Текст книги "Хорошим людям – доброе утро (Рассказы и повести)"

Автор книги: Владимир Железников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Глава девятая

На следующий день утром Саша из дому вышел один. Обычно он выходил вместе с мамой, но сегодня она собралась раньше его и, не дожидаясь, не говоря ни слова, хлопнула дверью. А Саша вышел следом.

Он догнал ее уже во дворе, вернее, не догнал, а увидал ее спину. Рядом с ней шел Маринкин папа. Мама что-то говорила ему, а он жалобно клевал носом. Видно, мама возмущалась Сашей, говорила, что она теперь никогда-никогда не простит его, что он распропащий человек. Маринкин папа клевал носом, слегка покачивал головой, значит, он был во всем согласен с мамой.

Саша проводил их до троллейбуса, посмотрел, как они сели в троллейбус, как Маринкин папа подталкивал маму в двери машины, потому что троллейбус был набит до отказа. Потом Саша увидел в заднем окне мамино лицо и мамин веселый платочек, который привез ей папа из экспедиции по Средней Азии.

А потом Саша развернулся, чтобы идти своей Дорогой, и тут на него наскочило такое настроение, такой страх перед Гошкой, перед его приставанием и дразнилками, что он просто не пошел в школу. Пускай они учат там свои «А» заглавные и «а» маленькие, «Б» заглавные и «6» маленькие, пускай они учат все остальные буквы, а он останется дурачком. Лучше быть дурачком, чем встречаться с Гошкой, с этим вредным Гошкой, которому он наобещал марки и столько из-за них перетерпел.

А в Москве для прогулок места много, и интересного в Москве очень много, столько интересного, что неизвестно, кто будет дурачком: Саша или те, кто сидит в школе…

Так он прожил целых пять дней. Приходил домой, его кормили, потом он для отвода глаз возился с тетрадями, потом все прятал в портфель и убегал во двор. Никто с ним не разговаривал: ни мама, ни бабушка. А от Петра Петровича и от Маринки он прятался всеми правдами и неправдами.

В этот день он задержался дома дольше обычного. Бабушка куда-то ушла, и Саша ждал ее возвращения, чтобы пообедать.

По коридору прошел Петр Петрович, достал что-то из почтового ящика, открыл к Саше дверь и сказал:

– Вам письмо с Камчатки, а мне с Южного полюса. – Потом он внимательно посмотрел на Сашу. (Тот на всякий случай низко опустил голову – так было удобнее: не видишь глаз человека, который с тобой разговаривает). И добавил: – Где это ты пропадаешь последнее время?

– Я не пропадаю, – сказал Саша. – Просто много уроков.

– Уроки уроками, – сказал Петр Петрович, – а старых друзей забывать не полагается.

Саша был рад, что поговорил с Петром Петровичем, все-таки легче на душе. И поэтому, когда Петр Петрович позвал его условным стуком через стену, он с радостью побежал к нему.

Он вошел в комнату и почувствовал, что соскучился по ней, по этому беспорядку, по книгам, которые валялись в разных концах комнаты в раскрытом виде: Петр Петрович всегда читал сразу несколько книг; по карточкам Игоря, развешанным на стенах, по любимому волшебному креслу, по запаху этой комнаты.

– Какая жалость, – сказал Петр Петрович. – Написал Игорю письмо, стал искать конверт и смахнул очки. Разбились вдребезги. Ты меня не выручишь, не напишешь адрес на конверте? Без очков я ничего не вижу.

Петр Петрович встал со своего места и подтолкнул к стулу Сашу.

Ну, давай пиши, – сказал Петр Петрович. – Ты уже всю азбуку знаешь?

Саша мотнул головой: понимай как хочешь.

– Ну, давай пиши. Сверху, в углу, большими, печатными буквами напиши: АВИА.

Эти буквы Саша знал и с радостью, низко склонясь к конверту, написал сначала заглавную «А», потом «В», потом «И» и снова «А». Ах, как Саша старался, и как у него полегчало на сердце, когда он с такой легкостью справился с этим словом!

– Теперь напиши: Одесса. Давай по буквам: О, Д, Е, С, второй раз С, А. Написал?

– Написал, – ответил Саша, хотя в этом слове он пропустил букву «Е», а букву «С» развернул в другую сторону.

Ему стало немного жарко, и он уже со страхом стал ждать продолжение адреса.

– Теперь напиши: улица Карла Маркса, двадцать пять. По буквам: У, Л, И, Ц, А. Написал?

Саша кивнул, он окончательно запутался и ждал, когда же кончится это мучение.

Теперь, когда Петр Петрович ему диктовал, он писал какие придется буквы, писал их кверху ногами, и развернув в другую сторону, и просто придумывая какие-то новые, никому не известные буквы. А Петр Петрович диктовал ему название улицы, потом название экспедиции и, наконец, фамилию и имя сына. Это ведь письмо должно было пройти далекий путь. Сначала до Одессы на самолете – для быстроты, потом пароходом поплывет к Южному полюсу, через Черное и Красное моря, по Суэцкому каналу, огибая Африку, пересекая экватор, и, наконец, его привезут Игорю.

– Так. Спасибо, – сказал Петр Петрович. – Теперь мы его заклеим.

Саша медленно пошел к дверям. У дверей он оглянулся. Петр Петрович рассматривал его каракули. Саша сделал последние два шага, чтобы навсегда покинуть эту комнату, и тут Петр Петрович сказал:

– Прекрасно, прекрасна… Может быть, ты его бросишь в почтовый ящик, когда пойдешь гулять?

Саша на секунду замер, потом бросился обратно к Петру Петровичу – значит, он ничего не разобрал из-за глаз, – схватил конверт.

– Я сейчас же пойду на улицу и брошу его в почтовый ящик. Я это сделаю сию же секунду. – Он выбежал в переднюю, на ходу схватил куртку, чтобы Петр Петрович не передумал, и выскочил из квартиры.

Только во дворе Саша пришел в себя: вытащил письмо, полюбовался своими каракулями, сложил письмо вдвое и спрятал в дальний карман. Надо было что-то придумать, нельзя ведь просто не отправить письмо. И тут он столкнулся носом к носу с Маринкой.

– Здравствуй, Саша, – сказала Маринка.

– Здравствуй, – сказал Саша.

– Ой, снова пошел дождь! – сказала Маринка. – Ты без дела вышел на улицу или по делу?

– Без дела, – сказал Саша.

– Тогда пойдем ко мне, – сказала Маринка.

– Нет, – ответил Саша.

– Пойдем, – сказала Маринка и добавила между прочим: – У нас дома никого нет.

– Не пойду, – сказал Саша.

– Глупый, – сказала Маринка. – Папа совсем на тебя не сердится.

– Я видел, как моя мама разговаривала с ним. Она меня ругала, ругала, а он кивал головой, что согласен с ней. Теперь у меня вообще знаешь какая жизнь: мама со мной не разговаривает, бабушка не разговаривает. – Он сунул руку в дальний карман, пощупал письмо Петра Петровича и просто чуть не заплакал.

– Мой папа так делал головой? – спросила Маринка и показала, как ее отец клевал носом.

– Так, – ответил Саша.

– Это значит, что он тебя совсем не ругал, это значит, что ему было тебя жалко. Он всегда так делает, когда ему кого-нибудь жалко. Ясно тебе?

– Ясно.

– Смотри, какой сильный дождь пошел, – снова сказала Маринка. – И листья на деревьях все облетели… Скоро придет зима. Ну, побежали к нам.

И они побежали к Маринке. Они поиграли в автомобили, потом в самолеты. А потом Маринка сказала:

– Давай смотреть марки.

– Не хочу, – решительно сказал Саша. – И вообще я ухожу.

– А мне теперь папа разрешает смотреть свой альбом, – сказала Маринка. – Это теперь наш общий альбом. Мы с ним вместе собираем марки.

Маринка, не дожидаясь, когда Саша уйдет, вытащила альбом и положила его на стол.

– Смотри, вот новая марка республики Алжир. А вот новая кубинская марка. Правда, красивая?

Саша взял марку и долго разглядывал ее рисунок. А Маринка несколько раз выходила из комнаты, чтобы показать, что она полностью доверяет Саше.

…Когда Саша открыл входную дверь в свою квартиру, он услыхал голос Александры Ивановны.

– Может быть, он перестал ходить в школу, потому что его один мальчик дразнил «девчонкой»? – сказала Александра Ивановна. – За его длинные волосы. А может быть, еще что-нибудь случилось, в этом надо разобраться…

Саша слышал, как бабушка жалобно всхлипнула.

– Ну, что вы, право, Евдокия Фроловна, – услышал Саша голос Петра Петровича. – Ничего ведь страшного не произошло. Мальчик выходит в жизнь, на его пути первые трудности… Ну, вот он перед ними и спасовал.

– Не успокаивайте меня, Петр Петрович, – сказала бабушка. – Просто мы его не так воспитали. Мало было строгости. Что теперь делать, ума не приложу, а Ольге даже боюсь об этом сказать. Столько у нее переживаний, столько переживаний… А ведь раньше он был такой смирный, ласковый мальчик.

– Слишком смирный, – сказал Петр Петрович. – Вы помните моего Игорька, Александра Ивановна? Парень был боевой.

– Боевой, – сказала Александра Ивановна. – Очень боевой, а Саша весь в себе, он когда откроется, когда наберется храбрости, тоже будет боевой.

– Ну что же делать? – снова спросила бабушка.

– А вы положитесь на меня, – ответила Александра Ивановна. – Вот он придет, я с ним переговорю и все улажу.

Саша потихоньку сделал шаг назад, всунул ключ в замочную скважину, чтобы дверь не щелкала замком, и осторожно прикрыл ее.

Он шел по улице, не разбирая дороги, ступая по лужам, в лицо ему хлестал противный колючий дождь, подгоняемый ветром. А он все шел и шел, мимо освещенных окон, мимо людских теней на этих окнах, он шел совсем один, и ему сейчас было так жалко себя и хотелось умереть, хотелось навсегда расстаться с этой постылой жизнью.

Ну скажите, разве это не глупо? Разве это не глупо – из-за каких-то неприятностей так думать о жизни и отказаться от школы, от учения, от будущих полетов в космос, от мамы и бабушки, от отца, который, может быть, сейчас, в этот момент, открыл тайну вулканов. Все только из-за того, что он не может пойти и во всем честно сознаться, все только из-за того, что не может постоять за себя. Ах, какой он был слабовольный!

Его нашла во дворе мама, привела домой, напоила горячим чаем с малиной и уложила в кровать. Она все делала молча, не ругала его, и Саша даже не знал, рассказала ли бабушка ей о том, что к ним приходила Александра Ивановна.

Ночью Саша проснулся от каких-то шорохов. Ему стало страшно и захотелось закричать, но потом ему показалось, что это кто-то плачет. Видно, это плакала бабушка.

– Бабушка, бабушка! – тихо позвал он.

Но бабушка не откликнулась, а Саше ужасно хотелось пить.

Он осторожно встал и, ступая неслышно, почти не касаясь ногами пола, вышел из комнаты. Прошел по коридору и, вместо того чтобы идти на кухню за водой, открыл комнату Петра Петровича.

Как он долго не сидел в этом кресле, просто ужасно долго, целую неделю, он так соскучился по креслу. А сейчас он сядет в кресло и будет сидеть в нем столько, сколько ему захочется.

И вдруг он увидел, что кресло уже кем-то занято. Опять ему не повезло, даже ночью, когда уже все спят, кто-то захватил его любимое кресло.

И вдруг, вдруг, вдруг случилось такое необыкновенное счастье: в кресле сидел сам Геркулес!

«Милый, милый Геркулес. – прошептал Саша. – Спасибо, что ты пришел. Тебе не страшно ходить ночью?»

«Я ничего не боюсь», – ответил Геркулес.

«Ах, какой ты храбрый, – сказал Саша. – Я тоже хочу стать таким храбрецом, но мне всегда что-нибудь мешает. Вот сейчас я ужасно хочу пить».

«Пить, пить, пить, – пропел Геркулес. – Самое главное, чтобы ты сохранил верность другу Петру Петровичу».

«Геркулес, можно, я посижу рядом с тобой? – попросил Саша. – А то я целую неделю не сидел в кресле…» – Саша тихо опустился в кресло, оно звякнуло под ним, и этот звук отчаянно-громко зазвенел в ночной тишине.

И в ту же секунду в комнате загорелся свет, и перед Сашей появился Петр Петрович. Саша испугался, что он сейчас накричит на него, но Петр Петрович не стал кричать. Он нагнулся и потрогал губами его лоб.

– Э, брат, да ты горишь, у тебя, брат, жар, – сказал Петр Петрович.

Он ваял Сашу за руку и повел обратно к нему в комнату. Разбудил бабушку и маму, и они втроем уложили Сашу в кровать. И мама впервые за эти дни поцеловала Сашу и стала расспрашивать, что у него болит.

Глава десятая

Саша лежал уже несколько дней и никак не поправлялся. У него была сильная ангина, и еще доктор сказал, что Саша чем-то сильно взволнован и это мешает ему, доктору, бороться с болезнью.

Саша лежал в абсолютной тишине. Так нехорошо, когда сильная ангина. Не хотелось разговаривать, больно было открывать глаза, больно глотать и совсем не хотелось есть.

И вдруг он услышал чей-то громкий голос. Приоткрылась дверь, и Саша увидел Петра Петровича: его лохматую седую голову, его лицо.

– А, Петр Петрович, здравствуйте, – сказал Саша, и, хотя у него сильно болела голова, он сразу вспомнил, что на самом дне кармана его куртки до сих пор лежит неотправленное письмо. – Что-то у меня голова кружится.

– Э, брат, да ты совсем сдаешь позиции. – Петр Петрович сел около Саши и положил ему руку на лоб. – Не такая уж горячая голова.

У Петра Петровича была мозолистая рука, и Саша почувствовал, как твердые камушки его мозолей царапают ему лоб.

– Я заразный, – сказал Саша.

– Ерунда, – ответил Петр Петрович. – Я этой проклятой ангиной болел сто тысяч раз.

Саше было трудно разговаривать с Петром Петровичем, и он закрыл глаза.

Петр Петрович встал, потоптался и осторожно, на цыпочках пошел к двери. Потом остановился, повернулся к Саше и сказал:

– Но пасаран! – громко так сказал, так громко, как давно уже никто не говорил в Сашиной комнате.

Саша поднял глаза на Петра Петровича. Ему трудно было это сделать, но Петр Петрович произнес какие-то непонятные слова, и Саша заставил себя открыть глаза.

– Но пасаран! – еще громче сказал Петр Петрович. – Они не пройдут!

– Кто не пройдет? – спросил Саша.

– Так говорили испанские революционеры.

– Все вы перепутали, – сказал Саша. – Во-первых, не испанские революционеры, а кубинские. А во-вторых, не «Но пасаран», а «Патриа о муэртэ» – «Родина или смерть».

Петр Петрович снова сел на Сашину кровать.

– Дело в том, – сказал Петр Петрович, – что это было двадцать девять лет назад. Поэтому ты ничего об этом не знаешь. Ты меня слушаешь?

Саша кивнул.

– Испанские революционеры сражались не хуже кубинцев, но их было мало, а испанским фашистам помогали германские и итальянские фашисты. Силы были не равны, но дрались революционеры храбро… Я сам был в Испании в те годы, солдатом Интернациональной бригады. У нас в бригаде были немцы, французы, англичане, венгры – в общем, все, кому дорога была испанская революция, кто ненавидел фашизм. – Он помолчал. Потом прибавил: – Как это хорошо, когда умеешь ненавидеть. Знаешь, люди, которые умеют ненавидеть плохое, самые замечательные люди.

– Петр Петрович! – У Саши сильно-сильно закружилась голова, он крепко сжал кулаки и уже хотел из последних сил крикнуть: «А я плохой, я самый плохой человек на свете, потому что в кармане моей куртки лежит ваше письмо к Игорю…» Но вместо этого он сказал: – Петр Петрович, расскажите мне еще про Испанию.

– Ладно, – согласился Петр Петрович, – слушай… Во время одного боя меня сильно контузило, и я потерял сознание, ну и фашисты меня схватили. Привезли в деревню и бросили в подвал. В подвале уже сидело трое мужчин. Один старик, видно испанский крестьянин, и двое мужчин помоложе. Они сидели в трех разных углах подвала. Я сел в четвертый. Так мы и сидели, каждый в своем углу. А где-то совсем недалеко слышались разрывы гранат, уханье пушек. Наши продолжали бой.

«Надо поговорить с ними, – подумал я. – Но, может быть, среди них был фашист, которого посадили сюда подслушивать наши разговоры? Такое тоже могло быть».

Сидим, молчим, смотрим друг на друга. И вдруг я слышу в перерыве между грохотанием боя, будто кто-то поет. Тихо так поет, еле слышно. Поднял голову, оглянулся: вижу – поет мужчина, который сидит напротив меня. Поет на французском языке. Рубашка на нем разорвана, один глаз заплыл от удара. В общем, совсем вроде ему незачем петь. А он поет. И вдруг меня как ударило: он пел «Интернационал»!

– Понимаешь, – сказал Петр Петрович, – этот человек пел «Интернационал», хотя был избит и еле двигал губами, и рядом шел бой, и надо было совсем не петь, а постараться, пользуясь наступлением наших, вырваться из подвала.

Саша открыл глаза.

– И тут я догадался, почему он пел. Он искал товарищей по борьбе. Он хотел узнать, кто сидит рядом с ним: друзья или враги. Тогда я встал перед ним и тихо пропел по-русски: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов. Кипит наш разум возмущенный и в смертный бой вести готов…»

Ах, как ударили по сердцу Петра Петровича эти слова, хотя прошло столько лет и казалось, что эта испанская история давно забыта. Он замолчал. Перед ним стояли те трое из подвала.

– Ну? – сказал Саша.

– «Камарад», – сказал мне француз. Это значит – товарищ, друг. И показал на место рядом с собой.

Теперь нас было двое. И тогда поднял голову второй мужчина и запел «Интернационал» на немецком языке. Потом он пересел к нам. Мы сидели рядом, плечом к плечу: русский, француз и немец. Мы сидели рядом, и я чувствовал теплое плечо француза. Понимаешь, мы верили друг другу. В этот момент во всем мире не было более верных товарищей, чем были мы. Без слов. «Интернационал» был для нас как пароль…

А бой приближался. Старик испанец что-то сказал по-испански, подошел к ящикам, которые стояли у стен, и попытался сдвинуть один из них. Ящики были тяжелые, и он показал нам, что нужно дверь завалить этими ящиками и чтобы мы помогли ему это сделать. Мы стали подтаскивать ящики к дверям. Ставили один на другой. В два ряда поставили, накрепко завалили дверь.

Старик правильно придумал; нам надо было продержаться в подвале, пока наши захватят деревню. И только мы отошли от дверей, как послышались чьи-то быстрые шаги. Кто-то откинул засов и толкнул дверь. Но дверь даже не шелохнулась: ящики были тяжелые. Тот толкнул дверь сильнее и громко крикнул по-испански. По лестнице зацокали еще чьи-то шаги, и теперь уже вдвоем они поднавалились на дверь. Мы все четверо, как по команде, бросились к ящикам и стали их придерживать со своей стороны…

А бой уже был в деревне, нам нужно было продержаться, может быть, минут десять, не больше. Мы услышали, как те двое стали быстро подниматься по лестнице…

Мы думали, что они ушли, а они не ушли. Они подобрались к окну, вышибли стекло и бросили к нам в подвал гранату. Она упала ближе всех к немцу. Я видел ее упругий гофрированный корпус. Еще секунда, она взорвется и разлетится на тысячу мелких осколков. И тут немец бросился вперед и накрыл эту гранату своим телом, и она взорвалась под ним.

– Зачем он это сделал? – спросил Саша.

– Он не хотел, чтобы погибали все, – сказал Петр Петрович. – Он хотел, чтобы мы остались жить и продолжали борьбу. По-моему, он ненавидел фашизм больше, чем любил жизнь. Такой был человек. И тогда старик испанец, который, может быть, до сих пор даже не участвовал в революции, тихо-тихо сказал: «Но пасаран»…

К Саше пришла медсестра, чтобы сделать ему укол пенициллина, и Петр Петрович замолчал.

Саша крепко-крепко зажмурился, он очень боялся. Он даже не мог смотреть на иглу, так он боялся. Но Саша не выдал себя, потому что над ним возвышалась лохматая голова Петра Петровича. А рядом с ним стояли те трое из подвала: француз, немец и испанский крестьянин. Саша отлично их всех видел.

Они стояли перед ним как живые.

Глава одиннадцатая

Однажды, когда Саша был еще болен, пришло от папы письмо. Бабушка надела очки, села около Саши и стала читать.

– «Дорогие мои Оля и Саша! – писал папа. – У нас уже выпал снег, и работа моя теперь идет медленнее. Только вчера вернулся из небольшого похода: ходили в район гейзеров. Мороз был десять градусов, а температура воды в озерках от гейзеров тридцать шесть градусов тепла. Мы все отлично выкупались. А теперь о самом главном: я здесь должен прожить до следующей осени. Может быть, вы ко мне приедете? А то я совсем одичал и сильно скучаю о вас. А здесь для вас дивное диво. Будете купаться в озерах зимой, ходить на лыжах, ездить на собаках. А кроме всего прочего, здесь снег соленый, потому что морские штормы и ветры поднимают большое количество морских капель в воздух, эти капли замерзают и вместе со снегом падают на землю. Разве это не сказка: соленый снег? Приезжайте, не пожалеете.

Сашка, ты будешь ездить в школу на собаках. Их у меня девять: Троп, Ветка, Игла, Леди, Музыкант, Тяпа, Сокол и Бутон. А самый главный пес Алерт – это вожак, он бежит впереди, ведет упряжку. Он рыжий, очень сильный и умный. Приезжайте. Я вас подыму к кратеру вулкана, и вы почувствуете, как дрожит под ногами земля и кто-то сопит в кратере, точно дышит через большой-большой нос. И вы сможете просто, например, плюнуть в кратер. Это ведь замечательно!

Ваш бородатый „очкарик“. Самый низкий поклон Евдокии Фроловне.

Сергей».

– Не надо мне его поклонов! – возмутилась бабушка. – Чего придумал! Больного, слабого ребенка тащить на Камчатку. Виданное ли дело: соленый снег, купание в озерах, в школу на собаках ездить. Сказочник. Вот я ему сама отпишу.

– А я поеду на Камчатку, – сказал Саша. – Я поеду.

– Прежде всего, – сказала бабушка, – надо поправиться и посоветоваться с врачом. А может быть, тебе нельзя менять климат?

– А ты не пиши пока папе письмо, – попросил Саша. – Не будешь писать?

– Не буду, – сказала бабушка. – Только поправляйся поскорее.

А когда пришла мама, он сказал:

– Я скоро поправлюсь, и мы поедем к папе. Ладно? Я тебя очень прошу. Очень, очень, очень…

Вот хорошо бы уехать к папе на Камчатку, забыть про московские неприятности, не ходить в эту школу. А письмо Петра Петровича можно было оставить у бабушки, и она все бы сделала как надо. Тогда ему стало бы так легко и свободно и можно было жить в полное свое удовольствие.