Текст книги "Партизанки"

Автор книги: Владимир Яковенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Глава вторая
МАТЕРИ ПРОВОЖАЮТ СЫНОВЕЙ

Крепло и набирало силу партизанское движение на просторах Белоруссии. На суровую и священную борьбу с врагом поднимался, от мала до велика, весь народ. Из больших и малых деревень, из городов, поселков и дальних хуторков уходили люди. Уходили отцы и дочери, сыновья и внуки, уходили все, кто мог держать в руках оружие, в ком не умолкала боль о страданиях и муках родного народа. На партизанские тропы вступали тысячи, десятки тысяч молодых юношей и девушек, вчерашних школьников, комсомольцев и комсомолок. И покидая родной кров, уходя, чтобы во многих случаях никогда уже не вернуться назад, все они уносили в сердцах своих простые, но незабываемые слова материнских напутствий.

Слова эти, произносимые самым дорогим, самым близким и родным человеком: «Иди, сынок, иди, родной, бей и гони эту нечисть, сил своих не жалея!» – были сильнее и выше любого приказа. В них как призыв, как клятва, как святой наказ к борьбе звучали материнская боль и нежность, материнские горькие слезы и любовь.

А чего они стоили матерям, эти слова! На смертный бой с заклятым врагом, за правое дело, под пули, а может, и на гибель шел сражаться собственный сын, ее, матери, кровинка, сын, вскормленный и выращенный в тревогах и в радостях, с такими трудами и заботами.

Но испокон веков – это уж закон! – мужчина был воином, мужчина был защитником своей родной земли. И в суровый для Родины час, в тяжелую годину военного лихолетья, матери не удерживают своих сыновей дома, понимая, что священный долг их мужающих детей, их гражданское право и обязанность – быть там, где всего трудней, там, где с оружием в руках нужно отстоять свою свободу и независимость!

И матери, украдкой вытирая слезы, а иногда и не сдерживая рыданий, провожали своих сыновей:

– Возвращайтесь с победой, родные!

Ведь это они, женщины, и далеко уже не молодые, приняли на свои натруженные работой, усталые плечи тяжелый груз забот наших. Это они выпекали нам хлеб, снабжали продуктами, врачевали, чем могли, наши раны, а нередко и спасали от верной гибели!

Мне хочется в первую очередь рассказать об удивительно простой и скромной белорусской женщине, о матери четверых партизан, с которой судьба свела меня при довольно необычных обстоятельствах.

На исходе был морозный декабрь сорок первого.

Бойцы партизанского отряда Василия Губина, быстро растущего за счет бобруйских подпольщиков и местного населения, дружно вгрызаются лопатами в промерзлую землю. Тут же, невдалеке, глухо ухает топор. Партизаны строят землянку.

И вдруг в чуткой тиши леса разносится звонкая команда:

– Троценко и Яковенко, к командиру взвода!

Передав свои лопаты товарищам и утерев пот с лица, мы поспешили к командиру.

– Троценко, на хуторе Тетерино, у тети Проси, был?

– Так точно, был!

– Тогда вдвоем берите санки, мешки и мигом – к ней!

До хутора – километра три. Узкая тропинка вьется среди огромных вековых елей с застывшими белыми шапками на развесистых лапах. Снег, ослепительный до голубизны, искрится под яркими лучами зимнего солнца.

– Слушай, Афанасий, а что мы будем делать у тети Проси? И вообще, кто она? – интересуюсь я.

Троценко от удивления даже приостанавливается:

– Что же ты, в отряде больше месяца, а тети Проси до сих пор не знаешь? Ну и теленок! Да это же «директор» нашего хлебокомбината!

Лукавая улыбка скользит по губам моего друга.

– Хлебокомбинат на хуторе? Так я тебе и поверил! Дуришь ты что-то.

Афанасий от души смеется:

– Ну ладно, идем быстрее, а то совсем замерзнем. Еще немного, и все увидишь своими глазами. Потерпи!

Вот и опушка леса. Впереди, на другой стороне широко раскинувшегося поля, виднеются строения хутора. Это и есть Тетерино.

Подойдя поближе, невольно останавливаемся. От дома с громким хриплым лаем к нам устремляются два здоровенных лохматых пса. Отступать некуда, позади – поле, и мы, сорвав с плеч винтовки, пытаемся неуклюже защищаться прикладами.

Положение спасает хозяйка. Услышав шум и возню возле дома, она выбегает на улицу, и от одного ее окрика свирепые волкодавы оставляют нас в покое.

– Целы, хлопчики? – с улыбкой спрашивает женщина, откидывая со лба светло-русую прядь.

– Целы! – в один голос бодримся мы, все еще с некоторой опаской поглядывая на собак.

Хозяйка от души смеется, и я понимаю, что передо мной очень добрый и веселый человек. Голубые и чистые глаза этой женщины, которой на вид можно дать лет пятьдесят-пятьдесят пять, удивительно молоды. Несмотря на годы, энергия, кажется, бьет в ней ключом.

– Ну, новичок, давай знакомиться, – протягивая мне руку, припорошенную до локтя мукой, произносит она. – Прасковья Мартыновна Боравая. А можно и короче – тетя Прося.

Называю себя и не могу удержаться от вопроса:

– Прасковья Мартыновна, а Федор Боравой, из нашего отряда, вам не родственником случайно доводится?

– Сын это мой, – с заметной гордостью отзывается тетя Прося и, улыбнувшись, поясняет: – Старший. Добрый хлопец, верно?

– Добрый, – в один голос соглашаемся мы.

– С Афанасием мы уже знакомы, – продолжает между тем хозяйка, пожимая руку моему товарищу. – Ну, ребята, пошли в дом.

Входим в сени, а из них – в просторную светлую хату. И первое, что невольно бросается в глаза еще с порога, – множество расставленных тут и там больших и совсем маленьких деж и кадок, доверху заполненных крутым подходящим тестом. Они повсюду – на полу и на скамейках, на добротно сделанной двухъярусной лежанке, обшитой аккуратно строганными досками. Густой кисловатый запах, заполнивший весь дом, вызывает ощущение давно забытого уюта и тепла.

Так вот он, партизанский хлебокомбинат! Настоящий, действующий!

Теперь становится понятной и цель нашего задания. Прасковье Мартыновне нужна, очевидно, помощь – где же ей одной справиться с таким хозяйством? Ну что ж, помогать так помогать!

Ловко выдернув из горячей печи несколько готовых караваев, тетя Прося оборачивается к нам:

– Ну что, хлопчики, есть хотите?

В один голос мы благодарим: только что обедали, спасибо!

– Тогда пошли!

Рядом с домом – большой вместительный сарай, из которого доносится гул жерновов. Дверь нам открывает беленькая лет десяти девочка. Вежливо поздоровавшись, она отступает на шаг, и мы попадаем внутрь.

В первый момент разобрать что-либо в полумраке помещения невозможно. Повсюду – и в воздухе, и над земляным полом – вьется и оседает плотным слоем густая беловато-серая пыль. Но вот постепенно глаза привыкают к темноте, и мы уже можем разглядеть двух невысоких подростков лет 16–17, которые с завидной энергией и, кажется, неутомимо вращают тяжелые, почти аршинные жернова. Оба удивительно похожи на Прасковью Мартыновну – такие же светловолосые, голубоглазые. Я сразу же догадываюсь: сыновья!

– Привела вам смену, ребята.

Братья устало распрямляют плечи, и только теперь я замечаю, что их нательные льняные сорочки насквозь мокры от пота. А ведь на дворе декабрьский мороз!

– Ну, хлопчики, приступайте, – деловито кивает на жернова тетя Прося и, пересыпав в мешок намолотую Павликом и Никиткой муку, уходит с ними в дом.

Мы остаемся одни и, скинув ватные фуфайки, начинаем работать. Массивные жернова, отдавая дрожью в руках, с грохотом вращаются все быстрей и быстрей. Серая мучная пыль припорашивает наши лица, плечи, руки, одежду. Не успев еще почувствовать усталость, мы посмеиваемся, подзадориваем друг друга:

– А ну, еще! Быстрей! Еще, еще!

Так продолжается минут десять-пятнадцать, и вот тут-то постепенно, оборот за оборотом, незаметно приходит усталость. Жернова, и без того тяжелые, словно прирастают теперь один к другому, вращать их становится все труднее и труднее. По лицам нашим, оставляя неровные грязноватые потеки, струится пот. Перерыв? Да, уж надо передохнуть.

Садимся на какие-то мешки и переводим дух. Едва придя в себя и отдышавшись, вновь беремся за огромные жернова. На этот раз сил хватает чуть дольше – на полчаса. И снова – перерыв.

Громко скрипнув, открывается дверь. На пороге – тетя Прося:

– Ну что, хлопцы, притомились с непривычки?

– Опыта маловато, Прасковья Мартыновна. Правда, не привыкли еще.

– Надо привыкать. Мука да хлебушек с неба не сыплются. Постарайтесь-ка лучше силы свои распределить. Менять вас пока некому.

Нельзя сказать, что мы обрадовались, услышав последние слова нашей хозяйки. Однако совет ее нам пригодился. Помня о нем, мы постарались сделать все, чтобы на этот раз наши жернова работали как можно дольше.

Прошло не меньше двух часов, прежде чем в сарае опять появилась тетя Прося. В каждой руке у нее было по кружке парного молока и по большущему ломтю ржаного хлеба.

– Теперь можно и передохнуть, хлопцы. Вот вам хлеб, вот вам молоко, ешьте на здоровье!

Пожалуй, никогда в жизни кусок обычного ржаного хлеба не казался мне таким вкусным и аппетитным, как в тот вечер. А молоко было просто сказочным!

Пока мы старательно уписывали за обе щеки ужин, Прасковья Мартыновна не отходила от нас ни на шаг. Казалось, что какие-то свои, глубокие мысли тревожат ее, не дают ей покоя.

– Хлопцы, – после долгого раздумья начала она. – А вы знаете, что во многих деревнях окрестных люди вот-вот голодать начнут.

– Как это? – насторожились мы.

– А вот так. Пока вы сидите в лесах да ушами хлопаете, немцы начали вывозить колхозное зерно, скотину угонять. Добро общественное врагу достается, мародерам фашистским. Разве можно так?

– Тетя Прося, – возразил Троценко, – а ведь в десятках деревень бойцы нашего отряда уже раздали и зерно и скотину населению. А сколько раз отбивали с боем у гитлеровцев?

– Раздать-то раздали, да только где? Все больше тут, под боком. А в других деревнях кто это сделает? – Прасковья Мартыновна на минуту замолчала, а затем все так же сурово продолжала: – Поймите, хлопцы, вас с нетерпением ждут в весках под Бобруйском, под Мозырем. У самих селян руки связаны: немец лютует, при малейшем подозрении у него разговор недолгий – расстрел на месте. Вам же легче. Пришли и раздали. Да и пошуметь не грех: вся вина потом на вас, и население от врага не пострадает. Ну попадись только ваш командир или мой Федор на глаза – я уж им всыплю!

Мы горячо пообещали тете Просе добраться в самое ближайшее время до тех дальних деревень. И, взявшись опять за работу, я долго не мог забыть того волнения и тревоги, с которым Прасковья Мартыновна, мать партизана, рассказывала нам о заботах и горестях народных. Не о своих, которых было у нее более чем достаточно, а об общих, о наших!

Наступила глубокая ночь. Тусклый свет фонаря, висящего на поперечной балке над нашими головами, подрагивал и мерцал, выхватывая из темноты крутящиеся жернова. Силы наши были на исходе, ноги предательски подрагивали, гимнастерки на спинах пропитались потом – хоть выжимай.

Прошло несколько часов, а тетя Прося все не приходила. В окнах ее хаты неярко поблескивал огонек лучины. Казалось, о нас забыли.

Наконец около трех часов ночи на тропинке, ведущей к нашему сараю, послышались голоса. Хозяйка была не одна.

– Смену вам привела, – деловито кивнув на сыновей, сказала она.

Мы передали жернова ребятам и, с трудом распрямляясь, начали одеваться. Теперь-то нам была известна настоящая цена партизанского хлеба. Ох как нелегко, каким трудом и потом он доставался!

Вскоре, отведав еще раз парного молока с хлебом, мы собрались в отряд. Два мешка свежеиспеченных караваев, часть из которых принесли к этому времени соседки тети Проси, с трудом уместились на наших санях. Тепло попрощавшись с неутомимой хозяйкой и приветливыми хуторянами, мы поспешили в лагерь.

– Ну как тебе понравился хлебокомбинат тети Проси? – добродушно улыбаясь, поинтересовался Троценко, едва мы отошли от хутора.

– Хорош комбинат, слов нет, – чуть помедлив, отозвался я. – Только в следующий раз возьми, пожалуйста… кого-нибудь другого!

И, позабыв об усталости, мы весело рассмеялись.

Ровно через неделю, в один из воскресных дней, нас ждала еще одна и, к счастью, далеко не последняя, встреча с Прасковьей Мартыновной Боравой. На этот раз мы увиделись уже не случайно – «директор» партизанского хлебокомбината просила прислать ей в качестве помощников именно нас как опытных, прилежных мукомолов. Ну что ж, мы были этому только рады.

Знакомая дорога выводит к хутору, и вот уже возле дома нас встречает добрая и радушная хозяйка. Сегодня ее и не узнать! Цветной шерстяной платок с кистями аккуратно повязан на голове, на белом суконном пальто ярко выделяется красочный белорусский орнамент, сапожки – кожаные, шнурованные снизу доверху.

– Что это вы, Прасковья Мартыновна, такая нарядная сегодня? – спросили мы.

– Праздник у меня, дорогие мои хлопчики, настоящий светлый праздник! Еще двух сынов своих, Алешу и Никитку, в партизаны проводила. Может, и сожгут меня скоро немцы, а они всю войну пройдут и в живых останутся! А что до одежды моей нарядной, – тетя Прося с едва заметной грустью улыбнулась нам, – так хочется мне остаться в памяти сыновей своих такой, как сегодня, – веселой, молодой да счастливой!

– А вы и вправду очень молодо выглядите, – подметил Афанасий. – Никогда и не подумаешь, что у вас такие взрослые сыновья.

В тот день нам работалось особенно споро и легко. Как-то светло и радостно было на душе оттого, что помогали мы нашей партизанской матери, такой родной и близкой своими заботами и тревогами о нас.

А спустя всего лишь несколько дней с нашей тетей Просей едва не случилась беда. И не подоспей вовремя партизаны, все могло бы обернуться трагедией.

Наш взвод возвращался в тот день после удачной операции. Невдалеке от деревни Качай Болото удалось отбить у оккупантов крупное стадо колхозного скота. Его предстояло вернуть жителям окрестных деревень: время было трудное, люди голодали.

Дорога в лагерь давалась нелегко. Около двадцати пяти километров пробирались мы по глубокому снегу, минуя топи, овраги и лесные чащобы. Шли без привалов, не отдыхая. На пути взвода лежали и Тетеринские хутора. Их мы достигли уже утром, на рассвете.

О том, чтобы сделать даже короткую остановку здесь, не могло быть и речи. Поэтому бойцы лишь издали приветствовали хозяйку хутора, которая, несмотря на ранний час, уже давно была на ногах. Рассеянно улыбнувшись, она кивнула в ответ, и все мы, утомленные тяжелой дорогой, едва ли обратили внимание на озабоченный и чем-то взволнованный вид Прасковьи Мартыновны. Позже нам пришлось об этом пожалеть.

Несколько минут спустя дом Боравых остался позади. Мы уже миновали поле и начали постепенно втягиваться в лес, когда со стороны хутора совершенно неожиданно и резко затрещали автоматные очереди, длинно и размеренно ударил пулемет. Это могли быть только немцы!

– Приготовиться к бою! – громко скомандовал взводный Дмитрий Лепешкин.

Немедленно заняв оборону, партизаны открыли ответный огонь. И вовремя: на другом конце поля, поднявшись в рост, пошли в атаку гитлеровские цепи. Однако попав под дружный огонь четырех партизанских пулеметов, они не выдержали и залегли в снег. Завязалась перестрелка. Бой принимал затяжной характер.

К счастью, стоянка нашего отряда была разбита в те дни совсем неподалеку – километрах в трех от места схватки. И вскоре, поднятые по тревоге, на помощь к нам подошли и с ходу начали окружать хутор два других партизанских взвода.

Сменив диски и обоймы, бойцы готовятся к атаке. Через минуту-две должна последовать команда.

Но что это?

От хутора одна за другой отделяются несколько санных повозок. С каждой минутой они несутся все быстрее и быстрее напрямик через поле, прямо на нас. Четыре, шесть, восемь… Неужели гитлеровцы идут на прорыв? Похоже на то. Мы прекращаем огонь и подпускаем сани поближе. Двести метров, сто, пятьдесят. Еще немного – и прозвучит залп.

И вдруг…

– Отставить! – разносится по цепям неожиданная команда.

И почти тотчас же, приглядевшись повнимательней, все мы заметили, что на санях, летящих через поле, нет ездовых. Лошади неслись сами…

– Видно, несладко им у Гитлера жилось, конягам, коли они к нам прибежали! – слышится озорной голос кого-то из бойцов. – Правда, ребята?

Перепуганные лошади и воинский обоз с боеприпасами и имуществом попали в руки партизан.

Наступил полдень. Закончив окружение хутора, по сигналу ракеты мы переходим в атаку. Гремят автоматные очереди, гулко ухают взрывы гранат, над заснеженным полем разносится дружное партизанское «ура!».

И вот после короткой, но яростной схватки карательный отряд численностью более шестидесяти гитлеровцев во главе с комендантом Паричей наголову разбит.

Но что же с Прасковьей Мартыновной? Где она?

Не теряя ни минуты, бежим что есть сил к дому. Двери его распахнуты настежь. И перед нашими глазами предстает картина недавнего погрома.

Вся комната усеяна обломками разбитых деж и кадок, мебель переломана, повсюду валяется растоптанный недавней выпечки хлеб. Сама же Прасковья Мартыновна, окровавленная, но, к нашей великой радости, живая, с трудом поднимается с пола. Успели!

Как выяснилось вскоре, причин для расправы с Прасковьей Боравой, которую в последний момент нам удалось предотвратить, у гитлеровцев было немало. Кроме постоянной выпечки хлеба для партизанского отряда Василия Губина женщину подозревали также и в том, что она причастна к исчезновению фашистского пособника Василия Дашковского, вора и уголовника. Этот тип перед началом войны, работая в одном колхозе с Прасковьей Боравой, был осужден за хищение народного имущества и угодил в тюрьму. Но эта же грязная биография сослужила Дашковскому отличную службу у гитлеровцев – лучших рекомендаций в «благонадежности» им и не требовалось. Используя своих родственников, отщепенец узнал о том, что трое сыновей Прасковьи Мартыновны – партизаны, а сама она поддерживает связь с отрядом. Этого оказалось достаточно, чтобы у предателя немедленно созрел гнусный план. Явившись в дом Боравых, Дашковский нагло потребовал от тети Проси и ее мужа Михаила Климовича, чтобы они вместе с сыновьями Федором, Алексеем, Никитой и Павлом перешли на сторону врага, стали работать на оккупантов. Подонка особенно интересовали данные о численном составе, вооружении и о местах стоянок партизанского отряда.

С гитлеровским прихвостнем Боравые поступили очень просто. Прасковья Мартыновна разговором отвлекла Дашковского, а Михаил Климович, вооружившись тяжелым толкачом от ступы, объявил ему свой партизанский приговор. Затем труп Дашковского вытащили в лес и закопали в снегу, однако своевременно доложить о происшедшем в отряд не успели.

Исчезновение гитлеровского пособника не могло остаться для оккупантов незамеченным. Подозрения фашистов, уверенных в том, что он исчез именно на хуторе Тетерино, пали на семью Прасковьи Боравой.

Нетрудно представить, какая незавидная участь ждала нашу мужественную тетю Просю, не подоспей ей вовремя на помощь партизаны.

Налет карателей на хутор, едва не стоивший жизни Прасковье Мартыновне, нисколько не сломил ее воли, не отнял горячего желания помогать народным мстителям. Буквально на следующий же день, едва оправившись после случившегося, тетя Прося вместе со своим младшим сыном двенадцатилетним Николаем принимается за восстановление разрушенного «хлебокомбината». И снова натруженно гудят жернова, и снова по дому Боравых разносится запах свежеиспеченного хлеба.

В начале марта 1942 года крупные силы вражеских войск блокировали партизанскую зону в Октябрьском районе Полесской области. Захватили они и Тетеринские хутора. Семья Боравых решила немедленно уходить в лес. Однако сделать это непросто: на руках Прасковьи Мартыновны и Михаила Климовича – тяжело больной тифом сын Никита и девятилетняя дочурка. Вот почему до последнего момента они вынуждены были оставаться дома.

И только когда на хутор ворвался карательный отряд фашистов под командованием помощника убитого партизанами коменданта Паричей, тетя Прося вместе с детьми укрылась в подвале, откуда подземный лаз вел в огород. Однако женщина не торопилась им воспользоваться, рассчитывая дождаться здесь ночи или ухода карателей.

Во дворе трещали автоматные очереди, раздался оглушительный взрыв гранаты, брошенной в окно дома. Вскоре огонь охватил хату, а потом каратели подожгли сарай и все остальные постройки хутора.

Удушливый, едкий дым проникал в погреб и лаз. Понимая, что здесь спасения нет, Прасковья Мартыновна вместе с сыном и дочерью выбралась на поверхность. Удача сопутствует им. Столб яркого пламени и густые черные клубы дыма прикрыли их от врагов. Раздетая, босая женщина вместе с детьми поспешила под защиту леса. Немцы их не заметили.

Мартовский лес… Тетя Прося с обмороженными, окровавленными ногами, неся на руках Никиту, наугад бредет к поселку Калинина. Здесь она встретилась с мужем, покинувшим дом раньше. Но прийти в себя и отдохнуть женщина не успела – на следующий день каратели появились и там.

Снова – лес. Снова – изматывающая дорога по ледяной воде, по болотам. И вот наконец партизанская деревня Шкава. Рядом с ней – районный центр Октябрь, упорно обороняемый в эти дни народными мстителями.

В Шкаве Прасковья Боравая вместе с девятилетней дочерью Таней, с сыном и мужем находит приют в доме Ирины Титовны Бабинич. Проводив мужа и трех сыновей в Красную Армию, а четвертого, Николая, – в партизанский отряд, Ирина Титовна не могла оставаться равнодушной к людскому горю. Кроме семьи Боравых она приняла еще и жену вскоре ставшего комиссаром партизанского отряда «Смерть фашизму» Макара Михайловича Каковки с двумя малолетними детьми, а чуть позже – еще трех детишек из партизанских семей.

Через некоторое время, после упорных и кровопролитных боев, партизанские подразделения были вынуждены оставить Шкаву, отходя к райцентру Октябрь. В деревню с ходу ворвались гитлеровцы и немедленно приступили к наведению своих порядков. Каждый дом, каждая семья подверглись тщательному обыску, всех допрашивали: фашисты прекрасно понимали, что в деревнях нашли приют жены, матери, сестры и дети партизан, не успевшие вовремя уйти в лес.

Дошла очередь и до хаты Бабиничей. Ирина Титовна, ни минуты не сомневаясь, что страшная участь ждет Прасковью Мартыновну и партизанских детей, если откроется правда, под дулами направленных на нее автоматов сказала, что женщина – ее родственница, а ребятишки – внуки и племянники.

Однако рассеять подозрение гитлеровцев далеко не просто: допрос продолжался. Но Ирина Титовна твердо стояла на своем. Тогда разъяренные каратели, выгнав хозяйку вместе с родственницей и детьми во двор, на глазах у всей деревни подожгли дом. Ревет и бушует огромное пламя, огонь жадно лижет стены и крышу. А в это время гитлеровцы учиняют Ирине Титовне новый, невиданный своей жестокостью допрос.

– Чьи это дети? Кто их родители? Откуда они?

Однако добиться признания у Ирины Титовны Бабинич карателям так и не удается. Мужественная женщина, мать семерых детей, из которых четверо уже сражались за Родину, осталась непреклонной.

Но вернемся вновь к первой героине нашего рассказа. Тяжелые испытания, выпавшие на долю Прасковьи Мартыновны Боравой весной сорок второго года, на этом, к сожалению, не закончились. Ей суждено было еще пережить немало страшных часов и дней, недель и месяцев.

Покинув Шкаву, тетя Прося вместе со своей семьей поселилась в лесу, в построенном на скорую руку шалаше. Лесная чащоба – ненадежная защита от оккупантов. Непрерывные карательные операции, проческа массивов вынудили Прасковью Мартыновну постоянно кочевать с места на место, строя каждый раз новые буданы и днями оставаясь без пищи. Михаил Климович Боравой, которому было к этому времени уже около шестидесяти лет, вступил в ряды партизанского отряда «Смерть фашизму», и вся тяжесть забот о детях, о больном сыне легла целиком на плечи тети Проси. Но и теперь, испытывая невероятные лишения, физические и моральные страдания, партизанская мать не падала духом, не теряла своего оптимизма, стремилась быть полезной партизанам, поддерживала с ними постоянную связь.

В конце мая 1942 года ее постигла страшная невосполнимая утрата – гибель старшего сына.

Двадцатитрехлетний танкист Федор Боравой в боях под Полтавой попал в плен. Однако вскоре ему удалось бежать, и в ноябре сорок первого после долгих и мучительных скитаний Федор появился наконец дома. В тот же день Прасковья Боравая, не успев еще до конца поверить в то, что сын ее жив и невредим, проводила его в партизанский отряд.

Мне не забыть того дня, когда Федор Боравой в армейской форме, со своим оружием появился в нашем отряде. Богатырского роста, плечи – в аршин, веселый, но с очень волевым, в мать, характером, он сразу же пришелся по душе партизанам. Завоевать полное доверие и авторитет у бойцов – дело далеко не простое. Для этого мало личной отваги и бесстрашия. Необходим еще талант взаимопонимания с людьми, умение мыслить, оперативно и точно оценивать постоянно меняющуюся обстановку, безошибочно находить то единственное порой решение, цена которому – успех в бою и сохраненные жизни товарищей.

Но всеми этими качествами Федор Боравой обладал в полной мере. Иначе и не избрали бы его партизаны сначала командиром первого взвода, а вскоре и командиром отряда «Смерть фашизму»…

20 мая 1942 мая объединенные силы нескольких партизанских отрядов выступили на разгром фашистского гарнизона в большой полесской деревне Любань Октябрьского района. В их числе был и отряд Федора Боравого.

Ожесточенный бой, завязавшийся на окраинах деревни, вскоре переместился на ее улицы. Гитлеровцы, окруженные со всех сторон, упорно сопротивлялись, цепляясь за каждый дом, за каждую постройку. Грохот пулеметных и автоматных очередей, оглушительные взрывы гранат не замолкали ни на минуту.

В цепях наступающих кроме самого командира – еще три сына Прасковьи Боравой: девятнадцатилетний пулеметчик Алексей, широкоплечий, рослый хлопец с удивительно добрыми голубыми глазами, Никита, на два года моложе, и шестнадцатилетний Павел. Вместе с товарищами они – в самом пекле боя, там, где труднее всего и опаснее. Прикрывая друг друга автоматными очередями, братья решительно и хладнокровно преследуют отступающих фашистов.

Враг еще не сломлен. При штурме одного из укреплений гарнизона падают, скошенные пулеметной очередью в упор, несколько молодых партизан. И среди них – смертельно раненный в живот командир отряда Федор Боравой. Быть в первых рядах атакующих молодой командир всегда считал своим непременным долгом.

Партизан Федор Дудко, рискуя жизнью, на руках вынес своего командира с поля боя и, бережно уложив на повозку, погнал ее в лес, в сторону лагеря. Но все было напрасно. Не доезжая нескольких километров до стоянки отряда, недалеко от деревни Смыковичи, партизанский богатырь Федор Боравой скончался.

Безмерно было горе матери, потерявшей сына. Безмерно было горе партизан, потерявших бесстрашного, волевого командира, чуткого и надежного товарища.

Солнечным майским днем, уже по-летнему жарким, хоронил весь отряд Федора и погибших вместе с ним боевых друзей. У простой могилы в скорбном молчании рядом с поникшей матерью стояли ее сыновья-партизаны: Алексей, Никита, Павел. От них ждала она поддержки в постигшем ее огромном горе, в них видела она свою надежду, опору и утешение.

Всю ночь до утра пролежала Прасковья Мартыновна на земле, прижавшись к могиле своего первенца…

Жила она по-прежнему в лесных шалашах, в землянках, но теперь уже поближе к сыновьям, к партизанам – в семейном лагере отряда «Смерть фашизму». Тетя Прося, любимица бойцов, выполняла для них всю посильную, хотя и далеко не легкую работу – стирала одежду и белье, шила, готовила пищу, помогала ухаживать за ранеными. Одним словом – настоящая партизанская мать, заботливая, сердобольная, хлопотливая и, конечно же, бесконечно добрая!

Лето сорок второго проходит в непрерывных боях и стычках с фашистами. В борьбе, в тяжелых походах мужают и закаляются бойцы отряда. И среди них – сыновья Прасковьи Боравой. На боевом счету Алексея, бесстрашного пулеметчика и партизанского подрывника, – четыре вражеских эшелона с техникой и живой силой, пущенные под откос. Он, как и Никита, Павел и Николай, – активный участник дерзкого штурма и взрыва крупного, хорошо охраняемого гитлеровцами железнодорожного моста на реке Птичь.

13 августа 1942 года им предстоял новый тяжелый бой. Незадолго до того гитлеровцы – в который уже раз! – ворвались в партизанскую деревню Шкаву. Здесь поспешно укрепился сильный вражеский гарнизон. Оккупанты намеревались собрать и увезти весь урожай зерновых. Командование бригады приняло решение разгромить фашистов.

На операцию вышли пять отрядов народных мстителей – «Красный Октябрь», «За Родину», «Смерть фашизму», И. С. Губина и А. Д. Сарафанова. Бойцов Федора Боравого вел в бой новый командир отряда, уроженец здешних мест, бывший председатель колхоза Адам Емельянович Папруга. Его жена, Евдокия Федоровна, вместе с Прасковьей Мартыновной Боравой и десятками других женщин из семейного лагеря провожали партизан в опасный путь:

– Удачи вам, родные!

К двенадцати часам отряды заняли исходные рубежи.

Гитлеровский гарнизон, штурм которого нам предстоит, постепенно берется народными мстителями в плотное кольцо. Более шестисот бойцов, на вооружении которых 4 станковых и 15 ручных пулеметов, 3 миномета и две пушки, ждут условного сигнала для атаки.

И вот началось! Артиллерийским и минометным огнем разрушаются укрепления фашистов, подавляются их пулеметные точки, уничтожаются посты. В гарнизоне – явное замешательство. Чувствовалось, что нападение на Шкаву застало оккупантов врасплох. Это только на руку атакующим: их цепи с криком «ура!» приближаются к деревне. И в первых рядах, как всегда, братья Боравые.

А в это же самое время на опушке леса, скрытые ото всех редкими деревьями и кустарником, безмолвно, затаив дыхание, замерли несколько женщин. Судорожно теребя платочки, вздрагивая всем телом от каждого нового взрыва, пулеметной очереди, винтовочного выстрела, они до боли в глазах, вытирая невольные слезы, вглядываются в густые и неровные шеренги наступающих. Это – матери.

Губы женщин безмолвно что-то шепчут. Порой, угадав материнским сердцем в самой гуще партизан сына, то одна, то другая, боясь еще поверить, он ли это, тихо охает:

– Жив! Жив сыночек, жив родной!

И столько в этих словах затаенной радости и любви, гордости и тревоги… До чего же ты трепетно, чутко, беспокойно, материнское сердце!

Проходит около часа, и отзвуки яростного боя на улицах села постепенно стихают. Сопротивление вражеского гарнизона сломлено. Шкава опять партизанская!

Уже под вечер, когда увешанные трофейным оружием, уставшие, но радостные бойцы возвращались на стоянку отряда, первые, кого они встречают еще задолго до лагеря, – их счастливые матери, жены, сестры и дочери. Прасковья Мартыновна Боравая вместе с Евдокией Федоровной Папругой нетерпеливо отыскивают взглядами своих: