Текст книги "Забытый - Москва"

Автор книги: Владимир Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц)

– Что-то ты слишком уж мрачно. Как же быть?

– А-а! Радуйся, что есть у тебя такой пузатый грешник, который нашел прямо-таки гениальный выход! – монах плесканул себе в жбан, хлебнул, сожалеюще крякнул: – Нет! Не лезет! – и грохнул им об стол. Полетели брызги, женщины айкнули, засмеялись.

– Сам себя не... – решил подзудеть Дмитрий и осекся, вспомнив, что сегодня это уже было.

– У-у! И ты туда же! – монах набычился, показывая обиду. – Нет бы спросить – что за выход...

– Ну-ну! Что за выход?

– А выход сей... – монах откачнулся на спинку и любовно огладил живот, – ... тут, рядом, за Архангельским собором живет.

– О, Господи! Диво открыл, – перебивает Юли, – Володька что ль?

– Погодь, женщина! Не путайся под ногами. Да, Володька. Но не Володька, а Владимир Андреич, князь Серпуховской, второй человек на Москве!

– Раньше ты говорил, что второй человек – я.

– Когда я это говорил?! Что ты выше всех бояр московских сразу стал говорил. Но ты ведь зять. А то брат, хоть и двоюродный. К тому же самостоятельный наследник определенной части княжества. Что есть для нас главное! Вот откуда войско можно начать строить! Тут тебе не твои пяток полков. Тут, почитай, треть княжества! И если он на нашей стороне окажется, он все свое войско по-нашему построит! А?!

– Так ведь его еще завлечь, убедить...

– Э-э!! А ты думаешь, я зря все время в его тереме убиваю?! Одно скажу тебе – везет нам. Бог помогает, не иначе! Парень оказался мировой! Простой, бесхитростный, без барских замашек. На Митрия похож. Дак ведь они росли вместе, чего тут удивительного. А он и маловат еще, не сложился. Так что очень вовремя я за него взялся. Теперь он спит и видит, как татар расколошматит. Под твоим руководством, между прочим! Ты для него теперь и Александр, и Ганнибал, и Цезарь в одном лице. Понял?!

– А не перехватил? Ведь это чего понаплести надобно, чтоб человек так думать стал.

– Фу ты, прости Господи! Ты кого обижаешь?! Ты божьего человека и первого за тебя радетеля обижаешь! – только тут Дмитрий заметил, что монах изрядно нагрузился. – Ничего не плел! Рассказывал все как было, чистую правду! Только, конечно, – он повертел пальцами у себя перед носом, красиво...

Женщины прыснули. Монах удивленно оглянулся на них, словно вспоминая, кто это и зачем здесь, и вдруг поплыл в широченной ухмылке.

"Ну вот, наконец, все как прежде. Все довольны, все смеются", Дмитрию стало тепло и уютно в этом новом и совсем пока чужом для него доме, но он не успел еще как следует это тепло прочувствовать, как монах уже вскинулся:

– Ох, засиделся я! А у меня дел завтра – о-е-ей! Да и у тебя тоже. Но! Как бы занят ни был, найди время поговорить с Владимиром. Как себя держать – сам решай, только помни, что я тебе сказал. Что в Серпухов собираешься – намекни. Он с тобой обязательно увяжется – возьми. Я тоже с вами поеду. Повоспитываем его по дороге. Подтверди, что приехал ни много, ни мало – разбить татар. И что ему главная роль. Если захочет! Ну и так далее. А теперь я пошел... Устал. Да и нажрался на неделю. Уфф!.. Всю ночь Тоська сниться будет.

Женщины заливаются хохотом.

– Какая Тоська? Та что ль, бобровская "економка"?!

– Та, сыне, та. Нет для меня страшней кошмара, чем ее во сне увидать. Сразу просыпаюсь в холодном поту.

Люба и Юли покатываются аж до слез.

– Ну ладно, прощевайте. До завтра. Пойду. Кошмар кошмаром, а отдохнуть надо. Утром зайду, обговорим, что делать, – и монах тяжело поднялся.

Дмитрий дернулся было задержать, усадить, поговорить. Так хорошо ему было сейчас! Но вспомнил уроки, преподанные ему Юли, Иоганном, самим монахом... Сдержался. Пожал протянутую руку:

– До завтра, отче. Утром жду.

* * *

Когда монах вышел, ненадолго повисла тишина. Потом резко поднялась Юли:

– Пойду и я, князь. Мой рассказ потерпит, ничего спешного в нем нет, а тебе отдохнуть с дороги надо. Да и у княгини рассказов тебе на всю ночь хватит. А я завтра отчитаюсь. Покойной ночи!

– Покойной ночи, – только и успели ответить Дмитрий с Любой, а она скользнула из-за стола, бесшумно по лесенке вверх и исчезла.

– За что я ее люблю, – Люба покачала головой, – с тех пор, как ты ее тогда поругал, или что уж там у вас произошло, всегда все у нее к месту, вовремя, ловко, незаметно и – лучше не придумаешь.

– Этого у нее не отнимешь, – Дмитрий улыбнулся и откровенно посмотрел на жену, – но тут бы и дурак догадался.

Люба смутилась:

– Ладно, идем. Только как же?.. нельзя ведь... нехорошо... Видишь, какая я... тяжелая, некрасивая...

– Ты у меня самая красивая всегда. А меня не бойся. Но хоть обнять-то тебя, потрогать... Можно же?..

Люба краснеет:

– Можно, пойдем.

– Пойдем!

– Не забыл, где спальня-то?

– А я и не помнил.

– Эх ты, бродяга. Когда ж ты домой-то вернешься насовсем?

– Не скоро. А может...

– Типун тебе на язык.

* * *

Несмотря на сильнейшую разрядку с Юли, Дмитрия потянуло к Любе с такой силой, что он сам себе изумился. Это было тем более удивительно, что Люба была уже очень тяжела, нехороша. Но груди ее!

И когда разделись в спальне, он кинулся на нее сзади, обхватил, начал тискать так, что она застонала и даже попыталась вырываться. Это уж и вовсе свихнуло его, так что лишь едва успев войти, он уже почувствовал томленье и, не успев толком ощупать и как следует ощутить ее, застонал и ослаб. Люба сразу же вырвалась и ехидно хихикнула:

– Ишь как изголодался-то! Едва донес. Не стыдно беременную жену мучить?

– Ань! – Дмитрий искренне изумлялся, – ты меня беременная гораздо страшней зажигаешь.

– Ладно, ладно. Зубы не заговаривай. Небось набрал там себе нижегородских – гарем. Они, говорят, там все толстые, да пузатые, как я сейчас.

– Да-а, в Нижнем мне только гарема и не хватает. Пузатых особенно (а перед глазами почему-то нарисовалась жена разбойника Гришки, ее далеко вперед торчащая грудь). Слушай, а что это ты про нижегородских баб? Тебе и про меня кто-то доводит?

– Да пока Бог милует. Просто вижу, как они от тебя обмирают...

– Как же это ты видишь?!

– Да уж вижу.

– Ишь ты, ясновидящая! – он обнимает ее, хватает за грудь, снова начинает тискать. Но Люба, хотя и осторожно, но решительно высвобождается:

– Э-эй, делу время, потехе час. Ты слушать-то меня собираешься? – в голосе знакомые нотки.

– Да я чуть позже хотел... – Дмитрий с досадой откинулся на подушку. "Все, любовь кончилась, дела начались". Он вздыхает:

– Ладно. Давай.

– Ну слушай, – и начала неторопливо, нараспев даже, как сказку, Великая княгиня – девочка славная. Упряма немного, немного заносится, но если с ней поладить... Я поладила. Ей только сразу поперек не говорить, и все. Тогда она быстро раскрывается. По-моему, до конца. Все рассказывает, даже про постельные дела. Жалуется, что устает очень, что братик гоняет ее ночи напролет, а сам такой большой, тяжелый...

– Это скоро пройдет.

– Как сказать, люди все разные... Но для меня-то это не главное. Главное, что все рассказывает, делится. А вот братик, видать, не очень с ней откровенничает. О его заботах от нее – ничего.

– Помилуй, какие заботы, если, говоришь, всю ночь только давай и давай! Вот когда для разговоров время появится, тогда и...

– Ну, может быть... Да и не страшно, потому что он от меня ничего не таит пока. Особенно, если я от твоего имени начинаю. С ушкуйниками этими: мне и преподносить ничего не пришлось, сам взвился: "Я их!" да "Я им покажу!" Но его от дел пока оттирают, как могут. Видят, что куда бы он ни полез, уже по-другому, по-своему гнет. Может, это и правильно в какой-то степени, чтобы дров по молодости не наломал, но если так и дальше пойдет, останется он куклой сидеть над теми, кто настоящие дела творит. Особенно заметно, прямо в глаза бросается, это во внутригородских делах. Тут "ДЯДЯ ВАСЯ". Тысяцкий!

– Люб, а как тут у них в городе сам механизм власти? От Вильны отличается?

– Не сильно. Весь город поделен на участки, по слободам в основном, чтоб одного пошиба люди жили: гончары, кузнецы, кожевники, оружейники, каретники, ну и так далее. Каждая слобода выбирает себе соцкого, сотника, значит. А уж соцкими заправляет тысяцкий. Они ему и оброк, и налоги, и штрафы, и работы, а от него им приказы, наказы, распоряжения. В эти дела Василь Василич никому нос сунуть не дает, даже Великому князю.

– Откуда известно?

– Соцкие сильно стонут. Зажал их Василий Василич, и пожаловаться некому.

– А что значит – зажал? Дочиста обирает?

– Пожалуй, нет... Живут на Москве очень неплохо. Крепко живут. Даже если с Бобровкой сравнивать... Тут ведь главное наказание, когда в Орду "ВЫХОД" собирают. Но с "выходом" уже как бы обычай сложился: обдирают крестьян (насчет хлеба), охотников (насчет мехов, соболей), а налегают на окрестные, подвластные княжества. Все же текущие дела, оброк там, налоги все это терпимо.

– Чего ж они стонут?

– В сравнении, видно, дело. Поговаривают, что при князе Иване налогов платили гораздо меньше, а казна княжеская богаче была. А при Босоволкове Алексее Петровиче и того пуще.

– О! Это уже серьезно! Раз говорят, значит, есть что-то? Дыма ведь без огня...

– Безусловно. Он же никого бояться не стал.

– А митрополит?

– Похоже, митрополит не желает лезть в межбоярские отношения. Вообще во всякие хозяйственные дела. Ему вполне хватает дел церковных и межгосударственных. И все его люди, то есть лично ему преданные, занимаются внешнеполитическими делами. Главные из них – брат его Феофан и племянник, Феофанов сын Данило. По слухам, сынок похлеще отца, Феофан староват и болеет часто. Так вот Данило для митрополита как... ну, как отец твой для Олгерда был.

– О! Тогда бы познакомиться не мешало.

– Он сейчас в Орде.

– Да? Ну тогда как вернется – сведи.

– Ты-то когда вернешься?

– Не знаю, Любань, еще с год, пожалуй.

– Господи! Долго как.

– Ничего. Ты башню построй. Как построишь, так я и вернусь.

– Построим. Там у меня Иоганн.

– Иоганн молодец, но мы отвлеклись.

– Да. Второй племянник Алексия, Степан Феофаныч, хлопочет на западной стороне. Дебрянск, Смоленск и дальше в Литву. Понимаешь, ведь Алексий считается митрополитом всея Руси, а доступа, скажем, в Чернигов, даже в Киев, прежнюю свою резиденцию, не имеет. Не говоря уже о Галиче, Львове, той же Волыни. Сунулся в 65-м (1357) – помнишь? – еле ноги унес, целых три года Олгерд его мучил, чуть не уморил. Теперь ему приходится полулегально с тамошними епископами общаться. Все это через Степана. Работка, я тебе скажу, – не позавидуешь. А отступать ни на вот столечко нельзя – сразу католики тут как тут! И дядюшка твой все время норовит своего митрополита в Литве посадить. Так что церковная борьба давно стала политической. Ясно ведь как белый день: кто признает Алексия, тот подчиняется Москве, кто против него копает, тот отворачивается к Литве. Тверь вон... А ведь у митрополита нет главней задачи, чтобы единство митрополии сохранить.

– Чтобы единство сохранить, – усмехнулся Дмитрий, – надо политику бросить. И заниматься чисто церковными делами.

– Как бросить?! Все, что своими руками создавал, с Калитой еще – и бросить?! Брось он сейчас Москву – и что станется?!

– Хм! Да не волнуйся ты так, все я понимаю, защитница. Не бросит он Москву теперь никогда. Но и митрополию не соединит. А ведь как бы это укрепило Русь! А?! Но что об этом говорить... А что же, своих у него только и есть, что два племянника?

– Ну что ты. Там семья мощная. Кроме Феофана еще три брата, четыре племянника. Но и кроме родни много... Из тех, кто чисто государственными делами занят, много говорят о Муромском князе, Федоре Глебовиче. В Москве же все молодые Алексию в рот глядят, а те, кто постарше, за спиной у Василь Василича мнутся, стараются ему не перечить...

– А кто эти, постарше которые?

– Ну... Квашня Иван Родионыч, Зерно Дмитрий Василич, Добрынский, Кочевин, татарин этот, Черкиз. Кто не в Москве, а по уделам сидят, на вотчинах...

– В общем ясно. Стало быть главная задача тебе вырисовывается – все о Василь Василиче знать. Он наш главный противник. Так?

– Так, Митя, так. Страшноватый человек, боюсь я. Ведь Алексея Петровича не иначе, как он...

– Больше некому.

– А ну как он почует (хитер и осторожен как бес!), да и тебя... – Люба крестится.

– Вряд ли, если ты у него под ногами путаться не начнешь. Нечего еще чуять-то. Меня тут вовсе пока нет, так что... Ты не особенно усердствуй, но все, что узнаешь не очень красивого, от братика не таи.

– О, это я уже! Так, между прочим...

– А откуда узнаешь?

– От Юли. Она там жуткую авантюру затеяла, сам расспроси.

– Умница ты моя! Ладно, хватит на сегодня.

– Хватит, так хватит.

– Слушай, а что там митрополит с сыновьями нашими затеял? Уж не в монастырь ли прочит? Если так, я против.

– Что ты! Он из них грамотеев делает, помощников себе. Приставил к ним двух монахов, по учителю к каждому, стало быть. Они уже читают бойко, что твой пономарь. А еще боярина Аминку, татарина. Ну и Иоганна. Аминка с ними по-татарски бормочет, а Иоганн по-немецки.

– Ух ты! Ну и как, получается?

– Еще как! Они Аминке только по-татарски, а Иоганну только по-немецки отвечают, даже если те их по-русски спрашивают. Смех и грех, ей-Богу!

– Ай, здорово! Ну а насчет подраться? Из лука, там, пострелять, на коне поноситься?

– Мить, да ведь маленькие они еще, ты уж все сразу хочешь. Но если честно, особо на улицу не рвутся.

– Вот что значит – отца подолгу нет. Женское воспитание.

– Ну при чем тут я?! – обижается Люба. – Когда митрополит их от меня чуть не насовсем отнял! А ты еще с упреками.

– Да что ты, маленькая! Я очень рад. Не всем же мечом махать, в самом деле. Если они к грамоте охочи, да еще языки чужие знать будут!.. Далеко пойдут, ни один князь, ни один митрополит без них не обойдется. Только вот в монахи бы не забрели.

– Ну а если и в монахи – чего страшного?

– Знаешь, – Дмитрий помялся, подыскивая слова, – не хочется, чтобы мое дитя половину, а то и больше, прекрасных на этом свете вещей пропустило. Живешь-то ведь всего раз, а там, – он ткнул большим пальцем вверх, – может, и лучше будет, только ведь совсем не так, не то...

– А чего же ты не хочешь в этой жизни пропустить? – Дмитрий слышит в ее голосе лукавую настороженность.

– Пропустить?.. Ну вот тебя, например... Груди твои... – он находит и стискивает ее грудь, – губы твои, глаза, ночи рядом с тобой... А потом появление нового человека. Разве это не чудо? А ведь у монаха ничего такого не может быть. А еще веселый пир, лихая охота. Поход, битва и – победа! Вот главное! Чувство, когда ты победил и кого-то спас, кого-то защитил! Понимаешь?!

– Понимаю, Митя, понимаю. Не беспокойся, не станут они монахами. Не такого отца дети! Да и я послежу...

* * *

– Все мужики – козлы!

– Господи, Юли! Что ж ты на них такая злая? – вздыхает Люба.

– А бабы? – Дмитрий весело скалится, пытаясь заглянуть Юли в глаза, но та сердито смотрит в миску.

Они завтракают втроем. Рано, еще не рассвело, в столовой палате горят свечи.

– А бабы – куры! Но о них речи нет, – Юли продолжает хмуриться, – а вот мужики... Как они мне надоели! Каждый божий день, со всех сторон, и у каждого только одно на уме.

– Прямо уж у каждого! – Люба, кажется, искренне не согласна, а Дмитрию становится неуютно – ну как разговор свернет на его персону? – и он поспешно перебивает:

– Что ж, даже у митрополита?

– Господи, Митя, куда тебя занесло?! – Люба крестится.

– Митрополит не ангел, а всего лишь человек, – отрезает Юли, – хотя и умный очень. А тоже иногда – так посмотрит!

– Юли, перестань! – почти умоляющим голосом вскрикивает Люба.

– Что – перестань? Тут ушей лишних нет, а перед НИМ ничего не утаишь. Так чего мне притворяться?

– Что-то ты сегодня... Очень уж агрессивно, – качает головой Дмитрий.

– Надоедает, – Юли поднимает глаза и впервые за утро улыбается. Вовсе даже не агрессивно. "Играет", – понимает Дмитрий.

– Мы ведь не на молитву собрались, – Юли откладывает ложку, – ты издали приехал, через день-два опять исчезнешь. Надолго. От нас отчета ждешь, а мы от тебя – указаний. Так чего вокруг да около кружить?

– Ох, деловая, – улыбается и Люба, – ну так отчитывайся.

– Я-то отчитаюсь. Только у меня как-то... я не знаю, как сказать... Задачи нет. К кому цепляться? Что узнавать? Конкретно – что? – Юли жмет плечами. – Так, вообще? Тогда что, мне со всей Москвой переспать?

– Юли! – прыскает, краснея, Люба, а Дмитрий утыкается в рукав: "Ах, стерва ты моя!"

– Ну в самом деле, – посмеивается Юли, – кого мне охмурять? Я подраскинула умишком своим скудным: если уж... то самых-самых. Так или нет?

– Главней митрополита у нас нет, – подзудел Дмитрий, а Люба безнадежно махнула рукой, давайте, мол, бесполезно вас одергивать.

– Митрополиту восьмой десяток, его, пожалуй, уже бесполезно. Да и к чему? Святого человека искушать, грех на душу брать. Да еще и получится ли... Есть и помоложе, и поглупее, а знают не меньше. Вот дьяк его Фрол, например. Вся переписка митрополита через него идет. Или, может, другой кто нужен? Поважней?

– А кто может быть поважней?

– Это княгиня скажет, только она может расчесть.

– Такого, пожалуй, нет, – подумав, отзывается Люба.

– Значит не зря я время потратила!

– А ты что, уже?! – изумленно открывает рот Дмитрий.

– Он же монах! – ахает Люба.

– Уже или нет – это никому не интересно, – почти высокомерно заявляет Юли, – важно, что через него к нам важные вести пошли.

– Например?

– Хм! Ну, например, откуда ты о своем назначении в Нижний узнал?

– Ах вот оно как!

– Да уж так.

– Ох, Юли, – вздыхает Люба, – гореть тебе в аду.

– Чего не сделаешь для любимых людей, – смеется Юли, а сама – зырк в Дмитрия, – только ты, Люб, все забываешь, что Ботагоз говорит: мы согрешим, да покаемся, согрешим, да покаемся...

Дмитрий с Любой хохочут так, что слуги заглядывают в двери – не случилось ли чего. Юли машет на них, и дверь захлопывается.

– Ну что ж, надо выручать. А, Люб?

– Конечно. И скорее! – веселится Люба. – А то и сами вслед за ней загремим в геенну огненную.

– Кого это выручать? Зачем? – Юли делает надменное лицо.

– Тебя. От божьих людей отступись.

– И от Фрола?!

– От Фрола не-ет... – все опять смеются, – этот уж пущщай догорает. Других не трогай, чтобы Бога не гневить. Займись кем-нибудь попроще.

– Это кем же?

– Ну кто у нас и самый главный, и... попроще?

Юли начинает размышлять вслух:

– Володька? Маловат еще, четырнадцати нет... – и вдруг грустнеет, бледнеет, опускает глаза – гаснет. Кураж слетает, остается грустная, усталая, немолодая уже женщина. Люба сразу замечает эту перемену, но, не понимая причины, не знает, что и сказать. Зато Дмитрий сразу все понял: "Э-э, брат, да ты, никак, меня вспомнила. Четырнадцать... Олений выгон... Надо тебя отвлечь".

– Юли, а как к тебе Василь Василич относится?

– Тысяцкий, что ль? – Юли словно встряхивается, она снова собранна, весело-задириста и красива. – Как и все. Такой же козел! Может, еще и хуже. Глядит, как постным маслом поливает. Только староват уже и он, и что проку пенька седого в грех вводить, когда можно как и у митрополита... Да у него ж сыновья какие молодцы, в самой поре мужчины! Что Иван, что Микула, да и Полиевкт, хотя...

– Да, Полиевкт – это уж ты хватила, да и Микула тебе ни к чему. А вот Иван, – Дмитрий серьезнеет, – наследник, будущий тысяцкий. Им надо заняться. По-настоящему.

– Ну вот это уже разговор, – Юли мрачно улыбается, – теперь понятно, куда гнуть и чего добиваться. И вперед! – она наливает себе довольно много меду и, ни к кому не обращаясь, не приглашая и не дожидаясь, с наслаждением выпивает до дна и стукает чашей о стол.

Князь с княгиней удовлетворенно переглянулись, но Юли, оказывается, еще не высказалась до конца. Она передернула плечами:

– А божьих людей терять вовсе незачем. Там, кроме Фрола, нужных ребят пруд пруди.

– А сможешь?

– Чего?

– И там, и там.

– Хха! Ну, Мить, ты ей-Богу!.. Первый день меня знаешь? Я не только там и там, я еще и вон там, и вот тут, и сбоку, и как хочешь. Я их всех, козлов, по кругу пущу и лбами столкну, они так из-за меня между собой перебодаются – шерсть клочьями полетит!

– Твоими бы устами, Юли, мед пить, – Дмитрий смотрел так откровенно, столько в его взгляде было восхищения и любви, что Юли загорается радостью и смущением, шарит по столу руками и глазами одновременно, хватает кувшин и подливает себе еще:

– Что я и делаю по мере сил!

Тут в столовую ввалился отец Ипат. Он хищно оглядел стол и прорычал:

– Уже мед спозаранку хлещут! Подождать не могли, что ль?! А тебя, Митрий, между прочим, Великий князь требует. Немедленно! И сильно обижается, почему ты вчера к нему не зашел.

* * *

И теперь на стене Дмитрий все-таки упрекнул:

– А что ж ты вчера не зашел? Мне и не доложил никто. Утром только уж, отец Ипат когда... Что ж ты? Друг называется.

– Прости, тезка. Устал как черт. Дело уже к вечеру, там жена, там дети, пока очухался – ночь... Э-э, да что я оправдываюсь?

– Действительно...

– Не то все! Боялся – не примешь. Скажешь – завтра.

– Ох и дура-ак! – Дмитрий посветлел лицом.

– Да сейчас-то вижу, что дурак, а вчера...– Бобер посмотрел виновато.

– Ладно уж. Только смотри! Выкинь из башки всю эту дурь. Ты теперь для меня – и главная забота, и главная надежда, и самый желанный гость. Понял?!

– Понял.

– Гляди у меня! Теперь обскажи поподробней, пока лишних ушей нет, с чем и зачем приехал, что от меня надо?

– От тебя кроме кремля пока ничего. А приехал... Да просто соскучился! Ну и узнать, как тут дела, осмот... Да! Действительно, пока лишних ушей нет... Тайный ход из кремля где ведете?

– Вот тут, под нами, из Чешковой башни. Вместе ж решали. Забыл?

– Не забыл. Но только об этом уже пол-Москвы знает.

– Да ты что?!!

– Вот тебе и что. Отсюда совет. Даже не совет, а просьба, даже требование. Требование не мое, а обстоятельств. Здесь тайный ход не делать.

– Да уж теперь... Что толку его делать.

– Именно. Значит, тогда так: поручи это дело полностью Иоганну. И всех других от него отсеки. Бояр, начальников разных там – всех! Чтобы он там, внизу один распоряжался и отчитывался только перед тобой.

– И что?

– Иоганн будет там копаться очень активно, и для всех это будет знак, что ход делается, а мы его делать не будем. Выкопаем только, скажем, колодец для отвода глаз.

– А ход?

– А ход из Собакиной башни в берег Неглинки, в бурелом. Знаешь то место?

– Да-да-да-да-да! Но тогда и там Иоганн?

– Ну а как же. Ты официально поручи ему надзор за колодцами в башнях. И все. Ведь еще и у Свибла колодец будет. Так что никто ничего заподозрить не должен.

– Добро! Что еще?

– Еще? Все. Только рот на замок – и все.

– Это понятно. Ты-то что дальше?

– Я, тезка, в Серпухов смотаюсь. Посмотрю, как там мои арбалеты, арбалетчики. Как Окский рубеж смотрится.

– Эх! Мне бы с тобой! Да дела не пускают. Митрополит Тверью пугает, Кашинский князь защиты просит – тьфу!

– Что поделаешь, доля твоя такая. Терпи! А мы за тебя постараемся. Знаешь, не получается у меня в Нижнем с арбалетчиками. Ни черта! Придется, пожалуй, всех своих из Серпухова туда забрать.

– Всех-то зачем? Ну как всех там и положишь?

– В одинаковых условиях надо держать. А насчет потерь... Чем стрелков больше, тем потерь меньше. Но только что с того? Если я и всех заберу, до последнего человека, и то это будет капля в море. А с татарами без арбалетов – дохлый номер. У меня одна надежда: может, хоть когда работу моих стрелков увидят, призадумаются.

– Да, брат, барана хоть под нож, хоть к яслям, один черт за рога тащить приходится. Упирается!

– Упирается, – смеется Бобер. – Братишку отпустишь со мной?

– Зачем?

– Ну, неудобно. Его же удел. Что мы там без него нахозяйствуем? Надо с хозяином.

– Какой он еще хозяин, – важно, по-взрослому, по-вельяминовски цедит Дмитрий, – впрчем, если захочет – пускай. Привыкает, учится...

– Давно пора.

* * *

– Князь Владимир! Мы в гости к тебе. Можно? – монах открыл и с трудом протиснулся в низенькую сводчатую дверь.

– Заходи, Ипатий. С кем ты?

– А вот, князь мой волынский из Нижнего наведался, хочет с тобой потолковать.

– Со мной?! О чем? – навстречу Дмитрию поднялся долговязый (уже выше его) и широкоплечий, но еще по-детски худой и неуклюжий парнишка. Лицо, как и у братанича, круглое, простоватое, но глаза большие, внимательные, в них радостный испуг.

– Здравствуй, князь! – Дмитрий протянул руку и ощутил в своей ладони широкую, крепкую и сухую ладонь, энергичное пожатие. "Что ж, молодец. С таким пожатием по крайней мере не размазня и не раздолбай".

– Здравствуй, князь... Бобер, – Владимир запнулся, смутился и сразу покраснел чуть не до слез.

– Бобры князьями не бывают, – Дмитрий постарался улыбнуться попростодушней, – вернее, князей Бобрами не зовут. Но мне это прозвище нравится. Деда моего так называли, а он умница был и храбрец, настоящий богатырь.

– Рассказывал мне Ипатий и о нем. Вы проходите, садитесь. – Владимир оправился от смущения, приободрился.

Гости прошли, сели у стола. Дмитрий осмотрелся. Горенка маленькая, с одним крошечным оконцем, которое и летом-то, наверное, ничего не освещало, а уж сейчас... Поэтому на столе горят три свечи в шандале. По стенам лавки, посередине стол, у стола еще две лавки. На столе кроме свечей краюха хлеба, нож, плошка с медом, в ней большая деревянная ложка. Жбан с квасом и книга из аккуратно сшитых листов харатьи. Дмитрию показалось что-то очень уж знакомое, он придвинулся, заглянул...

– Э-э, князь! Да ты никак Плутархосом интересуешься.

Владимир опять покраснел ужасно. Молчал, улыбался робко.

– Не отец ли Ипат чтение это тебе подсунул вместо Псалтыри?

– Он, – выдохнул Владимир.

– Здорово! Я ведь тоже в твои годы, так же вот, вместо Псалтыри, этой книжкой зачитывался. Мудрая книжка. А? Воевать умело учит. Как ты считаешь?

– Да я еще прочел-то немного... Но здорово! Ведь как давно это было, а они уже все премудрости воинские знали! Получше теперешних наших воевод. Даже не верится.

– Так-то, брат. Оказывается, сколько уже всего на свете было. Все было! А мы и не знаем...

– А откуда узнать-то! – неожиданно вскинулся Владимир. – Если б не Ипатий, я и этого бы не узнал.

– Вот видишь, какой у нас отец Ипат необыкновенный. Нам его беречь надо, чтоб не только нас учил, а и иных многих.

– Ладно, хватит шутить, князь, – заворчал монах, – говори лучше, зачем мы пришли.

– Я, между прочим, вовсе не шучу, – Дмитрий строго взглянул на Владимира, и тот поспешно опустил глаза, – а пришли мы по важному делу, князь.

– Слушаю вас, – Владимир неожиданно важно выпрямился и принял величественную позу. Видимо, так его учили. Дмитрий переглянулся с монахом, и тот как будто даже в недоумении чуть пожал плечами. Дмитрий решил, что действовать надо чинно и с лестью:

– Дело касается того участка, который ты выделил мне от щедрот своих в твоем уделе в Серпухове.

– Тебя что-то не устраивает?

– Наоборот. Триста десятин на окском берегу – это, может, и слишком. Но ты давал, а я брал, все это, так сказать, заочно. Мы же не видели ничего на месте. Может, ты себя этим как-то утеснил или кого-нибудь из своих бояр, холопов. Может границу удобней где-то в ту или другую сторону подвинуть или сократить... Понимаешь? Сделать надо так, чтобы всем было удобно, и уж потом это какой-нибудь грамотой закрепить, чтобы среди подручников наших недоразумений не возникало. А для этого надо бы нам с тобой вместе туда съездить. Я с отцом Ипатом еду завтра проверять арбалетных мастеров, да и дружину свою, как они там устроились, как охраняют Окский берег. У тебя, конечно, дел много, я понимаю, но не мог бы ты выкроить недельку, с нами поехать? – Дмитрий увидел, как в несказанной радости расползается в улыбку лицо мальчика, как он изо всех сил старается собрать его в важную и серьезную маску – а не получается. Ничего не замечая, Дмитрий продолжал:

– А то ведь я прямо оттуда – в Нижний. Заберу всех арбалетчиков, там таких – шаром покати, а мы летом татар ждем... Так что если ты не сможешь, участок еще на год зависнет. А то и больше, это ведь как Бог даст – вдруг случится что. А место это, мастерские на нем – исключительно важны. Не только для меня. Для тебя тоже, для Великого князя, брата твоего, для всего княжества Московского. Без этого оружия мы как без рук, без него не будет побед, а не будет побед – Москвы не будет. Нам такого допустить нельзя. Почему я так много внимания уделяю тому – особый разговор, я объясню по дороге, и уверен – ты поймешь и согласишься. А сейчас пока приглашаю и прошу с нами в Серпухов.

– О важности этого оружия я уже наслушался.

– Откуда?! – очень натурально вытаращил глаза Дмитрий.

– А вот, – Владимир кивнул в сторону монаха, – полгода уж, или больше, меня просвещает. Так что долго объяснять не надо – я еду. Московские дела подождут. Эта мастерская теперь – не только твоя забота, а и моя, раз на моей земле. Даже не только моя, сам говоришь... Поедем! Уладим все вместе. Заодно и ... – он не договорил, что – "заодно", и вдруг спросил совсем по-мальчишески. – Меду хошь?!

– Хошь! – со смехом выдохнул Дмитрий.

– Пробуй! Духовит – страсть! А тебе, отче, другого медку? А?!

– О-о, князь! Ну как тут откажешься, когда хозяин так предлагает!

* * *

– Смотри, отче! Уж не сон ли?! – Дмитрий попридержал коня и провел ладонью по глазам.

– Господи Иисусе! Точь в точь как в Бобровке! – всколыхнулся монах.

На самом гребне окского берега, у опушки, рядышком, как два близнеца, стояли квадратные, высокие, с мансардами и голубятнями, непривычные и нелепые среди русского поля, чешские дома. Ниже по склону берега, саженях в ста от домов слабенько дымила "стукарня". Вот она была совсем не та, что в Бобровке. Сложенная из самана и покрытая какой-то чертовщиной, сильно смахивающей не черепицу (явно негорючей!), кузница была раза в три больше бобровской.

– Размахнулись наши чехи на халяву-то, – монах завертел головой: – А где ж сушильня? Чтой-то не видать...

– Что кузницу к воде близко сделали, это хорошо, грамотно. А вот в половодье не зальет?

– Чай, спрашивали...

– Не зальет, – уверенно вмешался Владимир, – мне показывали старики самая высокая вода во-о-он до тех только камней доходит, а они много ниже.

– Тогда ладно. Поехали.

Остальные дома новой бобровской колонии, уже обыкновенного, русского вида, стояли саженях в двухстах от чехов, дальше по берегу, и не на самом гребне, а глубже в лес, на опушку высовывалось лишь с пяток окраинных.

– Уютно живут, черти! – весело позавидовал Гаврюха. – Куда поедем-то, князь? К чехам, или сразу в село?

– Куда – к чехам! У них, небось, коня-то с мороза некуда поставить, презрительно проворчал Алешка.

– Это, пожалуй, верно, – согласился князь, – давай в село. А то, правда, коней застудим.

Недолгое декабрьское солнышко только что зашло, наваливались сумерки. Нешуточный морозище как капусту резал под копытами коней, и коней этих было жалко, и скорей хотелось спрятать их в тепле. И все пятеро ехавших (все сопровождение было оставлено в Серпухове) больше всего сейчас думали о них, не о себе, и потому взоры направлялись туда, на берег, к настоящему жилью.