Текст книги "Гончаров"

Автор книги: Владимир Мельник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

Разочарование в людях, в любви – это новый этап духовной эволюции героя. И здесь снова Адуев находит «соответствующую» цитату из стихотворения Пушкина «Полководец»: «…О люди, люди! Жалкий род, достойный слез и смеха!»Излагая тетушке свои представления о любви, Александр вспоминает (правда, неточно) строки из «Евгения Онегина»:

 
С ней обрели б уста мои
Язык Петрарки и любви…
 

Вскоре герой переживает новый душевный кризис: «… Александр перестал говорить и о высоких страданиях и о непонятой и неоцененной любви. Он перешел к более общей теме. Он жаловался на скуку жизни, пустоту души, на томительную тоску.

 
Я пережил свои страданья,
Я разлюбил свои мечты… —
 

твердил он беспрестанно. Он говорит, что теперь его «преследует черный демон». Александр приходит, наконец, к тому, что начинает презирать жизнь, с ее пустотой и ничтожеством: «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей», – цитирует он Пушкина. Уезжая из Петербурга, где завершился весь цикл его душевного развития, он говорит словами поэта:

 
«Прощай, прощай, город,
Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил.
 

… Он прочел стихотворение Пушкина: «Художник варвар кистью сонной» и т. д., отер влажные глаза и спрятался в глубину кареты».

В деревне Александр воскрес душой: «Боже мой! Как здесь хорошо! – говорил он под влиянием этих кротких впечатлений, – вдали от суеты, от этой мелочной жизни, от того муравейника, где люди

 
… в кучах, за оградой
Не дышат утренней прохладой,
Ни вешним запахом лугов».
 

Эти строки из поэмы «Цыганы» обозначили новое восприятие Петербурга – с точки зрения человека, обретшего внутреннюю свободу на «лоне природы» (во всяком случае, так кажется герою). Это восприятие подкреплено еще одной ссылкой на Пушкина: «Глядя на эту картину, Александр начал постигать поэзию серенького неба, сломанного забора, калитки, грязного пруда и запаха».

Таким образом, каждый поворот психологического развития образа в романе сопровождается у Гончарова цитированием Пушкина. Пушкина цитирует в «Обыкновенной истории» и Петр Иванович, находящий для себя у поэта иные возможности. Племянник считает, что «он не читал даже Пушкина», но дядя возражает: «Ну, что у тебя тут еще? «Прозаический дух, демон…» Пиши… «Дядя не всегда думает о службе да о заводе, он знает наизусть не одного Пушкина»». Таким образом, имя Пушкина в «Обыкновенной истории» носит несомненно знаковый характер для каждого из героев. Отношением к его имени герои проходят своеобразный авторский тест. Первый роман Гончарова явно соотнесён не только с «Евгением Онегиным», со стихотворением «Демон», но и – неожиданно! – с повестью «Выстрел». Именно в контексте этой пушкинской повести становятся понятными сложные взимоотношения в любовном треугольнике: Александр Адуев – Наденька Любецкая – граф Новинский.

В «Обломове» влияние Пушкина ощутимо не менее, а может быть, и более, чем в «Обыкновенной истории». Как и в первом романе, в «Обломове» имя Пушкина произносится вслух. В разговоре с Алексеевым Обломов спрашивает:

– Что же он о литературе-то читал?

– Да читал, что самые лучшие сочинители Дмитриев, Карамзин, Батюшков и Жуковский.

– А Пушкин?

– Пушкина там нет. Я сам тоже подумал, отчего его нет! Ведь он хений, – сказал Алексеев, произнося гкак х.

Любопытно следить, как разворачиваются в целые абзацы у Гончарова пушкинские строчки. Вот пушкинский «конспект» беззаботной, «руссоистского толка» жизни Онегина в деревне:

 
Прогулки, чтенье, сон глубокий,
Лесная тень, журчанье струй,
Порой белянки черноокой
Младой и свежий поцелуй…
……
Обед довольно прихотливый,
Бутылка светлого вина,
Уединенье, тишина.
 

^{(гл. 4, XXXVIII, XXXIX)}

И всё это мы находим в мечтах Обломова. ВIV главе 2-й части Обломов описывает с поэтическим вдохновением, как утром он совершил бы прогулку по саду («Походил бы по саду, подышал утренними испарениями»). Есть тут и «журчанье струй»: «… Незаметно выйти к речке, к полю… Река чуть плещет…». Обед у Обломова в мечтах действительно «довольно прихотливый»: «А на кухне в это время так и кипит; повар в белом, как снег, фартуке и колпаке суетится; поставит одну кастрюлю, снимет другую, тут помешает, тут начнет валять тесто, там выплеснет воду… ножи так и стучат… крошат зелень… там вертят мороженое. До обеда приятно заглянуть в кухню, открыть кастрюлю, понюхать, посмотреть, как свертывают пирожки, сбивают сливки». Есть в его картинке и «чтенье»: «… Жена вслух читает что-нибудь новое; мы останавливаемся, спорим…». Находится место и «лесной тени» («… Потом, как свалит жара, отправили бы телегу с самоваром, с десертом в березовую рощу…») и даже «поцелую белянки черноокой»: «Там толпа босоногих баб, с серпами… Одна из них с загорелой шеей, с голыми локтями, с робко опущенными, но лукавыми глазами, чуть-чуть, для виду только, обороняется от барской ласки, а сама счастлива…»

Когда Штольц упрекает Обломова в том, что он «рисует одно и тоже, что бывало у дедов и отцов», намекая на то, что нарисованная Ильей Ильичем картина лишь немногим отличается от жизни в родительской Обломовке, тот возражает, опять ссылаясь на «Евгения Онегина», хотя и не открыто: «Нет, не то… Разве у меня жена сидела бы за вареньем да за грибами?… Разве била бы девок по щекам?» Но мы знаем, что в доме Обломовых слуг не били: по тому, как описывает Гончаров мать Обломова, можно заключить, что это была милейшая, нежная женщина, передавшая маленькому Илюше свою мягкость и нежность, чистое, большое сердце. Нет, не мать свою вспоминает Обломов, а жену Дмитрия Ларина, которая «езжала по работам, солила на зиму грибы». Здесь нельзя не увидеть прямого отсыла к следующим пушкинским строкам о матери Лариных:

 
Она езжала по работам,
Солила на зиму грибы…
……
Служанок била осердясь…
 

^{(гл. 2, XXXII)}

Получается, что Обломов читал «Евгения Онегина». Не забудем, что действие романа может быть отнесено к 40–50-м годам XIX века, то есть к послепушкинскому времени.

Общая схема пушкинского романа в стихах просматривается и в «Обломове». Это и принцип «парности» героев (Онегин – Ленский, Татьяна – Ольга; Обломов – Штольц, Агафья Пшеницына – Ольга Ильинская), и оформление романа, в центре которого любовь как поиск жизненной истины, и многое другое. И Онегин и Обломов пробуждают в героинях чувство первой любви. У Пушкина романтически настроенная душа Татьяны «ждала… кого-нибудь». Да, кого-нибудь, но и не совсем «кого-нибудь»! Явился Онегин, человек резко выделяющийся на фоне привычного окружения. Обломов, уже, несомненно, читавший «Евгения Онегина», прекрасно понял это: «ждала кого-нибудь». Его письмо к Ольге перекликается в чем-то с тем «уроком», который дан Онегиным Татьяне. И Онегин, и Обломов, хотя и с различных позиций, говорят об одном и том же: о том, что они именно случайно попали в поле притяжения юной, жаждущей любви души; и тот и другой говорят, что придет другой, настоящий избранник:

 
Сменит не раз младая дева
Мечтами легкие мечты…
……
Полюбите вы снова…
 

^{(4, XVI)}

Обломов, как прежде Онегин, предрекает Ольге новую любовь: «… Ваше настоящее люблюне есть настоящая любовь, а будущая… Погодите, он придет…»

В статье «Лучше поздно, чем никогда» прямо объясняется, в чем – прежде всего – проявилось влияние Пушкина в «Обрыве». Гончаров пишет здесь: «Надо сказать у нас в литературе (да, я думаю, и везде) особенно два главных образа женщин постоянно являются в произведениях снова параллельно как две противоположности: характер положительный – пушкинская Ольга и идеальный – его же Татьяна. Один – безусловное, пассивное выражение эпохи, тип, отливающийся, как воск, в готовую, господствующую форму. Другой – с инстинктами самосознания, самобытности, самодеятельности… они же, смею прибавить, явились в моем «Обрыве». Это два господствующих характера, на которые, в основных чертах, с разными оттенками, более или менее делятся почти все женщины». Гончаров имеет в виду характеры Веры (Татьяны) и Марфеньки (Ольги), однако следует иметь в виду и ту степень оригинальности, которую проявил автор «Обрыва» в творческой интерпретации пушкинского замысла. У Пушкина Татьяна и Ольга противопоставлены как самостоятельная личность и «слепок с чужого». У Гончарова не совсем так. В характере пушкинской героини его поражают черты, свойственные как раз его Вере. В особенности акцентирует Гончаров «таинственность». Ее образ дан Гончаровым в ночных и сумеречных тонах. Однако при этом пушкинская параллель между сестрами скорретирована у Гончарова параллелью евангельской. Вера и Марфенька явно имеют сходство с евангельскими сестрами: Марией (Вера) и Марфой. Гончаров даже оставил имя евангельской Марфы без изменения. Пушкинским мотивом овеян и образ Софьи Беловодовой. Райский, размышляя о характере Софьи Беловодовой, вспоминает строку из стихотворения Пушкина «Красавица»: Беловодова «вышемира и страстей». В стихотворении Пушкина (1832) речь идет о силе красоты, о женщине, в которой «все… гармония, все диво». «Она покоится стыдливо // В красе торжественной своей». Говоря о том, что в красавице «все выше мира и страстей», поэт восхищается и подчеркивает самодостаточную полноту красоты, ее совершенство: перед нами «чистый идеал». Однако у Гончарова намечена и полемика с Пушкиным. Писатель акцентирует в образе Софьи Беловодовой самодостаточную неподвижность, оторванность от жизни. Ее красота холодна, бесстрастна, это женщина-статуя. Пушкин воспевал женщину-ангела, Райского раздражает «покой», и он хочет увидеть в женщине человека. «Вы не знаете жизни, не видите чужих скорбей…», «Не гложет ее мука, не волнуют надежды, не терзают заботы»…

Примеры пушкинских реминисценций в «Обрыве» разнообразны. Вообще, Пушкин как бы постоянно присутствует в эстетическом сознании романиста и при случае подкрепляет художественное обобщение. В разных романах Гончаров использует различные элементы пушкинской поэтики, конкретные разработки психологического анализа и т. д. Уже это дает основание говорить о глубоко залегающей в его творчестве пушкинской традиции. Но, может быть, еще важнее осознать другое: Пушкин дал Гончарову представление о «художественности» как таковой. Пушкин научил его понимать, в чем заключаются задачи искусства. Создатель Татьяны и Ольги Лариных учил Гончарова пониманию женской души. Пушкину романист обязан во многом своей взвешенностью и объективностью, тягой к симметрии и равновесию (как в поэтике, архитектонике, так в идейной концепции произведений, во взгляде на жизнь). В Пушкине он видел идеал изображения и понимания русской жизни. Наконец, главное, Гончаров усвоил у своего кумира самый пафос творчества: он неизменно стремится к изображению идеала. В эстетике Гончарова почти все герои в той или иной степени идеализированы (совершенно как у Пушкина). В своих романах он сталкивает не плохое и хорошее, ложное и истинное, а один «тип идеального» с другим. В «Обрыве» это видно с особенной ясностью. Бабушка – при всех ее недостатках – безусловно идеальная, даже монументальная фигура. Вера – «ночная красота» – несомненный идеал умной женской красоты. Марфенька не лишена недостатков, как и все другие, но это идеал доброй, чадолюбивой, верной, прекрасной женщины. Не случайно в статье «Лучше поздно, чем никогда» Гончаров даже Ольгу Ларину, на которую ориентирован образ Марфеньки, называет положительным идеалом. То же и Тушин, в котором гармонично сочетаются доброе (его сравнивают со сказочным медведем) сердце и воля. Создание мощных, концентрированных идеальных образов, по Гончарову, есть художническая смелость, которую он видел у Шекспира (Гамлет), Сервантеса (Дон Кихот), Пушкина. Подобная установка на создание идеала – главный пушкинский урок для Гончарова.

Гончаров, как и Пушкин, ищет гармонии разума и сердца, рассудка и чувства в человеке. Эта мысль разрабатывается им на протяжении всего его творческого пути. Ему был близок «основной закон зрелой поэзии Пушкина – закон поэтического равновесия различных стихий человеческой жизни». [292]292
  Фридлендер Г. М.Поэтика русского реализма. Л., 1971. С. 218.


[Закрыть]Именно стремление поэта к гармонии, равновесию глубоко повлияло на автора «Обломова». Другие художники (Тургенев, Достоевский) разрабатывали иные пушкинские заветы. Гармония сердца и разума, страстей и рассудка представляется Гончарову как общечеловеческая задача. Ввести игру природных сил («силы натуры высказываются») в ровное, плавное русло, разумно управляемое и контролируемое человеком, и, как следствие, прожить жизнь по-человечески разумно – об этом-то с первых и до последних своих произведений пишет романист.

Русское общество, пожалуй, более, чем в ком-либо другом, признало в Гончарове наследника пушкинских литературных традиций. К 1880-м годам романист оставался одним из немногих классиков – признанных преемников Пушкина. Вот почему во время Пушкинских торжеств в Москве, увенчавшихся открытием памятника русскому гению, Гончарова постоянно приглашали в различные комитеты и комиссии, связанные с этими событиями. В конце мая 1880 года в Московском университете намечено было провести публичные заседания, посвященные памяти поэта. При Московском университете существовало Общество любителей российской словесности, которому и принадлежала инициатива проведения торжества. 2 мая 1880 года председатель этого Общества Сергей Андреевич Юрьев, известный журналист, в свое время редактировавший «Беседу» и «Русскую мысль», обратился к Гончарову с просьбой выступить на одном из намеченных заседаний. Романист отказался от публичного выступления, несмотря на то что его приглашали в «Alma mater», родной Московский университет, который он так любил и о котором сохранил живые и теплые воспоминания на всю жизнь. В своем письме к Юрьеву от 8 мая 1880 года он просил освободить его от приезда в Москву: «Милостивый государь, Сергей Александрович, на письмо Ваше от 2-го текущего мая честь имею ответствовать, что, к глубочайшему прискорбию моему, я не смею надеяться принять участие в торжествах по случаю открытия памятника Пушкину, не только словом моим в заседаниях Общества любителей российской словесности, в которое угодно Обществу приглашать меня, но даже и присутствием моим в назначенные дни, вместе с другими литераторами, в Москве, так как в начале весны я изнемог сильным катаром и вскоре должен уехать отсюда (то есть из Петербурга. – В. М.)для поправления здоровья в более благоприятное по климату место.

Позволю себе выразить Обществу в лице Вашем глубокую признательность за внимание ко мне, покорнейше прошу Вас, милостивый государь, принять уверения в совершенном моем почтении и преданности. Иван Гончаров». [293]293
  И. А. Гончаров в окружении современников. Псков, 1997. С. 342.


[Закрыть]

Отказался стареющий писатель и от избрания его председателем торжественного обеда русских литераторов, приуроченного к пушкинским юбилейным празднествам. В письме к Л. А. Полонскому от 20 мая 1880 года он писал:

«Милостивый государь, Леонид Александрович.

Я глубоко тронут честью, которую Вам и другим гг. распорядителям Пушкинского праздника угодно было оказать мне избранием меня в председатели торжественного обеда, и поспешаю выразить мою живейшую признательность за внимание ко мне.

Но к великому прискорбию моему, я захворал с праздника Пасхи упорным катаром и буквально едва держусь на ногах. Медик немедленно высылает меня отсюда, и я послезавтра уезжаю, если только буду в силах сделать и это.

Не случись этой невзгоды со мной, я счел бы святою своею обязанностью, без всяких напоминаний, у подножия памятника, в Москве, вместе с другими писателями поклониться памяти нашего общего великого образца и учителя в искусстве и моего особенно. Объясню последние два слова.

Я по летам своим старше всех современных писателей, принадлежу к лучшей поре расцветания пушкинского гения, когда он так обаятельно действовал на общество, особенно на молодые поколения.

Старики еще ворчали и косились на него, тогда как мы все падали на колени перед ним.

Первым прямым учителем в развитии гуманитета вообще в нравственной сфере был Карамзин, а в деле поэзии мне и моим сверстникам, 15–16-летним юношам, приходилось питаться Державиным, Дмитриевым, Озеровым, даже Херасковым, которого в школе выдавали тоже за поэта. И вдруг Пушкин! Я узнал его с «Онегина», который выходил тогда периодически, отдельными главами. Боже мой! Какой свет, какая волшебная даль открылись вдруг и какие правды – и поэзии, и вообще жизни, притом современной, понятной, – хлынули из этого источника, и с каким блеском, в каких звуках! Какая школа изящества, вкуса, для впечатлительной натуры!

Лермонтов и Гоголь не были собственно моими учителями: я уже сам созревал тогда и пописывал! Только когда Белинский регулировал весь тогдашний хаос вкусов, эстетических и других понятий и проч.; тогда и мой взгляд на этих героев пера стал определённее и строже. Явилась сознательная критика, а чувство к Пушкину оставалось то же.

Искренно сожалея, что не буду иметь утешение выразить вместе с Вами и с другими участниками праздника и мое благодарное сочувствие к памяти поэта, прошу Вас принять уверение в истинном моем почтении и преданности.

И. Гончаров».

Уже после проведения пушкинских торжеств адресат приведенного письма, один из их организаторов, редактор-издатель газеты «Страна» Леонид Александрович Полонский, пишет Гончарову очень характерное письмо, очерчивающее общее восприятие современниками Гончарова как одного из самых главных литературных преемников и наследников Пушкина: «Я убежден, что никто лучше Вас не мог бы обрисовать значение Пушкина (не только обаяние, какое он внушает при своем появлении, но и влияние его на последовавших за ним писателей). Быть может, теперь или когда-нибудь вам придет желание сделать нечто подобное. Слишком жаль было бы, если бы именно Ваш голос не был услышан во всей его силе и в просторе отдельного этюда вроде речи теперь, когда по поводу Пушкина сказано иными так много лишнего и не досказано столько существенного». [294]294
  Алексеев А. Д.Летопись жизни и творчества И. А. Гончарова. М. – Л., 1960. С. 242.


[Закрыть]Впрочем, к указанному времени автор «Обломова» становится человеком совершенно непубличным. Воспоминания о Пушкине для него – дело интимное, он делится ими только с друзьями. Гончаров старается избегать всякой публичной деятельности, связанной с именем Пушкина. Лишь один раз, 23 января 1881 года, он присутствовал на заседании Комитета по сооружению памятника Пушкину. Примерно в это же время, 27 января 1881 года, Гончаров в ответ на просьбу академика Я. К. Грота включить его имя в состав комиссии по присуждению Пушкинских премий отвечает отказом, ссылаясь на плохое здоровье и на свою якобы некомпетентность. [295]295
  АлексеевА. Д. Летопись жизни и творчества И. А. Гончарова. М. – Л., 1960. С. 246.


[Закрыть]Очевидно, Я. К. Грот не учел просьбу Гончарова и все-таки включил его имя в состав комиссии. В начале мая он и его брат К. К. Грот, член Государственного совета, вновь обращаются к Гончарову с просьбой принять участие в заседаниях комиссии по присуждению Пушкинских премий. И снова следует отказ со ссылкой на нездоровье. [296]296
  Там же. С. 247.


[Закрыть]

Как видим, Гончаров постоянно отказывается участвовать в «пушкинских мероприятиях», и это, конечно, не случайно. В чем же причина? Уже в 1887 году, когда отмечалось 50-летие со дня смерти Пушкина, Гончаров проясняет свою позицию по поводу всяческих «пушкинских комиссий», считая, что в них каким-то образом вошли люди, придающие большому делу вид литературной суеты. К сожалению, следы работы Пушкинской комиссии, взявшей на себя функцию организатора отмечаемой даты, почти не сохранились, и потому оказывается затруднительным даже назвать ее окончательный состав. Первое упоминание об этой комиссии Гончаровым мы встречаем в его письме к М. М. Стасюлевичу от 12 декабря 1886 года: «У меня сегодня был Вейнберг [297]297
  Петр Исаевич Вейнберг (1831–1908) – поэт, переводчик.


[Закрыть]– и просил участвовать в какой-то комиссии для составлений программы торжественного поминовения памяти Пушкина в конце января». [298]298
  Стасюлевич М. М. и его современники в их переписке. Т. IV. СПб., 1912. С. 176.


[Закрыть]

В разговоре с поэтом и переводчиком П. И. Вейнбергом выяснился первоначальный вариант состава Пушкинской комиссии, которая должна была включать восемь или десять человек. В нее, в частности, должны были войти A.A. Краевский, М. М. Стасюлевич, Н. И. Стояновский, Я. К. Грот, Л. Н. Майков, Д. В. Григорович, В. Р. Зотов, A.A. Потехин.

Выяснилась и примерная программа деятельности комиссии. В упомянутом послании к М. М. Стасюлевичу Гончаров писал: «Дан будет Борис Годуновна сцене – и выручка назначена в пользу литературного фонда, потом еще литературный вечер – тоже в пользу фонда– и наконец большой обед и панихида тоже». Что касается Гончарова, то его отказ принять участие в заседаниях комиссии обосновывается подозрением, что Пушкинские дни будут омрачены окололитературной суетой мелких литераторов и что имя Пушкина не прозвучит так, как того хотелось бы его глубокому почитателю и верному ученику. В письме к М. М. Стасюлевичу от 16 декабря

1886 года романист признался: «… Я ни в каком разе(курсив автора. – В. М.) участвовать ни в каких комиссиях и приготовлениях к памятованию Пушкина не буду, нужды нет, что чту его, как родного отца. Даже полагаю, что празднование это будет собственно не Пушкинское, а Григоровича и Вейнберга: они забегали, как мыши» [299]299
  Стасюлевич М.М. и его современники в их переписке. Т. IV. СПб., 1912. С. 178.


[Закрыть]. И еще через три недели: «Я мог заметить, что цель многих из этих господ – вовсе не Пушкин и его слава, а свои собственные самолюбия. Что же мне тут делать, больному, немощному старику, как не уйти поскорее и спрятаться в свой уголок? Я это и делаю…». [300]300
  Там же. С. 181.


[Закрыть]При этом он обязывает Стасюлевича «никоим образом не передавать» его отзывов «о Пушкине, его значении (особенно сравнения с монументом Крылова)». [301]301
  Там же. С. 180.


[Закрыть]

Одним из интереснейших документов, бросающих свет на развернувшиеся вокруг Пушкинской комиссии события, является неопубликованное целиком письмо Гончарова к известному журналисту и издателю, редактору журнала «Отечественные записки» A.A. Краевскому. В этом письме ярко проявились чувства, которые питал Гончаров к главе русских писателей. Приводим этот документ: [302]302
  ОР ГПБ. Ф. 73. Архив В. А. Бильбасова и A.A. Краевского. Ед. хр. № 1177.


[Закрыть]

«5 января 1887

После свидания с Вами 30-го декабря, многоуважаемый Андрей Александрович, и именно с того самого вечера, возвращаясь домой при 7 градусах мороза, я опять сильно разнемогся, кашель возобновился, при этом жар и озноб. А я и без того был слаб, как Вы сами видели. Доктор, давно пользующий меня от хронического ослабления левого легкого, не велит вовсе выходить, по вечерам, из дома, запрещает говорить, словом, велит беречься. Только в теплую (ниже 5 мороза) погоду позволяет в утренние часы побродить около дома по воздуху. Из всего этого следует, что я совершенно должен отказать себе в удовольствии принять участие в трудах Пушкинской комиссии, а также и в предложенных ею чествованиях памяти великого (всех нас, русских писателей) учителя и образца, так бы я того хотел, по моим личным чувствам признательности и непосредственному влиянию его гения на нас, стариков, и между прочим на Тургенева, меня и других, частию живых, частию уже умерших литераторов.

При свидании я, если припомните, заявил некоторую надежду на возможное участие с моей стороны в котором-нибудь совещании комиссии, если оправлюсь и сколько-нибудь окрепну. Но я вижу, помимо советов и запрещений доктора, что в эту глухую, зимнюю пору, с наступлением морозов, надеяться поправиться – трудно.

Буду особенно сожалеть, если болезнь и слабость сил помешают мне присутствовать при заупокойной литургии и панихиде в придворной Конюшенной церкви в день кончины Пушкина. Этот день мы с Вами, Андрей Александрович [303]303
  Краевский A.A. (1810–1889) был близок Пушкину в конце его жизни. В 1836–1837 гг. являлся техническим редактором пушкинского «Современника».


[Закрыть]– (и, может быть, другие немногие старики, например, Анненков, [304]304
  Анненков Павел Васильевич (1813–1887) – литературный критик и мемуарист. В 1855–1857 гг. подготовил первое научное издание Пушкина в семи томах. Им были опубликованы ценнейшие «Материалы для биографии Александра Сергеевича Пушкина» (1855), а также книга «Александр Сергеич Пушкин в Александровскую эпоху» (1874). С трудами этого первого пушкиниста Гончаров был хорошо знаком.


[Закрыть]Галахов [305]305
  Галахов Алексей Дмитриевич (1807–1892) – историк литературы, писатель, педагог. Высоко оценил первый роман Гончарова в критическом обзоре «Русская литература в 1847 году».


[Закрыть]) конечно, помним и никогда не забудем.

Пушкинская Комиссия, как я узнал, от Вас при свидании 30 декабря, составлена превосходно и целесообразно. Вы говорили, что в ней участвуют такие лица, как Н. И. Стояновский [306]306
  Стояновский Николай Иванович (1820–1900) – русский государственный деятель, юрист.


[Закрыть], Я. К. Грот, [307]307
  Грот Яков Карлович (1812–1893) – филолог, академик, автор книги «Пушкин, его лицейские товарищи и наставники» (1887).


[Закрыть]В. П. Гаевский, [308]308
  Гаевский Виктор Павлович (1826–1888) – историк русской литературы, активный деятель Литературного фонда.


[Закрыть]Вы сами, Гг. Майков, [309]309
  Вероятно, Леонид Николаевич Майков (1839–1900) – историк литературы, в последующем академик, автор книги «Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки» (1889). Книга явилась значительным вкладом в пушкиноведение.


[Закрыть]Стасюлевич, [310]310
  Стасюлевич Матвей Матвеевич (1826–1911) – историк, издатель журнала «Вестник Европы».


[Закрыть]Вейнберг [311]311
  О П. И. Вейнберге см. выше.


[Закрыть]и другие литераторы и таланты, следовательно, мое присутствие и участие в совещаниях, при таком персонале, равнялось бы нулю. Мне же и говорить громко и много нельзя.

Что касается до моего номинального, заочного участия в собраниях, совещаниях, заседаниях вообще, то оно также никакого значения не имеет. Притом я покорнейше просил бы тех, которые делают мне честь и обращаются ко мне с просьбою о моем участии, как, например, и в настоящем, принимать в снисходительное внимание – мои преклонные лета, слабость зрения и слуха – и не сетовать на меня за то, что я нуждаюсь в спокойствии, уклоняюсь от приглашений подобного рода. Всему – своя пора!

Так как приглашение присутствовать в Пушкинской Комиссии – сделано мне, от некоторых ли Членов этой Комиссии, или от Вас через П. И. Вейнберга, с приглашением в Вашу квартиру, то я просил бы Вас покорнейше, по старому Вашему ко мне доброму расположению, сообщить содержание этого моего ответа в заседании этой Комиссии, назначенном, как Вы мне сказали, на завтра, 6-го Января.

Примите уверения в искреннем моем к Вам почтении и преданности.

И. Гончаров.

P. S. Извините – ради Бога, за некоторые поправки и вставки в этом письме: с одним, притом слабым глазом, мне вообще трудно писать».

Память о Пушкине была для Гончарова, несомненно, свята, именно поэтому сам он отдал долг признательности великому поэту, присутствуя на заупокойной литургии и панихиде в придворной Конюшенной церкви в Санкт-Петербурге 29 января

1887 года. [312]312
  Алексеев А. Д.Указ. соч. С. 280.


[Закрыть]Присутствие на панихиде в большей степени отвечало религиозным принципам Гончарова.