Текст книги "Забытый - Москва"

Автор книги: Владимир Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц)

– Кто это, отец Сергий?

– Есть тут у нас один, в лесу живет. По правде живет. Все сам делает, ни у кого ничего не просит, никому не завидует... В общем – сильно правильный мужик! Тянутся к нему люди, уважают. Ну так вот, и вся братия монастырская как летом вкалывала! Землю копали. Лучше всех работали!

– Да-а... – ничего не смог больше сказать Бобер.

* * *

А перед этим разговором...

Дмитрий примчался в Москву без предупреждения, инкогнито: пятнадцать отроков, пять саней.

Даже на крыльце его не встретил никто. Только когда вошел в сени, в двери туда и сюда кинулись девушки:

– Князь! Князь приехал!

И в повалуше, не успев еще прикрыть за собою дверь, увидел: откуда-то сверху, с лестницы, раскинув как крылья руки, птицей метнулась к нему Юли. На глазах благоговейно и изумленно замершей челяди пала на грудь, прижалась крепко-крепко, уколола грудями, но поцеловала чинно, три раза в щеки, отстранилась и – девушкам:

– За княгиней гонца – мигом! За отцом Ипатом к князь-Владимиру немедленно! За Алексей Афанасьичем и Гаврил Алексеичем к боярину Василию или в великокняжеские хоромы – найти и сказать. За Иоганном на западную стену. Ефим Василича предупредить: пусть готовит баню и стол! Пойдем, князь, вздохнешь, пока княгиня приедет да все соберутся.

Дмитрий ничего не соображал, но почуял: сейчас! сейчас! и слепо отдался на волю Юли. Девушки бросились врассыпную выполнять приказания, а она, как клешней вцепившись в руку, потащила его по лестнице вверх, вверх, потом налево куда-то, в закоулок, в дверь, втащила как пойманную мышь в светелку, дверь – хлоп! и на мощную задвижку – щелк! и остановилась перед ним, опустила глаза, плечи, руки – ну!!!

Дмитрий прохрипел шепотом:

– Не зайдет кто?

Она откликнулась скороговоркой, тоже с хрипотцой:

– Люба с Великой княгиней кататься уехала, на тройке, раньше часа не будет. Монах у Володьки, раньше всех придет. Но он же не сунется... Алешку с Гаврюхой еще найти надо. Только если Ефим припрется уточнять, но с ним я просто... – и заглянула в глаза, и утонула в них, и кинулась на шею, обвила руками, повисла: – А-ах, Митя мой! Как ты долго!..

Он отнес ее и уронил на лавку, они бросились друг к другу, как голодные к куску хлеба, суета, сумбур, он раздевал ее, она его, мешали друг другу, спешили, задыхались... Наконец он воткнулся в нее, и ему показалось (как тогда, в самый первый раз), что распорол ее надвое, а она (тоже как тогда) ухнула по-медвежьи, вцепилась в поясницу и неимоверно сильно прижала к себе, и заскулила по-собачьи, и он сразу же изверг в нее всю свою страсть, все ночные бредни, все, накопившееся в нем за время разлуки. Но ни на миг не подумал приостановиться, прислушаться к себе, а продолжал бешено втыкаться в нее, совершенно уверенный в себе, и сила его не вяла!

А уж она!.. Она, кажется, вся состояла из одного неизъяснимого наслаждения! Через каждые пять-шесть движний по телу ее пробегала мелкая, но ясно ощутимая им дрожь, она с пристоном выдыхала: ммыхх! – вытягивалась в тугую струну и на мгновение замирала, вынуждая замереть и его, а когда дрожь проходила и он вновь изо всех сил впивался в нее, она со всхлипом вновь цепко, и руками и ногами, обхватывала его, пять-шесть раз дергалась и с дрожью вновь вытягивалась в струнку. Это повторилось уже, кажется, больше десятка раз, без всяких изменений с ее стороны, только "там" стало сыро и очень просторно, и Дмитрию, чтобы сохранить полноту ощущений, приходилось все увеличивать размах движений, так что в конце концов, не рассчитав и забывшись (уж какой тут расчет!), он выскочил из нее, а когда опустил руку воздвигнуть все на прежнее место, вдруг почувствовал, как из нее буквально фонтаном изверглось что-то, и она вновь, задрожав и замычав, вытянулась и замерла.

"Так вот как это у них! Похлеще чем у мужиков! А я-то думал..." – он приостановился и услышал, как бешено колотится сердце, и почувствовал, какой он горячий и мокрый – как из бани.

И тут в дверь постучали.

Холодный ужас пополз у него по спине. "А вдруг Любаня вернулась!" Сердце тукнуло и упало, а с ним сразу и вся мужская сила.

Юли в этот момент, обвив его руками и ногами, бешено впивалась в его губы поцелуем. Услышав стук, она, нисколько не изменив позы, не вздрогнув даже, отвернула лицо в сторону, глубоко вдохнула, выдохнула и совершенно спокойным, ледяным с оттенком недовольства голосом громко спросила:

– Ну кто? Чего надо?

– Я это, боярыня, Ефим. Баня топится, а вот стол... На сколько человек?

Юли дернула головой, спрашивая взглядом: на сколько? Дмитрий кое-как высвободил руку, махнул: на всех, мол.

– Ну на всех наших, кто здесь, на восьмерых. Сам, что ли, сообразить не мог?! – взвинчивая недовольство, проговорила Юли. – Иди, я сейчас.

– Я уже думал, может, он захочет с княгиней только... Ладно, иду.

Юли прислушивалась несколько мгновений к удаляющимся шагам, все еще не расцепляя ни рук, ни ног, длинно прижалась к нему, но ощутив, как он увял, раскинулась, потянулась:

– Вставай, храбрец, одевайся быстро. Вон вода холодная в ведре, плесни в лицо, да посиди немножко, охолони, а я побежала.

Неуловимо, как только она умела, выскользнула вбок, прыгнула к ведру, брызнула водой себе в лицо раз, другой, юркнула за занавеску, пошуршала там недолго и появилась одетой, затянутой, строгой, недоступной, готовой встречать приехавшего князя – для нее ничего не произошло, а он все лежал, растерзанный, расхлюстанный, потный и, наверное, красный, без сил.

Ему стало стыдно и почему-то досадно, но он не успел разозлиться, даже понять, – она подошла, присела, взяла обеими руками его голову, приподняла, грустно-грустно заглянула в глаза, поцеловала эти глаза, потом губы. Осторожно, нежно. Отпустила, вздохнула:

– Спасибо, милый, родной мой. Теперь мне надолго хватит. Вспоминать... – и поднялась. Он успел схватить ее за руку, потянул к себе, она опять села.

– Юли! Как же ты?.. Неужели без меня так и мучаешься?! Одними воспоминаниями...

– Ну что ты... Разве с моим темпераментом я бы смогла? С ума бы сошла, наверное. Врать не буду. Хватаю иногда, когда совсем уж невтерпеж, кого покрепче, кто для "этого дела" поглянется. Только все они по сравнению с тобой такое... прости Господи. Так что сразу надо-олго охота пропадает. А воспоминания... Они всегда со мной. Иногда как возьмусь себя воспоминаниями разжигать... так мне лучше, чем с мужиком, становится.

– Во как!!

– Да уж так, – Юли совсем успокоилась, – а мужики мне теперь не столько для себя, сколько для тебя нужны.

– Для меня?!

– А для кого ж?! Сам сказал: все знать желаешь. А они за "это самое" все готовы отдать. А уж болтают! Хуже баб на базаре. Одевайся скорей, да умойся – лица на тебе нет. Пошла я, а ты немного погодя спустись.

Он дернулся еще что-то спросить, но Юли припала на колено, торопливо поцеловала, не дала говорить:

– Все расскажу, не беспокойся. В свое время. При княгине, чтобы... ну, чтобы о нас не задумалась. А сейчас поспеши ради Бога.

* * *

Дмитрий вышел от Юли, подтянувшись, одернувшись и оглядевшись со всех сторон и основательно поплескав в лицо ледяной водой. Начал спускаться по лестнице и увидел, что внизу уже стоит, расставив руки и загородив собой весь широченный проход, монах, улыбающийся во всю рожу и... опять трезвый!

– Ну, отче, ты, никак, и в самом деле завязал по-серьезному! Я прямо тебя не узнаю! – они обнялись и долго хлопали друг друга по плечам и спинам.

– Завязал, сыне, завязал, иначе нельзя, но вот нынче развяжу маненько, на вечерок... в твою честь. Больно интересно узнать, как ты там с ушкуйниками-то...

– Э-э, отец Ипат, там интересного мало. Я ведь не рассказывать, а слушать приехал.

– Ну-у, этого у нас для тебя хватит, только уши развешивай. Говори, с чего начинать.

– Погоди, отче. Я ведь только вошел. Еще и на сыновей глянуть не успел. Юли!

– Я, князь, чего тебе. – Юли подлетела, чудно полыхнула глазами, монах аж крякнул.

– Где Борька с Мишкой?

– У митрополита. Их там грамоте с утра до ночи обучают. Так строго, так много, прямо как невольников держат. Так их жалко...

– О-о, это неплохо! Чему ж их там?..

– Да разному. Там чуть ли ни сам Алексий за ними наблюдает. Понравились они ему. Собирается помощников из них себе делать. Я хорошо не знаю, княгиня расскажет.

Юли растворилась в великой всеобщей суете, а монах, выразительно глянув ей вслед, крякнул еще раз и склонился к Дмитрию, понизил голос:

– Ну хороша, конечно, баба, блеск, все мужики тут по ней с ума посходили. Но ведь не вот, чтобы лучше и не найти. Да и не молода уж... Сколько ей? Тридцать семь? восемь? Но как тебя увидит!.. Разом как-то, вмиг, в десяток, в сотню раз краше становится. Вспыхивает красой! В эти моменты даже я готов за ней, стервой, козлом скакать, прости, Господи, душу грешную! Ты бы сказал ей, чтоб остереглась как-то. Ведь увидит Любаня сразу все поймет.

– Да она, похоже, давно уж все поняла, отче.

– И как же?! – раскрыл рот монах.

– Как видишь, – Дмитрий пожал плечами. – Твоя-то Ботагоз как? Все кается?

– Оо-охх, сыне, моя Ботагоз теперь не Ботагоз, а Варвара. Опять затяжелела. Первый-то у нее выкидыш получился. Знаешь?

– Писала мне Люба.

– Теперь из церкви не выходит, меня до себя близко не подпускает. Помереть боится. Кто-то ей рассказал (узнаю – пришибу!) историю твоей матери. Вот она и... Не столько помереть, а вот дитя своего не увидеть... Живого...

– Ну-ну! А ты-то уж?.. Не можешь ее уболтать, успокоить? С твоим-то красноречием. Ты мне скажи, как дальше-то будешь. Женишься или опять так?

– Э-э! Ведь ты мое положение знаешь. Наладишься жениться, всплывет, что я монах. Возьмутся расстригать, с женитьбой большой вопрос, ведь я уж был женат, сраму не оберешься. Да и на тебя пятно, скажут – кем он себя окружил... Пущай уж, наверное, так пока... А? Как думаешь?

– Мне-то что! Мне ты такой сподручней, на подъем легче.

– Ну насчет "подъема" ты не сомневайся. За тобой я в каком хошь виде поднимусь.

Подошел Ефим:

– Здрав будь, князь! Как доехал?

– Здорово! Доехал хорошо. Как вы здесь, как хозяйство?

– Хозяйство – грех жаловаться. Все на месте, все в порядке, и запасено, и прибрано.

– А если сейчас в поход? – не удержавшись, Дмитрий подмигнул монаху. Но Ефим и бровью не повел:

– Скажи, какой обоз, я к утру снаряжу.

– Так-таки и к утру?! – смеется Дмитрий.

– Снарядит, – урчит монах, – это такой... черта запряжет.

В улыбке Ефима смешиваются радость и самодовольство:

– Баня готова, князь. Сегодня, как нарочно, топили для других дел, а тут ты. С кем пойдешь?

– С отроками, с кем же еще. Они у меня иззябли, устали.

– Отроки уже моются давно, у них своя баня.

– Во как!

– Вот так! – смеется монах, тут тебе не у Константиныча в Нижнем. Княгиню ждать не надо, не до бани ей теперь в таком положении...Я могу составить тебе компанию, так уж и быть.

– Ну, если на полке меня не уморишь...

– Ладно-ладно, а то как перед Любой отчитаюсь? Да и быстрей надо, она ведь уж скоро подъехать должна.

И Дмитрий об одном только подумал и пожалел: "Если б знать! Верных полчаса еще мог с Юли кувыркаться!"

* * *

Пар бодает в потолок.

Ну-ка, с ходу на полок!

А. Твардовский

В бане с отцом Ипатом разговаривать о чем-либо было совершенно бесполезно. Он ревел быком, визжал свиньей, катался с пола на полок и обратно, и единственное слово, которое из него время от времени исторгалось то с ревом, то с визгом, было: наддай! Плескал ли Дмитрий на каменку, хлестал ли его веником, поливал ли из ковша чуть ли не кипятком, он орал одно:

– Наддай, сыне! Наддай!

Измочалив об него два веника, замучившись, обессилев от жары, Дмитрий махнул рукой. Окатился холодной водой, выскочил в предбанник, схватил огромный рушник, стал вытираться. И сразу как из-под земли возник Ефим со жбаном кваса:

– А ну, княже, прими! Княгиня прикатила, ждет – не дождется, а вы тут...

– Да с этим боровом как свяжешься... Ух, спасибо те, Ефим! Каков квасок! У-у-у, крепче меда.

Между тем монах, лишенный поддержки, затих и скоро вывалился в предбанник, кряхтя и вздыхая:

– Эх, слабаки! Никак себе компанию подходящую не подберу. Даже здесь! Думал: раз пьют как лошади, значит уж в бане-то могут. Нет, не могут! Слабаки! – хватанул квасу прямо из кувшина так жадно, что пролилось на брюхо, и начал одеваться.

* * *

Люба не утерпела, перехватила на крыльце. Кинулась на шею, прижалась холодной, еще пахнущей морозом, не успевшей согреться щекой, прижалась всем телом, замерла. Он притиснул ее к себе сильно и ощутил большой – как бы отдельно живущий, даже, кажется, шевелящийся! – живот, поцеловал пониже уха, шепнул:

– Ах ты, лапа моя! Как я соскучился!

– А уж я!.. Я ведь не думала, не чаяла, не ждала. Ты прямо как... Как к Рождеству подарок! – и еще крепче прижалась.

– Ну, к Рождеству-то я тебе подарок привез другой. Пойдем, а то простудишься еще. Рассказывай.

– Пойдем. Ох, Митя, мы тут... Не знаешь уж, с чего начинать. Не на один вечер разговору.

– Вот и хорошо.

В повалуше поднялись навстречу Алешка, Гаврюха, Иоганн. Дмитрий обнялся с каждым:

– Ну как вы тут без меня? Не разленились? Иоганн, ты невесту-то подыскал? Пора.

– Меня невеста на паперти, среди убогих, дожидается, – спокойно улыбается Иоганн.

– Дурачок, мужчине красота вовсе не обязательна. Уж ты-то должен это понимать. Ничего, сам не хочешь, мы тебе сыщем. А вы чего?

– Чего? – не понимают Алешка с Гаврюхой.

– Где Айгуль, Люцина?

Бравые разведчики смущенно опускают глаза.

– Айгуль теперь не Айгуль, а Галя. Привет тебе шлет, а сама не может, тяжела.

– И Люцина тоже, – вздыхает Гаврюха.

– Ага! Так вот вы где разведку ведете! – смеется Дмитрий. – Что ж, и это неплохо. Ну, за стол?

– Все готово! – выворачивается опять как из-под земли Ефим.

* * *

Когда уселись, Дмитрию бросилась в глаза перемена: Юли с нижнего конца стола пересела под самую княгиню, оттеснив даже Иоганна, а ее место занял Ефим. Он командовал слугами молча, только жестами, и те, видно, прекрасно его понимали, двигались бесшумно, ловко, почти незаметно.

"Забирает под себя хозяйство-то. Напорист жид, во все щели влез, не лопухнуться бы с ним. Надо Юли порасспросить, да сказать, чтоб посматривала..."

В святки на еду ограничений нет, и стол поражал не обилием (обилен он был, забит до отказа, всегда), а разнообразием. Сейчас на нем стояли только закуски, и столько их было, что Дмитрий, присматриваясь внимательно и долго, так и не уловил, есть ли на столе хотя бы два одинаковых блюда. К неисчезающим ни в какой пост рыжикам, груздям, опятам и прочему в разных видах, к икре черной и красной, вязиге, красной и белой рыбице, прикрошкам и присолам прибавилось несметное количество закусок мясных: копченая гусятина и свиные окорока, ветчина и студень, всяческие маринады, почки, печенки, мозги и прочее, и прочее, и прочее.

Сотворив молитву, Дмитрий поднял чару с медом:

– Ну, бобры мои дорогие, здравствуйте!

– Здрав будь, князь! – откликнулись все весело.

Выпили. Монах, совершенно как в первую их встречу в Москве, сгреб себе на тарелку гору черной икры, добавив, правда, гору красной, сыпанул сверху горсть луку и, откусывая чудовищные куски от пышного белого калача, начал громадной ложкой переправлять все это себе в пасть. Раздалось чавканье, как из свиного закута.

– Так. Отец Ипат приступил. Пора и нам, а то... – князь схватился за ложку.

– Да, успевайте, успевайте, – подзудела Юли. Начали закусывать, посмеиваясь, поглядывая на монаха. Тот замахал на Юли рукой:

– Умм-мых, ым-ым-ым! – отстань, мол.

Ели степенно, не спеша. Молча. Дмитрий не торопился расспрашивать. Налили еще по одной. Выпили за хозяйку. Слуги понесли похлебки: уху щучью шафранную с пирогами присыпными, уху окуневую с пирогами молочными, суп светлый с потрошками телячьими и с кулебякой, юшку из мозговых костей темную с караваем ржаным черным, уху плотичью с пирогами косыми, уху карасевую с пышками и, наконец, уху стерляжью с пирогами телесовыми. Последнюю не обошел вниманием и монах, а Дмитрий вспомнил отца, а за ним сразу и деда. Выпили за них, потом за Бобровку.

Первыми начали отдуваться и отложили ложки Гаврюха с Алешкой. Ели они быстро, по привычке, не теряя времени зря, потому и отвалились быстро, хотя ужин не перевалил еще и за середину. К ним первым князь и обратился:

– Ну как московская разведка, орлы? Что увидели, что высидели, чему научились?

– Видели много чего, – отозвался Гаврюха, – а научиться... Не знаю, как Алексей, а я так ничего стоящего не увидел. Разведка, по-моему, у них никакая.

– Ну-ну, так уж прямо...

– Суди сам. Посылают постоянно сторожи, большие, по полсотне человек, на самые опасные дороги между Коломной и Серпуховом, так что прорех полно. Сторожи эти летом за Оку вообще не уходят. Зимой заезжают на тот берег, и то, кажется, недалеко, поприщ пятьдесят – и назад. Основная разведка на местных – коломенских, серпуховских, каширских. В Кашире наш Константин суетился летом. Не знаю, чего он там насуетился, больно народу там мало, да и тот весь промыслом занят.

– Промысел – не война, можно и оторвать.

– Да промысел-то непростой...

– А что такое?

– Железо добывают.

– О-о! Тогда понятно.

– Вот видишь... Ну а Коломенские и Серпуховские отряжают отряды по Оке, у этих уже надежней. Опорой там служит Лопасня, на полпути между Каширой и Серпуховом городок, на той стороне Оки. Вообще-то он рязанский бывший, за него до сих пор с Олегом спор идет. Его Калита еще то ли выкупил, то ли оттягал как-то у Рязани. Но стоит изумительно ловко, без него хорошей разведки по Оке не выстроишь. Конечно, если ограничиваться Окой, то все в порядке, но нам ведь далеко за Оку руки тянуть придется, а для этого база нужна, гнездо. А лучшего гнезда, чем Лопасня, не сыскать. Понимаешь?

– Понимаешь...

– Тут такое дело... Княгиня вон говорит, большие неприятности с Рязанью из-за этой Лопасни. Василий Василич склоняется договориться с Олегом, чтобы споров не было, разделиться Окой. Что его на нашей стороне нам, что наше на той – Рязани (нам даже выгодней), всем спорам конец, и с Рязанью вечный мир и братская дружба...

Дмитрий вскинул глаза на жену, та кивнула.

– ... только нам, князь, без Лопасни (хочешь – верь, хочешь проверь) – никуда. Это все равно, что самим себе руки поотрубать. Впрочем, что я тебе доказываю, сам, что ли, не понимаешь...

– Понимаешь... – задумчиво повторил Дмитрий.

– Ты бы поговорил с Великим князем, обсказал ему наши заботы.

– Поговорим, обскажем. Только сначала разберемся давайте, а то ведь... Мы ведь у него не одни. Ему не только наши заботы учитывать приходится. Ну а ты, Алексей, что скажешь?

– Добавить нечего.

– Как же так?!

– Да так. Сам теперь в московских окрестностях не заблужусь, а у разведчиков местных, я тебе еще той зимой сказал, учиться нечему.

– Послушайте, а какого ж вы ... здесь сидите, коли ничего толкового для себя не находите?

– А куда деваться?

– На порубежье, милые, на Оку!

– А кто нас там ждет? Нам-то что, сели да поехали. А там? Определиться надо.

– Да ну хотя бы к Константину.

– Константин сам там неизвестно кто. Рехеков подмастерье...

– Ладно, определю. Собирайтесь. Через два дня со мной в Серпухов.

– Надолго?

– Надолго. Может, и насовсем. Чего вам тут без дела киснуть, все навыки растеряете. Считайте, вся разведка по Окскому рубежу ляжет на вас, от москвичей подмоги, я так полагаю, не дождемся.

– Весь рубеж нереально.

– Реально, нереально... Сколько осилим. Для начала от Серпухова и от Каширы будем заставы к Лопасне надвигать, а то, что там уже есть, под себя подгребать и по-своему перекраивать. Кашира всем хороша: и расположена удобно, и своя, – от нее бы и плясать. Да очень голо там, совсем пусто. И человека подходящего нет, чтоб и свой, и с головой. А, Ефим?

– Это, княже, тебе надо только захотеть. Будет и свой, и с головой, коли то к спеху и важней чем тут. Тут двор еще не до конца устроен.

– Устраивай, устраивай. Но Каширу в виду имей. Нам спешить и разрываться – пока никакого резону. От Серпухова плясать будем. Там чехи, арбалеты, железо. Все это беречь надо пуще глаза. Вот и выплывает для нас Серпухов как главный опорный пункт. Наш, бобровский. Вот только владельца его нельзя из виду упускать, он тоже нашим стать должен, иначе...

– Ымк! – монах проглотил очередной кусок вслух, а когда все обернулись к нему, сделал успокаивающий жест – все, мол, в порядке – и, прочистив глотку изрядной порцией браги, прорычал:

– Об том не беспокойся, княже, – удовлетворенно погладил брюхо, – в этом направлении один из непутевых слуг твоих ведет упорную, целенаправленную и (значительно поднял палец) небезуспешную работу.

– Хха! Сам себя не похвалишь... – хмыкнула Юли.

– Конечно! – монах вознамерился продолжить трапезу, – А что? От вас дождешься...

– А ты попроси. Я тя знаешь как похвалю! У-у-у!..

– У-у-у, бесова душа! Знаю. Потому и не прошу. И не попрошу. От греха...

– А может, рискнешь?

– Не! – под общий смех монах решительно мотнул головой.

Слуги понесли жаренья: карасей в сметане, звенья осетровые, белужьи, обжаренные в постном масле куски оленины, свиной бок, бараньи ребра, а к ним горы пышек, оладьев, сырников.

Разведчики пыхтели и отдувались, еле ковырялись в подаваемых блюдах есть больше не могли. Женщины давно уже откинулись на спинки скамей. Дмитрий чувствовал и себя уже набитым до отказа, ему казалось, что наелся он на неделю вперед.

Продолжали есть трое: Монах – как будто только начал, Ефим – гораздо медленнее и часто прикладываясь к жбану, и (самое удивительное!) Иоганн, спокойно, неторопливо, основательно и без признаков усталости. "В тебя-то куда помещается?" – поразился Дмитрий.

– Иоганн, порасскажи-ка нам насчет кремля.

– Что именно, князь? – Иоганн отложил ложку и спокойно тщательно вытер губы.

– Больше всего меня интересуют сроки.

– Если на возведении стен будут работать так же, как на копке рва и заготовке камня, то к концу лета должны закончить.

– К осени?! Не шустро ли?

– Вот именно шустро. Работают удивительно быстро, навалом, на одном дыхании. Дыхания хватило бы... Я видел, как возводят стены в Мальборке. Немцы работают не так. С основательной подготовкой, не спеша, размеренно, но расчетливо, экономно и очень быстро. Однако там я таких темпов не видел. Тут ломят как сослепу! Работа, правда, пока дурная – земля, камень... Только и надо, что силу приложить, тут она, видать, немеряная. А стены ставить – не камень колоть. Да и мастера не московские, может замедлиться. Хотя скорость не столько от мастеров, сколько от подсобников зависит. Посмотрим.

– Ну а в остальном как? Все по плану? Как сначала решили?

– Да, все по плану. Девять башен, шесть воротных: на Москву-реку средняя, на Неглинку две – Боровицкая и напротив моста Ризоположенская, на посадскую сторону тоже две – Никольская и Фроловская, и одна на спуск. По углам три круглых, глухих. Стены рассчитываем высотой сажени в четыре, толщиной – две. Башни как у немцев, на полстены выше. Только...

– Что только?

– Бояре на Москве шибко гордые. Башни порасхватали, теперь друг на друга косятся, чья лучше выйдет. Камень уже друг у дружки тягать начали, чтобы, значит, "моя больше". Боюсь, как бы со стен не потащили, тогда вовсе беда. Стены-то – ничьи.

– Ах ты! – Дмитрий не на шутку расстроился. – Даже тут с вывертом! На Москве, гляжу, ничего просто так не делается. Какое бы дело ни затеяли, каждый прежде всего начинает выискивать, как бы побольше украсть. А я-то, дурень, придумал на свою голову! Люба, ты брату не забывай об этом напоминать. А то растащат весь камень к чертям, поставят башни до неба, а между ними деревянный забор.

– С этими станется, – фыркнула Юли. – Мое! А дальше хоть трава не расти.

Заговорили погромче. Вспомнили Бобровку. Тут сразу посмурнели женщины. Люба глянула грустно:

– Мить, от Любарта весть пришла. Плохо ему этим летом пришлось.

– Неужели татары?!

– Нет, Казимир. Отнял опять и Белз, и Холм. Пишет: еле Владимир удержал.

– Ах ты, дьявол! Как быстро ожил, стервец! Жаль. Хоть скачи помогать. А, отец Ипат?

Отец Ипат помурзился, прожевал:

– Пусть теперь Олгерд покрутится. Любарта он бросить не сможет, а понять, может, поймет, что потерял.

За столом стало не то чтобы грустно, а как-то скучно. Иоганн с Ефимом наелись, отвалились от стола, мелкими глоточками отхлебывали сбитень. Гаврюха с Алешкой совсем увяли, приказ собираться в Серпухов (от беременных-то жен!) не прибавил им настроения. Люба и Юли посматривали настороженно, ожидая своей очереди говорить. Дмитрий же медлил, явно намереваясь послушать сначала монаха.

А монах ел. Ел и ел и, кажется, не собирался останавливаться. Наконец князю это надоело, да и обстановка за столом сама повернулась к завершению.

– Ну ладно, ребята. Я думал, отец Ипат нам чего-нибудь порасскажет, а он, видать, с голодных краев к нам завернул... Княгиня, ты его в следующий раз уж покорми, пожалуйста, заранее.

Юли фыркнула, все осторожно усмехнулись, монах никак не прореагировал. Мужчины стали подниматься, благодарить хозяйку. Поднялась и Люба, немного неуклюже, бочком, Юли поддержала ее за локоть, а Дмитрий с неудовольствием отметил себе (и сам удивился), как покалечил ее фигуру далеко выпиравший живот: "вроде в прежние разы не так было страшно".

– На здоровье, ребята, на здоровье! Завтра на обед приходите. Только с женами, не стесняйтесь. Помните, мы тут одна семья.

– Спасибо, княгиня, большое спасибо.

Юли вскочила, убежала наверх. Иоганн подвинулся к Дмитрию:

– Я об одном одолжении хотел попросить тебя, князь.

– Что за одолжение? Говори.

– Да так, пустяк. Чего людей задерживать...

Дмитрий сообразил наконец: "не то что-то":

– Хорошо. Пойдемте, провожу вас, свежим воздухом дохну. Там и скажешь.

* * *

На крыльце распрощались. Алешка с Гаврюхой пошли через улицу, Ефим нырнул в подклет. Дмитрий неприятно удивился: "неужели он с челядью в подклете? нехорошо. Что ж это Люба-то?"

Иоганн замешкался на крыльце.

– Ну что там у тебя? – Дмитрий крепко потер руки, передернул плечами мороз потрескивал порядочный.

– Дело важное, князь, – Иоганн понизил голос, – и такое, чтобы не знал о нем НИКТО.

– Даже княгиня? – князь не удержался от иронии.

– Даже княгиня, – Иоганн остался совершенно невозмутим.

– Ого! Ну говори.

– В кремле намечено сделать тайный ход, то тебе ведомо...

– Ведомо.

– А где – ведомо?

– Ведомо. Из средней башни, Чешковой.

– А ведомо тебе, что о том уже вся Москва знает? И башню, она еще не построена, а ее уже тайницкой прозвали.

– Тьфу!!!

– Так то. Понимаешь теперь?

– Признаться – нет. Что ж теперь поделаешь?

– Не могу же я Великому князю подсказывать. Это твое дело.

– Да что подсказывать?

– Обрисуй обстановку. И пусть на слуху все так и останется. Тайницкая, так тайницкая. Возиться дальше, колодец в ней, конечно, обязательно... Но ход из нее не делать. А сделать его (я все посмотрел и прикинул) в угловой, в Собакиной башне, к берегу Неглинки. Там удобней и незаметней всего. Но только уже после окончания стройки, когда и башня будет стоять, и колодец в ней будет отрыт, и вообще все устроено. Землекопов набрать из пойманных разбойников, обещать им свободу, чтоб лучше работали, а потом в честь окончания работ, на дорожку угостить как следует, бражкой напоить,.. чтоб уснули с устатку...

– И не проснулись.

– Иначе нельзя, князь. Иначе опять вся Москва узнает, а за ней весь свет. А знать должны только Великий князь, ты и я. Впрочем, я – это тоже совсем не обязательно, подумай о том на досуге.

– Что?!!

Иоганн был совершенно серьезен:

– Все будет зависеть от того, какое значение станете придавать этому ходу ты и Великий князь. Чем меньше свидетелей, тем лучше.

Дмитрий смотрел на него ошалело:

– Каков ты, однако, Иоганн Иваныч. Поднабрался от немцев-то... Черт-те что! Но это как-то уж слишком по-немецки.

Иоганн пожал плечами:

– Если кому понадобится, то спрашивать начнут меня. Как следует. А мне такого во второй раз не вынести. Да и интереса уж... Впрочем, ладно. Только это вот, с ходом, надо сделать обязательно.

– Что ж, обязательно и сделаем. Только ты сам-то туда, – Дмитрий показал большим пальцем в небо, – не спеши. Ты мне тут нужен.

– Я не спешу. Но дело – прежде всего. Спокойной ночи, князь.

– Спокойной ночи.

Дмитрий вернулся в теплую повалушу крайне озадаченный. "Бобры" поразили его новым уровнем мышления. Сначала Юли, теперь этот... Они, помогая ему, даже принося себя в жертву ради его интересов, опередили его в осмыслении этих интересов, собственных действий в их осуществлении, а он... А ведь еще монах ничего не сказал!

И взор его уперся в монаха. Тот сидел за столом один, откинувшись на спинку скамьи, свесив руки вдоль туловища и выпятив вперед свой чудовищный живот. Взгляд его был сварлив и выражал крайнюю степень недовольства.

– Ты что же, хочешь, чтобы я тут у тебя до смерти обожрался, что ль?

– О чем ты, отче?!

– О чем... Перестань я жрать, ты бы меня о делах начал спрашивать. И куда мне тогда деваться? Не отвечать? Все сразу поймут и обидятся. А отвечать при всех я, может, не хочу.

По лесенке неслышно сбежала и присела на краешек скамьи Юли. Дмитрий усмехнулся криво, уже понимая, что последует дальше:

– Почему же, когда все свои...

– Это в Бобровке мы были все... И дела у всех были общие. А теперь...

– Что же теперь?

– Теперь у каждого свое дело, и совсем не обязательно мне, например, знать, о чем просил тебя сейчас Иоганн (Дмитрий вспыхнул, а монах заметил) или Алешке слышать, с кем нынче спит его бывшая, но и посейчас, пожалуй, не забытая, возлюбленная Юли.

Дмитрий подумал, что Юли сейчас вцепится монаху в морду, быстро бросил на нее опасливый взгляд и обомлел: Юли хоть и зло, но спокойно кривила губы в непонятной улыбке.

Появилась Люба, неуклюже присела на край другой скамьи, пошевелилась, укладывая живот поудобнее на коленях:

– Ругаетесь?

– Нет пока, – монах перевалился наперед, уперся брюхом в стол, пытаемся вот из князя бобровские привычки вышибить.

– Да-а, ребята, – Дмитрий почувствовал, что вспотел, – видать, зря я в Нижний уехал. Крутенько вы тут развернулись, мне не поспеть... Не знаю уж, что и сказать. А-а, пожалуй, и говорить ничего не буду. Буду слушать добивайте.

– Зачем добивать, коль понял. Слушай, рассказывать будем. Захочешь узнать бояр московских, Юли расспроси. Но лучше наедине, чтобы она нас с княгиней не застеснялась. Заинтересуешься, что у Великого князя делается, в окружении да в дому, то тебе княгиня расскажет, они с Евдокией теперь лучшие подруги. Но тоже лучше после, мне там знать, может, чего и не надо, да и неинтересно. А вот я что тебе сейчас поведаю, смекай, тебе завтра с Великим князем большой разговор держать. На него ты влияние заимел – это хорошо. Но у него дел, кроме твоих, – невпроворот. И помощников в тех делах – множество. Так что как бы он тебе ни симпатизировал, войском ему заниматься не дадут. От него только один вид помощи будет: стукнуть кулаком по столу, где потребуется, заставить кого-то что-то исполнить очень неприятное и непонятное, или наоборот: цыкнуть, чтобы тебя оставили в покое. Войска своего в твое распоряжение он дать не сможет, оно у него все время будет занято во внутрикняжеских разборках.