Текст книги "Хорошим людям – доброе утро (Рассказы и повести)"

Автор книги: Владимир Железников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

МАЙОР ЩЕГОЛЕЕВ
Рассказ

Третий день я жил в районном центре: ждал направления на работу. Вокруг меня было много новых совхозов, все они строились, и трудно было решить, куда меня отправить в первую очередь.

В это утро, как всегда, я пришел в исполком. В приемной председателя сидел мальчик.

– Занят? – спросил я и кивнул на дверь председателя.

– Занят, – ответил мальчик.

Дверь в кабинет была приоткрыта, и оттуда доносился возмущенный мужской голос:

– Мы этого инженера ждем шесть месяцев, а ты хочешь его потихоньку отправить в другой совхоз. Нам дома надо строить. Больше я не могу заставлять людей ждать! У меня ведь такой народ. Славный, милый, молодой народ или бывшие фронтовики. Они приехали на целину черт знает откуда, а мы не можем построить им дома. Я тебя и слушать не хочу! Ух, как я зол на вас: вечно тянете. Три дня держат инженера без дела, а мой славный народ ждет. Ух, как я зол! От злости прямо голова закружилась!

Я посмотрел на мальчика. Он поймал мой взгляд и сказал:

– Это дед. За инженером мы приехали.

– А как зовут твоего деда? – спросил я.

– Щеголеев Иван Сергеевич.

«Славный народ, славный народ… Ну конечно, это майор Щеголеев», – подумал я.

Когда я вошел в кабинет председателя, Щеголеев замолчал, сердито посмотрел в мою сторону и отвернулся.

Председатель тоже молчал – видно, не хотел при Щеголееве говорить, что я и есть тот самый инженер, из-за которого идет спор.

А я смотрел в красный, седой затылок Щеголеева и думал: «Ну что же ты, Щеголеев, отвернулся или так постарел, что не узнаешь старых друзей?»

И вдруг Щеголеев оглянулся и внимательно посмотрел на меня. Встал и, припадая на левую ногу, почти побежал мне навстречу:

– Алеша, милый Алеша! – Он обнял меня за плечи и все хлопал по спине. – Алеша, дорогой мой! Ах, как я рад тебе! – Он повернулся к председателю. – Мой старый друг. – Потом Щеголеев спросил меня: – Надолго к нам?

– Приехал строить.

– Строить? – Глаза у Щеголеева округлились, а потом он захохотал. Он смеялся от души, до слез.

– Здорово получилось, – сказал он председателю. – Придется у тебя инженера забрать на правах дружбы.

Председатель обиженно поджал губы и нехотя ответил:

– Везет тебе, Щеголеев. Только вы учтите, товарищ инженер, он вас будет уговаривать остаться в совхозе совсем, но из этого ничего не выйдет.

Через час мы уже пылили по грунтовой дороге в совхоз.

Щеголеев сам вел машину; его внук Леня сидел рядом с ним.

Щеголеев поминутно оглядывался на меня.

– Машка, Машка будет счастлива. Я все вспоминал: где, думаю, Алеха? Вот бы взял и прикатил на целину. – Щеголеев повернулся к Лене. – Ты что так скептически поджимаешь губы? Не догадался, кто это? Я тебе рассказывал, рассказывал, а ты все забыл.

– За меня не беспокойся, – ответил Леня. – Я ничего не забыл. – Леня незаметно посмотрел на меня. – Просто сомневался. Думал, он не такой.

– А какой же? – удивился Щеголеев.

– Ну, вроде тебя.

– Ты слышишь, Алеша, он считает, что все бывшие военные такие крикливые, как я. Особенно партизаны. Партизаны, партизаны… Ты-то помнишь партизан?

Щеголеев замолчал. И я тоже молчал.

Вспоминал прошлое, военные годы. Смотрел на Щеголеева и вспоминал…

* * *

Его привезли ночью. Дверь в палату широко открылась, и две сестры вкатили на коляске раненого.

– Свет, черт побери, свет вы можете включить, хотя бы на одну минуту?! – Он не говорил, а просто орал.

От этого голоса я сразу проснулся.

Сестра включила свет, и я увидел немолодого мужчину с большим красным лицом.

– Извините меня, – сказал мужчина, – терпеть не могу без света укладываться спать. Я же не крот, и если у нас такие комфортабельные условия, то могу я лечь нормально?

Обе ноги у него были перевязаны.

Наконец он улегся. Сестра потушила свет. Прошло минут пять.

– Вы спите? – спросил он. – Разрешите представиться. Майор Щеголеев. Иван Сергеевич.

– Алексей Петров.

– Какого рода войск?

– Сапер, инженерные войска.

– А я кавалерист. Больше двадцати лет на лошадках. Многие кавалеристы, знаете ли, переметнулись в танкисты, – сказал он с обидой. – А я нет.

Утром он проснулся и сразу стал звать санитарку.

Санитарка прибежала быстро – все же тяжелораненый и новый, только с фронта. К новым всегда больше внимания.

– Принесите горячей воды. Побриться надо.

– И-и-и… милый, потерпи, – ответила санитарка. – Здесь процедуры поважней.

Он зло почесал подбородок.

– Видали порядки? А у меня, пока не побреюсь, ноги в два раза сильнее болят, черт побери! – Он любил чертыхаться.

Скоро санитарка принесла ему в стакане воду. Щеголеев вытащил из тумбочки бритвенный прибор, намылил лицо и лежа, без зеркала, побрился.

Он брился каждый день, нещадно выскребая лицо. После этого у него сразу улучшалось настроение и он оживленно крутил красноватым, отполированным лицом.

– А я из партизан. В сорок первом, зимой, нас отправили в рейд по тылам врага. Дрались, голодали, мерзли. Кони до единого у нас пали. А люди живучие. Все кони пали, а люди выдержали. Тут я подсобрал местных мужиков и остался партизанить в белорусских лесах. Вот и партизанил, пока не пришибли. Разрывной в обе ноги навылет. Черт побери! Снайпер фашистский. Спасибо, что в ноги. Снайперу, я вам скажу, все равно. Он может и голову провинтить в одну секунду. И провинтил бы. Да я голову успел в окопчик спрятать, а ноги – нет.

– Вы не скажете, который час? – снова заговорил он.

– Десять.

– Что-то долго нет Машки.

– Знакомая работает в госпитале?

– Нет, со стороны.

– Могут не пустить. Здесь строго. Главный врач – профессор Железная Дисциплина.

– А я плевал на его железную дисциплину. Я с ним вчера уже побеседовал. Пусть только попробует не пропустить Машку, я камня на камне от госпиталя не оставлю.

– Что же вы сделаете? – спросил я.

– Что?.. – Он приподнялся на локтях. – Голодовку объявлю. Думаете, обвинят в дезертирстве? Кукиш. Я кадровик, у Котовского в гражданскую воевал и в партизанах остался по доброй воле.

В это время дверь нашей палаты открылась, и вошла девочка лет одиннадцати. На ней был надет длинный белый халат, и волосы повязаны белым платочком.

– А, Машка, наконец-то! Вот вам и Машка, – сказал он мне. – Ты почему поздно?

– Я пришла давно. Там все сердитые такие. Не пускают, и разговаривать никто не хочет. Говорю им: «В госпитале лежит наш командир, и мне надо его проведать». А они говорят: «Здесь много командиров».

– «Командир, командир»! Глупая башка, – тихо перебил ее Щеголеев. – Назвала бы отцом.

– А тут вышел толстый генерал, – продолжала Машка. – Они перед ним вытянулись. Он меня и пустил.

– Это главный. Его здесь зовут Железная Дисциплина. Ну, что я говорил? Он догадался, что со мной лучше по-хорошему. А, сапер?

Мне все-таки показалось, что Щеголеев любит немного прихвастнуть, и я промолчал.

– Как устроилась? – спросил Щеголеев.

– Хорошо. Во всей квартире только одна тетенька живет. Анна Семеновна. Она говорит, что вас считали убитым и хотели занять вашу комнату. А она не дала и все время платила за вас деньги в домоуправление. Она сказала: «Не такой он мужчина, чтобы так легко пропасть».

– Анна Семеновна меня знает, – сказал Щеголеев. – Ты у нее спроси, сколько я должен ей за квартиру. И отдай. Ну, куда же остальные соседи подевались?

– Эвакуировались, – сказала Маша.

– Сбежали, значит. Струсили.

– Ну почему же сбежали? – спросил я. – Сейчас из Москвы многие уехали. Женщины, старики, дети.

– Раз я говорю струсили – значит, знаю. Я бы их! Ну, пусть живут, тыловые крысы. С запахом на душе не больно сладко жить.

У него был неровный, крикливый характер. И он перескакивал в разговоре с одного предмета на другой с необыкновенной легкостью.

– Ты ела?

Машка кивнула головой.

– Врешь, – сказал Щеголеев. Он полез в тумбочку и достал манный пудинг, который нам давали на завтрак. – Ешь!

– Не хочу. Я ела, и чего вы ко мне пристали!

– Ешь, я тебе приказываю! Видали, какая взрослая стала – стесняется…

Он сказал, когда Маша ушла:

– Грубоват я, сам знаю. Часто кричу без толку. Солдафон. – И сердито добавил: – Своих детей никогда у меня не было и поэтому тонких родительских чувств не переживал. Не знаю, как они там обожают своих ребятишек. А Машку я в одной деревне подобрал, когда партизанил.

Во время ужина объявили воздушную тревогу, и все пошли в бомбоубежище. Я тоже прямо из столовой пошел в бомбоубежище. После отмены тревоги вернулся в палату.

– Слава богу, что пришли, – сказал Щеголеев. – Заждался. Вот номер телефона. Звякните – узнайте, как Машка.

Я долго звонил по телефону. Никто не снимал там трубку.

– Не отвечают? Ах, черт возьми! Волнуюсь я, прямо руки трясутся.

– Они, вероятно, ушли в бомбоубежище и не вернулись, – сказал я.

– Не успокаивайте меня! – зло перебил он. – Я сам знаю. А вы лучше еще раз позвоните.

Я звонил пять раз и наконец дозвонился. Оказывается, Анна Семеновна с Машкой прятались в метро.

– Молодец Анна Семеновна, – сказал Щеголеев. – Нечего зря головой рисковать. Бомбоубежище могут пробить, или дом завалится, а в метро надежно.

Ноги, видно, у него очень болели. Он во сне стонал. А днем, когда разговаривали, про них даже ни разу не вспомнил. Только во время перевязок всегда просил меня уйти.

– Неприятно смотреть, знаете ли, – сказал он. – Все там разворочено, и запах не из приятных.

Через несколько дней к нам зашел главный врач.

– Вот что, майор, – сказал он Щеголееву. – Правую ногу надо прооперировать, плохо срастается. – Он встал на колени перед кроватью Щеголеева и приложил ухо к его груди. – Сердечко пошаливает. Надо беречь сердце. Ну, хочешь, чтобы нога была хорошая?

– Не возражаю, – сказал Щеголеев.

– Тогда будем оперировать, но без наркоза. Сердце надо беречь. Согласен?

– Согласен, – ответил Щеголеев.

Перед операцией он сказал мне:

– Машке не говори, что операция. Скажи: увезли на перевязку или на снимки в рентгеновский кабинет. А ее отправь домой, пусть приходит завтра.

Щеголеева привезли через три часа. Его красное, отполированное лицо было на этот раз белым, как простыня, которой он был прикрыт.

– Почему он спит? – удивился я. – Ведь ему должны были делать операцию без наркоза.

– Ох, лучше не вспоминать, – ответила сестра. – Дали ему наркоз. Когда уже все приготовили к операции и сняли повязку с ноги, он вдруг говорит профессору: «Я без наркоза на операцию не согласен». В общем, боевой между ними получился разговор. Но товарищ майор профессора нашего перекричал, и вот сделали.

Когда Щеголеев очнулся, его начало тошнить, но он все же сказал:

– Терпеть не могу боли. Мне в гражданскую в колене кость сверлили, тоже после ранения, так я этого никогда не забуду. А главный хорош: его в кавалерию вполне можно ваять. Еле я его одолел. Артист.

После операции дела Щеголеева пошли лучше. Месяца через два, к тому времени, когда меня выписывали, он уже спускал ноги с кровати.

– Машка, – сказал Щеголеев, – сейчас Алеша пойдет на первую прогулку, а ты будешь его сопровождать. – Он хитро улыбнулся. – И знаете, куда вы пойдете? Вы пойдете в главный партизанский штаб – узнаете, как мои ребята.

Спорить со Щеголеевым было бесполезно, и мы с Машей, конечно, отправились в партизанский штаб. Там я узнал, что с отрядом Щеголеева совсем плохо. Их накрыли фашисты, и отряд ушел в болота. Посылали самолет, но никого не нашли.

Я вернулся и в мягких тонах рассказал все Щеголееву.

– Ты не темни, не темни! Говори прямо.

А когда я рассказал ему прямо, он сильно расстроился:

– Ах, какие славные, славные там ребята! Ведь им теперь из болота не выйти. Дураки, погибнут в болоте, засосет их. Умрут с голоду. Только я мог бы их разыскать и спасти. – Вдруг он изменился в лице. – Ну, да Машка… Еще Машка знает, где их найти. Она все знает.

Весь день он вставал и ложился. Десятки раз повторял одни и те же слова: «Машка знает. А там люди, славные люди…»

– Ты знаешь, там один мальчишка есть. Шестнадцать лет. Прирожденный математик. Настоящий Лобачевский. Однажды во время бомбежки высчитал скорость падения бомбы. А еще там есть агроном, тоже молодняк. Так он в лесу картошку сажал, особый сорт выращивает к мирному времени. В Белоруссии бульба – важнейшая культура. Слушай, – он схватил меня за руку, – слушай, Алешка, полетел бы ты к ним, а? Ведь пропадут. А? Ну, приедешь ты в новый полк – ни одного знакомого. А здесь тебя, как родного, примут, руки будут целовать. Ты сапер, ты им такую оборону устроишь. Ходы подземные.

– Ну что ты, Иван Сергеевич. Кто меня отпустит и как я их там найду? Ерунда!

– Да ты слушай, слушай! Вы там в один день оборудуете посадочную площадку и примете самолет с Большой земли. Я Машку отправлю с тобой. Она тебя отведет к партизанам. Я бы мог через штаб найти подходящего человека, но мне Машку жалко. А ты ее знаешь. Машку посылаю, понял? Слушай, Алешка, согласись, ведь какое славное, благородное дело сделаешь. Руки тебе будут целовать женщины.

– Ладно, – согласился я. – А без Машки нельзя? Ведь на парашюте прыгать надо.

– Нет, без Машки ты ничего не найдешь. Без Машки – это все равно, что акробатический номер под куполом цирка без тренировки.

На следующее утро я отправился в партизанский штаб.

– Ты наседай на них. Не уходи, пока не дадут согласия, – сказал Щеголеев.

Я пробыл в штабе весь день, но ничего не добился.

– Чиновники, – сказал Щеголеев. – Тыловые крысы. Отказать в таком деле!

– Они не отказали. Но им надо проверить меня, договориться с армейским отделом кадров, доложить начальству.

– На это уйдет две недели. А там люди погибают, – сказал он. – У меня от волнения ноги разболелись. – Он позвонил сестре. – Позовите главного врача.

– Вам плохо? – спросила сестра.

– Нет. Но мне нужен главный врач.

* * *

– В чем дело? – сухо спросил главный врач. – Что еще за паника?

– Да никакой паники, – сказал Щеголеев. – Помощь ваша нужна, товарищ генерал. – Щеголеев рассказал все. – Вас знают, вам это ничего не стоит. А Алешка кто? Жалкий саперный капитан. А тут нужно давить.

– Попробую, – сказал главный врач. – Попробую, но мне не особенно нравится вся эта история с девочкой. – Он посмотрел в лицо Щеголеева и увидал его глаза. Не знаю, что он там в них увидел, но только он тут же встал и ушел.

Главный врач принес хорошие новости. Мы должны были лететь не одни: с нами летело пятнадцать молодых ребят из десантных частей.

– Ну, теперь отлично, – сказал Щеголеев. – Теперь вы там наведете порядок. Десантники – отчаянные ребята.

Когда Щеголеев прощался с Машей, он плакал. Слезы стояли у него в глазах, и он совсем сник.

– Машка, ты там осторожнее. Алеша, следи за Машкой. Черт возьми, до чего я волнуюсь!

– А чего вы разволновались? – сказала Маша. – На себя не похожи. А помните, как я ходила в Домниковку, когда в ней немцы были? И ничего?

– Ничего, – сказал Щеголеев.

– А помните, я осталась в лесном лагере, и наскочили немцы. И я убежала. И ничего?

– Ничего. – Щеголеев смотрел ей в лицо с напряженным вниманием. – При первой возможности – сразу обратно. Слышишь, Машка? Это не детское дело – шататься по партизанским отрядам. Сразу обратно, тебе надо в школу.

– Я сразу. Вы не волнуйтесь.

Потом Щеголеев несколько раз поцеловал ее и сказал:

– Ну, дочка, иди.

* * *

Взрослому человеку трудно прыгать с парашютом, а тут девочка. Легонькая она, поэтому в ее парашюте сделали несколько дырок и привесили груз, чтобы не повисла в воздухе.

Вылетели ночью, к рассвету добрались. Машу сильно укачало.

– Ну, Маша, пора, – сказал я, а сам подумал: «Еще ни разу такие маленькие не прыгали с парашютом».

Я открыл дверь – там была серая пропасть и холод. А земли не было видно.

– Как только ты прыгнешь, тебя сразу перестанет тошнить. Я первый, а ты за мной.

Она подошла ко мне, и я крепко пожал ее ладошку. И вспомнил Щеголеева, его нервное, подвижное лицо. «Не спит сейчас, – подумал я, – беспокоится о Машке».

Я прыгнул, раскрыл парашют и стал вертеться по сторонам – искать в небе Машку. И, когда я ее увидел, когда я увидел эту крохотную черную точку, этот маленький комочек, я заплакал… А следом за нами попрыгали все ребята.

Я начал дергать за стропы парашюта, чтобы ускорить свое падение. Мне нужно было застраховать Машу на земле: она сама бы не справилась с парашютом. Она могла разбиться.

Приземлился, погасил парашют, быстро отстегнул лямки и побежал к тому месту, где приземлялась Маша. Зацепился за сук дерева, разорвал куртку и поранил руку, но все же успел. Подхватил Машу на лету и поцеловал. Так я был рад, что все закончилось благополучно.

Когда все собрались, я сказал:

– Отсюда надо быстрее уйти. Нас могли засечь немцы. Соображаешь, где мы?

– Да. Мы здесь до войны всегда землянику собирали. Фашисты сюда не пойдут. Они из лесу не дают выйти, а сюда редко добираются.

Она чувствовала себя в этом лесу, как в родном доме, и совсем не боялась. Она даже не боялась ночевать в темном лесу. Я лежал с открытыми глазами и ловил лесные шорохи, а она преспокойно спала.

Мы нашли партизан на третьи сутки. Они, когда увидели Машу, так прямо не знали, что делать от радости.

А через несколько дней мы приготовили площадку, и с Большой земли прилетел самолет с боеприпасами и продуктами. Машка на этом самолете улетела в Москву…

* * *

Щеголеев остановил машину. Он оглянулся.

– Вспомнил старое? – догадался он. – Надо отдохнуть. Жара, и ноги затекли.

– А у тебя сердце не болит? – спросил Леня.

– Видал наблюдателя? Машка приставила. Везде за мной ходит. Прилип. – Он повернулся к Лене. – Не болит у меня сердце. У меня никогда не болит сердце, это вы все с мамой придумали.

– Ну и хорошо, что не болит, – спокойно ответил Леня.

– А Маша что делает в совхозе? – спросил я.

– Машка – учительница. Строга до ужаса. – Щеголеев вынул из кармана фотокарточку. – Вот она, полюбуйся.

Это была совсем взрослая женщина Столько ведь лет прошло.

– Маша похожа на тебя, Иван Сергеевич, – сказал я. – И нос другой, и глаза не твои. А все равно похожа.

Щеголеев довольно улыбнулся.

– Я тебе поэтому и показал. Хотел проверить, не ты первый это подметил. У меня с ней родственные души. У нее даже мои привычки.

Щеголеев тяжело вздохнул:

– Скоро уйду на пенсию, буду сидеть около Машки и отдыхать. Буду ребятишкам рассказывать про эту проклятую войну. Люди быстро забывают прошлое, а ребятишкам надо знать, как нам это нелегко досталось.

– Поехали, что ли? – позвал Леня.

– Поехали, – ответил Щеголеев.

Он шел к машине впереди меня. Я посмотрел в его широкую, по-военному прямую спину и подумал: «Никогда ты не будешь сидеть возле Машки. Характер у тебя беспокойный. Если так сидеть, то нужно прислушиваться к перебоям сердца и к боли старых ран и ждать смерти. А ты ведь не захочешь прислушиваться…»

Щеголеев изо всех сил старался не хромать и опирался на палку. Но он сильно хромал.

ХОРОШИМ ЛЮДЯМ – ДОБРОЕ УТРО
Рассказ

Сегодня у нас праздник. У нас с мамой всегда праздник, когда прилетает дядя Николай – старый друг моего отца. Они вместе учились когда-то еще в школе, сидели на одной парте и воевали против фашистов: летали на тяжелых бомбардировщиках.

Своего папу я ни разу не видел. Он был на фронте, когда я родился. Я его видел только на фотографиях. Они висели в нашей квартире. Одна, большая, в столовой над диваном, на котором я спал. На ней папа был в военной форме, с погонами старшего лейтенанта. А две другие фотографии, совсем обыкновенные, гражданские, висели в маминой комнате. Папа там – мальчишка лет восемнадцати, но мама почему-то любила эти папины фотографии больше всего.

Папа часто снился мне по ночам. И, может быть, потому, что я его не знал, он был похож на дядю Николая.

…Самолет дяди Николая прибывал в девять часов утра. Мне хотелось его встретить, но мама не разрешила, сказала, что с уроков уходить нельзя. А сама повязала на голову новый платок, чтобы ехать на аэродром. Это был необыкновенный платок. Дело не в материале. В материалах я мало разбираюсь. А в том, что на платке были нарисованы собаки разных пород: овчарки, мохнатые терьеры, шпицы, доги. Столько собак сразу можно увидеть только на выставке.

В центре платка красовался громадный бульдог. Пасть у него была раскрыта, и из нее почему-то вылетали нотные знаки. Музыкальный бульдог. Замечательный бульдог. Мама купила этот платок давно, но ни разу не надевала. А тут надела. Можно было подумать, что специально берегла к приезду дяди Николая. Завязала кончики платочка сзади на шее, они еле дотянулись, и сразу стала похожа на девчонку. Не знаю, как кому, а мне нравилось, что моя мама похожа на девчонку. Очень, по-моему, приятно, когда мама такая молодая. Она была самая молодая мама в нашем классе. А одна девочка из нашей школы, я сам слышал, просила свою маму, чтобы та сшила себе такое пальто, как у моей мамы. Смешно. Тем более, что пальто у моей мамы старое. Даже не помню, когда она его шила. В этом году у него обтрепались рукава, и мама их подогнула. «Теперь модны короткие рукава», – сказала она. А платочек ей очень шел. Он даже делал новым пальто. Вообще я на вещи не обращаю никакого внимания. Готов ходить десять лет в одной форме, только чтобы мама покрасивее одевалась. Мне нравилось, когда она покупала себе обновки.

На углу улицы мы разошлись в разные стороны. Мама заторопилась на аэродром, а я пошел в школу. Шагов через пять я оглянулся, и мама оглянулась. Мы всегда, когда расстаемся, пройдя немного, оглядываемся. Удивительно, но мы оглядываемся почти одновременно. Посмотрим друг на друга и идем дальше. А сегодня я оглянулся еще раз и издали увидел на самой маминой макушке бульдога. Ох, до чего он мне нравился, этот бульдог! Музыкальный бульдог. Я ему тут же придумал имя: «Джаз».

Я едва дождался конца занятий и помчался домой. Вытащил ключ, у нас с мамой отдельные ключи, и потихоньку открыл дверь.

– Поедем в Москву, – услыхал я громкий голос дяди Николая. – Мне дали новую квартиру. И Толе будет со мной лучше, и ты отдохнешь.

У меня гулко забилось сердце. Поехать в Москву вместе с дядей Николаем! Я давно тайно мечтал об этом. Поехать в Москву и жить там втроем, никогда не расставаясь: я, мама и дядя Николай. Пройтись с ним за руку на зависть всем мальчишкам, провожая его в очередной полет. А потом рассказывать, как он летает на пассажирском турбовинтовом лайнере «ИЛ-18». На высоте шести тысяч метров, выше облаков. Это ли не жизнь? Но мама ответила:

– Я еще не решила. Надо поговорить с Толей.

«Ох, боже мой, она еще не решила! – возмутился я. – Ну конечно, я согласен».

– Право, мне смешно. Что он так запал тебе в память? – Это дядя Николай заговорил о моем отце. Я уже хотел войти, но тут остановился. – Прошло столько лет. Ты и знала-то его всего полгода.

– Таких помнят вечно. Он был добрый, сильный и очень честный. Один раз мы с ним заплыли на Адалары, в Гурзуфской бухте. Влезли на скалу, и я уронила в море бусы. Он прыгнул в воду не раздумывая, а скала была высотой метров двадцать. Смелый.

– Ну, это просто мальчишество, – сказал дядя Николай.

– А он и был мальчишкой, и погиб мальчишкой. В двадцать три года.

– Ты его идеализируешь. Он был обыкновенный, как все мы. Кстати, любил прихвастнуть.

– Ты злой, – сказала мама. – Я даже не предполагала, что ты злой.

– Я говорю правду, и тебе это неприятно, – ответил дядя Николай. – Ты вот не знаешь, а он не погиб в самолете, как тебе писали. Он попал в плен.

– Почему ты раньше об этом не рассказал?

– Я сам недавно узнал. Нашли новые документы, фашистские. И там было написано, что советский летчик, старший лейтенант Нащоков сдался в плен без сопротивления. А ты говоришь: смелый. Может быть, он оказался трусом.

– Замолчи! – крикнула мама. – Сейчас же замолчи! Ты не смеешь о нем так думать!

– Я не думаю, а предполагаю, – ответил дядя Николай. – Ну, успокойся, это ведь давно прошло и не имеет к нам никакого отношения.

– Имеет. Фашисты написали, а ты поверил? Раз ты так думаешь о нем, тебе нечего приходить к нам. Ты нас с Толей не поймешь.

Мне надо было войти и выгнать дядю Николая за его слова о папе. Мне надо было войти и сказать ему что-нибудь такое, чтобы он выкатился из нашей квартиры. Но я не смог, я боялся, что, когда увижу маму и его, просто разревусь от обиды. Раньше чем дядя Николай успел ответить маме, я выбежал из дома.

На улице было тепло. Начиналась весна. Около подъезда стояли знакомые ребята, но я отвернулся от них. Я больше всего боялся, что они видели дядю Николая и начнут меня расспрашивать о нем. Я ходил-ходил и все думал про дядю Николая и никак не мог додуматься, зачем он так плохо сказал о папе. Ведь он знал, что мы с мамой любим папу. Наконец я вернулся домой. Мама сидела за столом и царапала ногтем скатерть.

Я не знал, что мне делать, и взял в руки мамин платок. Стал его рассматривать. На самом уголке был нарисован маленький ушастый песик. Не породистый, обыкновенный дворняга. И красок художник для него пожалел: он был серенький с черными пятнами. Песик положил морду на лапы и закрыл глаза. Печальный песик, не то что бульдог Джаз. Мне его стало жалко, и я решил ему тоже придумать имя. Я назвал его Подкидышем. Не знаю почему, но мне показалось, что это имя ему подходит. Он на этом платке был какой-то случайный и одинокий.

– Знаешь, Толя, уедем в Гурзуф. – Мама заплакала. – На Черное море. Дед давно ждет нас.

– Хорошо, мама, – ответил я. – Уедем, только ты не плачь.

* * *

Прошло недели две. Как-то утром я открыл глаза, а над моим диваном на стене, где висел папин портрет в военной форме, – пусто. От него осталось только квадратное темное пятно. Я испугался: «Вдруг мама поверила дяде Николаю и поэтому сняла папин портрет? Вдруг поверила?» Вскочил, побежал в ее комнату. На столе стоял открытый чемодан. А в нем были аккуратно уложены папины фотографии и его старая летная фуражка, которая сохранилась у нас от довоенного времени. Мама собирала вещи в дорогу. Мне очень хотелось поехать в Гурзуф, но почему-то стало обидно, что на стене вместо папиной фотографии – темное пятно. Грустно как-то, и все.

И тут ко мне пришел мой лучший друг Лешка. Он был самый маленький в нашем классе, а сидел на высокой парте. Из-за нее виднелась только Лешкина голова. Он сам себя поэтому прозвал: «голова профессора Доуэля». Но у Лешки одна слабость – он болтал на уроках. И учительница часто делала ему замечания. Однажды на уроке она сказала: «У нас есть девочки, которые очень много внимания уделяют своим прическам». Мы повернулись в сторону Лешкиной парты, знали, что учительница намекает на его соседку. А он встал и говорит: «Наконец это, кажется, ко мне не относится». Глупо, конечно, и совсем не остроумно. Но получилось ужасно смешно. После этого я просто влюбился в Лешку. Многие над ним смеялись, что он маленький и голос у него тоненький, девчачий. А я нет.

Лешка протянул мне письмо.

– Перехватил у почтальона, – сказал он. – А то ключ доставать да лезть в почтовый ящик.

Письмо было от дяди Николая. Я совсем расквасился. Сам не заметил, как у меня слезы выступили на глазах. Лешка растерялся. Я никогда не плакал, даже когда схватился за горячий утюг и сильно обжег руку. Лешка пристал ко мне, и я все ему рассказал.

– Про твоего папку – это сущая ерунда. Столько орденов получил за храбрость, и вдруг струсил. Ерунда. А на этого Николая наплюй! Был и нет. И все. Зачем он вам?

«Нет, этого даже Лешка понять не мог. У него был отец, а у меня его никогда не было. А дядя Николай так мне раньше нравился, – подумал я. – Был и нет. И все. Веселый Лешка!»

Вечером я отдал письмо маме. Она ваяла новый конверт, запечатала туда невскрытое письмо дяди Николая и сказала:

– Скорей бы кончались занятия в школе. Поедем в Гурзуф, и ты будешь бродить по тем самым местам, где бродили мы с папой.

* * *

От Симферополя до Алушты мы ехали автобусом. В автобусе маму сильно укачало, и мы пересели на теплоход.

Теплоход ходил рейсом от Алушты до Ялты, через Гурзуф. Мы сели на носу и стали ждать отправления. Мимо прошел широкоплечий краснолицый моряк в темных очках, посмотрел на маму и сказал:

– Вас здесь зальет водой.

– Ничего, – ответила мама. Она вытащила из сумки платочек и повязала голову.

Моряк поднялся в рубку. Он был капитаном. И теплоход отчалил.

Из Гурзуфской бухты дул сильный ветер и поднимал волну. А нос теплохода разбивал волну, и брызги крупными каплями падали на нас. Несколько капель упало на мамин платок. На том месте, где стоял бульдог Джаз, появилось большое пятно. Мое лицо тоже было мокрым. Я облизнул губы и закашлял от соленой морской воды.

Все пассажиры ушли на корму, а мы с мамой остались на прежних местах. Наконец теплоход причалил, и я увидел деда – маминого папу. Он был в парусиновой куртке и матросской тельняшке. Когда-то дед плавал корабельным коком, а теперь он работал поваром в городской чебуречной. Делал чебуреки и пельмени.

Теплоход ударился о деревянный помост, матрос укрепил причальный трос. Капитан высунулся в окошко:

– Привет коку! В Ялту собрался?

– Привет, капитан! Дочь встречаю, – ответил дед и заспешил к нам навстречу.

А мама, как увидела деда, бросилась к нему и вдруг заплакала.

Я отвернулся. Капитан снял темные очки, и лицо у него стало обыкновенным.

– Слушай, братишка, надолго вы сюда?

Я сначала не понял, что он обращается ко мне, а потом догадался. Рядом никого не было.

– Мы, – говорю, – насовсем.

– А… – Капитан понимающе покачал головой.

* * *

Я проснулся от незнакомого запаха. Я спал во дворе под персиковым деревом. Это оно так незнакомо пахло. На скамейке сидела мама. Она была одета так же, как вчера. И поэтому мне показалось, что мы все еще в дороге, все еще не приехали. Но мы приехали. Просто мама не ложилась спать.

– Мама, – спросил я, – что мы будем делать?

– Не знаю, – ответила мама. – А в общем, знаю. Завтракать.

Скрипнула калитка, и во двор вошла маленькая, полная женщина в домашнем халате.

– Здравствуйте, – сказала она, – с приездом. Я ваша соседка, Волохина Мария Семеновна. Уж как ждал вас старик! Уж как ждал! Все говорил: у меня дочь красавица. – Соседка как-то непонятно замурлыкала. – Я-то думала, всем отцам их дочери кажутся красавицами. А теперь вижу, что не хвастал…

– Добрый день, – перебила ее мама. – Присаживайтесь.

– Мария! – раздался мужской голос из-за забора. – Я ухожу на работу!

– Подождешь! – грубо ответила женщина и снова повернулась к маме. – Мой, все ему некогда. Такая красотка и без муженька, – продолжала соседка. – Ну, здесь вы не пропадете. На курортах мужчины ласковые.

– Перестаньте, – сказала мама и посмотрела в мою сторону.

– Мария! – снова раздалось из-за забора. – Я ухожу!

Соседка убежала. А мы с мамой позавтракали и пошли гулять по городу. Людей на узких гурзуфских улицах было мало. Местные работали, а отдыхающие сидели у моря. Была очень сильная жара. Асфальт перегрелся и прогибался под ногами, как подушка. Но мы с мамой ходили и ходили. Я молчал, и мама молчала. Мне показалось, что мама хочет замучить себя и меня. Наконец мы спустились к морю.