… Я сделал бы это, если бы сумел, но этих несчастных – мириады, и мне не дарована власть над их телами и душами. Я – не Старейший, я – Наблюдатель и должен слушать и смотреть. По временам – помогать, хотя бы в малом, и мучиться, коль не могу помочь.

Случается, я забываю, как примитивен этот мир и как далек от совершенства, – забываю и думаю: чего им надо? Они, казалось бы, так многого достигли: пищи и жилищ – с избытком, машины надежны и многочисленны, труд уже не изнуряет, природа щедра, и есть приоритетные цели – сохранить нажитое, ничего не разрушить, а приумножить драгоценное наследие. Добавить что-то свое к чудесам, полученным от предков: великолепные картины, умные книги, новую музыку и новое знание, дворцы, музеи, храмы, города, чистые воды, наконец, и чистый воздух… Это не фантазии о вечной жизни и полетах к звездам, это возможно в настоящем или в ближайшем будущем – мир, где нет голодных, где не льется кровь, где женщины прекрасны, старики мудры, ну а мужчины – те хотя бы пребывают в трезвости. Готов признать, что трезвый мужчина – достойная личность: вьет семейное гнездо, пишет стихи или пашет землю и не хватается за автомат.

Женщины, дети, земля и стихи… Чего еще им надо? Зачем страдания и кровь, религиозные распри и грязные игры политиков? Зачем бесконечные войны, насилие, жестокость, нелепые проекты, свалки на месте лесов, могильники, забитые ядами и радиоактивным шлаком? Зачем Чернобыль, зачем Афганистан?

* * *

Если бы только Афганистан!

Две тысячи седьмой, Иерусалим. Июльский Джихад, он же – Трехнедельная Война, как называют эту бойню в мире, где поклоняются Христу, а не Аллаху. Сражение, почти разрушившее древний город… На севере – отряды палестинцев и две дивизии наемников, люди аль'Бахра, Льва Ислама; на юге и западе – израильтяне. Тут и там – солдаты; все остальные бежали или погибли в руинах, под ливнем ракет и снарядов. ЕАСС еще не существует, НАТО уже нет, но на подходе войска ООН, сводный полк из австралийцев, шведов, испанцев и русских. Рота медиков уже здесь, они развернули палаточный госпиталь в долине Кедрона, бродят по городу, ищут раненых и гибнут под пулями сами…

Затишье. Противники окопались, молятся своим богам и собирают силы; меж ними – обугленная Храмовая гора, Стена плача, чьи древние камни иссечены осколками, и накренившийся золоченый купол мечети Куббат ас-Сахра. Вокруг – Святая земля, одно из сокровиш этого мира. Еврейский квартал, Армянский, Христианский, Мусульманский, Голгофа, Гроб Господень, крестный путь… Жарко, пыльно, душно. Ветер с Мертвого моря разносит клубы дыма и запахи пожарищ, разложения, нагретой солнцем стали. Вечный и неизбежный аромат войны…

Я (тогда еще – Даниил Измайлов) прибыл на Святую землю с гринписовского судна «Воин радуги», что бороздило Тихий океан вслед за мигрирующими китами. Этот корабль был подарен Сельме Ларсен, одной из активисток движения, каким-то богатым доброхотом – возможно, Ники Купером; я полагал, что имею полное право прокатиться на «Воине» по бирюзовым волнам, под теплым солнышком, среди зеленых островов. Конечно, в приятной компании – эти гринписовцы были вполне дружелюбны, если не свежевать при них тюленей и не бить китов. Самой дружелюбной была, разумеется, Сель-ма, их златокудрая королева и капитан; ну, а я исполнял при ней роль принца-консорта. С охотой, надо признать, хотя блондинок недолюбливаю.

Здесь – день, над Тихим океаном – ночь… Сельма, утомленная, нагая, спит на смятых простынях… Здесь тоже спят – трое в простреленных комбинезонах с изображением креста. Врач и медбратья… Крест на груди и на спине, красный крест, большой, заметный, но он их не уберег… Я перенес мертвецов в ближайшее здание, снял с офицера униформу, натянул на себя и просмотрел его документы – Петер Шрайбер, Мюнхен, майор медицинской службы. Потом подобрал саквояж с медикаментами и бинтами, постоял минуту в молчании и отправился бродить по городу. Спасать и утешать…

Я нашел их на Храмовой горе, среди десятка трупов – видно, столкнулись два патруля, израильский и арабский, и уложили друг друга в пять секунд. Тела, нафаршированные пулями, один – с рукой, оторванной гранатой, а у другого снесено полчерепа… Искаженные яростью лица присыпаны пылью, над ними вьются мухи, посланцы сатаны… Россыпи блестящих гильз, кровавые лужицы, пальма с побитым осколками стволом… Жуткая картина! Особенно если вспомнить звездную ночь над океаном, теплый воздух, что вливается в иллюминатор, и Сельму, нежную и гибкую, как ива у пруда…

Грохнули выстрелы, что-то свистнуло у виска, взметнулись фонтанчики пыли. Двое, определил я: один распластался под пальмой, другой, скорчившись, прячется в камнях. Враги, последние из выживших. Наверняка изранены…

Вскинув руку, я крикнул на арабском:

– Мир! Перестань стрелять! Я здесь, чтобы помочь тебе!

Затем повторил то же самое на иврите.

Выстрелы смолкли, но не оттого, что к моим словам прислушались, – просто оба потеряли сознание. У палестинца хлестала кровь из рваной раны над коленом, израильтянину в бок попали два осколка, один на палец не дошел до сердца. Минут сорок я возился с ними – дренировал, зашивал, бинтовал, вводил антисептики; затем перенес в восточный придел мечети, где потолок еще сохранился и на полулежали толстые ковры. Устроил их не рядом, а метрах в трех, чтоб не вступили в драку, дал напиться, заставил проглотить с водой таблетки биокрина.

Они пришли в себя, и я заговорил. На иврите, который понимали оба:

– Скажите ваши имена, я отмечу их в журнале и отправлю вас куда пожелаете. В наш госпиталь в Кедроне или к друзьям, каждого к своим. Вы первый. – Я кивнул палестинцу.

– Валид… – прохрипел он, – Валид Салех…

– Откуда?

– Из Назарета.

Я кивнул и повернулся к израильтянину:

– Ваше имя?

– Михаэль Берг, отсюда, из Иерусалима. Доставьте меня в госпиталь, майор. Боюсь только, что не смогу идти. Вы можете вызвать транспорт? Джип, вертолет? Есть у вас вертолеты?

– Это не должно вас беспокоить. Я же сказал, что каждый попадет к друзьям.

Губы Берга шевельнулись, но он не произнес ни слова. Я тоже молчал, разглядывая раненых. Израильтянину было порядком за сорок; светловолосый и сероглазый, с крупными, будто вырубленными топором чертами, он походил на шведа или немца – обычный среднеевропейский тип, но уж никак не семит. А вот палестинца в другой обстановке я принял бы за еврея. Черные навыкате глаза, черные кудрявые волосы, нос с горбинкой, полные губы, смуглая кожа… На вид – не больше восемнадцати, совсем мальчишка.

Я повернулся к Бергу.

– Давно живете в здесь?

– Двадцать восемь лет. В шестидесятом родители переселились из Германии. Из Мюнхена.

– Помните язык?

– Конечно. Мне было тогда шестнадцать.

– Я тоже из Мюнхена, – сказал я на немецком. – Майор медицинской службы Петер Шрайбер.

Он окатил меня угрюмым взглядом.

– Не люблю немцев и немецкий язык. Чего мы ждем, майор?

– Вертолет. Пока вы с Салехом были без сознания, я вызвал его по рации.

Берг нахмурился.

– У вас нет ни рации, ни телефона!

– Есть. Я бросил ее во дворе мечети, когда перетаскивал вас.

Мы замолчали. Салех сверкал на меня глазами из своего угла, Берг кривил рот, но не от сильной боли, утихомиренной лекарствами, а, вероятно, из неприязни к немцам. Но это была не самая сильная его эмоция; стоило ему взглянуть на Салеха, как ощутимые волны ненависти таранили воздух. И возвращались обратно с большей силой – юный Салех тоже не питал к израильтянину теплых чувств.

– Чего не поделили, братья? – спросил я наконец.

– Братья? – вскинулся Салех. – Смердящий пес ему брат! Дай мне нож, и я вырежу ему сердце! Я…

– Заткнись, щенок! – Щеки Берга налились кровью. – Я тебя без ножа прикончу! Придушу ублюдка! За моих… за дочь и жену… за тех, кого вы убили, зверье!

Я вытянул к ним руки.

– Спокойно! Вспомните, бог не любит убийств! Нет худшего греха, чем посягнуть на жизнь ближнего. А если убийство свершилось, то пусть преступник молит о прощении, и если он искренне раскаялся, то будет прощен… Это истина, которую вам следует принять; ведь Иегова и Аллах – ваш общий бог! Бог вашего народа!

– Какого народа? – рявкнул Берг и закашлялся, схватившись рукой за бок. На лбу его выступили капли пота.

– Того, что пришел в Палестину из Северной Месопотамии. Одни племена остались здесь, смешавшись с хана-неями, другие заселили Аравийский полуостров, и с этих пор минуло три тысячи лет. Немалое время, согласен, но можно ли позабыть о кровном родстве? О том, что вы произошли от чресел Авраама?

– С детства помню, что немцы обожают все раскладывать по полочкам, даже в лагерях и тюрьмах, – пробормотал израильтянин. – Помнится еще об их пристрастии к чтению лекций… Вы за этим сюда явились, майор? Может, лучше побеседуем о птичках? Или о видах на урожай томатов?

– Ваш урожай – кровь, вражда и трупы! Трупы ваших братьев! – Вытерев Бергу пот со лба, я кивнул в сторону Салеха. – Взгляните на него, Михаэль! Кто больше похож на еврея, вы или он?

– И что с того? Душа важней лица… Если и было родство, они его предали, когда отвергли истинного бога.

– Ля илляхи иль'алла, Мухаммад рассул илля! – пронзительно выкрикнул Салех и зашевелился, пытаясь опереться на здоровую ногу.

Я опустился на колени между ними, поглядел налево, поглядел направо и произнес:

– Вражда ослепляет вас обоих. Так ослепляет, что, если бы новый мессия, подобный Христу, Моисею или Мухаммеду, явился к вам и призвал вас к миру, вы бы его распяли…

– Посланцы бога не приходят без знамений, – выдохнул Берг. – Бог посылает их избранному народу, чтобы…

Я прервал израильтянина движением руки:

– Мне лучше известна воля божества! Его цель, его намерения… Бог хочет, чтобы вы жили и были счастливы – все, сколько вас есть на Земле. Он произносит это моими устами, ибо я – не врач из Мюнхена, не человек, а посланец божий, и я говорю вам: довольно крови! Сложите оружие и примиритесь!

– Собака!

– Ненормальный!

– Богохульник!

– Идиот!

Эти выкрики прозвучали в унисон, словно удары по гвоздям, забитым в крышку гроба. Ероба, в котором хоронили веру… Вера, пусть наивная, простая, безыскусная, – великая вещь, дарованная лишь гениальным провидцам; она зовет к добру и милосердию, к смирению, щедрости и справедливости. Но вслед за верой, уничтожая ее – или, как минимум, искажая, – приходит религия: обряды, ритуалы, храмы, святые канонические книги и обязательный корпус доверенных лиц, вещающих от божьего имени. Еще, разумеется, деление на своих и чужих, на правых и виноватых с младенческих лет. Виновных в том, что родились евреями или армянами, арабами или китайцами, с крючковатым или плоским носом, с темной или желтоватой кожей…

Я поднялся и стянул комбинезон, пропахший чужой смертью.

– Вы правы, Берг, у меня нет ни рации, ни телефона, и мы не ожидаем вертолет. Божьим посланникам это ни к чему. Бог вас спас, и он посылает вам знамение – чудо, чтобы вы поверили в мои слова.

Вытянув руки с раскрытыми ладонями, я оторвался от пола и повис в воздухе, окруженный сияющим ореолом. Так происходит лишь при обильном истечении энергии, а я ее не жалел, не думая в этот момент, хватит ли силы, чтобы вернуться на палубу «Воина радуги». Конечно, смешная выходка, даже глупая… Но как посмотреть! Я, Даниил-Асенарри, прожил сорок лет среди людей, не ведая, смогу ли убедить кого-то в том, что…

Мысль моя прервалась, когда я опустился на пол. «Кое-кого ты убедил, – напомнил я себе об Ольге, – и знаешь, чем это кончилось. Попробуешь еще раз?»

Ну, почему бы и нет?..

Послав энергетический импульс, чтобы приободрить своих подопечных, я произнес:

– Встаньте и подойдите сюда!

На Уренире нет врачей; мы не болеем, не воюем, а исцеление случайных ран – личное дело каждого или любого из нас, если раненый в беспамятстве и потерял контроль над телом. Здесь я не способен к врачеванию, но всплеск живой энергии, которой я поделился с Салехом и Бергом, поддерживает лучше, чем транквилизаторы, и ускоряет метаболизм. Я знал, что они чувствуют сейчас: кажется, что ты здоров, что нет ни боли, ни усталости и в следующий миг ты взлетишь в небеса, словно крылатый житель Суука.

Они поднялись и зашагали ко мне, как пара сомнамбул – глаза раскрыты, движения уверенны и четки, дыхание глубокое, спокойное. Я обнял их за плечи.

– Берг, вы хотели отправиться в госпиталь, и вы там будете. Салех, куда доставить тебя? Может, к родителям в Назарет? Или в Мекку? Ты был когда-нибудь в Мекке?

Не отвечая, он глядел на меня широко распахнутыми темными глазами в ожерельях густых девичьих ресниц. Потом прошептал:

– Аль имам аль гаиб…[59]59
  Аль имам аль гаиб – скрытый имам – исламская мифологема. Согласно преданиям, этот пророк тайно руководит верующими, а когда он вернется к ним, воссияет свет добра и божественной справедливости.


[Закрыть] Прости, господин, что я не узнал тебя…

– Ты должен заслужить прощение, мой мальчик.

– Как? Скажи, и я, клянусь Аллахом…

– Все уже сказано. Довольно крови! Примиритесь, братья! Ты передашь это своим товарищам. Ты и он. – Я посмотрел в бледнеющее лицо Берга, потом повернулся к Салеху: – Так куда ты желаешь попасть?

– В наш лагерь, если будет на то твоя воля.

– Хорошо, но перед этим – в госпиталь. Даже аль гаиб не может раздвоиться и оказаться сразу тут и там.

Берга я оставил в одной из палаток и вызвал дежурных врачей. Он был на грани обморока – не из-за ран, хоть и весьма серьезных, а по причине глубокого изумления. Человек принадлежит тому языку и той стране, где расцвело начало жизни; в этом смысле Берг являлся больше немцем, чем евреем. Немцы же, как известно, прагматики, и чудеса повергают их в ступор.

Я больше рассчитывал на Салеха – этот был молод, полон энтузиазма и готов принять чудесное, не требуя рациональных объяснений. Когда я покидал его в развалинах арабского квартала, он, опустившись на колени, поцеловал мне руку. Он обещал, что станет новым мессией и передаст правоверным волю Аллаха – сложить оружие и примириться с братьями. Он в этом поклялся и оросил слезами мои босые ноги.

С тех пор прошло немало лет, но в Палестине все еще воюют – так, время от времени, чтобы не забылось, кто тут старший брат, а кто – приживала младший. И я не слышал, чтобы среди арабов явился мудрый шейх Валид Салех с проповедью мира и терпимости… Возможно, юноша погиб, но что-то говорит мне, что он выжил, однако позабыл о нашей встрече или уверился в том, что повстречал посланца дьявола. В самом деле, дьявол способен на разные хитрости, чтоб уловить правоверную душу, а пощадивший врага – его законная добыча… Салех, надо думать, врагов не щадит.

* * *

Видеть. Фиксировать. Запоминать.

Храм Святого Петра, полотна Рафаэля и Эль Греко, статуи Микеланджело и Кановы, Парфенон, Исаакиев-ский собор, грозные львы на синих стенах Вавилона, рисунки Хокусая, Колизей, Чичен-Ица, лежащая в джунглях Юкатана, строгий силуэт Фудзи, причудливые индийские святилища, Большой Каньон, Ниагара, парижские бульвары, Лувр, Прадо, Эрмитаж – снова изваяния и картины, запечатлевшие мгновенья прошлого, драгоценная мебель, оружие, украшения… Библиотеки, архивы, фильмотеки – мириады книг, рукописей, карт, пергаментов и папирусов, коробки и кассеты, полные красок, звуков, пейзажей, лиц… Древние усыпальницы, базилики, капеллы – фрески, витражи, резное дерево, покровы, шитые золотом и серебром… Гром оркестра, нежная мелодия флейты, белый лебедь, умирающий на сцене, буйство бразильского карнавала… Сокровища, сокровища, сокровища!

Но…

Гоу, гоу, гоу, гоу!.. Коммандос в зеленых беретах на берегах Меконга и Персидского залива, в Панаме и Гренаде; побоища меж черными и белыми – в Чикаго, Бостоне, Нью-Йорке; лязг танковых гусениц на улицах Москвы; кровая резня между тутси и хуту; взрывы в Париже, Белфасте, Мадриде, в российских городах и весях; красные кхмеры и хунвейбины; тюрьмы и лагеря, особые отделения в психушках; вооруженные фанатики – исламские, ирландские, бакские, сицилийские; триады, секты, банды, мафия, наркобароны, торговля людьми… Войны, насилие, разбой! На Кавказе и Балканах, в Ливане и Средней Азии, в Камбодже, Вьетнаме, Ираке, Корее, в Анголе, Конго и Чаде, на Кубе и в Перу, в Эфиопии и Никарагуа…

Гоу гоу гоу гоу!..

Немного в этом мире тихих мест. Скажем, мой домик в чешском селении Девичка или аргентинское ранчо… Но даже там я не способен отрешиться от повседневного бытия и стать самим собой, Арсеном-Асенарри, личностью, соединившей уренирский дух с духом и плотью Земли. Мир, в который я внедрен, словно чаинка в кипяток, и там напоминает о себе – письмами, что приходят на мой покет-комп, скороговоркой диктора на экране ти-ви, музыкой, долетевшей от соседей, шелестом шин или гулом экранолета. Порвать эти связи тяжело, и потому мне дорог Тиричмир, край покоя и забвения. Точка на лике планеты, в которой Земля общается с космосом, ее уста и уши, место неторопливых бесед, горы под ярко-синим небом, прохладный воздух, пронизанный излучением эо-ита…

Эти эоитные зоны – особый, не до конца понятный феномен. Мы знаем, что в каждом породившем разум мире с течением лет накапливается, формируя ноосферу, информация, которую можно считать продуктом ментальных излучений автохронов. Ее объем зависит от числа живущих на планете, от уровня их мышления и, разумеется, от времени; в некий момент, достигнув границы прорыва, она истекает в космос, соединяясь с общевселенской ноосферой. Эта субстанция есть измерение мирового континуума, которое не способны воспринять приборы, но мозг, высокоразвитый мозг, с ним неразрывно связан; можно сказать, что он питает ноосферу мыслями, являясь в то же время ее материальной основой. Обратное – восприятие мозгом ноосферных течений – тоже не исключается, и это дарит существам из плоти и крови новые идеи, возможность телепатического контакта, мгновенных перемещений и предвидения будущего. В процессе эволюции связи с ноосферой крепнут, инициируя рост воспринимающих центров и пропускную способность ментальных каналов, а это значит, что разум может перейти на новую ступень: человек становится Старейшим.

Вернусь, однако, к планетарной ноосфере. По неизвестным причинам ее сопряжение с космосом всегда локально и происходит в определенных точках или эоит-ных зеркалах, разбросанных примерно на равном удалении по всей поверхности планеты. На Земле подобных точек пять: в Антарктиде на восьмидесятой параллели, в Карском море у таймырских берегов, в высокогорных Кордильерах близ границы Перу и Боливии, около Ти-ричмира и, наконец, в Атлантике, в районе Бермуд. Три первые зоны практически безлюдны и редко посещаются, последняя тоже не слишком населена, но через нее проходят морские пути и трассы авиалайнеров. Что же касается Тиричмира, то вокруг него, за некой сакральной границей, лежат афганские и пакистанские селения и города, в том числе крупные – триста километров до Чарикара, Кабула и Исламабада, а до Мардана и Пешавара того ближе.

Тиричмир… В сущности, именно здесь таится Шамбала, Шангри-Ла, центр притяжения буддизма, да и иных, не столь умозрительных религий. Здесь, а не восточнее, не в Тибете, не в сердце Гималаев. Кому положено, тот знает об этом и молчит. Иногда, от скуки либо движимый финансовым интересом, садится за пространные записки, повествуя, что обнаружил Шамбалу где-то за Бутаном или Непалом, у озера Пумаюм-Цо либо в районе Самсан-га или Луггара и в других местах, куда даже в нынешний век не каждый доберется. В этой мифической Шамбале имеются все атрибуты, способные эпатировать публику: тайные пещеры, озера с мертвой и живой водой, книги с загадочными письменами, шкуры йети и мудрецы тысячелетнего возраста – хранители сей юдоли слез и печалей. Действительность скромнее: монастырь на южном склоне Тиричмира, монахи в оранжевых балахонах числом десятков шесть, стадо яков, огороды, хлева, жилые кельи, храм. Еще, разумеется, камни, горное пастбище, солнце, небо и Аме Пал.

Мы познакомились в середине семидесятых, когда, завершив слияние разумов и душ, я овладел телепортацией и мог перемещаться в любую точку земной поверхности. Делом этим я занимался в летнее время, когда родители (отец еще был жив) перебирались на дачу, а я, двадцатилетний студент-историк, корпел над книгами и зачетами. Не слишком усердно, признаюсь; память выручала, да и к тому же суета с экзаменами казалась мне в тот год чем-то лишним и совсем неважным. Даже нелепым в сравнении с возможностью перенестись на любой материк, в любую страну, селение, город, местность… Увидеть и услышать Землю, узнать ее, запомнить звуки, ароматы, краски! Это было долгое, почти эйфорическое путешествие. Миг – и я в аравийской пустыне, жаркой, как раскаленная сковородка, миг – встречаю восход на Таити, любуюсь плавным течением нильских вод, парю над ночным Нью-Йорком, купаюсь у багамских пляжей или, обняв огромную секвойю, впитываю ее животворные токи… Затем – новый полет… Осло, Буэнос-Айрес, Сан-Франциско, Прага, Лондон, Копенгаген, Триполи, Мадрас… Все достижимо, все прекрасно, и все – мое!

Через неделю, постранствовав тут и там, я успокоился и решил, что должен проведать эоиты. В собственных интересах, ибо здесь я мог черпать энергию, не прибегая к помощи деревьев и не погружаясь в транс. При удачном раскладе я бы даже попробовал связаться со Старейшим, если бы один из них вдруг оказался поблизости, где-нибудь не далее Арктура или Веги. Впрочем, это было бы большим везением; Галактика огромна, и трудно ожидать, что Старейший приблизится к Земле на десять парсеков хотя бы раз в столетие.

Я посетил зеркала в Антарктиде, в Южной Америке и на Бермудах, постранствовал на карском побережье и решил, что ни одно из этих мест мне не подходит. Крайний юг и дальний север – слишком унылые территории, где нет ни собеседников, ни впечатляющих видов; к тому же центр карского эоита пришелся в море, километров за сто семьдесят от берега, где его токи были едва заметны. Как я уже упоминал, эоит подобен зеркалу, чья отражающая способность, или альбедо, растет от краев к середине; в самом эпицентре фонтан планетарной энергии возносится вверх, и, обрамляя его, падают вниз космические течения. Сей пятачок, который можно пересечь пешком минуты за три, колеблется, словно высоковольтный разряд, и тех, кто попал в эту зону, преследуют галлюцинации и миражи. Это в лучшем случае, а в худшем теряются память и координация движений. Такое бывает в районе Бермуд: воздушный лайнер с обезумевшим пилотом падает в воду, и то же происходит с людьми на судне – ползают туда-сюда, пока не свалятся за борт.

Лучше всего я себя чувствую в трех-четырех километрах от эпицентра, где излучение «мягкое» – не тащит в водоворот, а лишь покачивает на невысоких волнах. Чтобы достичь такого места на Бермудах, необходимы яхта или катер – в общем, любое плавсредство, достаточно комфортное, чтобы проболтаться в океане восемь или десять дней. В горах Перу – другие сложности: пейзаж прекрасен, воздух чист, не составляет труда добраться к нужной точке, но спать придется на камнях, в обществе мышей и змей. Не слишком веселая перспектива! Поэтому я выбрал Тиричмир и не ошибся.