Текст книги "Белые терема"
Автор книги: Владимир Арро
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
– Тише, кто-то идет, – шепчет Ксеня.
– Да нас и не видно, – говорит Сережа.
А вдоль заборов и правда кто-то идет. И даже, может быть, не идет, а крадется. Сделает несколько шагов и прислушается, пройдет еще и остановится…
И вдруг голос Ветрова говорит:
– Теткин, Теткин, а собак у них нет?
– Нет, – говорит Ксенин отец, – вы не бойтесь…
– Теткин, мне страшно!.. Я фонариком посвечу.
Голос монаха приглушенно гудит:
– И мне страшно… А фонариком-то не надо, Борис Михайлыч…
– Да это наши!.. – шепчет изумленный Сережа.
– Наши-то наши, – говорит Ксеня, – только что им здесь надо?..
– А какие у них яблоки, Теткин? – возбужденно шепчет Ветров.
– Да там разберемся… лезьте! – говорит отец. – Вот тут доски у нас отходят. То есть у них…
Все трое лезут через дыру в заборе. Последним – монах.
– Ну и отец у вас! – шепчет Сережа. – Чудо!
– Что вы, – говорит Ксеня, – он просто слабый и неудачливый человек!..
– Нет, – говорит Сережа, – не просто…
А в саду шуршит, сотрясаясь, яблоня, и градом сыплются на землю яблоки.
– Вам жалко? – спрашивает Сережа.
– Жалко, – морщится Ксеня, – мой любимый белый налив.
– Хотите, мы у них отберем? Припугнем в темноте, Ветров испугается и бросит!
– Не надо, – говорит Ксеня, – еще монахам потом попадет.
Первым из дыры вылезает Ветров. Он прислушивается, потом зажигает фонарик и зачем-то обшаривает улицу лучом.
– Никого нет! Вылезай! – говорит он в дыру и хрупает яблоком. – А вкусные яблоки, Рогов! Теткин, ты где там? Пойдем!
– Я здесь, – говорит отец и вылезает на улицу. – Я, пожалуй, останусь.
– А зачем? Теткин, ты зачем останешься?
Монах гудит:
– Что, другого сорта попробовать захотел?..
– Да, – говорит отец, – я и другого… Я и этого еще маленько, а потом и другого…
– Ах ты, Теткин! – грозит ему Ветров, доедая яблоко. – Жадный ты! Авантюрный ты! Да-да!.. Посильнее меня! Да если б ты еще был и актер! Да если б и в самом деле был Теткин! Зна-аю, зна-аю… Но люблю! Все равно люблю. Спасибо за яблоки. Рогов, пойдем!
И он уходит короткими шажками по тропе, освещая ее фонариком.
Монах разводит руками и спешит вслед за ним.
40
– Вы подождите меня, – шепчет Ксеня Сереже и выходит на тропинку.
Она смотрит в спину отца и окликает его:
– Отец!..
Он вздрагивает.
– А, Ксеня, и ты здесь… Вот иду… Хочешь яблоко?
– Пойдем, отец, – говорит Ксеня и открывает калитку, – нас давно ждут.
– Ты только матери не подумай…
– Ну что ты!..
– Ведь стыдно мне будет… – бормочет отец.
Ксеня обнимает его за плечо, потому что он немного шатается. Она думает, что он хмельной, но потом понимает, что он просто устал.
– Посидим, – говорит он и опускается на ступеньку. Вынимает мятую пачку. В ней, как всегда, нет папирос.
– Отец, – говорит Ксеня и садится с ним рядом. – Что же это я хотела у тебя сегодня спросить?.. Ах, да! Почему на курантах: аз, веди, глаголь? А «буки» где? Там ведь еще «буки» есть в старинной азбуке…
Отец молчит.
– А «буки» потому, Ксеня, пропущены, что они не имеют числового значения. Не имеют, и все… Так и в жизни нашей случается. Мало ли как повернет. А ты сам на что? Смотри-поглядывай. А если не имеет значения – пропускай…
Он, вдруг спохватившись, лезет в карман, достает сначала яблоки, а потом пятерку и сует ее Ксене:
– Вот, возьми.
– Спасибо, – шепчет Ксеня и чмокает его в колючую щеку.
41
– Ну вот, явились! – говорит мать и откладывает шитье. – Что один, что другой! А ты-то, старый греховодник, где был?
– Да вот прошелся маленько после работы… – бормочет отец.
– После работы! Колоколами-то чего сегодня больно сильно блямкал? Я уж думала, не спьяну ли…
– Да нет, во рту не было…
Тут Ксеня выкладывает перед матерью деньги. Мать улыбается:
– А-а, нашла… А я уж похоронила… А слышь-ко, что мне сегодня Нюрка сказала. Ты иди, говорит, вроде бы там на площади твой Данилыч в образе монаха. Уж больно похож. Я говорю: и не пойду. И смотреть мне там нечего. Это на Ксеньку-то я еще злилась. Эти монахи, говорю, мне с утра нервы портят, так я знаю их подробно и наизусть!..
– Что ж она, твоя Нюрка, думает, что каждого так и облачат? – спрашивает отец и беспрерывно подмигивает Ксене. – У них для этой цели есть свой артист.
Мать, отодвинув шитье на край стола, накрывает им ужин.
– Что это ты шьешь такое чудное? – спрашивает отец. – Со стеклярусом…
Мать вздыхает:
– Не делом я занялась, Данилыч, не делом!.. Мы с бабкой в сундуке платье бывалошнее нашли, подвенечное. Пусть завтра Ксеня отнесет киношникам. У них, может, такого и нет.
– А я завтра и не пойду, – говорит Ксеня.
– А что так?
Ксеня улыбается:
– Нечего мне там делать. Я на практику пойду.
– Ну, Данилыч отнесет. На чекушку заработает.
Отец говорит:
– Нет, и я не пойду.
– Гляди, никак за ум взялись!.. – говорит мать.
Ксеня потихоньку выходит во двор и идет за калитку.
– Сережа, – зовет она. – Где вы?
Но он не откликается.
– Вы где, Сережа? – говорит Ксеня.
Нет Сережи. Нет ни справа, нет ни слева. Ни там, ни тут.
Нет, вообще-то он где-то есть. Идет, например, по валу, над рекой, глядит в темноту и песни поет.
Но Ксеня-то этого не видит, и поэтому она запирает калитку и медленно возвращается в дом.
БЕЛЫЕ ТЕРЕМА
Повесть
ЗАДАЧА В ТРИ ДЕЙСТВИЯ
– Эй, кто тут? – близоруко щурясь, спросил директор школы.
– Да я…
– Кто да кто?
– Николай Лабутин…
Директор уже нашарил очки и стоял перед ним толстый, красный, лоснящийся от пота.
– Лабутин, значит. И вчера был Лабутин, и позавчера…
Колька молчал.
– А ты звал кого-нибудь?
– Звал… Солдатовы за клюквой посланы, Сенька Изотин с маленькими сидит…
– Ну, а еще?
– Кто за сеном, кто за грибами… Ну, вот…
– Да… – грустно сказал директор. – Жизнь идет. А у нас, брат, с тобой одно и то же…
Он повернулся к большой куче пиленых дров, громоздившейся у школьного сарая, и развел руками.
– Перетаскаем, – сказал Колька. – Не больно много.
– Ну?.. Пятью пять – сколько будет?
– Небось двадцать пять.
– Ну вот, двадцать пять кубов. В каждом кубе, считай, по тридцать бревен. Да каждое еще на три части…
Колька зашевелил губами.
– Ладно, после решишь.
– Да это в три действия, – сказал Колька. – Тут нечего и решать.
– Ну, если так, то бери по одному, да смотри у меня, не тяжелых.
И директор спрятал в карман очки.
Они работали до полудня, не разговаривая, не обращая внимания друг на друга. А в полдень пошли купаться.
Колька продрог уже, посинел и теперь катался по теплому песку, а директор все еще сидел в озере. Иногда он нырял, а потом фыркал и отдувался так, что вода вокруг него покрывалась рябью.
– Эх, брат, хорошо! – кричал он из воды, и Колька уважительно улыбался.
На синей директорской рубахе лежали очки. Колька подполз на животе, взял их в руки и, отстраняя от себя так, чтобы не резало глаза, поглядел в стекла. Все было мелким в них, четким и чудны́м. Любой кусок берега с озером можно было забрать в рамку и тогда получался красивый, как в кино, вид.
«Так и своей деревни не узнаешь, – подумал Колька. – Интересно ему глядеть в очки».
Он стал нацеливаться на разные части берега, на деревья с небом, на кусты, на дорогу. И вдруг увидел сквозь стекла маленького человечка. Он шел, торопясь, размахивая рукою, и что-то кричал.
Тогда Колька бросил очки, схватил свои штаны и рубаху и помчался в лес. Он бежал сквозь кусты, покуда не скрылось из виду озеро. На большой поляне, где росла черемуха, он обтер руками с тела песок и оделся.
Ягоды были сладкие, переспелые, но скоро у Кольки потянуло рот. Тогда он лег в траву и заснул.
…Через час он подошел к школьному сараю. Директор работал один. Колька взял полено и понес.
– Эй, кто тут? – спросил директор и стал искать очки.
– Да, я…
– Лабутин, что ли?
– Лабутин.
– Вот странный ты человек, Лабутин, – сказал директор. – Ну, чего ты пришел? Думаешь, мне охота получать от твоего отца трепку?
– Ведомо, неохота, – сказал Лабутин.
– Так, может быть, тебе охота?
– Нет…
– Тогда зачем ты здесь?
– А задачку-то вашу зачем мне задавали?
– Какую?
– А в три действия. Там и решать-то нечего. Ответ будет: две тыщи двести пятьдесят поленьев.
– Видал! – грустно сказал директор. – Это когда ж мы перетаскаем?
– Ничего, перетаскаем. Я завтра Солдатову Ваньке красноармейский паек дам.
– Это что значит?
– Ну… как его… паек. В общем, это по шее так бьют.
– Придет, думаешь? – озабоченно спросил директор.
– Придет! – Колька вытаращил глаза. – Придет, Лев Евгеньич!
– Ну, поглядим, – сказал директор. – А сейчас – марш ко мне обедать!
ОБИДА
Он во все глаза смотрел на поезд – вот это машина! И не верилось, что всего лишь нынешней ночью стояла она в Ленинграде, а через сутки и до Мурманска добежит. Никогда еще Ванька Генеральский не ездил в поезде. Да и видел его только во второй раз.
А поезд отдыхал всего с полминуты и, коротко гуднув, покатил дальше. И тогда Ванька бросил взгляд на приезжих. Но долго мешкать не стал, побежал держать свою очередь на автобус. А был он первым и, кроме него, пока никого. Поди потом, докажи без свидетелей, что был первым! Они, городские, въедливые. Вот и окажется, что зря промаялся ночь.
Учителя он сразу приметил. Уж больно много тот озирался. И на станцию глядел, и на лес, и на небо. И воздух ноздрями втягивал.
«Ишь, примеривается», – подумал Ванька, но сам себя не выдал ничем.
А люди тем временем занимали за ним очередь. Первым занял парень в зеленом плаще. Он спросил:
– Ты последний?
– Я крайний! – громко сказал Ванька. И подумал: «Сам ты последний. От последнего слышу».
Но парень ничего не понял, а только сел на чемодан и раскинул книгу.
Учитель стоял где-то в конце, о чем-то расспрашивал соседей, качал головой, чмокал губами. Был он, конечно, в шляпе, мантеле, при кашне – таким и представлял его себе Ванька.
«Растяпистый! – подумал он. – Даже очереди не мог занять как следует. А может быть, подойти?..»
Но он не стал подходить, знал, что сразу начнутся расспросы, как с Цыганом в прошлом году. А новый учитель, видно по всему, разговорчив.
Ванька сел на траву неподалеку от всех, вынул из кармана огурец и стал есть. Но глаз с учителя не спускал. А тот со всеми поговорил, все посмотрел и теперь прохаживался вдоль дороги. «Скучает, видно, учитель, – подумал Ванька. – Обижается, что остался крайним. Боится, что не сядет в автобус. И не знает, что я ему очередь-то держу». И, волнуясь, решив быть как можно строже, он подошел к учителю.
– Здравствуйте. Очередь-то я вам занял.
– Да ну!
– Вчера вечером приехал. Всю ночь у столбика стоял.
– Вот так сюрприз! – обрадовался учитель. – А ты, собственно, это зачем?
– Как зачем? Встречаю.
– Кого?
– Да вас…
– А кто послал тебя?
– Да директор.
– Ай да молодчага! Вот спасибо! Умница твой директор. И ты парень хоть куда. А как тебя зовут?
– Иваном…
– Ага, адъютант, значит. Или, может, сынок?
Ванька затосковал: «Начинается. Теперь пойдет в душу лезть». И подумал, что не надо было подходить, пока не придет автобус.
– Вот что, – сказал учитель. – Минут двадцать еще у нас есть?
– Может, и больше. А что?
– Давай-ка, пошли!..
– Куда?
– Позавтракаем. Буфет уже открылся, я узнавал.
– Не хочу я, – сказал Ванька, а про себя отметил: «Скорый насчет буфета! Плохой это сигнал…»
– Это ты брось, – сказал учитель и чуть не силой потащил Ваньку к станции.
Взял он ему сардельки с макаронами и молоко. А себе пива. Все спрашивал ножичек, но его в буфете не оказалось. Тогда Ванька, едва сдерживая презрение, подал ему свой, складной.
– Ну, и много к вам народу из города ездит? – спросил учитель.
– Много… Каждый год.
– Красивые у вас места.
– Красивые… – ухмыльнулся Ванька. – Цыган тоже так сначала говорил…
– Ну, – удивился учитель.
– Ага. Все ходил по лесу и песни пел.
– Кто такой, артист?
– Нет, учитель.
– Ну и чего?
– А ничего, драпанул…
Учитель покачал головой:
– Цыгане, знаешь, одного места не любят…
– Да нет, это прозвище мы ему дали за черноту. А с ним трясогузка была. Все песок из туфлей вытряхивала. Вот глядите: эх, французка-трясогузка, каблук тонкий, юбка узка!
Учитель засмеялся.
– Сам сочинил?
– Это Лабутин.
И Ванька застыдился вдруг того, что так много уже рассказал. Он и сам не понимал, как это вышло.
– А отчего ж бегут учителя? Шалите, наверное, много?
«Вот придумал», – возмутился Ванька. А вслух сказал сухо:
– Земли боитесь!
– Чего?
– Ну, грязи, по-вашему.
– Это ты с чего взял?
– Отец говорил.
Учитель засмеялся, мотая головой.
– Вот это схвачено! Значит, говоришь, боимся земли? Да вы с отцом просто мудрецы!
– Ладно, – сказал Ванька. – Мне надо идти очередь держать. А вы, глядите, не опоздайте.
И уже от двери добавил:
– Вы не думайте, как приедем, денежки-то за макароны я вам отдам…
В автобусе учитель говорил мало и совсем не смеялся. Все только качал головой и вздыхал:
– Места-то какие!.. Ах, места!..
Потом он расстегнул свой портфель и стал просматривать какие-то бумаги.
– А обратно автобусы когда идут? – вдруг спросил он Ваньку.
– Как обратно! А вам на что?
– Так не зимовать же у вас, – сказал учитель.
– Вот те и на, – пробормотал Ванька. – А кто ж нас будет учить?
– Не знаю, брат ты мой! Откровенно говорю: не знаю. Вот проверю лесозавод, все сойдется, так сегодня и домой. Служба у меня такая. Постой, да ты за учителя меня что ли принял? А я-то ведь ревизор! Бухгалтер-ревизор! Ах ты, горе мое луковое… И вовсе не в школу я, а на лесозавод…
Но Ванька уже не слушал его, вскочил, зашарил глазами по автобусу, выискивая того, кого должен был встретить… Хотел было крикнуть на весь автобус: «Да кто ж это в конце концов будет нас учить?»
Но сосед его спокойно спросил:
– Граждане, кто здесь едет на работу в школу?
Все обернулись. С переднего места встала девушка:
– Я… А что?
– Идите сюда. Вас здесь встречают и очень ждут. А я сяду на ваше место.
Ванька посторонился, пропуская девушку к окну. Он стыдился глаза поднять на людей, а все, как назло, смотрели в их сторону.
– Ну, здравствуй, – сказала она. – Тебя как зовут?
«Ну вот, – тоскливо подумал Ванька. – Теперь все начнется сначала».
ВБИВАНИЕ ГВОЗДЕЙ
«Тук-тук-тук!» – стучал я.
«Тук-тук-тук!» – стучал Ванька Генеральский.
А она говорила:
– Вот сюда еще гвоздик!.. И сюда. Здесь будет висеть портрет Маяковского, а здесь…
– Варить-то в чем будете? – спросил Ванька. – Я пару чугунков могу от матери притащить.
Она строго сказала:
– Думаю, что обойдусь. У меня с собой есть кофейник. – И спросила меня потихоньку. – Вы еще морально-этические беседы с ними не начинали?
– Нет, – сказал я и полез на стремянку удлинять шнур. – Я ведь всего неделю как приехал.
Тут внесли железную кровать. Лабутин, пятясь задом, спросил:
– Эмилия Борисовна, куда ставить?
Она кивнула:
– А вот туда.
– Нельзя туда, – сказал Генеральский. – Там дуть будет от окна. А надо сюда вот, ногами к печке.
– Нет-нет! – сказала она. – Я не люблю, когда жарко. – А мне шепнула: – Боже, до чего практичны!
Генеральский строго застучал молотком.
Солнце косо проникало в комнату и ложилось параллелограммами на мытый пол. Когда всё расставили, развесили, разложили, голоса наши перестали отдаваться звоном в стенах и потолке.
– Ну, вот, ничего теперь, – сказал Генеральский. – Гардины повесите, и можно жить…
– Девчонки клюквы вам насобирают, – сказал Лабутин. – А мы дрова будем таскать.
Они стояли, неловко опустив руки, не зная, нужно ли еще что делать или уходить.
– Картошку в колхозе не покупайте, – посоветовал Генеральский. – Мы вот интернатскую выкопаем, отдадим вам подешевле.
Лабутин добавил:
– Капустки можно на зиму засолить, грибков…
Учительница засмеялась.
– Да вы что, ребята! – Ведь это целое хозяйство. До чего смешные! Еще козу, скажете, завести?
Генеральский отвернулся и стал смотреть в окно, а одной ногой постукивать по полу: «тук-тук-тук».
А она в это время ставила на стол рябиновый букет.
– Козу не козу, – сказал Лабутин, – а солонинки на зиму надо…
– Ты скажешь! Думаешь, не будет у меня зимой других забот? И вообще я, ребята, против того, чтобы учитель имел хозяйство. – Она посмотрела на меня: – А вы?
– Я за коммуну, – ответил я со стремянки. – За учительскую коммуну.
«Тук-тук-тук», – стучал Ванька Генеральский.
– И за детскую. Я – за всеобщую коммуну, – сказал я с высоты.
– Знаем, – сказал Генеральский, не отрываясь от окна и не переставая стучать. – Без хозяйства и уехать недолго…
– А с хозяйством? – спросил я.
Мы помолчали.
– Ну, так как, – спросил Лабутин, – картошку по десять копеек в интернате будете брать?
Эмилия Борисовна всплеснула руками и сердито рассмеялась.
– Это ж надо, а! Вы что, торговать ко мне пришли?
– Пойдем, – сказал Генеральский. – Нужны будем, так позовут…
Мы послушали, как стучат в сенях их сапоги, и она сказала:
– Плохо я с ними говорю, да? Надо помягче? Но я их боюсь, боюсь!
УРОК ХОРОШЕГО ТОНА
…Я привез с собой аккуратно переписанные лекции. В них говорилось о правилах хорошего тона, о культуре, которой окружил себя в быту человек.
По пустым огородам гонялись интернатские мальчишки. Их высокие голоса чисто звенели в осенних сумерках.
Я решил, что когда-нибудь надо начинать, и, спустившись с крыльца, позвал их к себе.
Притихшие, они расселись по лавкам, с любопытством поглядывая на полки с книгами и офорты.
Я достал из тумбочки тарелку, вилку и нож. Их взгляды скрестились на моих руках.
– Ребята, – сказал я, – вы должны выйти из школы культурными людьми. Сегодня у нас первая беседа…
Мой голос и слова показались мне фальшивыми, но я, поборов себя, продолжал:
– Мы начнем с самого простого – с еды.
Интернатские шевельнулись, мне показалось, что я вызвал их интерес, и с воодушевлением принялся рассказывать о правилах поведения за столом. Я садился, вставал, лязгал ножом и вилкой, разрезая воображаемые бифштексы, утирал салфеткой губы и говорил, говорил, говорил…
Когда я заметил, что глаза их вновь заблуждали по стенам, я кончил.
– Спасибо вам, – благодарили ребята. – Спокойной ночи.
Они бережно расставляли лавки по местам и, стараясь не шуметь, по-одному выходили из комнаты.
Я не был доволен своим первым уроком хорошего тона. И все-таки мне показалось, что я чем-то их задел!
Я вышел с папиросой на крыльцо. Где-то у клуба устало колотил движок. Скрипел, покачиваясь, фонарь над магазином. В сенях вдруг застучали половицы, и на улицу вышли трое ребят.
– Обратно Митяй картошки не начистил, – недовольно сказал один голос. – А я с обеда не евши.
– А я с утра! – подхватил другой. – Зато лекцию послушали. Кра-асиво он говорит!
– Я аж весь слюнками истек! – воскликнул третий. – Эй, ребята, а учитель-то небось сейчас сало с огурчиком жует и ножичком разрезает!..
И они засмеялись.
Поздно вечером, когда электричество, промигав три раза, потухло во всей деревне, я снова позвал ребят к себе. Мы сидели в моей комнате при керосиновой лампе и ели жирную кашу с луковой подливкой. Ели из одного чугунка, деликатно уступая друг другу очередь. Красиво ели, с достоинством. А встречаясь друг с другом глазами, посмеивались.
ПОРТРЕТ НЕЗНАКОМКИ
Ванька Веселов вошел в сени и постучался.
– Яков Евсеич, ты дома?
– А где ж мне быть? – ответил хозяин. – Сегодня выходной. Заходи, Ваня.
– В телевизор можно посмотреть?
– А то нельзя! Что-то худо сегодня показывают… Какая-то антимония. Пилорама не работает, а все равно трясет.
Он склонился перед телевизором, заслонив собою весь экран.
Яков Евсеич любил, когда к нему кто-нибудь приходил. Пожалуй, он и телевизор завел для этого. Был он уже третий год вдовцом, работал заведующим почтой и даже дома носил синюю фуражку.
Зрители являлись по вечерам. В это воскресное утро Ванька был один.
На экране все слоилось и мелькало, сколько ни крутил Яков Евсеич подряд все ручки.
– Ладно, может само отладится, – сказал он. – Попробуй покуда лепешек, сам испек… Ну, как там ваш Лев Евгеньевич живет?
– Он-то хорошо. Прислали нам нового учителя по литературе.
– Бабу?
– Городского мужика.
– Ого!.. Хорошо! Вкусные лепешки-то? Сало кончилось, на маргарине…
– Вкусные. Пришел к нам в интернат, принес картинок. Давайте, мол, под стекло забирать…
– Ишь ты!.. Молодец!.. Так-так!..
– Ну, вот. Класс, значит, давайте украсим. Картинки-то ничего, у тебя таких на почте нет.
– Ну?.. Ска-ажи!.. Гляди-ка, а теперь видать, – прищурился Яков Евсеич. – Что-то из восточной жизни… Театр или балет…
Они просмотрели всю передачу до конца, и когда потухла голубая звездочка на экране, Ванька вспомнил, что не досказал Якову Евсеичу про школу.
– Оклеили мы это их стеклом, положили на ночь сушиться…
– Кого?
– Картинки.
– А, да-да!.. Так-так!..
– А утром я спросонок вскочил, сел сапоги обувать, а что-то подо мной – хрясь!..
– Ай-ай-ай!.. Вот так так… Неловок, значит, ты, Ваня. Охо-хо!..
– Все как одна. Верхняя была хорошая… – сказал Ванька. – Портрет. Назывался «Незнакомка».
– Ишь ты!.. Ска-жи!.. У-ух!..
Ванька стал прощаться, но что-то забеспокоило его, и он спросил:
– Стекла нет ли у тебя, Яков Евсеич?
Старик развел руками:
– Так если б было, не жаль…
Ванька вышел на улицу.
По деревне с грохотом неслась пустая телега. На ней, молодецки расставив ноги в сапогах, стоял сержант Степа Фокеев, приехавший два дня назад в отпуск. Ванька полюбовался его высокой фигурой, широкой грудью в разноцветных значках и бросился телеге наперерез.
– Степа! – крикнул он. – Погоди!
Степа придержал лошадь, и Ванька вскочил на телегу. Он обхватил Степу за бока, и они помчались.
– Как там школа-то? – крикнул Степа. – Учительницы молодые есть?
– А Варвара Петровна!..
– Ну, сказал! Варвара Петровна еще при мне ходила в молодых.
– Новенькая есть!.. Эмилия Борисовна!
– Как?
– Эмилия Борисовна!
– Ну, приду посмотрю!
В конце деревни они свернули в поле и медленно поехали по распаханным бороздам туда, где работали люди.
– Как там, вспоминают меня? – спросил Степа. – Я ведь хорошо учился.
– Вспоминают, – сказал Ванька. – У нас учитель теперь новый. Вчера картинок нанес. Оклеивали мы их, чтобы класс украсить…
– А письмо от командира части читали? В прошлом году он письмо послал с благодарностью за воспитание. Лично матери и в школу.
– Читали, – сказал Ванька. – Ерундовые там были картинки, дамочки всякие, барбосики…
Степа сказал:
– У нас в ленкомнате богатые картины висят.
На обратном пути, когда они сидели на мешках с картошкой, Ванька спросил:
– Слышь, Степа, а у вас в доме стекло есть?
– Оконное, что ли? Может, и есть, я не в курсе. А для какой тебе надобности?
– Да разбил я эти картинки… Сел обуваться и раздавил.
– Эх ты, букварь! У нас бы тебе за это наряд вне очереди. В другой бы раз не сел. Веришь – нет, я еще ни одного наряда не заработал, одни благодарности. И в отпуск уже приезжаю во второй раз.
Они ссы́пали картошку в подпол и зашли в клеть, где пахло старыми овчинами, медом и куриным пометом.
– Неплохо мамка живет, верно? – говорил Степа, шаря по углам. – Гляди, перьев-то сколько накопила на подушки. Думает, женюсь, а я – нет!
Стекла нашлись – три квадратных недомерка. У Ваньки отлегло от сердца. Степа тем временем прикинул что-то в уме, сбегал в комнату и принес свой чемодан. С самого дна он достал три похвальные грамоты и примерил их к стеклам.
– Ну, в аккурат, – сказал он. – Читай.
Ванька прочитал то, что было написано на грамотах, посмотрел еще и другие Степины документы и пошел домой.
По дороге ему встретились замотанные по брови девчонки. Они несли клюкву. Ванька хотел пройти мимо, но Зина Голубева крикнула:
– Веселов! Ты что же это картинки раздавил? Все делали, а он сел и раздавил.
Девчонки засмеялись.
– А я и не только картинки, – сказал Ванька. – Вот приду к тебе в избу и стекла повыбиваю!
– Ишь какой нашелся! – разгневалась Зина. – Ты приди только, я брату скажу! Дурак!.. Все работали, а он сел и раздавил… Рохля!
Ванька погнался было за ними, но девочки вбежали в Зинину калитку и стали показывать ему оттуда языки.
Ванька плюнул и повернул к дому. На него вдруг напала тоска.
Время уходило. Засветло нужно было еще сделать десять километров до школы, а чтобы успеть заменить стекла на картинках, надо бы выходить сейчас…
Дома никого не было. Он достал из печи горячего супу и похлебал несколько ложек прямо из чугунка. Но есть не хотелось. Ванька сел на стул.
Он подумал, что хорошо бы не ходить в школу недельку, покуда все не забудут про раздавленные картинки. А там можно и стекла раздобыть. Он представил, как пойдет один за орехами, как днем будет помогать отцу на лесопилке, а вечером станет жечь на огороде костры.
«А может, и вообще школу брошу, – подумал Ванька. – Дело ли картинками заниматься? Пора зарабатывать. Так и отцу скажу. Будем на телевизор копить».
Он оглядывал комнату, отыскивая место, где всего удобнее будет поставить телевизор. И вдруг увидел на стене – как будто впервые увидел! – примелькавшиеся и надоевшие застекленные картинки. Когда-то давно мать, ездившая с мясом в город, привезла их с базара. Они были сделаны из искристой фольги, вправленной под черные стекла. На одной была кошка с синим бантом, а на другой – цветы. Картинки потемнели от пыли и от мушиных следов, но если их почистить да потереть…
Ванька торопливо снял их со стены, сложил лицом друг другу и побежал прочь из избы.
«Сумку забыл, – вспомнил он, когда уже шел через лес. – Денег не взял ни копья… А мои картиночки не хуже!»
И почувствовал, как легко, как интересно жить!
