Текст книги "Хорошим людям – доброе утро (Рассказы и повести)"

Автор книги: Владимир Железников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

– Можешь выкупаться, – сказала мама.

– А ты?

– Я не буду.

Море было теплым и тихим. Я плыл долго и все ждал, когда мама крикнет, чтобы я возвращался. Но мама не кричала, а я уже устал. Тогда я оглянулся. Мама сидела, как-то неловко поджав под себя ноги. Я подумал, что мама похожа на раненую птицу. Один раз я нашел на озере утку с перебитым крылом, она также как-то неловко сидела. Я поплыл назад. Вылез на берег. От напряжения у меня дрожали ноги и в ушах сильно стучало. Лег животом на горячие камни и опустил голову на руки. Совсем рядом зашуршали камни, кто-то прошел чуть ли не по моей голове и остановился. Я приоткрыл глаза и увидал ноги в исцарапанных и сбитых от постоянного хождения по камням сандалиях. Я поднял голову: за маминой спиной стояла маленькая девочка и рассматривала собак на платке. Когда она заметила, что я уставился на нее, то отвернулась от собак.

– Тебя как зовут? – спросил я.

– Сойка, – ответила девочка.

– Сойка? – удивился я. – Это птичье имя. А может быть, ты лесная птица из породы воробьиных?

– Нет. Я девочка. Я живу на Крымской улице, дом четыре.

«Ну, Сойка так Сойка, – подумал я. – Мало ли каких имен не придумывают родители для своих детей. У нас, например, в классе учился мальчик, которого звали Трамвай. Его отец был первым вагоновожатым на первой трамвайной линии, проложенной в городе. Это было, можно сказать, историческое событие. В честь этого он дал своему сыну имя Трамвай. Не знаю, как они называют его дома: Трамвайчик, или Трамчик, или Трамваюшко? Язык сломаешь. Комедия. А Сойкин отец, вероятно, охотник».

– Сойка, – спросил я, – твой отец охотник?

– Нет. Он колхозный рыбак. Бригадир.

Мама повернулась, посмотрела на Сойку и сказала:

– Ее зовут не Сойка, а Зойка. Правда? – Девочка кивнула. – Просто она еще маленькая и не выговаривает букву «з».

– До свидания, Зойка, – сказала мама.

– До свидания, Сойка, – сказал я. Теперь мне больше нравилось имя «Сойка». Смешное имя и какое-то ласковое.

Деда дома не оказалось. Он пришел значительно позже, когда на соседнем дворе уже раздавались голоса курортников. Наша соседка сдавала внаем комнаты приезжим. Дед пришел веселый. Он похлопал меня по плечу и сказал:

– Ну, вот что, Катюша (это так зовут мою маму), завтра пойдешь наниматься на работу. Я уже договорился. В санаторий, по специальности, медицинской сестрой.

– Вот это хорошо! – сказала мама.

И вдруг дед вскипел. Он даже закричал на маму:

– Долго ты будешь в прятки со мной играть, что у тебя случилось?

Мама рассказала деду про дядю Николая и про то, что он говорил о папе.

– Все это твои придирки к Николаю. Он хороший парень.

– Он был бы плохим отцом для Толи, – упрямо сказала мама.

– Толя, Толя! Семь пядей во лбу. Толя первое время мог бы пожить у меня.

– Я не останусь без мамы, – сказал я. – И она тоже никуда не поедет. Я не люблю дядю Николая.

– А ты-то что? Ты даже не знал своего отца. Николай его обидел. А если Николай прав, если он до сих пор где-нибудь живет там, в чужой стране?

Дед сказал страшное. «Папа живет там, в чужой стране? – подумал я. – Значит, он просто предатель».

– Этого не может быть, – сказал я.

– Много ты понимаешь в людях! – ответил дед.

– Отец, сейчас же замолчи! – закричала мама. – Подумай, что ты говоришь?

Последних слов ее я уже не слышал. Я выскочил из дому и побежал по темным улицам Гурзуфа.

– Толя, Толя!.. – послышался голос мамы. – Вернись!.. Толя-я!..

Я решил тут же уехать от деда, раз он мне такое сказал. Он, видно, меня ненавидит, потому что я как две капли воды похож на своего отца. И мама из-за этого никогда не сможет забыть про папу. У меня не было ни копейки денег, но я прибежал на пристань. Там стоял тот самый теплоход, на котором мы приехали в Гурзуф. Я подошел к капитану и спросил:

– На Алушту?

– На Алушту!

Я думал, что капитан меня узнает, но он меня не узнал. Я немного прошелся по причалу и снова подошел к капитану:

– Товарищ капитан, вы меня не узнали? Мы вчера приехали с мамой на вашем теплоходе.

Капитан внимательно посмотрел на меня.

– Узнал. А ты куда один так поздно?

– Надо в Алушту, срочно. А денег у меня нет, не успел у мамы захватить. Пропустите без билета, а я потом вам отдам.

– Ладно, садись, – сказал капитан. – Довезу.

Я проскочил на теплоход, пока капитан не передумал, и уселся на последней скамейке, в углу.

Теплоход отчалил, качаясь на волнах. За бортом мелькали береговые огоньки. Они все больше и больше удалялись, а впереди было черное ночное море. Оно шумело за бортом, обдавало меня холодными брызгами. Ко мне подошел матрос и сказал:

– Эй, паренек, тебя капитан зовет в рубку.

Я встал и пошел. Идти было трудно, сильно качало, и палуба уходила из-под ног.

Капитан стоял за рулем и смотрел в темноту. Не знаю, что он там видел. Но он смотрел пристально и изредка крутил колесо то в одну, то в другую сторону. Над ним горела тусклая электрическая лампочка, и такие же лампочки горели на носу и на корме теплохода. Наконец капитан оглянулся:

– Ну, что там у тебя стряслось?

Я промолчал. Мне нечего было говорить этому чужому человеку. Но он ко мне пристал, и я в конце концов сказал:

– С дедом поругался…

– Так, – сказал капитан и снова уставился в темноту.

Я начал говорить, что уезжаю к своему приятелю Лешке и там как-нибудь устроюсь, но тут наш теплоход загудел и заглушил все мои слова.

– Так, – снова сказал капитан, – а как же мама? Ох, эти гордые сыновья, они всегда думают только о своей персоне, а что бы им подумать о маме?

– Маму жалко, – ответил я.

– А деда не жалко? Старик погорячился, а ты сразу в амбицию.

Я не стал отвечать капитану – ведь он ничего не знал…

– А твой дед славный человек. Чебуреки делает – пальчики оближешь.

– Это не самое главное. – Я со злостью отвернулся.

Навстречу нам шел катер. Он тоже в ответ загудел. Катер был маленький, его почти не было видно в ночном громадном море, только электрические лампочки, которые висели на нем, плыли, раскачиваясь на волнах.

– У него три сына на войне погибли, – сказал капитан. – Здесь, в Крыму, мы вместе воевали. Несколько дней были в бою. Устали и ночью легли поспать, крепко прижавшись друг к другу. А утром встать не можем, примерзли к земле. Поотрывались, и в бой. Они все трое так и погибли в этом бою. Холодно было воевать.

Капитан замолчал. Из-за шума волн и гула машины говорить было трудно, приходилось все время кричать. Мы молчали до самой Алушты. Когда причалили, я повернулся и пошел. Медленно так. Вышел на пристань. Постоял. Потом появился капитан. Он мне сказал:

– Я на твоем месте вернулся бы назад. Нехорошо так. Завтра я к вам зайду и все улажу. Мы с твоим дедом старые друзья.

– Не могу я.

– А я все же на твоем месте вернулся бы. Мать сейчас небось по всему Гурзуфу бегает, тебя ищет. – Капитан закурил. – Привычка с войны. Никак не могу бросить курить. Ну, пошли в обратный рейс. – Капитан бросил папиросу в море и тяжело прыгнул на палубу теплохода. А я следом за ним. Сел на старое место и просидел до самого Гурзуфа. Когда причалили, я услыхал голос деда:

– Костя, ты не видел, мой паренек не уезжал с тобой рейсом на Алушту?

Капитан промолчал. Тогда я сказал:

– Здесь я! – и вышел на пристань.

* * *

Мама и дед уходили на работу рано, и я оставался один. Каждое утро я просыпался от одних и тех же слов:

– У-ух ты, зайчишка мой! У-ух ты, зайчишка какой! – Это наш сосед Волохин играл со своим маленьким сынишкой, пока его жена торговала персиками на базаре.

Но сегодня Волохин не играл с сыном, а отчаянно ругал свою жену. Я вышел на улицу. У Волохиных калитка была открыта, и по двору с ребенком на руках расхаживал Волохин – длинный, белесый мужчина. Он помахал мне рукой и заискивающе попросил:

– Моя ушла и пропала. А мне надо уходить. Посиди, пожалуйста, с зайчишкой.

Не успел я опомниться, как «зайчишка» оказался у меня на руках, а Волохина и след простыл.

Ребенок был толстый, лицо у него было как помидор. Я начал его трясти и раскачивать, но он не произносил ни звука. «Немой какой-то, – подумал я. – Ни разу не слышал его голоса». У меня устали руки, и я опустил «зайчишку» на землю. И вдруг он как заорет. Пришлось снова взять его на руки и продержать до прихода Волохиной.

– Мой длинный уже убежал? – спросила Волохина. – Дырявая калоша! Другие мужья с женами на базаре торгуют. А этому неудобно. Он физрук в санатории, и его могут узнать отдыхающие. Начальник!

Я выскользнул в калитку и направился к морю. Шел по набережной и стучал палкой о железную изгородь городского парка, в который никого из местных жителей не впускали. Там построили санаторий. И тут я увидел Волохина – он играл в теннис с толстым мужчиной.

Волохин заметил меня, подбежал к изгороди. Он вытер со лба пот рукой и сказал:

– Работаю. Восстанавливаю нормальный вес у больного. Ну как, моя ругалась?

– Ругалась.

– Жестокая женщина! – Он рассмеялся. – Но хозяйка первый сорт. Во всем у нее расчет. Давай заходи.

– Меня же не пропустят, – сказал я.

– Давай заходи. – Волохин тряхнул головой. – Я дам команду.

Я подошел к входу в парк.

– Ивановна, запомни этого паренька, – сказал Волохин контролерше. – Чтобы всегда, в любой час, его пропускали.

Весь день я проторчал в парке, подавал волейболистам мяч, играл с толстым курортником вместо Волохина в теннис. А вечером, когда вернулся домой, застал у нас Волохину. Она разговаривала с мамой.

– Народу в этом году приехала тьма. Ты почему, Катерина, не сдаешь комнаты? Лишние деньжонки не в тягость карману.

– У нас тесно, – ответила мама.

– Слушай, что я тебе скажу. – Волохина наклонилась к маме. – У меня отдыхающих уже много, в милиции больше не пропишут, а места еще есть. Ты давай оформляй их на свою площадь в милиции, а жить они будут у меня. Десять рублей тебе за это.

– Нет, – ответила мама. – Нам своих денег хватает.

– Даровые же деньги…

– Толя, ты ужинать будешь? – спросила мама.

– Да, – ответил я и посмотрел на Волохину.

– Ишь какие! – сказала она со злостью. – Разыгрывают из себя честных. А у самой-то муженек!.. Это всем известно.

Волохина хлопнула калиткой и ушла. Мы с мамой сидели молча и про ужин забыли. А Волохина стояла у забора и громко разговаривала с какой-то отдыхающей про войну, про то, как ее муж честно воевал, а некоторые сдавались в плен.

На другой день, когда я проходил мимо парка, меня окликнул толстый курортник и позвал играть в теннис. У входа я наскочил на Волохина.

– А, сосед, – сказал Волохин. Он взял меня за плечо и подвел к контролерше. – Ивановна, чтоб больше этого паренька здесь не было. Ходят всякие посторонние. До свидания, дорогой, – и Волохин помахал рукой. – Привет маме!

Я не знал, что делать. Если бы я был взрослым, то подрался бы с Волохиным. Я взобрался на гору к развалинам старинной татарской крепости и просидел там целый день. Когда я возвращался домой, то увидел маму, а в нескольких шагах позади нее дядю Костю. Я не стал их нагонять, а пошел следом.

Так мы шли друг за другом. Дядя Костя почему-то не догонял маму. А я не догонял ни маму, ни дядю Костю.

У калитки нашего дома прогуливался Волохин с ребенком на руках.

– А у этой женщины, зайчишка, – показал Волохин на мою маму, – муж бяка.

Мама ничего не ответила Волохину и прошла в калитку, а к нему подошел дядя Костя.

– Вот что, почтенный, – сказал дядя Костя, – если ты еще раз скажешь эти слова, я тебе… В общем, будешь иметь дело со мной!

– Но-но-но… – Волохин отступал к своей калитке. – Осторожнее! У меня ребенок на руках.

Я подошел вплотную к дяде Косте. Лицо его стало красным. Я подумал, что он сейчас ударит Волохина, но он тихо сказал:

– Великолепный негодяй. Прикрывается ребенком.

Мама ждала нас во дворе. Она сказала мне:

– Зря мы приехали в Гурзуф. Все у нас здесь не ладится.

– Да бросьте вы обращать внимание на всяких негодяев! – сказал дядя Костя.

А я подумал, что мама права. Жили бы мы на старом месте, там хоть Лешка был. Он верный друг.

Дядя Костя ушел. Мы с дедом сидели во дворе, когда почтальон принес мне новое письмо от Лешки. Я разорвал конверт. В нем, кроме маленькой Лешкиной записки, оказалось еще одно письмо, в белом конверте, с обратным адресом, написанным не по-русски. Скоро я разобрал, что оно было из Чехословакии. «Странно, – подумал я. – Маме письмо из Чехословакии». Я подержал его в руках, и неясная тревога вдруг овладела мной. Почему-то не хотелось бежать к маме с этим письмом. Но тут мама сама вышла во двор.

– Толя, ты не видел моего платка? – спросила мама. – Ах, как жалко, кажется, я его потеряла. Милый платочек. И память о нашем городе.

– Мама, – сказал я, – тебе письмо из Чехословакии. Леша переслал. Оно прибыло на наш старый адрес.

– Из Чехословакии? – удивилась мама и сразу забыла про платок.

Дед поднял голову. Мама торопливо надорвала конверт, я видел – у нее дрожали руки, и вытащила письмо.

– Почерк Карпа, – сказала она. – Я не могу читать, дрожат руки и мелькает в глазах… Ничего не вижу…

– Толя, читай, – сказал дед.

Я взял из маминых рук письмо. Там было несколько пожелтевших тетрадочных страничек. А первым лежал новенький, белый листок бумаги, исписанный крупными, ровными буквами.

Я начал читать:

– «Дорогой товарищ Катерина Нащокова! Пишет письмо старый чех, дед Ионек. Точнее, пишет не дед, он не знает русского языка, а его внучек Зденек.

Слава богу, наконец-то я нашел вас. Теперь получу ответное письмо, и тогда я успокоюсь.

Пересылаю письмо вашего мужа, погибшего на чехословацкой земле. Я должен был давно отправить вам это письмо, но во время фашистской оккупации письмо у меня хранилось отдельно от конверта с адресом. И конверт пропал, когда фашисты сожгли мой дом. Несколько лет я узнавал вашу фамилию, ведь в письме ее не было. Я писал много писем в Советский Союз, но по одним именам: Карпишек (так мы звали вашего мужа) и Катерина – много ли узнаешь?

Наконец я разыскал одного чеха-партизана из отряда вашего мужа. Он жил в Высоких Татрах. Я поехал к нему. Он меня отправил к другому партизану в Братиславу. В общем, я объездил десять человек. Все помнили русского, а фамилии его не знал никто. Командир партизанского отряда знал, но он погиб. Мой сын знал, но он тоже погиб. А потом, когда узнали вашу фамилию, начали искать ваш адрес. На это понадобилось немало времени.

Дорогая панна Катерина! Приезжайте к нам в гости. Берите сына и приезжайте. Здесь у нас в селе в каждом доме примут вас, как родную. Приезжайте, будьте ласковы.

Ионек Брейхал».

Я отложил письмо деда Ионека и посмотрел на папин почерк, на листки бумаги, пожелтевшие и высохшие. Они стали, как крылья бабочек в коллекции или листья и травы в гербарии. И, не поднимая головы, я начал читать папино письмо.

– «Дорогие Катя и Толя! Давно вы не получали моих писем, а это мое последнее письмо. Больше мне уже не придется ходить по земле. На рассвете я буду в руках гестаповцев. Но сначала по порядку.

Мы возвращались с боевого задания. Бомбили тылы врага. Летели мы в одиночку. Наш самолет получил повреждение и отстал от основной группы. Над Чехословакией самолет загорелся, и я приказал всем прыгать. Последним прыгнул сам.

В ту минуту, когда я приземлился и погасил парашют, меня окружили фашисты. Их было человек десять. Они обыскали меня, отняли пистолет и твое письмо. Документы в полеты мы не брали.

„Один?“ – спросил офицер.

Было раннее утро, только немного начинало сереть, и фашисты не могли точно рассмотреть, сколько человек сбросилось на парашютах. Видимо, они засекли одного меня.

„Один, – сказал я. – Остальные погибли. Там, там, – я показал на небо“.

„Яволь“[2]2
  Яволь (нем.) – конечно, как сказать (в ироническом смысле).


[Закрыть]. – Офицер засмеялся. Он что-то приказал солдатам и побежал с ними к рощице, которая виднелась вдали.

Двое солдат отвезли меня на мотоцикле в город, в гестапо. Там я пробыл десять дней, а потом попал в концентрационный лагерь. Русских в лагере не было. Одни чехи. После гестапо мне было трудно работать: болели руки и ноги. Но не пойти на работу было нельзя. Больных отправляли в госпиталь. А оттуда никто не возвращался. И я работал.

Из лагеря мне помогли бежать чешские товарищи. Они переправили меня в партизанский отряд. Отряд был маленький, всего человек двадцать, и нам приходилась туго. И вот мы взорвали железнодорожный мост, который был очень нужен фашистам. Они через него возили нефть из Румынии в Германию.

На другой день фашисты приехали в село, расположенное поблизости от моста, пришли в местную школу и арестовали целый класс ребят – двадцать мальчиков и девочек. Это было „наше“ село. У нас там жили свои люди. Одним из таких был дед Ионек, отец партизана Франтишека Брейхал. Он нам и принес эту новость.

Фашисты дали срок три дня: если в течение трех дней не появится тот человек, который взорвал мост, дети будут расстреляны.

И тогда я решил идти к гестаповцам. Чехи меня не пускали, они сказали: „Дети наши, мы и пойдем“. Но я ответил, что если пойдет кто-нибудь из них, чехов, то фашисты из мести все равно могут расстрелять ребят. А если придет русский, то дети будут спасены. И я пошел с дедом Ионеком.

Теперь ночь, а утром я пойду к фашистам. Когда ты получишь это письмо, то расскажи всем, как я погиб. Главное, найди моих товарищей по полку, пусть обо мне вспомнят.

Все. Уже рассвет. А у меня еще много дел. Сейчас я передам и письмо и конверт деду Ионеку. Он все это сохранит и, когда придет время, отправит вам.

Прощайте. Ваш Карп».

Весь вечер дед читал папино письмо. Потом он долго сморкался, теребил рукой колено и, наконец, сказал:

– Катенька, мне надо пройтись. Ты не возражаешь? – Он показал на папино письмо. – Я возьму его с собой.

Маме надо было идти в санаторий, чтобы сделать укол одному больному, и я пошел вместе с ней. Не хотелось оставаться одному. На обратном пути мы встретили Сойку, ту самую девочку, которая купалась со мной в первый день.

– У меня ваш платок. Одна тетя его нашла, а я ей сказала: «Я знаю, чей это платок».

Сойка протянула маме платок, та развернула его и посмотрела, в какой раз, на эту собачью выставку.

– Я дарю его тебе, – сказала мама. – Он ведь совсем детский. Собаки.

Я посмотрел на маму и понял: она не хотела, чтобы этот платок возвращался к ней и о чем-то ей напоминал. Может быть, о дяде Николае. А мне все равно было жалко платок. И ведь не маленький я. А жалко. Привык к собакам. Но тут я перевел глаза на Сойку. Что случилось с ее лицом, просто не передать. Какие у нее были испуганные, недоверчивые, настороженные глаза. Она не верила своему счастью. Ей эти собаки нравились, видно, еще больше, чем мне. У меня после этого всю мою жадность как рукой сняло.

– Эту собаку зовут Джаз, – сказал я. – А вот этого маленького песика Подкидыш. Остальным ты сама придумай имена.

– До свидания. – Она торопилась побыстрее уйти. – Я их уже полюбила.

Мы молча дошли до дома. Я разделся и лег спать.

– Мне кажется, что он все время был жив, – сказал я, – а погиб только вчера.

– Спи, Толя. Пересчитай, сколько над нами звезд, и заснешь.

– А ты?

– Мне не заснуть, мне звезды уже не помогают. Я дождусь деда.

* * *

На следующее утро я встал рано и ушел на рыбалку. Я любил ловить рыбу. Правда, я был плохой рыбак, вечно зевал, когда начинался клев. Но я любил ловить рыбу. На море тихо. Солнце. И настроение то веселое, то грустное. Можно подумать о маме, о дяде Косте и о дедушке. Можно поговорить с папой. Так, про себя. А сегодня я придумал написать папе письмо. Пусть многим это покажется странным, а я все равно напишу. Мне так захотелось написать ему письмо, я ведь никогда ему не писал. Напишу и отправлю Лешке.

Лешке можно, он поймет.

Тихо на море. Солнце искрится в воде. И никто тебе не мешает – что хочешь, то и придумывай. «Хорошо, что мы с дядей Костей любим море, – подумал я. – И хорошо, что есть такой дядя Костя». Но папе я тоже не могу изменить, и я придумал: буду морским летчиком.

Когда я возвращался, то увидал маму, она шла к пристани.

«В Ялту едет, – догадался я. – В горвоенкомат. Искать папиных товарищей».

Мама была в белом платье, которое давным-давно не одевала, и в белых туфлях на высоком каблуке.

У причала стоял теплоход дяди Кости. Мама поднялась на пирс, и ей навстречу вышел дядя Костя. Мне очень хотелось подойти к ним, но я почему-то не подошел. Я спрятался за будку билетной кассы и смотрел за ними. Я почти ничего не видел, только широкую спину дяди Кости в белом кителе.

Потом теплоход отчалил.

Я долго смотрел вслед теплоходу, пока он не превратился в маленькую белую точку, сверкающую на солнце.

На верхней набережной я встретил отряд артековцев. Они шли строем. В белых рубашках с красными галстуками и в коротких синих трусах. Загорелые. У них был настоящий крымский загар – светло-коричневый. Такого загара нигде не встретишь.

Почему-то, когда артековцы появлялись на улицах Гурзуфа, прохожие останавливались и смотрели на них. И сейчас все остановились, и я тоже остановился. А вожатый артековцев скомандовал, и они громко крикнули: «Всем-всем – доброе утро!»

Мне очень нравилось, что они так кричали.

После встречи с артековцами настроение у меня стало совсем хорошее. Спокойное такое и чуть-чуть грустное, но хорошее.