Текст книги "Белые терема"
Автор книги: Владимир Арро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)
НА КАРТОШКЕ
– Вот будете знать, каково трудодень достается, – ворчала крепкозубая бабка, когда мы приходили обедать. Мы копали картошку в дальней бригаде, на усеянных камнями полях. – Не знаешь, куда поспевать, то ли в свой огород, то ли в колхозное поле…
По утрам вместе с нами подымалось бледное солнце, но еще долго надо было прыгать и дуть на руки, чтобы согреться.
В первый день за обедом у нас был разговор. Мы решили, что весь заработок пойдет в фонд школы.
– За питание пусть не высчитывают, – сказал наш бригадир Генеральский. – Пропитаемся и так. Лучше фотоаппарат купить на эти деньги.
– Яйца пусть обратно забирают! – сказал Ванька Веселов, и все согласились:
– Что мы, не видали яиц?
Мы жили у бабки: кто на чердаке, кто в комнате, кто в сарае. Бабка вставала рано, и мы просыпались от звяканья ведер или треска лучины.
Однажды Генеральский стукнул ложкой по столу:
– Опять щи с мясом! Мы этак и не заработаем ничего! Лучше в школе иметь полный набор музыкальных инструментов.
Мы отказались от мяса. Бабка, наливая нам постные щи, зевала и крестила рот. А по утрам жарила себе яичницу на свином сале.
– Ванька, – сказали как-то ребята. – Сбегаем до завтрака, хоть наберем к обеду грибов.
– Грибы, – это хорошо, – сказал Ванька.
Мы прошли задами деревенских огородов и за стогами набрали полное ведро маслят.
За обедом, принимаясь за грибную похлебку, мы обнаружили на столе горшок сметаны.
– Это что еще? – строго спросил Генеральский.
– Кушай, батюшка, на здоровье, – сказала бабка. – Сметана у меня хорошая, густая.
Мы взяли ложки и потянулись было к горшку, но Генеральский накрыл его рукой.
– Почем?
– Не знаю, не продавала… Да что там, подсобите на огороде и хорошо…
– Долой, – сказал Генеральский. – Некогда нам. С планом еле поспеваем.
Бабка проворно убрала горшок, и все грустно принялись за похлебку. Генеральский сказал:
– Говорят, что в городских школах радио есть свое. Из одного класса говоришь, а во всех слышно…
Никто ему не ответил.
Была на исходе неделя. Однажды я проснулся от тишины. В доме никого не было. Сытая кошка устраивалась отдыхать на шестке холодной печи. А на полу, разметавшись по соломенным тюфякам, спал Генеральский.
Я тронул его за плечо. Он вскочил:
– А?.. Проспал?..
Мы вышли на крыльцо и в утреннем свежем воздухе услышали знакомые голоса:
– Эге-те! Жми, Ванюха, жми!
– Торопись, ребята, налегай!
За домом по небольшому картофельному полю вышагивала бабка, ведя за узду коня. Длинный Ванька Веселов, в одной майке, худыми руками налегал на поручни плуга. В отваленной борозде копались, кто с ведром, кто с корзиной, все наши ребята.
– Н-но, родимый, навались! – суетилась бабка. – Ой, мальцы, почище выбирайте, а я вам баньку истоплю!
– Стойте! – крикнул я, перепрыгивая через изгородь.
И Генеральский крикнул:
– Стойте!
Бабка подскочила, как ужаленная. Веселов оторвался от поручней, и конь встал. Мы приблизились к бабке.
– Кто разрешил использовать ребят на личном участке?
– Да как же… я ведь кухарю вам… И ночуете у меня.
– Вам за это насчитывают трудодни.
Бабка струхнула:
– Так ведь я ничего… Они сами вызвались подсобить…
– Сами? – крикнул Генеральский. – Бесплатно? А чего ж меня не разбудили?
Все молчали. Ванька Веселов, тяжело дыша, застегивал рубаху. Филя соскабливал с рук прилипшую землю.
– Врет она, что сами, – сказал Веселов. – Уговаривала нас три дня. Гусака пообещала.
– Ну и что? – выпятив губы, крикнул Женька Антошин. – Зато наедимся! От твоих разговоров-то ведь сыт не будешь!
– Разреши нам, батюшка, пока ведряная погода стоит, – обнажив зубы, попросила бабка.
– Разрешите! Мы уж закончим, – сказали ребята. – Мало теперь осталось.
В час, назначенный для выхода на работу, Иван Веселов и Женька Антошин ловили гуся на обнесенном плетнем дворе. Бабка, убедившись, что поймали «того», пошла разжигать плиту.
Брызнула кровь на матовые гусиные перья.
Рабочий день был сорван.
ФРАНЦУЗСКИЙ ВЕЧЕР
У входа в школу была давка.
Генеральский, Лабутин и несколько интернатских ребят стояли в стороне и презрительно поплевывали.
– Эй, не напирайте! – кричали контролеры. – Каждый должен ответить по-французски на один вопрос! Давай, Антошин. Кель ёр этиль? Ну, чего глазами хлопаешь? Отвечай, который теперь час!
– Этиль… Ёр этиль…
– Иди назад! Следующий!
– Ишь чего выделывают, – сказал Генеральский. – По-русски еще не было вечера ни одного, а уже по-французски. Не буду отвечать – и всё. Никто не заставит.
– И я не буду, – сказал Лабутин. – Не на уроке мы, чтобы по-французски отвечать.
– А я-то!.. – воскликнул Иван Веселов. – Предложил, как людям: спляшу чечетку. Отказали. Я говорю: с куплетами! Отказали. Чтоб я стал еще когда-нибудь активность проявлять!
– Ладно уж, идите! – крикнули им от входа. – Эмилия Борисовна разрешила. Уже концерт начинается.
В одном из классов на половиках сидели зрители. Генеральский и вся компания устроились позади всех. Первой вышла Голубева Зина.
– Как прекрасен Париж! – сказала она с выражением и заглянула в тетрадку.
– Как прекрасен этот город в первые весенние дни, когда на улицах продают… эти… ну как их…
– Пирожки? – спросил Генеральский.
– Да нет… фиалки!
Пока все смеялись, Зина посмотрела в тетрадку, потом в потолок и снова сказала с выражением:
– Он красив и золотой осенью, когда осыпаются листья в Булонском лесу…
Но шум в зале уже не утихал.
– …В Париже очень много бульваров! – крикнула Зина. – Ив Монтан даже песню поет про французские бульвары. Ее поет также наша ученица Галя Бондарева.
Эмилия Борисовна ударила по клавишам пианино, и из коридора в класс шатающейся походкой вошла Галя в брюках, в кепке и с папиросой. Расхаживая взад и вперед, она стала насвистывать песенку, но Колька Лабутин крикнул ей:
– Галька, дай прикурить!..
И тогда зрители снова захохотали. Галя тоже смеялась и поэтому больше не могла свистеть.
Эмилия Борисовна крикнула «тише!», заиграла снова, и Галя спела всю песенку, вытянув руки по швам.
– А сейчас, – снова сказала Зина, – хор девочек споет… это… ну… «Хор мальчиков» из оперы «Кармен»…
Пока хор вставал с полу и строился в ряды, сзади какая-то девочка крикнула:
– Эмилия Борисовна, а Генеральский толкается!
– Он больше не будет! – сказал Лабутин.
– А их выставить надо! – крикнули из зала. – С самого начала мешаются! И по-французски не хотели отвечать.
Эмилия Борисовна крикнула «тише», заиграла, и хор торопливо запел: «Чем же не герои мы?»
Потом показали инсценировку «Красной Шапочки». Бабушкой была Нина Зуева, внучкой – Юлька Кудияркина, а Волком – Витька Двужилов. И все трое говорили по-французски.
Публика шумела, волновалась, подсказывала слова. Только Генеральский не удержался и крикнул:
– Чего ты с ней, Витька, разговариваешь! Кусай ее, да и всё!
Тогда между первым и вторым действием Эмилия Борисовна встала из-за пианино и сказала:
– Это возмутительно, Лев Евгеньевич! Я попрошу вас этих крикунов вывести с концерта.
Лев Евгеньевич встал, развел руками и показал им на дверь. Генеральский, Лабутин и вся их компания послушно вышли.
Но ждать им долго не пришлось. После того как Волку распороли брюхо и достали оттуда Красную Шапочку, все хором спели «Марсельезу», и на этом закончился концерт.
Потом все ходили по коридору и отгадывали французские загадки. Эмилия Борисовна раздавала всем конфеты и кричала:
– Камрад, парле ву франсе!
– А что, – сказал Генеральский, – скука у них мертвецкая. Сбегал бы ты, Коля, за гармонью.
Покуда все отгадывали викторину о французских писателях, Лабутин принес из интерната гармонь. Он уселся на табурет, подставленный Генеральским, и заиграл кадриль.
– Ага-а, соломушка! – закричали все ребята. – Стройтесь в пары! Лабутин, не части!
Колька задумчиво перебирал лады, склонив голову, а по всему коридору сновали ребята, выкрикивая друг друга и разбираясь в пары.
– В чем дело? – спросила побледневшая Эмилия Борисовна у директора. – Что здесь происходит?
– Да я и сам не совсем понимаю. Кажется, кадриль собираются танцевать…
– Какая кадриль? При чем здесь кадриль! У меня же французский вечер. У нас еще прослушивание пластинок, музыкальная викторина…
– А что сделаешь? – улыбнулся Лев Евгеньевич. – Разве такое можно отменить? Великолепный танец. Может, и нам с вами встать? Я вас научу, это несложно, всего шесть колен.
– Этого еще не хватало! Шесть колен!.. Я протестую, Лев Евгеньевич! Я заявляю… я заявляю…
Но в это время Лабутин с силой растянул меха, и Генеральский, стоявший все время рядом с ним, под Колькину музыку прокричал:
– Эх, солома, ты солома,
Яровая под ногой,
Выхожу плясать солому,
Полюбуйся, дорого-ой!..
И две шеренги ребят, вызывающе и весело глядя перед собой, притопывая, пошли друг на друга.
– Мне сорвали вечер, и я заявляю, что больше так работать не могу! – тихо сказала Эмилия Борисовна.
– Да полно вам, голубушка, – ответил директор. – Вечер у вас чудесный. А веселье самое только сейчас и начинается…
Но тут к директору подошла Зина Голубева и, улыбаясь, потопала перед ним.
– Вот видите, что делается? Ну как тут откажешь?.. – сказал Лев Евгеньевич. – Пардон, мадам… Мы еще с вами на эту тему поговорим.
И, опустив руки вдоль туловища, сделавшись вдруг серьезным, он пошел навстречу другой шеренге рядом с мальчишками.
ИДЕТ!..
Один раз в неделю из глухомани со странным названием Пирозеро к нам в школу приходил старый учитель Игорь Иванович Дубовецкий.
Едва его сухая благообразная фигура с тростью в руке появлялась на дороге, по всей школе слышно было:
– Идет!..
К нему никто не бежал навстречу – это было не в привычках наших ребят. Они рядком усаживались на жердях школьной изгороди и, сдержанно посматривая на дорогу, роняли редкие фразы:
– Патефон, что ли, тащит? Обратно будет оперу крутить.
– Гляди-ка, пуговицу пришил!..
– Давайте попросим, чтобы снова ночное небо наблюдать!
Мы в учительской тоже ждали Игоря Ивановича. Каждый по-своему.
Филипп Петрович с деланным безучастием распахивал во всю ширь газету, отгораживаясь от мира.
Анна Харитоновна, его супруга, хмурилась над тетрадями и безжалостно крестила их красным карандашом.
Лев Евгеньевич, директор, торопливо отворял форточку и, приподымаясь на цыпочки, разгонял табачный дым.
Старик входил в учительскую, снимал галоши, ставил в угол ношу и трость и только после этого каждому в отдельности кланялся.
– Что же вы, Игорь Иванович, такую тяжесть таскаете, – смущенно говорил директор, подымая с полу электропроигрыватель. – Сказали бы, мы бы кого-нибудь послали к вам…
– Так что уж, уважаемый Лев Евгеньевич, вы все люди занятые. А я не тороплюсь, с остановочками. В девять вышел, а к двенадцати, глядишь, уже и здесь…
Он разворачивал пакет и выкладывал передо мною несколько пластинок.
– Вот, каково?.. Только что получил наложенным платежом. «Князь Игорь». Может быть, запустим сегодня для ваших ребят после уроков?
– Очень кстати, спасибо, – благодарил я, хотя после уроков собирался топить баню.
– А для вас идейка родилась, Анна Харитоновна. В старой церкви хлам всякий хранится. А ведь можно было бы там соорудить маятник Фуко…
Он ждал, пока ответит Анна Харитоновна, но она молчала. И тогда он в сильном смущении отходил от нее и обращался к директору.
Они садились в уголок за стол и вели приглушенный разговор.
Филипп Петрович шумно складывал газету и направлялся к двери.
– Одну минутку! – останавливал его старик. – Филипп Петрович! Не найдется ли у вас немного времени, я вам тут маршрутик зимнего похода набросал…
Филипп Петрович пожимал плечами:
– А с чего вы взяли, что у меня будет зимний поход?
Анна Харитоновна нервно бросала в портфель тетрадки и, вся зардевшись, бормотала:
– Не понимаю, кто дал право!..
Когда за ними хлопала дверь, Лев Евгеньевич подмигивал побледневшему старику, тискал его руку и бормотал:
– Почаще, почаще приходите, дорогой! С вами веселей кровь в жилах бежит!
Темными бесконечными вечерами, когда подмывало сделать все попроще да побыстрее, когда хотелось захлопнуть книги, включить радиоприемник и вытянуться на койке, я вздрагивал и шептал себе и еще кому-то:
– Идет!..
ПОСЛЕДНИЙ АВТОБУС
Они сидели на бревне возле телеграфного столба, а она на скамейке, на другой стороне дороги. Они донесли ей два чемодана и поставили их у ее ног.
– Идите сюда! – крикнула им учительница.
– Не, – ответили они. – Здесь лучше… – И стали смотреть на пригорок, откуда должен был выкатиться автобус.
– Заманивает, – сказал Генеральский. – В магазин сходила, купила конфет… Как будто мне нужны ее конфеты.
– Да ладно тебе, – не торопясь, ответил Лабутин. – Пусть едет. Слабая она, кишка у нее тонка.
– Ну, идите же! Угощайтесь! – крикнула она.
– Мы не хотим, – сказал Генеральский.
Подошел, торопясь, директор.
– Ну, что ж, – сказал, – не поминайте лихом… Жаль, конечно, но ничего не поделаешь, насильно мил не будешь.
– Обиделся Лев Евгеньевич, – сказал Генеральский. – Не хотел идти провожать, нас послал. А вот уже и прощается… Пошел.
Учительница опять осталась одна. Вертела желтый листик в руке и молчала.
У магазина гудела очередь.
Бабка в резиновых сапогах и с авоськой, глядя на учительницу, добралась до середины дороги, но остановилась:
– Господи, да это зачем же я шла?.. – И повернула обратно.
– Любопытная больно, – тихо сказал Лабутин.
Учительница улыбнулась им:
– Смотрите, гуси летят!
По серому небу летел косяк больших птиц.
– Это и не гуси, – сказал Лабутин. – Это журавли. Курлычут, слышите?
– Да ну! – Она встала, вытягивая голову. – Не слышу. Люди мешают. Да неужели курлычат?
– А мы слышим, – сказал Генеральский. – Мы их каждый год слушаем.
Учительница долго не спускала глаз с неба.
– Все-таки жалко, – сказал Лабутин. – Она добрая. Только очень уж городская.
– А мне так не жалко, – сказал Генеральский. – Я их каждый год встречаю да провожаю. Только успевай имя-отчество запоминать.
– Ну, неправда. Сидят же у нас и по пять, и по десять лет. А вот Лев Евгеньевич, говорят, целую жизнь.
– Так ведь то Лев Евгеньевич. Гляди, наш воспитатель идет! Вот ему небось жалко.
– А ты почем знаешь?
– Видал. Гуляли они по-над озером. Вон, гляди-ка, она и встала к нему.
Учительница заволновалась, разорвала лист. Он подошел к ней, и они стали о чем-то тихо говорить. Говорил-то он, а она стояла перед ним, опустив голову.
– Должно быть, нотацию дает, – сказал Лабутин. – Зачем, мол, уезжаешь.
– А любила бы, так и не уехала, – заметил Генеральский и отвернулся.
– Гляди-ка, плачет она… Наш-то довел!..
– А я бы ее и не так еще, – сказал Генеральский.
Учитель вдруг повернулся и пошел. Она потянулась за ним, но потом села на скамейку и опустила голову. Генеральский с Лабутиным отвернулись и долго молчали. А она все плакала и сморкалась в платок.
– Жалко все же… – сказал Лабутин.
Генеральский уставился на него:
– А не уезжай!..
Она вытерла глаза, через силу улыбнулась им и сказала:
– Ну, идите же, угощу!..
– Не надо нам, – сказал Генеральский.
Лабутин добавил:
– Спасибо, мы не хотим.
На пригорок вдруг вынырнул синий автобус, и все трое облегченно вздохнули.
Генеральский с Лабутиным перебежали дорогу и взялись за чемоданы.
Автобус был до стекол залеплен грязью.
– Вот езда, так езда! – сказала кондукторша и потянулась с хрустом. – Насилу добрались к вам. Не знаю, как и вылезем. Последний рейс! Теперь не ждите до самых морозов.
Они втянули чемоданы в автобус. Учительница стояла на улице и все чего-то ждала.
– Садитесь уж, – сказала кондукторша. – Так и передайте всем, ребята, теперь до самых морозов.
– Ну что ж, прощайте, – сказала учительница. – Спасибо, что помогли.
Она осмотрелась кругом и вошла в автобус.
– Пойдем, – сказал Генеральский, – чего стоять.
Лабутин придержал его:
– Погоди, проводим…
Он помахал рукой, и учительница тоже помахала ему из окошка.
Автобус закурил свою залепленную грязью папиросу и так, с дымом на боку, тяжело полез на пригорок.
Учительница высунулась из окошка и крикнула:
– Ребята, конфеты! Держите!..
Она бросила кулек, и он плюхнулся в грязь.
– Сбегать, взять?.. – неуверенно спросил Лабутин.
– Вот еще! – возмутился Генеральский.
– Да нет, я все-таки сбегаю. Не пропадать добру.
Лабутин, чавкая грязью, побежал за кульком, а Генеральский провожал глазами автобус. Он пофыркал еще немного на пригорке, обозначился весь – от крыши до колес – на фоне серого неба, а потом медленно сравнялся с поверхностью, как погибающий пароход.
ФЕНОЛОГИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ
У нас в коридоре висел большой лист. На нем было три графы: виды наблюдения, дата, фамилия наблюдателя. Вот что в них было записано:
«Летит паутина. 26 сентября. Лабутин.
Видела цветущий одуванчик. 27 сентября. Кудияркина.
Все квасят капусту. 28 сентября. Генеральский».
На перемене, когда у листа столпились ребята, из учительской вышел Филипп Петрович и зачеркнул последнюю запись красным карандашом. Он был ответственным за фенологические наблюдения.
Потом появились новые заметки:
«Прилетели клесты. 7 октября. Лабутин.
Заморозило на почве. 8 октября. Кудияркина.
В школе холодно, потому что не топят. 9 октября. Генеральский».
И снова третья запись была жирно зачеркнута карандашом.
Потом мы прочли:
«Кончился листопад. 20 октября. Лабутин.
Видела, как летели журавли. 21 октября. Кудияркина.
Уехала новая учительница. 22 октября. Генеральский».
Из учительской вышел Филипп Петрович и зачеркнул нижнюю строчку.
– Перестаньте вы зачеркивать эти записи! – необычно раздраженно сказал ему Лев Евгеньевич. – Пусть каждый говорит о мире так, как он его видит!
БЕЛЫЕ ТЕРЕМА
Все пришли к озеру.
– Вот, – сказал директор. – Садитесь здесь. И вы садитесь, – сказал он учителям.
Все повозились немного, но все же уселись. Только Игорь Иванович, учитель-пенсионер, остался стоять. Ему было удобней стоять, опершись на палку.
– Сами понимаете, школа наша – дрянь! – крикнул вдруг директор.
Все зашумели, а учителя переглянулись.
– Ей лет шестьдесят, если не больше. Сруб еще ничего, а перекрытия сгнили…
– Пол трухлявится! – сказал Лабутин.
– Верно, и пол. Подоконники крошатся… Классы тесные…
– Вон, в седьмом «б» по трое на парте сидят! – крикнул Генеральский.
– Еще факты! Кто желает? – спросил директор.
– У нас из печки два кирпича выпали! – крикнул Владька Филимонов.
– А у нас ключ от класса потерян!
– Окно не открывается!
– Лампочка перегорела!
Филипп Петрович сказал:
– А на вас никаких лампочек не напасешься!
Встал Иван Веселов. Его тянули вниз, но он все-таки встал:
– Я про это хочу сказать… Ну, в общем про домик… А чего тут такого?.. Летом-то хорошо, а зимой холодно бегать…
Все засмеялись, Ивана потащили вниз.
– Ты, Веселов, вообще всякое приличие потерял! – сказала Анна Харитоновна.
– Правильно он ставит вопрос! – крикнул директор. – И нам холодно бегать. От этого одна простуда. Еще кто?
– Я! – сказал Филипп Петрович. – Вопрос, который поднят дирекцией, вряд ли подлежит компетенции… общего собрания учащихся… У собрания другие функции…
– Да подождите, Филипп Петрович!
– Позвольте, Лев Евгеньевич, я вас слушал, не перебивал, теперь вы меня послушайте… Вот так. Ваше выступление и выкрики с мест могут дезориентировать учащихся… Я что хочу сказать, значит, по-вашему, теперь можно прийти в школу и – бей-круши! – всё равно худое?..
– И не так! И не так! – крикнул директор. – Всё не так, Филипп Петрович! Нельзя к безобразию привыкать. Хоть раз в году нужно оглянуться на все и сказать: черт возьми, до чего же скверно живем! А вышло так, что гуляли мы вчера над озером с Игорем Ивановичем, Лабутиным, Генеральским… и еще ребята были… Подымите руки, кто был…
Поднялось несколько рук…
– Вот. Восемь человек. Думали да судили про то, как живем. И порешили вот что… Лабутин, говори, что мы решили.
Директор сел, а Лабутин встал:
– В общем так. На том месте, где сидим, надумали мы поставить новую школу.
– Во как хорошо! – насмешливо сказала Анна Харитоновна.
– Давно пора! – закричали ребята. А потом стали оглядывать место и подталкивать друг друга локтями.
– Тише! – крикнул Генеральский и погрозил всем кулаком.
Колька Лабутин рассказывал, какая это будет школа, а учителя в это время спорили и махали друг на друга руками. Только Игорь Иванович не принимал участия в споре. Он глядел мимо всех, куда-то на другой берег озера. А потом медленно пошел и встал рядом с Колькой.
– Вот ведь что происходит, – сказал он. – Когда я приехал сюда студентом, учитель Матвей Федотыч – ваши родители его помнят – имел три зарубки на окне и по ним узнавал время. Нищие, драные были ребята, а и то, соберет он их, уведет на берег озера и давай рассказывать, какая будет жизнь. А заканчивал он, бывало, так: «Верьте, друзья мои, вознесутся к золотым кронам белые терема, и будет чисто их отражение в голубой воде. А кто взглянет на это, у того просветлится душа. И захочет сказать слово скверное, а голоса в груди не найдет. Задумает сделать дело черное – в руке недостанет сил. Придут к каждому мысли светлые, и родится от них одно добро. Столько добра, что хватит на всех. Будет это – я вас спрашиваю?» Это он тогдашних ребят спрашивал. А они сидели, уставясь в воду, кто грустно, а кто с улыбкой плечами поводил. «Может, и будет, – говорили они тогда. – Только не у нас». А теперь я вот у вас спрашиваю: будет ли у нас с вами такая жизнь?
Дрогнула в стеклянном озере вода, и разлетелись в разные стороны водомерки. И еще упало несколько листьев с осин… Потому что все крикнули:
– Будет!..
